Помоги проекту - поделись книгой:
Два с половиной десятилетия спустя ничто даже отдаленно не соответствует предсказанию Хрущева. Разрыв в величине валового национального продукта США и СССР остается примерно таким же в относительном выражении и возрос в абсолютных цифрах. Различия в среднем уровне жизни обеих странах также возросли. Символическая гонка за посадку человека на Луне – соревнование, которое должно было подтвердить претензии Советского Союза на техническое лидерство, – закончилась безусловной победой США. Вероятно, самым важным является то, что подавляющее превосходство США во внедрении научно-технических разработок еще больше возросло. К середине 80-х гг. Соединенные Штаты и следующая за ними Япония уже вступили в технотронный век, в то время как СССР по-прежнему прилагал усилия, чтобы модернизировать и сделать более эффективной свою относительно традиционную индустриальную экономику. В 1960 г. Советский Союз, казалось, вот-вот сможет поставить под сомнение мировое экономико-технологическое лидерство Америки. К 1985 г. всем стало ясно, что Советский Союз является всего лишь одной из наиболее развитых развивающихся стран мира.
Эта оценка подтверждается сохраняющейся неэффективностью высокоцентрализованной и чрезвычайно бюрократизированной советской экономики. Для производства любой экономичной, невоенной, предназначенной в первую очередь для потребителей продукции соответствующего уровня качества существующая система требует четкого политического решения на уровне Политбюро. Например, весной 1986 г. советские средства массовой информации объявили о директиве Политбюро, в которой говорилось о необходимости повышения до минимально приемлемого уровня качества обуви для советского народа, равно как и улучшения ее фасона. Подобная чрезмерная концентрация власти порождает узкие места, которые невозможно преодолеть ни периодическими кампаниями по проведению реформ, ни призывами к более высокой производительности.
Всеобщая осведомленность об этих недостатках системы, естественно, лишила Советский Союз статуса главного соперника Америки. Еще более неприятно для Кремля растущее признание того, что эти недостатки глубоко укоренились в советской системе и что коммунизм, очевидно, не в состоянии за исторически короткий срок добиться успехов в социально-экономической сфере. Но еще гораздо хуже общее признание того, что хозяйственные показатели СССР из года в год достигаются за счет таких социальных жертв, которые непропорционально велики по сравнению с реальными достижениями системы. Возможно, никогда в истории столь одаренный народ, обладающий столь богатыми ресурсами, не трудился так напряженно и так долго, чтобы получать столь малые результаты.
Сравнительные исследования социально-экономического развития – например, книга профессора С. Блэка «Советское общество: сравнительный обзор» (1968) – показывают, что после 50 лет коммунистического правления Советский Союз в мировой табели о рангах по социальным и экономическим показателям не поднялся выше, чем он был в начале столетия. Блэк делает следующий вывод: «За пятьдесят лет относительное положение СССР по общим экономическим и социальным показателям на душу населения, вероятно, существенно не изменилось.
Насколько позволяет судить имеющаяся ограниченная информация, СССР с 1917 г. не догнал и не обогнал по показателям на душу населения ни одну из стран, за исключением, возможно, Италии. 19 или 20 стран, опережающих в настоящее время Россию в этом отношении, опережали ее и в 1900, и в 1919 гг. Валовой национальный продукт в расчете на душу населения, который в Италии сейчас ненамного меньше, чем в СССР, возможно, был несколько выше пятьдесят лет назад». Фактически в последние годы Италия опередила Советский Союз по большинству показателей на душу населения. Авторы других исследований приходят к столь же неблагоприятным выводам. Так, в докладе профессора Гертруды Шредер из Университета штата Вирджиния говорится, что уровень потребления в Советском Союзе «во многих отношениях соответствует уровню слаборазвитых стран; в последние десятилетия удалось достичь явно небольшого прогресса в сторону более современной структуры потребления».
Другими словами, продолжающиеся социальные лишения, испытываемые советскими гражданами, приводят к результатам, которые в лучшем случае просто сравнимы с тем, что достигают другие общественные системы за гораздо меньшую социальную цену. Более того, следовало бы ожидать, что Советский Союз будет развиваться относительно быстрее после второй мировой войны из-за первоначального стратегического преимущества, связанного с восстановлением и искусственно низким исходным уровнем, порожденным военной разрухой. В 1950 г. совокупный общественный продукт СССР составлял около 11 % от мирового; три десятилетия спустя он по-прежнему составляет те же 11 %. Неудивительно, что советские пропагандисты сейчас предпочитают не вспоминать лозунг Хрущева 1960 г. «догнать Соединенные Штаты» по абсолютному объему производства к 1970 г. и по относительным показателям на душу населения к 1980 г.
Столь же удручающа картина в социальной и культурной областях жизни в Советском Союзе. Недавние исследования указывают на беспрецедентное в мировой практике снижение средней продолжительности жизни мужчин в Советском Союзе с 66 лет в 1965 г. до приблизительно 62 лет в 1982 г. Детская смертность в СССР также серьезно росла, достигнув уровня 40 смертей на 1000 рождений, что в три раза выше, чем на Западе, и на уровне показателей слаборазвитых стран. Смертность от болезней сердца с 1960 по 1980 г. удвоилась. В последние годы советские потребители расходовали на алкоголь примерно 17 % своего семейного бюджета по сравнению с 1–6 % в Соединенных Штатах и других странах Запада. В 1985 г. Советское правительство начало широкую антиалкогольную кампанию, однако сомнительно, чтобы с ее помощью удалось преодолеть глубоко укоренившиеся привычки, равно как и компенсировать практическое отсутствие удовлетворительных социальных отдушин. В течение последних нескольких десятилетий интеллектуальная и художественная жизнь подавлялась, а стихийное движение к обновлению общества гасилось бюрократической инерцией.
Общим результатом явился идеологический упадок внутри страны и потеря революционного энтузиазма за рубежом. В Советском Союзе стало характерным зубрежка доктрин и бесконечное повторение лозунгов. Широкое распространение получили идеологический цинизм и политический оппортунизм. Решимость создать более справедливое общество сменилась осторожным казенным лицемерием; жесткость системы в повседневной жизни преодолевается с помощью распространенной повсюду коррупции, пронизывающей всю правящую бюрократию. Можно сказать, что если при Ленине советских коммунистов отличала вера в будущее, а при Сталине отличительной чертой стала спартанская преданность, порожденная страхом масс, то в последние годы советский аппарат правления в значительной степени руководствуется мотивом личной выгоды, причем политическая власть стала главным средством достижения тщательно замаскированной хорошей жизни. Как следствие, Советский Союз не производит более в глазах мировой общественности благоприятного впечатления, необходимого для достижения глобального лидерства.
Для мира в целом Советский Союз перестал быть образцом, каким он был некогда для некоторых стран и для многих революционных движений на разных континентах. Было время, когда революционеры видели в Советском Союзе действительно успешный эксперимент по достижению как современного уровня развития, так и социальной справедливости.
К 1980 г. в мире практически не осталось ни одного революционного движения, в программе которого провозглашалось бы намерение следовать по пути СССР. Хуже того, некоторые зарубежные коммунистические партии специально отмежевываются от советского опыта, осознавая, что в противном случае это обойдется им потерей поддержки народа. Политические лидеры, настроенные наиболее враждебно в отношении Соединенных Штатов – такие, как полковник Муаммар Каддафи в Ливии, – стали союзниками СССР не потому, что разделяют его идеологию, и не потому, что Советский Союз представляется им привлекательной моделью развития, а просто потому, что они считают советскую мощь полезной для противодействия Соединенным Штатам. Постоянная идеологическая солидарность уступила место недолговременной политической выгоде, являющейся основным мотивом для дружбы с Советским Союзом.
Что еще хуже для Кремля, так это то, что перспективы для советского руководства преодолеть указанные трудности в ближайшем будущем выглядят очень сомнительно. Три взаимно связанных условия способствуют увековечению недостатков советской системы. Первое – это многонациональный характер Советского государства, которое основывается на преобладании великороссов и фактически является русским государством. Несмотря на официальный миф о том, что Россия – это одна из советских республик, даже верховный советский руководитель Михаил Горбачев в минуту неосторожности продемонстрировал истинные чувства доминирующей русской элиты, когда в июне 1985 г., выступая на митинге в столице Украины Киеве, сказал: «Для всех людей доброй воли Россия – я имею в виду Советский Союз, как мы ее теперь называем и чем она фактически является, – служит оплотом».
Децентрализовать империю – значит вызвать ее распад. Русская правящая верхушка инстинктивно чувствует, что любая значительная децентрализация – даже исключительно в экономической сфере – усилит потенциальные сепаратистские настроения среди граждан Советского Союза нерусской национальности. Экономическая децентрализация будет неизбежно означать политическую децентрализацию, а политическая децентрализация станет прологом к национальному освобождению. Беспокойство русских по этому поводу, вероятно, усиливается демографическими тенденциями. Они показывают ослабление главенствующей роли великороссов. В течение 70-х гг. русские перестали составлять большинство советского народа, и дальнейшее уменьшение доли русских неизбежно. В 1980 г. среди восемнадцатилетних в Советском Союзе русских было 48 %, других славян – 19, мусульман – 13, еще 19 % относились к «прочим». По прогнозам на 1990 г., доля русских составит 43 %, других славян – 18, мусульман – 20, прочих – 19 %.
В долгосрочном плане политические амбиции нерусских народов представляют собой ахиллесову пяту Советского Союза. Само существование этих нерусских народов является препятствием на пути движения СССР к более современному обществу. С течением времени нерусские народы могут стать политически более активными, особенно если это будет поощряться внешним миром. Появление в настоящее время независимых исламских государств, часть из которых переживает настоящее религиозное возрождение, не может не оказать своего влияния [на советских мусульман]. Для украинцев, которые насчитывают 50 млн. человек и чья страна могла бы занять высокое место среди европейских народов, если бы она была независимой, длительное подчинение Москве, вероятно, является источником растущего разочарования. В то же время для русских действенная, далеко идущая децентрализация советской системы – даже только экономическая – должна представлять смертельную угрозу сохранению контроля над империей.
Что в конце концов означает «только экономическая» децентрализация в политическом смысле, когда речь идет о Советском Союзе? Это будет означать большую степень автономии для нерусских народов, которые затем смогут использовать растущее экономическое самоопределение для достижения большего политического самоопределения. Для великороссов это очень опасная перспектива. Любые существенные национальные притязания со стороны нерусских народов представляют собой вызов русскому территориальному доминированию и даже, быть может, угрозу биологическому выживанию великорусской нации. К чему может привести действительная децентрализация в СССР, установление более демократических норм и институционализация плюрализма? Где в действительности можно провести разграничительную линию между великороссами и другими нациями, учитывая, что в последние десятилетия происходило интенсивное смешение наций? Напряженность будет нарастать. Реальные конфликты могут разразиться в различных регионах – в Прибалтийских республиках, густо заселенных непрошеными великороссами, в близких России в культурном отношении Белоруссии и на Украине, и особенно на Кавказе и в Среднеазиатских республиках.
Распад заморских империй Великобритании и Франции не означал гибели ни Великобритании, ни Франции. Распад же территориально единой Великоросской империи будет угрожать самой России, учитывая отсутствие естественных границ. Трудности, с которыми Франция столкнулась в Алжире, покажутся ничтожными по сравнению с теми, что возникнут на окраинах чисто русских земель. Любая попытка отделения республик по национальным границам вызовет хаос и кровопролитие. Возможность такого исхода заставляет практически каждого русского инстинктивно противиться любому существенному ослаблению центральной власти Москвы. Инстинкт самосохранения дает необычную устойчивость автократической, высокоцентрализованной имперской системе в Советском Союзе. Он нейтрализует своего рода внутреннюю неуверенность и имперскую усталость, побудившую англичан и французов примириться с распадом своих империй. Но он также увековечивает неэффективную, расточительную и социально бесполезную систему диктатуры.
Второй причиной, усиливающей стремление великороссов к сохранению централизованной – пусть и неэффективной – системы, является прогрессирующая милитаризация Советского государства и общества. По мере того как идеология приходит в упадок, военные организации с их традиционным русским национализмом становятся важнейшим средством предотвращения политического распада страны. Поскольку военная мощь служит главным инструментом обеспечения претензий СССР на статус мировой державы, военная элита находится в более благоприятном положении, выражая свои пожелания в пользу централизованного государства. Только такое государство может обеспечить нужды военных и оправдать их огромные расходы.
Эти расходы губительны для социальной сферы, особенно если они поддерживаются на таком высоком уровне, как это было в последние два десятилетия. Для все еще переживающего лишения и относительно отсталого общества ежегодные военные расходы, поглощающие приблизительно у 15 % совокупного общественного продукта, являются огромным бременем. Более того, советские расчеты затрат базируются на произвольно установленной ценовой структуре, в которой военному сектору отдается такое большое предпочтение, что фактические общественные затраты на военные нужды могут оказаться значительно выше. (Поскольку доля совокупного общественного продукта Советского Союза, идущего на военные нужды, более чем в два раза выше, нежели в США, и этот продукт в СССР составляет немного более половины американского ВНП, бремя военных расходов, лежащее на советских гражданах, примерно в четыре раза тяжелее, чем для значительно более богатых американцев.)
Особое предпочтение, которое отдается военной мощи, не просто усиливает централизм. Это также приводит к повышению в общенациональных масштабах внимания к военной подготовке и идеологической обработке в военном духе. Это разлагающая тенденция. Как писал Арнольд Тойнби в своем «Исследовании истории» (1947), «милитаризм… является, несомненно самой распространенной причиной упадка цивилизаций в последние четыре или пять тысячелетий, и вплоть до настоящего времени история зарегистрировала около двадцати таких крушений. Милитаризм разрушает цивилизацию, заставляя государства, в которых он получил развитие, сталкиваться друг с другом в братоубийственных войнах. В этом самоубийственном процессе сама социальная структура становится пищей для ненасытного всепожирающего молоха».
Третьим фактором, обусловливающим непрекращающиеся экономические трудности, является сама традиция коммунизма. С течением времени эта традиция превратилась в систему законных интересов, зависящих от централизованной и бюрократизированной системы. Конечно, если бы Советский Союз не был бы коммунистическим, вполне вероятно, что социально-экономическое развитие страны было бы более динамичным, более сбалансированным и больше соответствовало бы интересам народа. Сравнительные исследования развития, включая рассмотрение темпов экономического роста в России до большевистской революции, определенно указывают на это. Именно сталинская коллективизация разрушила советское сельское хозяйство. Именно ленинско-сталинская концепция диктатуры пролетариата привела к массовым убийствам наиболее трудоспособных советских граждан. И именно ленинско-сталинское наследие продолжает сдерживать созидательные силы в Советском Союзе в настоящее время.
Кроме того, в долгосрочном плане только общественное творчество определит исход американо-советского соперничества, если, конечно, военные средства не сыграют исторически решающую роль. Научные и технологические возможности двух систем, включая и военную мощь, основываются на творческом новаторстве. Оно же в свою очередь определяется скорее не индивидуальными способностями, а социальной и политической организацией. Обе страны имеют значительное число способных людей. Важно то, как они используются. Как это ни парадоксально, но для Америки коммунизм в России стал историческим благом, поскольку он сковал чрезвычайно одаренный и терпеливый русский народ в системе, которая подавляет, бессмысленно растрачивает и приносит в жертву его огромный потенциал.
Таким образом, коммунистическое правление превратило Советский Союз в мировую державу нового типа: ее мощь имеет одномерный характер. В результате Советский Союз совершенно не в состоянии обеспечить себе мировое господство. Он не является ни реальным экономическим конкурентом США, ни даже, как это было ранее, интересным идеологическим экспериментом глобального масштаба. Это обстоятельство решающим образом ограничивает возможности Советского Союза действовать в манере, присущей мировым державам или тем, кто претендует на этот статус.
Традиционно как крупнейшая мировая военная держава, так и ее ближайший соперник обладали сравнимыми политическими и социально-экономическими системами, располагающими возможностями для поддержания длительного всеобъемлющего превосходства. Со времен позднего средневековья важнейшим инструментом применения военной силы в мировом масштабе была военно-морская мощь. В той степени, в какой такое глобальное применение было возможно во времена медленных средств доставки и вооружений ограниченной мощи, в широком смысле государствами, осуществлявшими его, и их важнейшими соперниками были: Испания и Португалия в течение большей части XVI века; Нидерланды и Франция в течение XVII века; Великобритания, затем Франция и позднее Германия в течение XVIII, XIX веков и части XX века и, наконец, Соединенные Штаты и Советский Союз в течение второй половины XX века. Во всех случаях, за исключением самого последнего, соревнование между державами проходило на сравнимом уровне развития. Соперник был вполне в состоянии подкрепить военный вызов торговым и политическим лидерством, он мог стать лидером равно во всех областях. Советский Союз бросает вызов только в военной сфере.
Картина для Москвы становится еще более удручающей, если показатели Советского Союза и стран его блока сравнить с показателями Соединенных Штатов и их основных друзей. Ни СССР, ни страны социалистического блока не приближаются к социально-экономическим возможностям даже США, а вкупе с другими индустриальными демократическими странами этот разрыв еще больше увеличивается. Практически по каждому показателю социально-экономического развития, который может быть выражен количественно, страны советского блока в абсолютных цифрах просто карлики; это отставание возрастает еще больше, когда дело доходит до качественных аспектов, связанных с внедрением различных новшеств.
Совокупный ВНП Соединенных Штатов, стран ЕЭС и Японии составлял в 1983 г. приблизительно 7094 млрд. долларов, в то время как этот показатель для Советского Союза и стран Восточной Европы равнялся только 2566 млрд. долларов. Таким образом, в абсолютных цифрах по сравнению с 1975 г., когда аналогичные показатели были соответственно 5431 и 2185 млрд. долларов, разрыв увеличился. Более того, СССР и его союзники по отдельным показателям социально-экономического развития остаются далеко позади по сравнению с технически развитыми демократическими странами.
Еще более примечательно – и это имеет особенно большое значение для будущего – практическое отсутствие каких-либо нововведений в советской промышленности. Что касается компьютеров и робототехники, то Советский Союз и страны Восточной Европы просто еще не участвуют в развернувшейся общемировой гонке.
Для Советского Союза характерны неудачи в разработке и внедрении технологий, отличающихся самой высокой степенью научной новизны. Энтони Саттон в своем исследовании «Западная технология и экономическое развитие Советского Союза» проанализировал 76 важнейших технологических процессов в 14 крупнейших отраслях промышленности СССР за три периода (1917–1930, 1930–1945, 1945–1965) и определил национальное происхождение каждой из технологий. Он пришел к выводу, что практически вся советская промышленная технология была импортирована. В период с 1917 по 1930 г. не могло быть и речи о каких-либо советских технологических нововведениях. Было несколько попыток разработать что-то новое – синтетический каучук, трактора и некоторые другие виды продукции, – но все они провалились. С 1930 по 1945 г. Советский Союз продолжал фундаментальные исследования, но, в сущности, избегал их промышленного внедрения. Были исключения, касавшиеся конструирования оружия, но советская экономика в своей основе была копией западной. С 1946 по 1965 г. Советы внедрили некоторые собственные новшества, хотя Саттон отмечает: «Имеется получившее всеобщую поддержку предположение, что не велось никаких собственных технических разработок». Страна – импортер технологии обязательно должка постоянно отставать от стран-экспортеров. Это как раз и имеет место в случае с СССР.
Указанные данные делают невозможным предположение об окончательной «победе» Советского Союза в историческом соревновании мирными средствами. Он смог бы осуществить это, только оторвав Западную Европу и Японию от Соединенных Штатов и получив возможность распоряжаться экономическими ресурсами Западной Европы или Японии. Но подобный крутой поворот в мировой расстановке сил вряд ли может быть достигнут Москвой без значительной опоры на военную мощь. Советский Союз просто недостаточно привлекателен как экономический партнер, чтобы вовлечь либо Западную Европу, либо Японию в сферу своего политического влияния; его социальная система даже недостаточно притягательна, чтобы обеспечить поддержку со стороны творческой молодежи или даже бедных слоев населения Западной Европы или Японии.
Короче говоря, уникальный характер одномерного глобального вызова СССР состоит в том, что Советский Союз явно не располагает средствами для обеспечения конструктивного длительного лидерства, если ему каким-то образом удастся военным путем сместить Соединенные Штаты с позиций мировой державы номер один. Советский Союз не смог бы стать мировым финансовым лидером. Его экономика не могла бы превратиться в локомотив общемирового развития и технологического совершенствования. Его массовая культура не является привлекательной, его ведущие интеллектуалы и деятели искусства постоянно выезжают из Советского Союза. Если Америка будет смещена с позиций ведущей мировой державы, то Советский Союз не сможет заменить США в этой роли.
Это обстоятельство имеет несколько последствий для большой стратегии Советского Союза. Оно усиливает традиционные для России и вытекающие из коммунистического учения опасения в отношении внешнего мира. Считается, что внешний мир стремится к расколу московской империи и осуществлению антикоммунистической контрреволюции. Хотя Советы гордятся своей военной доблестью и обычно претендуют на равный с Соединенными Штатами статус, в их видении мира США представляются грозным монстром, опутывающим мир множеством щупалец с помощью своих финансов, средств связи и массовой информации. Американская технология (в настоящее время, например, микроэлектроника) по-прежнему обеспечивает военный истэблишмент США новыми возможностями, приводящими Советский Союз в замешательство. На Дальнем Востоке встает призрак вероятного японо-китайского альянса, в то время как Восточная Европа все время испытывает сильное притягательное воздействие Западной Европы, которая не примирилась полностью с бессрочным ее разделом по Ялтинским соглашениям.
Все это усиливает беспокойство СССР и порождает неопределенность относительно приспособляемости к соревнованию с Соединенными Штатами. С одной стороны, Советы стремятся добиться переходного кондоминиума с Вашингтоном. С другой стороны, они опасаются остаться в роли младшего партнера, фактически обязанного поддерживать мировое статус-кво. Москва отвергает этот вариант, поскольку он не только увековечит американское превосходство, но и станет (в глазах Советского Союза) отправным пунктом в политике осуществления «мирной эволюции» сдерживаемого в своих действиях СССР, то есть его политической трансформации.
Отказ от статус-кво повышает значение военной мощи; это единственное, что есть у Москвы, чем она намеревается обладать и что ей необходимо поддерживать. Она надеется, что постепенно, с течением времени военное давление изнурит кого-либо из основных союзников Америки и приведет к нарастающим сдвигам в их ориентации. В конечном итоге, по расчетам Москвы, это может привести к коренной перестройке в глобальном соотношении сил, отрыву от Соединенных Штатов стран, которые в решающей степени усиливают американское превосходство в социально-экономической сфере. В то же время военная мощь Москвы обеспечит невозможность для какой-нибудь другой державы подорвать советское господство над странами, ставшими зависимыми от Советского Союза после второй мировой войны.
Разжигание региональных конфликтов, сдерживание межнационального сотрудничества, оппозиция тому, что называется «мировым порядком», – вот какова стратегия, которую Кремль считает совместимой со своей односторонней военной мощью. Эта мощь позволяет Москве играть значительную роль, сохраняя свое имперское мышление. Она уменьшает беспокойство относительно того, что региональные конфликты могут привести к прямому столкновению с Соединенными Штатами. Она дает возможность Советскому Союзу подрывать превосходство США в районах, ранее считавшихся безопасными американскими владениями. Особенно значительным и эффективным в этом отношении является превосходство Москвы в области удовлетворения спроса своих клиентов на поставки огромного количества военной техники из ее обширных арсеналов.
В то же время, если не считать военных поставок, возможности СССР оказывать влияние на события в «третьем мире» весьма ограничены. Например, когда в 1985 г. объявивший себя марксистско-ленинским крайне просоветский режим Эфиопии оказался перед угрозой массового голода, Советский Союз смог предоставить в виде продовольственной помощи лишь 7500 тонн зерна. Соединенные Штаты предоставили 3075 тыс. тонн, страны ЕЭС – 1780 тыс. тонн. Даже Китай направил 155 тыс. тонн. Ничтожная советская помощь соответствовала скандально низкому уровню помощи, предоставляемой Советским Союзом странам «третьего мира». В 1982 г. страны – члены Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) выделили 27,9 млрд. долларов чистой финансовой помощи развивающимся странам. Советский взнос составил лишь 2,4 млрд. долларов. Практически все эти средства пошли в прокоммунистические развивающиеся страны.
Москва, таким образом, открывает для себя, что военное присутствие в глобальном масштабе – это не то же самое, что и общемировое политическое влияние. Советский Союз пока что не в состоянии превратить свои возросшие военные возможности в долгосрочные политические результаты. Советский Союз стал крупнейшим военным поставщиком «третьего мира», но этот мир уже не возлагает столько надежд, как прежде, на быструю индустриализацию (для чего Советский Союз мог бы служить моделью). В «третьем мире» растет интерес к научно-технической революции как в сельском хозяйстве, так и в области передовой технологии. Ни в том, ни в другом случае советский опыт не может оказаться подходящим и полезным. Такие страны, как Индия и Алжир, начинают обращаться к Соединенным Штатам и за помощью, и в целях более тесного экономического сотрудничества.
Советские руководители, без сомнения, испытывают удовлетворение от того, что их глобальная военная мощь в политическом плане преодолела стратегию США, направленную на географическое сдерживание в Евразии, хотя это было достигнуто не без издержек и с определенным риском. Расширяя пределы своего военного присутствия, в то время как имеющиеся возможности остаются весьма ограниченными, Советский Союз подвергается риску вероятного перенапряжения и катастрофы в результате какого-то непредсказуемого военно-политического кризиса. В этом отношении стратегия Москвы, направленная на использование беспорядков в мире, может обернуться игрой с огнем.
Чрезвычайно парадоксально, что наиболее реакционная во внутренней политике мировая держава активно содействует революционным выступлениям во всем мире, тогда как наиболее динамичные с точки зрения внутреннего развития мировые державы стремятся в целом к сохранению глобального статус-кво. Возможно, Москва чувствует, что у нее нет альтернативы. Она может разрушать, но не доминировать. Стремление устранить условия, усиливающие американское превосходство, частично является неизбежным результатом разочарования и неспособности соревноваться с Соединенными Штатами на широком фронте. Военное давление не является достаточной компенсацией. Доминирование, достигаемое военными средствами, и экспансия, осуществляемая военным путем, являются политикой, требующей крайнего напряжения ресурсов. Она также требует благоразумия и терпения. В то время как привлекательность советской идеологии и экономики после пика конца 50-х гг. неуклонно снижается, Советский Союз вынужден изыскивать дополнительные способы продолжения состязания за мировое господство таким путем, который был бы наиболее дорогостоящим для его основного соперника. Постепенно в 60-е гг. эта альтернативная стратегия определилась и привела СССР к союзу с международным терроризмом.
Необходимо понять, что подобная перестройка не могла произойти внезапно и что при глубоком анализе видна ее обоснованность. При рассмотрении советских выступлений и работ, посвященных международным проблемам, создается впечатление, что в 50-е гг. советские руководители рассчитывали, что развитие событий в «третьем мире» подтолкнет новые страны к выбору такой политической формы и социально-экономической системы, которые в значительной степени проистекали бы из советского опыта. Считалось, что историческое развитие складывается в пользу Советского Союза, а в результате глобальных перемен, несомненно, должна была произойти «мировая революция». Это была эра оптимизма в Советском Союзе, нашедшая свое выражение в бахвальском вызове Хрущева в адрес Соединенных Штатов.
Годы разбили эти надежды и вызвали необходимость их коренной переоценки. В течение 60-х гг. Москва, отойдя от своих идеологических надежд, пришла к неизбежному выводу, что значительная часть «третьего мира» стоит перед политическими потрясениями, а огромные массы населения погрязли в нищете. Наиболее вероятной перспективой на будущее стала рассматриваться насильственная дезинтеграция, а не успешное повторение советского пути. Демографический взрыв в развивающемся мире вызвал необходимость создания в период с 1980 по 2000 г. по крайней мере 700 млн. новых рабочих мест. Около 300 млн. человек в этих странах (примерно 40 % всего трудоспособного населения) уже заняты не полностью или не имеют работы вообще. Суть сценария состояла в насильственной дезинтеграции и политической радикализации. Этнические конфликты, религиозный фанатизм и социальные противоречия – все предвещало ослабление международного порядка.
Именно в этих условиях, когда появились новые возможности и возникло беспокоящее чувство собственной неполноценности, советские руководители восприняли международный терроризм как ценную тактику в разрушении международной системы, по-прежнему возглавляемой Соединенными Штатами. Хотя Советский Союз уже прибегал от случая к случаю к одиночным террористическим актам для обеспечения своих интересов – например, убийство Льва Троцкого в 1940 г., – только с середины 60-х гг. он стал играть значительную роль в международных террористических организациях и их деятельности.
Советские расходы на поддержку такого рода деятельности резко возросли после того, как в январе 1966 г. Фидель Кастро при восторженной поддержке СССР созвал так называемый «Конгресс трех континентов», собравший более 80 групп из стран «третьего мира»; некоторые из них принимали активное участие в международной террористической деятельности. Конгресс одобрил принципы тесного взаимодействия между «социалистическими странами» и различными радикальными движениями, стремившимися к нарушению установившегося порядка.
Вскоре за этим в Советском Союзе, равно как и в некоторых восточноевропейских странах, контролируемых Москвой, а именно в Восточной Германии, Болгарии и Чехословакии, а также на Кубе была открыта сеть лагерей по подготовке террористов. Перебежчики из террористических групп указывают, что основные лагеря в Советском Союзе расположены в Батуми, Баку, Симферополе, Ташкенте и Одессе и что обычно они находятся под контролем КГБ. В 1968 г. выпускники этих лагерей приняли участие в многочисленных террористических актах на Ближнем Востоке, в Южной Америке и Западной Европе. К 1971 г. Советы начали выражать более открытую поддержку террористическим действиям. Борис Пономарев – один из представителей высшего советского руководства, отвечающий за международное коммунистическое движение, – высказал мысль о том, что, хотя деятельностью подобного рода часто занимаются «различные авантюристические элементы, включая маоистов и троцкистов», объективно она направлена на подрыв западного капитализма, и поэтому отвергать ее – значит «ослаблять антиимпериалистическую борьбу…»
Поддерживаемая Советским Союзом террористическая деятельность направлена против нескольких уязвимых стран – ближайших союзников США. Турция, Италия и Западная Германия стали объектами разрушительной деятельности террористов, причем в каждом случае имеются весомые доказательства, позволяющие предположить поддержу какой-либо просоветской восточноевропейской страны. Мощные усилия, направленные на дестабилизацию обстановки в Турции (в которой, по одной из официальных турецких оценок, действует от 60 до 70 тыс. террористов), вероятно, поддерживались финансовыми средствами и оружием из Болгарии.
Сходные, хотя более скромные усилия по дестабилизации положения в Италии пользовались поддержкой из Чехословакии. Деньги и оружие шли оттуда, равно как и радиопередачи большей части подпольных красных радиостанций. Восточная Германия стала более активно готовить террористов, обучая их самым совершенным методам ведения тайной деятельности. Она подготовила убежище для банды Баадера – Майнхоф на случай чрезвычайных обстоятельств. Ею была разработана совершенная система засылки террористов в Западную Германию и вывоза их оттуда. Наконец, Куба обеспечила поддержку сандинистской революции в Никарагуа и впоследствии, по крайней мере, некоторых, радикальных элементов в Сальвадоре.
За пределами собственно советского блока Ливия, Сирия и Южный Йемен, каждый раз пользуясь профессиональной поддержкой СССР или восточноевропейских стран, обеспечивали убежище и подготовку для террористов из различных группировок, таких, как западногерманская «Фракция Красной армии», «Красные бригады» в Италии, японская «Красная армия», баскские сепаратисты, турецкая «Армия освобождения», «Монтенерос» в Аргентине, «Авангард» в Бразилии, «Народный фронт Аравийского полуострова», «Фронт ПОЛИСАРИО в Южной Сахаре»; египетские и тунисские экстремисты; временная Ирландская республиканская армия и т. д.
Целью Советского Союза является нарушение международного порядка, который стал мишенью потому, что его сохранение, по мнению СССР, усиливает превосходство Америки. В своей основе эта отвлекающая стратегия направлена скорее не на получение результатов немедленно, а на проникновение с флангов, в то время как военно-политическое давление применяется Советским Союзом на центральном фронте. Но это также стратегия, принятая из осознания собственной слабости. Она означает полное признание невозможности обеспечить эффективную замену американскому превосходству. Таким образом, вскрывается историческая значимость этого соперничества. Маловероятно, чтобы триумф СССР над Соединенными Штатами в результате какого-либо стратегического успеха в Евразии привел на продолжительное время к советской гегемонии; гораздо более вероятно, что он породит мировой хаос.
Приведенная оценка угрозы не преследовала собой цель составить перечень сильных и слабых мест Советского Союза. Представленные данные должны создать базу для оценки динамики великого исторического соперничества с Америкой. Основное внимание было уделено тем факторам, которые имеют наиболее важное значение для советского поведения, намечены основы для поиска необходимого геополитического и стратегического ответа Соединенных Штатов. Этот ответ должен не только противостоять наступательной советской политике, но и принимать также во внимание возможные кризисы и перемены в советско-американских отношениях.
Ниже представлены 12 сценариев на следующее десятилетие. Это не предсказания, а возможные варианты. В пределах одного и того же промежутка времени могут реализоваться сразу несколько сценариев. Помещены они в порядке уменьшения отклонения от нынешней ситуации: наибольший отход от существующего положения характерен для первого сценария. При этом в американо-советском глобальном соперничестве принципиально возможны все варианты.
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9.
10.
11.
12.
Оценка угрозы, так же как и этот перечень возможных сценариев, создает необходимый отправной пункт для определения того, какой должна быть политика США. Задачей такой политики должно быть стремление избежать самых опасных сценариев и обеспечить реализацию наиболее желательных из них, не забывая при этом о том, что Советский Союз подобен гиганту со стальными руками, но проржавевшим нутром. Он может сокрушить своих более слабых оппонентов, но распространяющаяся коррозия съедает его систему.
Глава V. Стратегические императивы США
Главный вывод, вытекающий из характера советской опасности, сводится к следующему: стоит только нейтрализовать военную мощь Советского Союза, и он перестанет быть исторически грозным соперником. Поэтому основная задача американской стратегии – не дать Советскому Союзу возможности использовать военную силу для осуществления своих наступательных целей. Лишь добившись этого, Соединенные Штаты смогут перейти к решению конструктивных задач, направленных на смягчение наиболее враждебных проявлений советско-американского соперничества, и даже способствовать уменьшению непомерно раздутой советской империи.
Однако для нейтрализации советской военной мощи Соединенные Штаты должны сами располагать достаточной военной силой, чтобы: 1) свести на нет любые попытки Советского Союза запугать государства, имеющие важное значение для национальной безопасности США; 2) пресечь попытки СССР, используя собственную мощь или вооруженные силы своих союзников, расширить сферу своего политического контроля; 3) лишить советских руководителей уверенности в быстрой победе в обычной войне на любом из трех главных евразийских фронтов и усилить их неуверенность относительно возможности американской ядерной эскалации в случае такой войны; 4) противопоставить свою мощь военно-стратегическому потенциалу Советского Союза на всех уровнях ядерной эскалации; 5) сохранить обеспечивающий безопасность ядерный арсенал ответного удара, способный причинить советскому обществу массированные разрушения даже после внезапного советского первого удара по стратегическим силам США.
Каждый из этих пяти стратегических императивов имеет важное значение для поддержания мира между СССР и США и предотвращения решающего сдвига мирового баланса сил в пользу Москвы. А это в свою очередь требует, чтобы американская военная мощь отвечала нескольким критериям. Она, в частности, должна быть политически убедительной, чтобы вселять уверенность в друзей и союзников. Это значит, она должна быть физически адекватной, чтобы защитить их в случае нападения или угроз, и политически достаточной, чтобы демонстрировать американскую волю. Ей должна быть присуща необходимая гибкость, позволяющая использовать эту мощь в различных геополитических, климатических и географических условиях, нередко в зонах земного шара, расположенных вдали от Соединенных Штатов. Американские обычные вооруженные силы должны быть достаточно могущественными, чтобы преградить Советскому Союзу путь к быстрой победе в напряженном неядерном конфликте. Оперативные планы должны предусматривать такое использование тактического ядерного оружия, которое не оставляло бы советскому военному командованию никакой надежды на возможность окончания обычной или ядерной войны на советских условиях. Но чтобы угроза ядерной эскалации обладала необходимой убедительностью, Соединенным Штатам нужно располагать таким ядерным арсеналом, который в состоянии выдержать советский первый удар и который можно было бы задействовать селективно на любом уровне – от тактического до стратегического – по самым разнообразным целям и в течение длительного периода.
Итак, США нужен единый военный потенциал для ведения боевых действий на земле, на море и в космосе, что является непременной предпосылкой для длительного и изнурительного
Но за последние 30 лет советско-американское соперничество приобрело еще одно, потенциально решающее измерение. Господство на суше и на море теперь стало зависеть от господства в космосе, и к перечисленным выше трем геостратегическим тезисам следует добавить и четвертый. Он гласит: господствовать на суше и на море будет та держава, которая господствует в космическом пространстве. Борьба за космос сменила борьбу за моря. В прежние времена страна, правившая на море, контролировала доступ к континентам, что давало ей власть над прибрежными государствами и в конце концов господство над самими континентами. В наше время военный контроль над космосом точно так же становится мощным рычагом принуждения к геополитическому повиновению на земле. В самом деле, учитывая огромную разрушительную силу ядерных средств, которые могут быть направлены против наземных целей, безраздельное превосходство в космосе может приобрести более важное значение, чем когда-то имело господство на море. Господство в космосе может быстро обернуться фундаментальными геополитическими выгодами на земле. Не подчиниться политическим требованиям державы, обладающей бесспорным превосходством в космосе значит навлечь на свою страну разрушения, не имея необходимых средств для ответного удара. Не в пример битвам на суше, но подобно морским сражениям, соперничество в космосе разворачивается не ради военной добычи, а ради приобретения стратегических средств давления.
Соединенные Штаты должны позаботиться о том, чтобы Советский Союз эту схватку не выиграл. Можно себе представить, что нерушимые и твердые советско-американские договоренности в состоянии предотвратить размещение в космосе как наступательных, так и оборонительных систем. Подобные договоренности, однако, должны быть самым тесным образом увязаны с такими же обязательными и взаимно стабилизирующими ограничениями на забрасываемое через космическое пространство наступательное оружие наземного базирования. В противном случае Соединенные Штаты будут вынуждены предпринять шаги по двум направлениям: во-первых, позаботиться о приобретении способности к ведению военных действий, ограниченных сферой космоса (по аналогии с морскими сражениями прошлого), чтобы при необходимости подтвердить свой безраздельный контроль над космическим пространством; во-вторых, разместить в космосе по меньшей мере оборонительное оружие, чтобы обеспечить глубоко эшелонированную защиту от советских стратегических систем, нацеленных на Соединенные Штаты и их союзников.
Эти изложенные в общих чертах стратегические императивы оказывают самое непосредственное влияние на формирование целей, которые ставят перед собой США на переговорах с Советским Союзом по вопросам контроля над вооружениями; на процесс модернизации американской стратегической доктрины и стратегического потенциала США с учетом наличия или отсутствия соглашений о контроле над вооружениями; на развертывание и распределение в глобальных масштабах обычных американских вооруженных сил; на роль технологии в решении такой чрезвычайно важной задачи, как нейтрализация советской военной мощи.
В глазах многих благонамеренных американцев контроль над вооружениями – это кратчайшая дорога к миру и безопасности. Для советского же руководства – это инструмент достижения стратегического превосходства. Следует хорошо уяснить себе истинные возможности и границы применимости контроля над вооружениями, иначе его наиболее крайние проявления в один прекрасный день доведут Соединенные Штаты до состояния стратегической импотенции.
Главная опасность слишком активной кампании за контроль над вооружениями – заражение американской стратегии бациллой пацифизма. Стратегия в международных делах предполагает наличие определенной доктрины и набора технических приемов, с помощью которых, опираясь на военную мощь, обеспечивается достижение поставленных целей политическими или военными средствами. Обладание способностью воспрепятствовать противнику в достижении победы с помощью военной силы – таково непременное условие успешного политического соперничества. Другими словами, стратегия и сила органически связаны между собой. Пацифизм – этот естественный продукт демократических условий – отражает вполне понятное и морально оправданное отрицание общественностью насилия как средства разрешения споров. Его наиболее примитивная форма выражается в готовности к одностороннему разоружению под лозунгом «лучше красный, чем мертвый». Более изощренный – и связанный со стратегией – вариант пацифизма делает контроль над вооружениями центральным элементом советско-американских отношений, почти фетишизирует переговоры по этой проблеме и усматривает в них ключ к устранению кошмара ядерного оружия.
Проблематичность такого подхода, который скорее служит выражением эмоций, а не доктрины, состоит в первую очередь в том, что он проявляется лишь в плюралистических и демократических обществах: в Советском Союзе не мыслимо независимое лобби по вопросам контроля над вооружениями. Во-вторых, данный подход концентрирует внимание не на причинах, а на последствиях советско-американской напряженности и их угрозе миру. Полностью игнорируется тот факт, что гонка вооружений является результатом более глубокого, исторически обусловленного политического конфликта. Многие активные поборники идеи контроля над вооружениями оставляют без внимания главный урок сорокалетней истории советско-американского соперничества: без сдержанности, продиктованной страхом перед разрушительной силой ядерного оружия, обе сверхдержавы, по всей вероятности, уже не раз развернули бы военные действия одна против другой.
Между тем фанатизм в вопросе контроля над вооружениями подрывает сами основы конструктивного подхода к данной проблеме. На американских творцов решений оказывается массированное политическое давление, имеющее целью вынудить их пойти на уступки Москве ради заключения соглашений. В то же время советские руководители вовсе не испытывают на себе аналогичного давления. Кроме того, начиная с середины 70-х гг. многие из наиболее рьяных сторонников контроля над вооружениями активно выступали пробив развертывания Соединенными Штатами новых систем стратегического оружия. Таким образом, у руководителей в Кремле появился дополнительный стимул для затягивания переговоров. Они терпеливо ждут того момента, когда политическое давление заставит американцев пойти на односторонние уступки, и с радостью наблюдают за тем, как постепенно эродируется программа модернизации стратегического потенциала США. Тем временем переговоры о заключении действительно стабилизирующего соглашения о контроле над вооружениями еще больше осложнились.
Не случайно советские официальные лица и пропагандисты являются частыми гостями различных американских учреждений и форумов, где обсуждаются проблемы контроля над вооружениями. В то время как в Советском Союзе отсутствуют организации, которые могли бы оказывать влияние на принимаемые Москвой стратегические решения, американские поборники идеи контроля над вооружениями дают Кремлю уникальную возможность мобилизации американского общественного мнения против военной программы США и воздействия на американское стратегическое мышление и даже открывают доступ к внутриамериканским дискуссиям по вопросам стратегии и нововведений в области военной технологии. Таким путем Советский Союз стал, по существу, косвенным участником диалогов по вопросам американской стратегии, получив хорошую возможность оказывать влияние и собирать военно-разведывательную информацию.
Подобное извращение первоначального смысла общеамериканских дискуссий по проблемам, имеющим важное значение для выживания нации в ядерную эпоху, – одно из самых разрушительных последствий безудержного пацифизма, возникшего из идеи контроля над вооружениями. Чтобы сформулировать работоспособную политику при наличии потенциала взаимного гарантированного уничтожения, необходимо обладать политическим благоразумием, техническим опытом и определенным пониманием стратегических концепций противника. В других демократических странах, располагающих ядерным оружием, например, во Франции или Великобритании, проблемы стратегического выживания или создания независимых ядерных сил обсуждаются в значительно более уравновешенной манере, хотя эти страны по сравнению с Соединенными Штатами гораздо более уязвимы по отношению к разрушительному удару Советского Союза. В Америке же публичные дискуссии по стратегическим проблемам в последние годы подменялись вводящими в заблуждение лозунгами и политическими мистификациями, которые, вызывая всплеск эмоций, отвлекали от аргументированных дебатов.
Хорошей иллюстрацией к сказанному являются два последних примера: дискуссии вокруг предложений относительно «отказа от применения ядерного оружия первыми» и «замораживания» ядерных арсеналов. В начале 80-х гг. сторонники контроля над вооружениями решительно настаивали на том, чтобы Соединенные Штаты взяли на себя торжественное обязательство не применять первыми ядерного оружия даже в случае нападения советских обычных вооруженных сил на Западную Европу. Положение о том, что ядерная война никогда не начнется, если обе сверхдержавы возьмут на себя обязательство не применять ядерное оружие первыми, предлагалось в качестве ответа на сложный и жизненно важный вопрос о взаимозависимости при защите Европы между эффективной обороной с использованием обычных вооруженных сил и ядерным устрашением.
Впоследствии поборники контроля над вооружениями несколько видоизменили свои позиции и согласились, что, конечно, НАТО должна укреплять свои обычные вооруженные силы. Однако факт остается фактом, что НАТО вряд ли когда-либо повысит их боеспособность до уровня, равного мощи советских обычных вооруженных сил. Таким образом, с точки зрения чисто стратегической значимости для Кремля выдвигаемые наиболее ревностными сторонниками контроля над вооружениями предложения представляют собой, по сути дела, ничем не ограниченные американские гарантии Москве и означают, что Советский Союз может добиться победы в обычной войне в Европе, не опасаясь ядерной эскалации.
В ходе президентской предвыборной кампании 1984 г. демократическая партия подобным образом выступила в поддержку идеи замораживания производства и размещения ядерного оружия. По существу, тема замораживания ядерных арсеналов стала главным вкладом демократической партии в общенациональные дебаты относительно оценки деятельности администрации в вопросах, имеющих стратегическое значение. Республиканцы пришли к власти в 1981 г., пообещав укрепить стратегический потенциал США, но не сумели решить проблемы МБР «MX».
Во-первых, политические соображения побудили администрацию отказаться от одобренного Конгрессом в период демократического правления решения о размещении на западе США 200 «неуязвимых» пусковых установок с 2 тыс. ракет. Затем из-за стратегической некомпетентности правительство начало отстаивать такой «уязвимый» метод размещения «MX», что конгресс оказался вынужденным сократить число ракет менее чем до 50. Так что материала для критики вполне хватало.
Однако вместо участия в столь необходимых публичных дискуссиях демократическая партия переключила внимание на защиту предложения о замораживании ядерных арсеналов, Это была уступка давлению, оказанному сторонниками контроля над вооружениями на предварительных выборах.
Между тем проблема замораживания представляла собой всего лишь иллюзию. Она создавала ложное представление о существовании простого выхода из мира неопределенностей, порождаемых продолжающейся гонкой вооружений.
Ведь даже самые ревностные сторонники предложения пока не смогли точно определить, что и как следует «заморозить». Чтобы ответ звучал убедительно, потребовалось бы точно назвать и конкретные системы вооружения, подлежащие «замораживанию», и меры, позволяющие удостовериться в том, что соглашение о «замораживании» не будет обойдено под предлогом использования атомной энергии в мирных целях, и технические средства и условия поэтапного контроля за производством вооружений, и стратегические последствия как эффективного «замораживания», так и односторонних нарушений. Словом, проблема была представлена в форме лозунга, а не в виде серьезной разработки стратегического варианта.
Аналогичные эмоции и не относящиеся к делу дебаты вызвала провозглашенная президентом Рональдом Рейганом в марте 1983 г. стратегическая оборонная инициатива (СОИ). Выдвинутая президентом без должной предварительной подготовки и преподнесенная в туманных и даже утопических выражениях СОИ прямо-таки напрашивалась на критику. Вместе с тем, учитывая важное значение проблемы ядерного сдерживания, она заслуживала более внимательного изучения. Но до этого не дошло. Первыми с нападками на СОИ выступили многие активные противники ракет «MX» и самые последовательные поборники предложений о замораживании ядерных арсеналов и об отказе от применения ядерного оружия первыми.
Требовалось же внимательно исследовать ряд вопросов: не сделает ли с течением времени развертывание наступательных вооружений более ненадежным механизм сдерживания, основанный на угрозе взаимного гарантированного уничтожения, и нельзя ли реализовать альтернативу стратегической обороне в одностороннем порядке или в результате двустороннего соглашения с СССР таким путем, чтобы она укрепила взаимную безопасность?
Вместо этого сразу же было заявлено, что программа СОИ – это подготовка к «звездным войнам», что она обязательно приведет к эскалации гонки вооружений и что ее первой жертвой станут договоренности о контроле над вооружениями. Не удивительно, что Советский Союз оказал самую горячую поддержку выдвинутым в Соединенных Штатах аргументам в пользу замораживания ядерных арсеналов и против стратегической оборонной инициативы. И хотя подобные размышления не должны быть единственным фактором, определяющим американскую позицию, тем не менее полезно не забывать, что советская реакция ясно показывает, какое решение, по мнению Москвы, было бы наиболее благоприятным для ее интересов.
Доводы, выдвинутые против СОИ учеными – активными участниками политических акций сторонников контроля над вооружениями, представляли собой набор противоречивых утверждений. Эти люди пытались доказать, что с технической точки зрения стратегическую оборону создать невозможно, что она потребует непомерных денежных затрат, что для ее преодоления Советский Союз без труда найдет эффективные контрмеры, что она окажет на международную обстановку в высшей степени дестабилизирующее влияние, заставит СССР последовать примеру США и, таким образом, перенесет гонку вооружений в космическое пространство. Но позвольте! Если программа СОИ технически неосуществима, в финансовом отношении разорительна, а с военной точки зрения ненадежна, то тогда не ясно, каким образом СОИ может дестабилизировать обстановку и почему Советский Союз возражает против столь неблагоприятного для Америки проекта? И не понятно, зачем Советам понадобится копировать ошибочную программу? В этих аргументах отразилось глубоко укоренившееся нежелание признать неприятную реальность наших дней. До тех пор пока советско-американские отношения существенно не улучшатся, стратегической стабильности придется добиваться не с помощью хитроумных договоров, а через односторонние инициативы, основанные на технических новшествах.
Подобная перспектива особенно не устраивает тех, кто считает контроль над вооружениями определяющим фактором советско-американских отношений и кто доказывает, что тайные переговоры должны быть отделены от геополитических конфликтов, которые в первую очередь питают и поддерживают напряженность между Советским Союзом и США. Попытка вычленить проблему контроля над вооружениями из геополитического контекста опасна и наносит вред прежде всего самой идее контроля над вооружениями. Такой подход поощряет СССР на агрессивную политику даже в периоды ведения переговоров по контролю над вооружениями.
Так случилось в Анголе сразу же после заключения соглашения по ОСВ-1 в 1972 г. и встречи глав государств во Владивостоке в 1974 г. То же самое произошло в Эфиопии и в Афганистане во время переговоров по ОСВ-2 и в период дебатов, предшествовавших ратификации этого договора. В конце концов безразличие сторонников контроля над вооружениями к советским акциям подобного рода вызвало совершенно естественную публичную реакцию, направленную против любых соглашений о контроле, в том числе и против таких, которые были бы в интересах Соединенных Штатов.
По понятным причинам Советский Союз выступает за отделение проблемы контроля над вооружениями от геополитики. Это позволяет ему вести политическую борьбу, одновременно извлекая выгоду из представления о том, что политическое соперничество уменьшилось. Советские руководители вполне осознают тот факт, что американский народ, а также средства массовой информации склонны чересчур обобщать состояние советско-американских отношений, характеризуя их или исключительно хорошими (особенно в преддверии подписания соглашений о контроле над вооружениями), или же не иначе как враждебными (главным образом в периоды региональных кризисов). Эйфория, созданная различными международными договорами по контролю над вооружениями, имеет тенденцию сдерживать реализацию американских военных программ, в первую очередь в области стратегических вооружений, и смягчать американскую геополитическую реакцию на советские выпады. Соглашения по ОСВ, которые формально не препятствовали усовершенствованию американского или советского стратегического потенциала, тем не менее, все-таки помешали модернизации вооруженных сил США. Как известно, в американских политических кругах стало складываться мнение, что нужда в подобных военных программах отпала и что они противоречат духу и букве советско-американских договоренностей по вооружениям. Контроль над вооружениями, таким образом, не стал средством, укрепляющим взаимную безопасность, а превратился в используемый Советами политический инструмент одностороннего разоружения противника.
История переговоров по ОСВ-1 и ОСВ-2 чрезвычайно поучительна. В ходе этих переговоров Советский Союз все время стремился поддерживать впечатление, что между сторонами достигнуто значительное взаимопонимание. Советское руководство особо выделяло подписанные Брежневым и Никсоном «Основы взаимоотношений между СССР и США» и с пафосом объявило о начале эпохи разрядки, но в то же самое время настойчиво проводило в жизнь свои агрессивные планы и старалось всячески затормозить развитие стратегического потенциала США. Усилия Советского Союза направлялись в первую очередь не на создание подлинной и взаимной безопасности, а на то, чтобы не допустить принятия Соединенными Штатами на вооружение новых стратегических систем.
Такая тактика, вне всякого сомнения, обусловливалась отчасти исключительно уважительным отношением в Москве к американской технике и технологии, поскольку там понимали, что им не выдержать честного и открытого соревнования в области производства оружия. В какой-то степени этот курс объяснялся и желанием во что бы то ни стало удержать приобретенное в 70-е гг. превосходство в «контрсиловых» системах, которых было вполне достаточно, чтобы серьезно угрожать МБР Соединенных Штатов. Учитывая важную роль советских военных специалистов в формировании позиции Москвы на переговорах по контролю над вооружениями, можно предположить, что решение относительно сохранения данного стратегического преимущества было прямо связано с советским военным планированием.
Но контроль над вооружениями затрагивает не только военное равновесие – Советский Союз продемонстрировал свою чувствительность к политическому аспекту проблемы. Хотя при оценке военной мощи количественные подсчеты могут привести к ошибкам, численность стратегических систем имеет немаловажное политическое значение. Во время встречи глав государств в 1974 г. в Москве один из высокопоставленных американских чиновников однажды на пресс-конференции воскликнул: «Ради всего святого, что же такое стратегическое превосходство?» На предварительных переговорах Соединенные Штаты согласились с формулировкой, разрешающей Советскому Союзу иметь большее – в сравнении с Соединенными Штатами – число баллистических ракет морского базирования и дополнительно еще 308 тяжелых ракет, которыми США не располагали. Советские руководители были явно довольны общественным восприятием советского стратегического превосходства. Они очень хорошо понимали, что в международных делах сила и престиж неотделимы друг от друга.
Сказанное вовсе не означает, что мы должны отказаться от контроля над вооружениями. Но к нему надо идти с четким пониманием того ключевого факта (который нужно открыто признать и постоянно о нем напоминать), что контроль над вооружениями – это лишь одна из составных частей нашей национальной оборонительной политики, а вовсе не ее заменитель. Соглашения по контролю над вооружениями не должны предполагать ни политического, компромисса, ни прекращения стратегического соперничества. В действительности вопрос о новшествах в технологии оружия всегда будет непременной темой любых договоров о контроле над вооружениями, если, конечно, не случится невероятное и не будет достигнуто всестороннее и поддающееся контролю соглашение, увязанное к тому же с серьезным политическим компромиссом.
В условиях, когда столь радикальных сдвигов в советско-американских отношениях не предвидится, самый обнадеживающий путь к контролю над вооружениями – выработка в узкоспециализированных, в высшей степени конкретных, может быть, лишь «промежуточных» договоренностей, которые должны предусматривать надежную проверку, включая инспектирование на местах мобильных пусковых установок.
Эти договоренности должны решать центральные проблемы, связанные с уже существующими или подготовленными к развертыванию системами оружия, представляющими наибольшую угрозу безопасности сторон. Нельзя забывать, что численное сокращение само по себе – это еще не контроль над вооружениями. Подлинный контроль должен сопровождаться укреплением безопасности обеих сторон. Он требует гораздо более тонкого сбалансирования, а не только простой количественной симметрии. В случае ядерной войны ни Соединенным Штатам, ни Советскому Союзу в обозримом будущем не избежать огромных разрушений, поэтому контроль над вооружениями должен предусматривать меры по устранению в перспективе опасности упреждающего удара, имеющего целью уничтожить стратегический потенциал противника и лишить его способности к возмездию. А это значит, что в первую очередь следует сосредоточить внимание на достижении договоренностей относительно ограничения и сокращения систем, которые могут быть использованы или созданы для стратегической атаки, а не для ответного удара.
Словом, меньше – не обязательно лучше. Соглашение, предусматривающее простое уменьшение стратегического ядерного арсенала – скажем, на 50 %, – неминуемо создаст большую нестабильность, ибо у обеих сторон может остаться
Это потребует существенного сокращения нынешних главных «контрсиловых» вооружений Советского Союза (ракет «СС-18») примерно до уровня, предложенного Соединенными Штатами в 1977 г.: не более 150 пусковых установок с 1500 боеголовками. Кроме того, необходимо установить соответствующий лимит на советские баллистические ракеты морского базирования, способные к нанесению «контрсилового» удара, и на новые МБР «СС-24» и «СС-25». Для американской стороны соответствующие лимиты должны были бы распространяться на ракеты «MX», «Трайдент Д-5» и мобильные ракеты «Миджитмен». Подобные ограничения, кроме того, должны сопровождаться строгим запрещением на развертывание любых новых высокоточных баллистических ракет или на дальнейшую модернизацию существующих. Все без исключения сокращения и запрещения должны сопровождаться абсолютно надежным контролем.
Поделиться книгой: