Помоги проекту - поделись книгой:
Мы можем по произволу вызывать в своей душе презентативные состояния. Если нам нужно освободиться от какой-нибудь очень сильной ассоциации идей, мы можем ввести в наше сознание презентативное состояние, которое разорвет эту цепь. В ряду презентативных состояний есть одно особенно удобное и послушное нашей воле, это — движение и между движениями в особенности те, которыми обусловливается речь. Можно произносить слова вслух или громко читать. Можно даже бичевать себя, как это делают монахи, чтобы прогнать искушение: можно, одним словом, силой разрывать ассоциации, которые мы хотим разорвать. Таким образом, мы можем силой ввести в наше сознание идею, за которой хотим обеспечить победу, так, чтобы идея эта, в свою очередь, сделалась точкой отправления для новой цепи идей.
К тому же нам много помогает в этой задаче важный закон памяти. Для того, чтобы воспоминание могло глубоко запечатлеться в нашем уме, оно должно часто и подолгу повторяться, а главное, оно должно сопровождаться живым и, если можно так выразиться, сочувственным вниманием. Мозговые субстраты тех цепей ассоциаций, которые мы исключили из нашего сознания и держим, так сказать, в изгнании, атрофируются, стираются и в своем исчезновении увлекают за собой соответствующие им идеи. Итак, мы — господа наших мыслей: мы можем вырывать с корнем сорные растения; более того, мы можем даже вызывать разрушение самой почвы, которая их питала.
И наоборот, когда мы хотим сохранить существующие ассоциации и дать им развиваться, мы прежде всего стараемся удалить представления, чуждые предмету наших мыслей, чтобы они не могли вторгнуться в наше сознание: мы ищем тишины, уединения, даже закрываем глаза, если нить наших мыслей не довольно прочна. Мало того: мы призываем на помощь представления, которые могут быть нам полезны. Мы думаем вслух, записываем наши мысли. Записывание в особенности помогает при долгом размышлении; тут оно оказывает просто чудеса. Записывание поддерживает мысль, заставляя руку и глаз принимать участие в движениях идей. Я лично имею привычку, сильно укоренившуюся, благодаря роду моих занятий, выговаривать слова, когда я читаю. Таким образом мысль поддерживается у меня тремя цепями презентативных ощущений и даже четырьмя, так как, выговаривая слово, мы почти неизбежно и слышим его.
Короче сказать, мы можем по произволу управлять нашими мышцами, преимущественно мышцами органов чувств и теми, которыми обусловливается речь; это-то и дает нам силу освобождаться из-под ига ассоциаций идей. Само собою разумеется, что тут могут встречаться индивидуальные различия, и психологи нашего времени, по свидетельству Рибо, грешат поползновением к обобщению своего личного опыта именно благодаря тому, что современная психология беспрестанно открывает новые типы, которые прежде смешивали. И со своей стороны скажу только о себе, не обобщая этого факта, что единственное воспоминание, которым я вполне располагаю и которое всегда первым представляется моему уму, когда я хочу изменить течение моих мыслей, это — представление движения. Я — господин своей мысли только потому, что я управляю моими мышцами.
Как бы то ни было, с точки зрения нравственного самоосвобождения, воспитания в себе воли, заключение этой главы представляет мало утешительного. Мы всесильны над нашими идеями, но — увы! — сила наших идей в борьбе с нашей ленью и чувственностью почти ничтожна. Посмотрим, что принесет нам ознакомление с эмоциями и теми ресурсами, какие они представляют для достижения власти над своим «я».
ГЛАВА ВТОРАЯ
Исследование роли эмоций
1. Мы не преувеличим, если скажем, что власть над нами эмоции безгранична. Эмоция всесильна: повинуясь ей, человек, не колеблясь, идет на смерть и страдания. Констатировать могущество эмоции — значит констатировать универсальный эмпирический закон. Но этот эмпирический закон мы можем обратить в закон научный: мы можем вывести его из закона высшего порядка и рассматривать, как следствие, имеющее своим источником очевидную истину.
Если посредством анализа мы отделим один от другого смешанные элементы, из которых слагается чувство, то увидим, что тут происходит то же, что в каком-нибудь адажио Бетховена: одна основная тема или фраза проходит через все вариации, которые то покрывают ее собой, то сами стушевываются, и тогда она выступает выпукло и ярко. Возрождающаяся в бесконечном разнообразии форм, эта основная музыкальная фаза есть как бы душа, постоянно меняющаяся и вместе с тем единая, одухотворяющая собой все развитие музыкальной идеи. Вот этой-то музыкальной фразе, на которой держится все адажио со всем изумительным богатством своих переходов, соответствует в области чувства одно начальное, основное стремление. Стремление это придает чувству единство. На нем могут разыгрываться самые богатые вариации ощущений удовольствия и страдания и воспоминаний. Оно же придает особый оттенок всем этим подчиненным элементам. Как у Декарта твари существуют лишь непрерывным актом творения Бога, так и здесь все наши ощущения удовольствия и страдания, все наши воспоминания не имеют реального существования вне своего рода непрерывного творчества: они живут лишь отраженным светом, который дает им живая сила основного стремления. Отымите у них этот свет, и вы получите беспорядочную груду холодных психических состояний, бесцветных абстрактов без жизни и силы.
Вот это-то основное начало, присущее всякому чувству и объясняет нам, почему эмоции имеют над нами такую сильную власть. В самом деле, что такое влечение, как не сущность нашей жизненной деятельности, жажда жизни, желание жить, — хотение, которое, подчиняясь суровой дисциплине страдания, было вынуждено уклониться в своем развитии от многих дорог и пошло дозволенными путями, как бы повинуясь закону, говорившему: направь свое течение по руслу определенных, организованных влечений или умри!
Эта жизненная деятельность, управляемая страданием и — с минуты своего подчинения ему — выражающаяся отдельными сериями связанных между собою мышечных движений, из которых слагается такое-то действие или такая-то группа действий, резко отличающиеся от других действий или групп, и составляет начальную форму всякого влечения.
Без дисциплины страдания эта деятельность рассеялась бы по всем направлениям и осталась бы бесплодной: опыт направил ее по руслу влечений. Итак, наши влечения, это, так сказать, наша центральная, начальная энергия, прорывающаяся горячими струями сквозь поверхностную кору приобретенных идей, подчиненных чувств внешнего происхождения. Это наша живая сила, выливающаяся в соответственных движениях мышц, выражающаяся привычными действиями: этим-то и объясняется двигательная сила влечений. Последние обусловливаются группой или, верите, группами элементарных движений. Так, например, мышечный аппарат, приводимый в действие чувством гнева, любви и т.д., всегда в каждом индивидуальном случае один и тот же в общих чертах. Мало того, мы даже замечаем, что он одинаков для всего вида. Каким мы видим его теперь, таким он был и у бесчисленных поколений предков, давших нам жизнь. На этой-то, немного стершейся основе каждый вышивает свои индивидуальные узоры, но общий рисунок остается до такой степени однородным и связанным, что даже грудные дети умеют его понимать. Эта связь между нашими влечениями и соответствующими им сериями мышечных выражений передана нам наследственностью. Это тысячелетняя связь. Понятно, что цепь между такой-то идеей и таким-то движением мышц, связанная мною сознательно, будет совершенно бессильна наряду с вышеупомянутыми крепкими цепями влечений их мышечных выражений, превратившимися в автоматические. Такая сознательная ассоциация имеет один только шанс (не трудно догадаться — какой) — не быть разбитой в этой неравной борьбе; она должна вступить в союз, слиться воедино с наследственными влечениями; тогда борьба станет возможной и тонкая нить, связывающая сознательную идею с движением, выдержит натиск враждебных ей сил.
Сила чувств чрезвычайно богата проявлениями. Сильное чувство способно вторгаться в область и нарушать правильное течение совершенно по-видимому независимых от него психических состояний, например: восприятия образов чувственных предметов. Правда, что всякое, даже начальное, восприятие есть толкование известных признаков. Когда я смотрю на апельсин я, собственно, не вижу апельсина, а только заключаю по известным признакам, что это должен быть апельсин. Но сила привычки делает такое толкование мгновенным, автоматичным и, следовательно, трудно поддающимся нарушениям. И тем не менее мы постоянно видим, что сильное чувство устраняет верное и подсказывает нам ложное толкование, которое и заступает место первого в нашем сознании. Не говоря уже о том, какие нелепые толкования самых естественных звуков может порождать страх, особенно по ночам, — разве не ослепляет нас ненависть до того, что мы перестаем видеть самые очевидные факты? Чтобы вполне ясно представить себе эту курьезную фальсификацию чувств, стоит только вспомнить, как часто заблуждаются матери насчет красоты своих чад, или перечесть прелестную бутаду Мольера в «Мизантропе», где он смеется над иллюзиями влюбленных:
Но не одни только восприятия так легко поддаются фальсификации чувства. Сильное чувство не пощадит и другого чувства, если последнее слабее. Так, например (факт этот имеет особенное значение, как мы это увидим ниже), чувство тщеславия — очень сильное у многих людей — может вытеснять из нашего сознания реальные, действительно испытываемые нами чувства. Самолюбие очень часто подсказывает нам условные, красивые чувства. Таким-то образом эти чужестранцы втираются в наше сознание и заслоняют собой настоящие чувства, как это бывает с человеком, страдающим галлюцинациями, когда явившееся ему на стене привидение заслоняет в его глазах рисунок обоев совершенно так, как если бы перед ним стояло живое существо. Эти-то самовнушения вышеописанного характера и делают то, что молодой человек жертвует глубокими радостями своего возраста и положения воображаемым удовольствиям, которые, — если взять их в отдельности от наносных чувств, подсказанных окружающей средой и тщеславием, — окажутся жалкими и ничтожными. По той же причине и светские люди — пустые и по своим наклонностям и по неспособности во что-либо углубляться — никогда не дают себе труда определить, что они действительно чувствуют в водовороте той занятой и вместе с тем глупой и бессодержательной жизни, какою они живут. Они приучают себя воображать, что они на самом деле испытывают те условные чувства, которые считаются похвальными в их кругу, и кончается тем, что эта привычка убивает в них всякое истинное чувство. Такое порабощение ничтожному «что скажут» создает людей отполированных, приятных в обращении, но лишенных всякой оригинальности, — изящных кукол-автоматов, которыми управляют другие. Даже в самые трагические моменты чувства таких людей, от первого до последнего, условны.
Ясно, что если эмоции обладают достаточной силой, чтобы фальсифицировать такие малоподвижные и прочные состояния, как восприятия и чувства, то еще с большим успехом они могут возмущать те хрупкие психические состояния, которые мы зовем воспоминаниями. А так как всякое суждение, всякое верование опираются на более или менее полное исследование и сопровождаются точной оценкой элементов этого исследования, то очевидно, что и в этой области сила эмоции может приводить к очень крупным последствиям. «Главное употребление, какое мы делаем из нашей любви к истине, это то, что мы убеждаем себя, что то, что мы любим, есть истина» . Почти все мы воображаем, что мы принимаем решения, избираем тот или другой образ действий. Но, к сожалению, почти всегда наши решения принимаются хоть и внутри нашего «я», но не нами: наша сознательная воля нисколько в них не участвует; наши влечения, заранее уверенные в том, что в конце концов они одержат победу, позволяют уму, если можно так выразиться, сказать свое последнее слово, охотно уступая ему дешевую привилегию считать себя королем, тогда как на деле это конституционный король, который парадирует, говорит речи, но не правит.
Действительно, наш ум, так послушно подчиняющийся необузданной силе эмоций, и не может оказывать большого влияния на нашу волю.
Последняя не любит исполнять холодные, сухие приказания, которые он ей отдает: как силе эмоционального происхождения, ей нужны приказания, проникнутые чувством, окрашенные страстью. Стоит вспомнить вышеприведенный случай с нотариусом, — душевнобольным, страдавшим абсолютным безволием, который первым выскочил из кареты и кинулся на помощь женщине, попавшей под колеса.
Вот как обстоит дело по отношению к минутным проявлениям воли и, следовательно, тем паче по отношению к продолжительным и сильным ее проявлениям. Для того, чтобы воля могла работать подолгу и энергично, она должна поддерживаться и энергичным и если не постоянным, то по крайней мере часто возбуждаемым чувством «Большая чувствительность — говорит Милль — есть орудие и необходимое условие, с помощью которого мы можем приобретать огромную власть над собой; но для этого наша чувствительность должна быть культивирована. Раз она получила такую подготовку, она создает не только героев первого побуждения, но и героев сознательной, владеющей собой воли. История и опыт показывают, что самые страстные характеры обнаруживают наибольшее постоянство и стойкость в чувстве долга, коль скоро их страсти были направлены в эту сторону»2. Да стоит каждому из нас внимательно проследить за собой, чтобы убедиться, что, оставив в стороне наши действия, сделавшиеся автоматическими в силу привычки, всякому хотению предшествует волна эмоций, эмоциональное восприятие того действия, которое надо выполнить, то мы видим (как в одном из вышеприведенных примеров), что мысль о предстоящей работе оказывается бессильной, чтобы заставить человека подняться с постели, и в то же время стыд, что его застанут раздетым, несмотря на сделанное им накануне заявление, что он будет на ногах с раннего утра, действует на него так, что он мгновенно начинает одеваться; то мы узнаем, что чувство протеста, вызванное несправедливостью, толкает человека на крупные жертвы и т.д. и т.п.
Даже в основе того нерационального воспитания, какое дают нашим детям, лежит отчасти все та же, смутно воспринятая истина. Вся эта система наград, наказаний, конкурсных сочинений основана на смутном убеждении, что одни только эмоции могут воздействовать на волю. И действительно, дети, у которых чувствительность очень слаба, не поддаются никаким воспитательным мерам в смысле воздействия на их волю, а следовательно, и во всех других смыслах. «Надо сознаться, что из всех трудностей, какие представляет воспитание, ни одна не сравнится с трудностью воспитывать ребенка, лишенного чувствительности... у такого ребенка все мысли скользят по поверхности... он все выслушивает, но ничего не чувствует».
Если мы примем, что в человеческих обществах с их коллективной волей происходит то же, что в отдельных индивидах, только в увеличенном масштабе, для нас станет очевидным, что если идеи и руководят миром, то лишь косвенным образом — через посредство чувств. «Воцарение идеи, — говорит Мишлэ, — надо считать не столько с момента её появления, первой ее формулировки, сколько с того момента, когда, воспринятая всемогущим чувством любви, она выходит из яйца и начинает жить новой жизнью, оплодотворенная живой теплотой сердца». Спенсер справедливо утверждает, что «миром руководит» чувство. Стюарт Милль возражает ему, что «не эмоции и не страсти человеческие открыли движение земли». Конечно, нет. Но источником той пользы, какую принесло это открытие, были могучие чувства, без которых оно не оказало бы на человека никакого влияния. Идея его созрела в душе Паскаля, Спинозы, — в душе Спинозы в особенности. Чувство ничтожности нашей планеты во вселенной, а следовательно, и чувство человеческого ничтожества так глубоко проникает его сочинения, что, вчитываясь в них, как будто и сам проникаешься чувством глубокого покоя, как будто слышишь над собой тихое дыхание вечности. Только мыслители ощутили на себе практические последствия того открытия, ибо только в их душе породило оно глубокие эмоции. Воля нации, политической группы есть равнодействующая эмоциональных сил (общих интересов, общих симпатий, опасений и т.д.) и идея, в чистом ее виде, оказывается слишком слаба, чтобы руководить народами.
Но не будем утомлять внимание наших читателей дальнейшими комментариями на эту тему. История даст им сколько угодно доказательств слабости идеи и силы эмоций в смысле воздействия того и другого на наши поступки.
Разбирая, например, одушевляющее каждого из нас патриотическое чувство, они сумеют, конечно, отличить, что в этом чувстве следует отнести на счет эмоциональных идей в тесном смысле и что должно быть приписано общим страданиям, гневу, страху и надеждам. Что же до индивидуальных примеров, доказательств, взятых из жизни, то стоит им бросить самый беглый взгляд на «человеческую комедию», чтоб насчитать такие примеры целыми дюжинами. Не говоря уже о примерах, приведенных в первой главе этой книги, они увидят женщин-ханжей, которые ни за что не пропустят воскресной обедни и в то же время не задумаются разорвать на клочки репутацию другой женщины, своего «лучшего друга». Они увидят проповедующих филантропию политических деятелей, которые ужаснулись бы одной мысли посетить нищенскую лачугу, близко подойти к бедняку, часто грязному, всегда грубому. В иные моменты, наблюдая приступы волнения, возбуждаемые чувственностью в их собственном сознании, они становятся парализованные, пораженные изумлению перед теми гнусными мыслями, какие может порождать в уме человека, в обыкновенное время вполне владеющего собой, какое-нибудь физиологическое выделение, скопившееся в одном пункте его тела. Такому бессилию идеи они противопоставят то беззаветное самопожертвование, то полное отречение не только от жизни, но даже от всякого самолюбия, какие может порождать в человеке глубокое религиозное чувство. Они проникнутся правдой изречения в «Подражании Христу»: qui amat non laborat. И в самом деле: для того, кто любит, все легко, всякий труд приятен. Они увидят, как легко разлетаются в прах идеи чести, патриотизма перед силой материнского чувства: пусть живет, пусть живет опозоренный — лишь бы он жил! Но увидят они и обратное явление: пример горячего патриотизма Корнеля покажет им, что самым могущественным чувствам могут быть противопоставлены чувства вторичной формации, искусственного, идейного происхождения, и что последние могут одерживать победу. Этот пример нам особенно дорог, ибо он доказывает, что самые прочная инстинктивные чувства могут быть искореняемы без остатка.
Мы надеемся, что теперь, после нашего исследования, при всей его краткости, никто не станет отвергать неограниченной власти эмоций над человеческой волей.
2. К сожалению, при существовании в нашей психической жизни столь очевидного перевеса эмоциональной стороны нашей природы, наша власть над этой стороной оказывается очень слаба. И — что еще важнее — слабость эта не только существует на деле, как убеждают нас факты, но можно доказать, что ее и не может не быть. В самом деле, ведь наше бессилие над эмоциями есть лишь неизбежное последствие, вытекающее из самой природы эмоций. Мы уже показали в одном из наших трактатов , что необходимым орудием всякого воздействия нашего организма на внешний мир являются мышцы; нет мышц, нет и внешнего действия. Мы знаем, что всякий импульс, проходящий извне каким бы то ни было путем, имеет свойство вызывать ответное действие со стороны получающего его организма, — ответное действие, выражающееся, разумеется, в движениях мышц. Внешние впечатления чрезвычайно разнообразны, а следовательно, так же разнообразны будут и мышечные приспособления к ним. Но какую бы форму ни принимало мышечное выражение полученного импульса, оно требует известной затраты силы, и природа предусмотрительно озаботилась пополнением этих затрат; стоит какому-нибудь впечатлению поразить наши внешние чувства, и в тот же миг сердце начинает биться быстрей, дыхание ускоряется, весь сложный механизм функций питания получает как бы ударь кнута. Этот физиологический толчок, непосредственно следующий за впечатлением, и составляет эмоцию в собственном смысле. Чем сильнее толчок, тем сильнее будет и эмоция; если же первый отсутствует, то нет и последней. И вот этот толчок, это физиологическое сотрясение автоматично; более того, оно совершенно почти не поддается влиянию нашей воли, а для дела нравственного самоуправления это очень прискорбно.
Мы не можем ни остановить, ни даже умерить биения своего сердца прямым воздействием воли; мы не можем разом прекратить приступ сильного страха, остановив почти полную парализацию наших внутренних органов, которую вызывает это чувство. В приступах чувственности мы не можем воспрепятствовать выделению и накоплению семенной жидкости. Никто не может быть больше нас убежден в той истине, что люди, вполне владеющие собой, очень редки, что нравственная свобода есть награда настойчивых и долгих усилий, на какие хватает мужества у немногих. А из этого следует, что почти все мы без изъятия — рабы закона детерминизма, что почти всеми нами руководят тщеславие, необузданные влечения, и что, следовательно, огромное большинство людей, по выражению Николя, «марионетки», которых надо жалеть. Какую бы вам ни сделали гадость, вы должны отвечать на нее невозмутимым спокойствием, — единственный ответ, какой подобает истинному философу. Нам понятен, конечно, гнев Атьцеста (в скобках сказать, совершенно бесплодный): Альцест ведь верит в свободу воли, но мы предпочитаем ясное спокойствие Филинта:
Вот какой должна быть точка зрения мыслителя. Если он мстит, его мщение должно быть исполнено самого глубокого спокойствия. Да, собственно говоря, мыслящий человек и не мстит. Он только старается оградить себя на будущее время, показывая нарушителей своего покоя так, чтобы впредь всякий знал, что лучше его не тревожить. И вместо этого невозмутимого, спокойного презрения что же мы видим? Самый легкий укол самолюбию человека, всякая относящаяся к нему грубость мгновенно, помимо его воли, вызывают физиологический толчок. Сердце бьется неправильно, конвульсивно; большая часть его сокращений неполны, судорожны, болезненны. Кровь приливает к мозгу неровными скачками, вызывая целый поток жестоких мыслей о мщении, нелепых своею преувеличенностью, неисполнимых; а ум беспомощно созерцает эту картину чисто животной разнузданности, которую он не может не порицать. Чем же объяснить такое бессилие? Да именно тем, что необходимым антецедентом всякой эмоции является физиологический толчок, утробное волнение, над которым воля не властна. Будучи бессильны остановить это органическое волнение, мы не можем и помешать ему выразиться: мы не можем сделать так, чтобы выражение его в психологических терминах не овладело нашим сознанием.
Нужны ли примеры? Не имеем ли мы в проявлениях чувственности достаточно яркого доказательства органического происхождения психических волнений? Разве временное умопомешательство, автоматизм наших мыслей, не прекращается разом с устранением его предполагаемой причины? Нужно ли возвращаться к случаю проявления страха, разобранному нами выше? Не ясно ли без всяких примеров, что мы и должны быть бессильны в борьбе с нашими чувствами, так как коренные, порождающие их причины — причины физиологического порядка — ускользают от нашей власти? Я позволю себе привести один случай из моего личного опыта: этот случай окончательно уяснит читателю все неравенство борьбы между мыслью и эмоциональным, утробным волнением. Несколько дней тому назад пришли мне сказать, что мой ребенок, ушедший с утра к одним знакомым, не приходил туда. Сердце у меня сейчас же забилось быстрей. Но я старался себя урезонить и скоро нашел правдоподобное объяснение отсутствия ребенка. Тем не менее тревога окружающих и высказанное кем-то предположение, что ребенок мог играть на берегу речки (протекающей недалеко от моего дома, очень быстрой и глубокой), в конце концов заставили-таки меня взволноваться. И я понимал, что злосчастная гипотеза насчет речки невероятна до смешного, вот как только я ее услыхал, мое волнение — физиологическое волнение, о котором я говорил выше, — дошло до последних пределов: сердце билось так, что, казалось, оно вот-вот разорвется; в коже на голове я испытывал острую боль, как будто каждый волос поднялся дыбом; руки дрожали и самые сумасшедшие мысли проносились в мозгу, несмотря на все мои усилия отделаться от испуга, нелепость которого я сознавал. Через полчаса ребенок отыскался, но сердце мое продолжало отчаянно биться. И курьезная вещь — как будто волнение мое, которого я не желал признавать, обманутое в своих расчетах такой обыкновенной развязкой, захотело во что бы то ни стало взять свое, на чем-нибудь излиться (и так как один и тот же аппарат служит для проявлений гнева и сильного беспокойства), — я напустился на служанку и сделал ей сцену. Впрочем, выражение огорчения на лице бедной девушки тотчас заставило меня сдержаться, и я решил предоставить буре улечься своим порядком, на что потребовалось некоторое время.
И каждый, кто даст себе труд произвести над собой подобные наблюдения, придет к печальному выводу, что мы бессильны в открытой борьбе с нашими чувствами.
3. Вот мы и прижаты к стене. Достигнуть власти над своим «я» — задача невозможная: это ясно. Заглавие книги бессовестно лжет. Воспитание воли, самовоспитание — все это одни слова, служащие приманкой. В самом деле, с одной стороны я властен только над моей мыслью. Разумное применение детерминизма делает меня свободным, дает мне возможность управлять законами ассоциации идей. Но ведь идея бессильна. Слабость ее просто смешна перед стихийной мощью тех грубых сил, с которыми мне предстоит бороться.
С другой стороны, если чувства всесильны, если они по своему произволу управляют восприятиями, воспоминаниями, суждением, размышлением; если сильное чувство может даже убить или вытеснить другое, слабейшее; если, одним словом, чувство является по отношению ко мне неограниченным деспотом, то оно ведет себя деспотом до конца и не признает ни велений моего разума, ни контролирующей власти моей воли.
Мы богаты средствами лишь там, где эти средства бесполезны. Конституционное правление, которому подчинена наша психическая жизнь, облекает неограниченной властью необузданную, недисциплинированную чернь, разумные силы представляют власть только по имени: они имеют только совещательный, но не решающий голос.
Итак, нам остается одно: сложить оружие, отчаявшись в успехе, бросать свой меч и щит, покинуть поле битвы и, покорившись судьбе, искать убежища в фатализме, где мы найдем, по крайней мере, утешительное объяснение всем нашим гнусностям, нашему малодушию и лени.
4. К счастью, наше положение не так безнадежно, как это могло показаться. Один существенный фактор, который мы до сих пор проходили молчанием, может дать уму человека ту силу, которой ему недостает. Великий освободитель наш — время — в конце концов даст нам возможность делать то, чего мы не можем сделать теперь. Непосредственной нравственной свободы у нас нет, так мы заменим ее искусственной свободой; мы добудем ее хитростью, с помощью посредников; мы подойдем к ней окольной дорогой.
5. Но прежде чем мы приступим к изложению метода, который приведет нас к самоосвобождению, небесполезно будет подвести итоги нашим ресурсам в этом смысле, не пренебрегая ни одним, и, памятуя, что мы бессильны или почти бессильны над тем, чем обусловливается сущность наших эмоций, посмотреть, не можем ли мы добиться некоторого успеха, если откроем способы влиять на их подчиненную служебную сторону.
Физиологический аппарат, обусловливающий сущность эмоции и совмещающий в себе большую часть органов (главным образом — сердце), не подчиненных нашей воле, — нам не подвластен; мы не можем влиять на него прямым путем — путем психического воздействия. Здесь мы поможем действовать только внешними средствами, принадлежащими к области терапевтики.
Мы можем усмирить приступ сильного гнева приемом дигиталиса, который имеет свойство регулировать движения сердца. Мы можем положить предел самому сильному половому возбуждению, удалить семенную жидкость — причину волнения. Мы можем побороть нашу лень, физическое и умственное оцепенение, с помощью кофе. Но кофе ускоряет биение сердца, делает его неровным, спазматическим, у очень многих людей предрасполагает к раздражительности. У большинства нервных людей он вызывает одышку, ощущение сжатия и дрожи в руках и ногах, а у иных возбуждает чувство тоски, беспричинную тревогу и даже ни на чем не основанный страх.
Впрочем, немного надо времени, чтобы перечислить наши ресурсы с этой стороны, и в результате нам придется сознаться, что прямое наше влияние в той области, которая составляет сущность эмоций, так ничтожно, что едва ли стоит на нем останавливаться.
Совсем иное дело та сторона эмоционального аппарата, которая выражается в движениях мышц. Над внешними проявлениями эмоции мы полные господа, ибо от нас зависит сделать или не сделать то или другое движение. Связь между чувством и внешним его выражением постоянно поддерживается. А это общий психологический закон, что если два элемента часто ассоциируются между собой, то они приобретают свойство взаимно вызывать друг друга.
Этот закон и имели в виду самые глубокие мыслители из психологов-практиков, занимавшихся воспитанием чувств — Игнатий Лойола так же, как и Паскаль, — когда они рекомендовали верующим внешние проявления веры, как в высшей степени способствующие приведению души в соответственное эмоциональное состояние. Известно, что во время гипнотического сна положение тела, соответствующее той или другой эмоции, неизбежно вызовет и самую эмоцию. «Какое бы положение вы не придали телу пациента с целью выразить этим положением какую-нибудь определенную страсть, но раз только мышцы, участвующие в проявлениях этой страсти, пришли в движение, в тот же миг возбуждается и самая страсть, и весь организм мгновенно ей отвечает». Дутальд-Стьюарт рассказывает, что, по словам Бурке, тот часто испытывал, как в нем разгорался гнев по мере того, как он подражал внешним признакам этой страсти. Да разве мы не знаем, как часто собаки, дети и даже взрослые люди, начавши бороться шутя, кончают тем, что серьезно рассердятся? Разве мы не знаем, как заразительны слезы и смех или каким несчастьем бывает для семьи, какое уныние наводит на всех угрюмый, скучающий человек? А китайский церемониал, так сильно способствующий поддержанию авторитета верховной власти, разве он не был сознательно установлен Конфуцием, который думал, как и Лойола, что известные движения должны внушать соответствующие им чувства? А католические обряды с их церемониалом, имеющим такое глубокое психологическое значение, разве не делают они сильного впечатления даже на маловерующих людей? Пусть попробует верующий католик не податься чувству глубокого благоговения в тот момент, когда по окончании пения, среди мертвой тишины все верные, как один человек, простираются ниц. Или кому из нас не случалось испытать на себе, как может иногда развеселить человека, удрученного самыми тяжкими заботами, посещение веселого, жизнерадостного приятеля?.. Что пользы, впрочем, нанизывать примеры? Каждый и сам наберет их достаточно, если захочет поискать.
К несчастью, мы можем называть только уже существующие чувства. Чувство можно разбудить, оживить, но не создать. Воскрешенное таким образом чувство остается довольно слабым. Двигатель, действующий на него извне, может считаться лишь драгоценным подспорьем. Он служит скорее для того, чтобы поддерживать чувство при полном свете сознания. По отношению к чувству он играет такую же роль, как движения, и в особенности записывание, по отношению к мысли, т.е., как мы уже сказали, роль драгоценного подспорья, которое не дает посторонним впечатлениям отвлекать наше внимание и удерживает на первом плане цепь ассоциаций идей, всегда готовую разорваться и уступить свое место новым ассоциациям. Но рассчитывать возбудить в душе чувство, еще не зародившееся или даже находящееся только в зародыше, значит не знать, что основной элемент всякой эмоции нам не подвластен.
И обратно: как бы сильно ни захватило нас чувство, страсть, одним словом — эмоция, мы можем не позволит ей вылиться наружу. Под влиянием гнева человек сжимает кулаки, стискивает челюсти; его личные мускулы напрягаются, дыхание становится прерывистым: иначе гнев не может выражаться. Но — quos ego! Я могу заставить свои мускулы распуститься, приказать своему рту, чтобы он улыбался; я могу умерить судорожные сжатия дыхательных путей. Но если я не успел погасить первые вспышки зарождающейся, еще слабой эмоции, если я дал ей развиться, все мои усилия могут остаться бесплодными, в особенности, если ко мне не подоспеет на помощь внутренний союзник — какая-нибудь другая эмоция: чувство собственного достоинства, боязнь скандала и т.п. То же можно сказать и об эмоции чувственности. Если ум является соучастником желания, если внутреннее противодействие слабеет, то противодействие мышц, посредников желания, длится недолго. Общее правило: блокада неприятеля никогда не приведет к победе, как бы безукоризненно ни велись осадные работы, если осаждающие войска чувствуют, что начальники их работают и готовы идти на уступки. Для того, чтобы мускулы могли с успехом противодействовать страсти, их должна поддерживать союзная армия всех внутренних сил.
Из вышеизложенною следует, что, действуя извне, мы не можем оказать большого влияния на наше внутреннее «я». Возбудить в душе или же парализовать, сделать бессильным и в особенности уничтожить то или другое чувство прямым воздействием воли мы не можем. Все эти внешние средства могут служить для нас только добавочной поддержкой, — поддержкой без сомнения драгоценной, но которая окажется пригодной лишь в том случае, если она будет действовать заодно с каким-нибудь могучим внутренним двигателем.
6. Итак, если б мы были ограничены настоящим, если б мы жили изо дня в день без предвидения, всякая борьба была бы бесполезна. Мы были бы бессильными зрителями происходящей в нас распри идей, чувств и страстей. Картина была бы не лишена интереса, но ум созерцал бы ее без надежды, заранее уверенный в своем поражении. Быть может, и это самое большее, он мог бы, как любители пари на скачках, находить удовольствие в том, чтобы предсказывать исход борьбы; быть может, в конце концов он достиг бы того, что предсказания его были бы всегда безошибочны. Да, впрочем, у большинства людей ум и не играет другой роли: почти все мы — жертвы обмана, к которому приводит нас наше предвидение. Мы считаем себя свободными, потому что предвидим, что должно случиться, а случается именно то, что мы хотим, чтобы случилось. Ум человеческий, стыдясь своего бессилия, любит убаюкивать себя сладкой иллюзией своей неограниченной власти. Но в действительности влечения обделывают все дела без него, и на исход борьбы он имеет не больше влияния, чем какой-нибудь метеоролог, безошибочно предсказывающий погоду, — на степень насыщения атмосферы.
Но то, что составляет правило и заслуженное возмездие для тех, кто не прилагал никаких усилий завоевать себе свободу, не есть абсолютное, общее правило. У себя мы можем предписывать свои законы. Время, будущее поможет нам завоевать ту свободу, в которой нам отказывает настоящее. Время — великий наш освободитель. Время — это высшая власть, освобождающая ум, дающая ему возможность сбросить с себя иго страстей и животного естества. Ибо всякая эмоция есть сила слепая и грубая, и люди, которые плохо видят свой путь — будь они хоть Геркулесы по нравственной силе, — должны позволить вести себя людям, которые видят его хорошо. Пользуясь поддержкой времени, приобретая мало-помалу сноровку, ум человеческий, путем спокойной, терпеливой и настойчивой тактики, постепенно, но несомненно овладеет властью и даже диктатурой, — диктатурой, которую будут ослаблять разве только леность владыки да кратковременные восстания подданных.
Итак, время — тот союзник, который может привести нас к нравственной свободе. Нам предстоит теперь исследовать сущность и последствия такого самоосвобождения путем времени, а затем мы перейдем к практическим средствам.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Возможность владычества ума
1. В деле достижения власти над своим «я» самое важное — установить прочную связь привычки между идеями и поступками так, чтобы непосредственно за возникновением мысли в уме следовал поступок с отчетливостью и силой рефлекса. Но мы уже убедились в той печальной истине, что свойство вызывать поступок с такою почти автоматической быстротой принадлежит только чувству. Цепь ассоциации между идеей — идеей необходимости работать, например, — и выражением ее в действии не может быть скована без огня. Нужна вся теплота эмоции, чтобы эта спайка была достаточно крепка.
Но при соблюдении последнего условия она может приобрести чрезвычайную прочность. Что такое, например, воспитание, как не возбуждение к деятельности могущественных чувств с целью выработать привычку мыслить и действовать, т.е. с целью организовывать в уме ребенка крепкие ассоциации между идеями и идеями, идеями и чувствами, идеями и поступками? Действуя сначала под влиянием страха, самолюбия, желания сделать приятное родителям, ребенок мало-помалу овладевает своим вниманием, сдерживает свою наклонность шуметь и жестикулировать, старается быть опрятным, учиться; другими словами, для того, чтобы порвать связь между известными влечениями и их естественным выражением и установить новую, дотоле не существовавшую, прочную связь между определенными идеями и поступками, воспитатель прибегает к посредничеству могущественных эмоций.
Религиозное чувство в такие эпохи или в такой среде, где вера очень сильна, создает массу энергии, потому что составляющие его основные, элементарные чувства — и сами по себе очень сильные — сплочены еще в крепкий союз. Боязнь общественного мнения, преклонение перед авторитетом лиц, облеченных ореолом святости, цикла воспоминаний, имеющих своим источником воспитательную среду, страх вечной кары, надежда на вечную награду, страх Бога, карающего судии, всевидящего, вездесущего, читающего самые сокровенные наши помыслы, — все это как бы сливается в одну эмоцию, в высшей степени сложную, но кажущуюся нашему сознанию простою. Мысли и поступки накрепко спаиваются между собой в жарком пламени этого могучего чувства. Так, например, у высших натур между верующими оскорбление не вызывает гнева, до такой степени искренно у них чувство смирения, и с такой быстротой могут они вызывать его в своей душе. Целомудрие не стоит им даже борьбы,— до такой степени подавлены, очищены, убиты в них чувственные вожделения, воспламеняющие мозг человека, стоящего на более низком нравственном уровне. Да, религиозное чувство дает нам превосходный пример, на котором мы можем воочию убедиться, что самые могущественные влечения могут быть побеждены одной только силой противодействия более высокой эмоции.
Ренан говорил: «Я чувствую, что всей моей жизнью управляет вера, которой у меня уже нет: вера имеет ту особенность, что продолжает действовать, даже когда она уже умерла». Но эта особенность не есть исключительное свойство веры. Всякое искреннее чувство, долго служившее связующим звеном между известными идеями и поступками, может исчезнуть: чувство исчезло, но связь остается — совершенно как в силлогизме, где средний член пропадает, раз вывод закончен.
Но прочные ассоциации, которые так легко завязывают чувство, могут быть созданы и идеей, если она заручится содействием чувств. Такого рода ассоциации — вещь самая обыкновенная: при той системе воспитания, какая применяется в наших семьях и лицеях, родители и наставники могут, как мы уже видели, создавать ассоциации по своему произволу. То же можно сказать и о религии.
Совсем иное дело — самовоспитание. Здесь задача усложняется: здесь нужно глубокое знание психической природы человека и его ресурсов для этого дела. Выходя из лицея, молодой человек, которого до тех пор контролировали родители или наставники, от которого правила заведения требовали совершенно определенной, регулярной работы, оказывается в один прекрасный день один в большом городе, без надлежащей подготовки, без надзора, часто без советчика, а главное — без строго определенной цели; ибо готовиться к экзамену или знать, что все твое время распределено по часам, — это две совершенно разные вещи. Нет больше ни наказаний, ни наград; единственное сдерживающее начало — да и то слабое, отдаленное — это боязнь провала на экзамене в конце года.
Но даже и тут нет места серьезному опасению, так как большинство студентов почти не работает и все-таки переходит. И каждый утешает себя мыслью: «Не беда: за месяц до экзамена выучу».
Чтобы обеспечить преобладание идеи при таких неблагодарных условиях, надо найти ей поддержку в тех чувствах, какие уже имеются наяву у студента. За это дело надо взяться умеючи, но прежде мы должны подвести подробный итог нашим ресурсам и поближе познакомиться с теми способами, какими создаются необходимые ассоциации между идеями и поступками.
2. Рассмотрим сначала взаимные соотношения идеи и эмоциональных сил, благоприятствующих делу нравственного самоуправления.
Философы, к сожалению весьма немногочисленные, изучавшие взаимные соотношения ума и чувства, склонны вообще различать два рода познавания: познавание умственное в собственном смысле и познавание сердцем3 или чувством.
Такая форма изложения основной истины совершенно неправильна. Всякое познавание идет от ума. Но когда познавание сопровождается эмоцией, оба элемента — эмоциональный и интеллектуальный —тесно сливаются, и чувство — элемент, так сказать, более объемистый и более интенсивный, — выступает на первый план в нашем сознании, оставляя в тени сопутствующую ему идею. Мы видели выше примеры, когда идея, бывшая раньше холодною, внезапно возбуждает такую сильную эмоцию, что с этой минуты идея уже не может возникнуть в сознании, не вызвав тотчас же воспоминания эмоции, — воспоминание, которое в сущности есть та же эмоция, только в зародыше. Я по крайней мере могу сказать о себе, что со дня случая, оставившего во мне такое сильное впечатление4, стоит мне только представить себя скользящим по склону крутого обрыва, как я уже чувствую головокружение. Ассоциация между идеей и эмоцией, раньше мне неизвестной, на мое несчастье сделалась автоматичной с одного раза. Спрашивается, можно ли подобные ассоциации создавать искусственно? Если бы ответ был отрицательный, то не могло бы быть и речи о воспитании воли. Однако ж мы только что видели, что всякое воспитание основано на этой возможности. Но вопрос: может ли молодой человек, студент, вполне располагающий собой, никому не обязанный отчетом, попытаться за свой собственный страх и счет сделать то, что делали для него родители и наставники? Если нет, то самовоспитание — велик невозможная.
Бесспорно, что такие ассоциации создаются нелегко. Несомненно и то, что они требуют времени и настойчивых усилий. Но что они возможны, это нам кажется еще более несомненным. В этой возможности наше освобождение. Утверждать, что она существует, значит утверждать, что мы свободны. И мы, не колеблясь, говорим да, мы свободны. Каждый из нас может, если захочет, связать с представлением, например, неприятной работы такие чувства, которые с течением времени сделают ее приятною. Мы говорим: чувства, а не чувство, потому что у человека, занимающегося умственным трудом, идея ассоциируется обыкновенно не с одной, а с многими эмоциями. Кроме того, такие ассоциации редко бывают результатом единичного опыта, как в вышеприведенном примере. Образование ассоциации напоминает процесс рисования: рисунок создается отдельными, последовательными штрихами. Каждое новое повторение ассоциации, в силу закона привычки, начинающего действовать с первого же раза, оставляет в нашем сознании как бы общий набросок рисунка; решительные штрихи, сделанные в момент полной энергии, закончат рисунок в главных чертах, а затем постепенные терпеливые подправки дадут ему последнюю отделку.
Этот медленный, кропотливый труд необходим, ибо работа мысли, — когда последняя работает одна, без поддержки, — до такой степени противоречит человеческой природе, молодому человеку бывает так трудно подолгу напрягать внимание, что для того, чтобы он мог успешно бороться с тем чувством отвращения, какое возбуждает в нем это состояние неподвижности и в особенности сосредоточение внимания на голой идее, он должен приковать к ней крепкой цепью ассоциации все эмоциональные силы, которые могут поддержать его волю в ее противодействии роковому могуществу человеческой косности и лени.
Так, если мы проследим, что поддерживает нашу энергию в долгие часы того утомительного и скучного труда, какого требует, например, обработка длинного сочинения (если мы отдаемся ему всем сердцем), то увидим, что тут действует целая могущественная коалиция чувств, направленных к одной и той же цели: во-первых, живое ощущение собственной энергии, непосредственно вытекающее из самого процесса труда; затем глубокая радость познания истины, являющаяся наградой размышления; далее чувство собственного превосходства, какое дает нам преследование возвышенной цели; ощущение силы, физического благосостояния, являющееся результатом направленной и с начала до конца полезной деятельности. Прибавьте к этим могущественным двигателям сознание того уважения, какое вы возбуждаете к себе со стороны людей праздных, следящих за вами частью с полным сочувствием, частью не без примеси зависти; глубокое наслаждение чувствовать, как постепенно расширяется ваш умственный горизонт, не говоря уже об удовлетворении самолюбия, честолюбия, и об удовольствии видеть радость дорогих вам людей. Прибавьте, наконец, более высокие двигатели: любовь к человечеству, сознание той пользы, какую вы можете принести молодежи, блуждающей в потемках, потому что никто до сих пор не указал ей дороги к высшему искусству — искусству управлять собой. В эгоистических чувствах настоящего и будущего, в чувствах альтруистических, бескорыстных, мы имеем целое сокровище влечений, эмоций, страстей, которые мы можем призвать к себе на помощь, которые, по нашему желанию, сольются в одну могучую, до этого разбросанную силу и сделают то, что цель, казавшаяся нам раньше холодной и отталкивающей, превратится в живую, привлекательную цель. Весь наш энтузиазм, всю теплоту нашего сердца мы отдадим этой цели; мы разукрасим ее, как украшает любимую девушку влюбленный своими грезами, пылом своих желаний, с той разницей, что у влюбленного такое перенесение собственных иллюзий на их объект совершается бессознательно, а у нас оно будет сознательным, сделается по нашему желанию и только с течением времени станет самопроизвольным.
Как! Скряга в своей любви к деньгам доходит до того, что жертвует ей своим здоровьем, удовольствиями, даже честностью, а мы не сможем настолько полюбить такое благородное дело, как умственный труд, чтобы заставить себя жертвовать ему ежедневно по несколько часов, которые мы отнимем у своей лени! Какой-нибудь торговец поднимается изо дня в день с пяти часов утра и все свое время до девяти вечера отдает в распоряжение своих клиентов, поддерживаемый одной только надеждой, что когда-нибудь под старость он переедет в деревню и заживет на полном покое, а наша молодежь остановится перед перспективой проводить ежедневно каких-нибудь пять часов за рабочим столом, чтобы обеспечить себе в настоящем и будущем все неисчислимые радости высокой умственной культуры! Если бы даже сама по себе работа была неприятна, она всегда приятна, — а когда ее делают от чистого сердца — то можно быть уверенным (закон ассоциаций идей нам в этом подтверждение), что сила привычки скоро облегчит тягость усилия и в конце концов сделает его приятным.
В сущности мы имеем самую широкую возможность, пользуясь содействием ассоциаций, делать для себя привлекательным то, что раньше нас отталкивало. И прежде всего мы можем обогащать, делать более сложными чувства, благоприятствующие развитию нашей воли, мы можем усложнять их до неузнаваемости. Взять хоть чувство мистика, у которого, по выражению святого Франциска Сальского, «душа исчезает и растворяется в Боге». Кто бы узнал в этом сладостном чувстве синтез того страха первобытного человека, когда без одежды, безоружный перед лицом окружающей его, неизмеримо сильнейшей природы, он испытывает живое чувство своего бессилия и ужаса перед ее таинственной мощью? Да одним словом, начиная с того чувства, какое вызывается в нашей душе сознанием краткости человеческой жизни, — «этого ускользания часа за часом, этого незаметного, но если вдуматься — безумного бега, этого бесконечного дефилирования крохотных секунд, которые толкают друг друга и гложут тело и жизнь человека» (Мопассан), — нить ни одного чувства, которое не могло бы прийти нам на помощь и научить нас презирать все низменное и прошлое, что отвлекает нас от нашей задачи.
Конечно, мы не можем ни возбудить, ни создать такое чувство, которого нет в нашем сознании. Но я не думаю, чтобы в человеческом сознании могли отсутствовать элементарные чувства. Во всяком случае, если и существуют люди, так резко отличающиеся от своих ближних, то мы обращаемся не к ним. Наша книга — не руководство тератологии; она предназначается для нормальных молодых людей . К тому же таких чудовищ и нет. Встречали ли вы когда-нибудь человека, у которого жестокость была бы отличительной чертой, который никогда, ни при каких обстоятельствах не испытал бы чувства жалости — ни к матери, ни к отцу, ни даже к самому себе? Мы говорим: никогда, потому что раз такие движения сердца, как жалость, бывают у человека хоть изредка, то значит они возможны и всегда будут возможны. А так как мы знаем («Основы Психологии» Спенсера) с одной стороны, что самое сложное, самое высокое чувство есть лишь синтез тесной ассоциации многих элементарных чувств, и так как с другой стороны мы видели, что энергичное и продолжительное внимание, направленное на любое душевное состояние, стремится выдвинуть последнее на первый план, осветить его полным светом сознания и, следовательно, дает ему возможность возбудить ассоциированные с ним состояния и сделаться центром душевной организации, то мы утверждаем — каждый может проверить это на себе, — что от нас зависит укрепить, поощрить, так сказать, скромное, робкое чувство, чувство, которое, если можно так выразиться, едва смело дышать, стесненное, униженное своими сильными соседями, и прозябало незаметное, как те, невидимые при свете солнца, звезды, что блестят на небе и днем, хотя невежды и не подозревают их присутствия. Таким образом внимание, которым мы располагаем, заступает место той творческой силы, которой мы лишены.
Кроме того: чем объясняется успех романов и главное то, что все их понимают? Именно тем, что каждый роман возбуждает к деятельности какую-нибудь группу чувств, для проявления которых нет места в обыденной жизни. Это та же игра в войну за отсутствием «настоящей» войны. И если большая часть общества может читать и понимать романы великих мастеров, не служит ли это доказательством, что у большинства читателей есть чувства, но чувства эти дремлют, выжидая только случая, чтобы проснуться и выступить при полном свете сознания? Было бы странно, если бы, вполне располагая своим вниманием и воображением, мы не могли сделать с собой то, что делает с нами романист. И мы можем. Я, например, могу по своему желанию искусственно возбуждать в себе чувство гнева, умиления, энтузиазма, — словом, то чувство, какое мне нужно для достижения желаемых результатов.
Разве мы не знаем примеров, что научное открытие создавало (в общеупотребительном смысле этого слова) совершенно новые чувства? Можно ли себе представить более холодную на первый взгляд идею, чем картезианство? А между тем, зародившись в пылкой душе Спинозы, эта абстрактная теория создала в ней целую новую систему чувств, дотоль разбросанных, и, сгруппировав их вокруг жившего в нем глубокого чувства человеческого ничтожества, вызвала появление на свет самого страстного, самого восхитительного метафизического романа, какой мы только имеем. Можно ли сказать, что чувство любви к человечеству родится с человеком? Не есть ли это чувство продукт сознания, новый синтез, — синтез, обладающий ни с чем не сравнимой силой? И не ясно ли, что Милль был прав, когда сказал: «культ человечества может овладеть всей человеческой жизнью, окрасить собой мысль, чувство, поступки, захватить всего человека с такой силой, что сила религии перед ней будет лишь слабым намеком, как бы предвкушением ее».
И притом направлять и соединять в одно целое беспорядочные элементарные чувства, придавая им точную, ясную форму, разве это не прямое дело ума? Ведь всякая эмоция, всякое желание само по себе смутно, слепо и, следовательно, бессильно. За исключением инстинктивных чувств (таких, как гнев, страх и т.п.), выливающихся наружу самопроизвольно, большая часть эмоций требует поддержки ума. В душе возникает чувство страдания, недовольства и ум объясняет его точный, истинный смысл. Роль ума — изыскивать способы удовлетворять желанию. Представьте, что вас захватила метель на Монблане; вы страдаете от холода, томитесь страхом ужасной, близкой смерти: ведь ум ваш, и только он один, подскажет вам мысль вырыть в снежной стене пещеру, где вы переждете, пока минует опасность. Или предположим, что вас, как Робинзона Крузе, выбросило на необитаемый остров, что сделают для вас все ваши чувства: отчаяние, страх, жажда спасения, если ум не придет к ним на помощь? Человек, положим, терпит нужду и желал бы выйти из своего тяжелого положения и тут опять-таки ум будет руководить его действиями, даст им прямое, определенное направление. Сравните то смутное, неопределенное волнение, какое вызывает половое влечение у молодого человека, еще чистого и невинного, с тем напряженным, отчетливым желанием, каким оно становится после первого опыта, — и вы поймете, какой поддержкой является ум для эмоций. Итак, для того чтобы эмоции, желание могло приобрести полную живость, нужно только, чтобы предмет желания сделался вполне ясен уму, так, чтобы все его приятные, соблазнительные или просто полезные стороны выступили в сознании выпукло и ярко.
Итак, в силу того только факта, что мы существа разумные и можем предвидеть (ибо в сущности знать — это и значит предвидеть), мы можем утилизировать все имеющиеся в нашем распоряжении, рассмотренные выше средства для укрепления полезных нам чувств. Наше прямое, внешнее влияние над эмоциями невелико, но мы можем дать ему очень широкое распространение разумным применением закона ассоциаций.
Ниже мы увидим, что можно удвоить это влияние, окружить себя такою средой, которая способствовала бы развитию известных эмоций, — будь это семья, товарищество, знакомства, чтение, примеры и т.д. Впрочем нам еще придется рассматривать подробно этот косвенный способ воздействия человека на свое «я» (Отдел V).
Вышеизложенные доводы должны нас одобрить: теперь у нас есть надежда на успех. Если для того, чтобы идея могла слиться с поступком, ей нужна теплота эмоции, то (теперь это уже ни для кого не может составлять вопроса) мы можем вызывать эту теплоту там, где она нам нужна, — вызывать не помощью fiat’a, но разумным применением законов ассоциаций. Как видите, первенство ума уже не кажется более таким невозможным.
Но нам еще предстоит рассмотреть поближе взаимные соотношения идей и эмоций. Чувство — состояние тяжеловесное, объемистое, трудно возбуждаемое. Следовательно, можно предсказать a priori — что подтверждается и опытом, — что чувство присутствует в сознании сравнительно редко. Ритм его появлений и исчезновений очень широк. Эмоция имеет свои приливы и отливы. В промежутках между ними душа пребывает в состоянии покоя, аналогичном тому состоянию моря, когда вода стоит в нем на одинаковой высоте. Такой перемежающийся характер эмоций дает нам широкую возможность упрочить для себя торжество разумной нравственной свободы. Собственно говоря, и мысль по природе своей подвержена колебаниям: и она тоже, как чувство, постоянно идет то на убыль, то на прибыль, но взрослый молодой человек, уже прошедший суровую дисциплину труда и воспитания в семье и в учебном заведении, имеет над своей мыслью довольно сильную власть. Он может подолгу поддерживать в своем сознании те представления, какие ему нужны. Сравнительно с непостоянством эмоций устойчивость мысли очень велика. Во время прилива эмоциональной волны мысль стоит на стороже. Готовая утилизировать ее прибыль; во время отлива она может действовать активным путем. Она может воспользоваться своей временной диктатурой, чтобы подвинуть вперед оборонительные работы против врага и увеличить силы союзников.
Когда чувство начало идти на прибыль в нашем сознании (здесь речь идет только о чувствах, благоприятных для нашей задачи), мы должны, не теряя времени, спускать на воду нашу ладью; «чтобы принимать плодотворные решения, — говорит Лейбниц, — надо пользоваться добрыми движениями сердца, ибо это голос Божий, который нас зовет». Каково бы не было союзное нам чувство, овладевшее нашей душой, воспользуемся им без промедления для нашего дела. Узнали мы об успехах товарища и почувствовали, что это известие пришпорило нашу колеблющуюся волю, — живей за работу! Соберем все свое мужество и скинем с плеч эту гору, которая вот уже несколько дней давит нас, терзает нас угрызением, неотступно стоит перед нами, потому что мы не в силах встретить неприятность лицом к лицу, но не в силах отделаться и от назойливой мысли о ней. Овладело ли нами чувство величия и святости труда, благодаря прочитанной книге, или просто мы ощущаем особенный прилив физической и умственной энергии, которая делает работу приятной, — живей за перо! Надо пользоваться такими моментами, чтобы приобрести прочные привычки, чтобы насладиться глубокими радостями плодотворной, производительной мысли так, чтобы память надолго сохранила их благоухание, чтобы испытать гордое сознание власти над собой.
Отступая при отливе, чувство оставляет после себя благодетельный ил — окрепшую привычку к труду, воспоминание радостей, которые он дает, и энергичную, твердую решимость.
Затем, когда чувство исчезло и наступило затишье, тогда диктаторская власть принадлежит идее, которая одна остается в сознании. Но идея, говорит Шпенгауэр, «это плотина, резервуар, куда, — когда открывается родник нравственности, — родник, который течет не всегда, — стекаются добрые чувства, и откуда — когда приходит время — они разливаются куда следует по отводным каналам». Смысл этого в том, что если идея и поступок связаны чувством, эта связь будет прочна, и что, с другой стороны, если идея часто ассоциировалась с благоприятными действию эмоциями, то —даже при отсутствии в данный момент этих эмоций —она может, в силу закона ассоциации, вынуждать их — правда, в слабой степени, но во всяком случае достаточной, чтобы вызвать поступок.
3. Теперь, когда мы рассмотрели взаимные соотношения идей и эмоций, благоприятствующих делу нравственного самоуправления, нам остается рассмотреть взаимные соотношения идей и эмоций, враждебных ему. Мы видели уже, что наше прямое влияние над эмоциями, желаниями, страстями крайне слабо, почти незаметно. Наша сила в косвенных средствах. Мы властны только над нашими мышцами и над ходом наших идей. Мы можем задержать внешнее проявление эмоций, можем заставить ее молчать. Придворные и люди светские, — часто те же придворные, только преклоняющиеся перед более тиранической и менее разумной властью, т.е. перед общественным мнением, —достигают высокой степени умения подавлять всякие внешние проявления своей ненависти, гнева, негодования, презрения.
С другой стороны, желание, влечение само по себе абсолютно, изолировано от внешнего мира: оно может выражаться только и движениях мышц. Гнев находит себе удовлетворение в нанесении оскорблений или побоев; любовь — в ласках, объятиях, поцелуях. Но движения мышц в значительной мере зависят от нашей воли, и так как все мы можем мгновенно приказать нашим членам не слушаться страсти, то ясно, что мы можем развить эту способность до степени полного подавления всех внешних проявлений наших эмоций.
Так как всякое влечение, повинуясь закону сохранения силы, должно найти себе исход, то коль скоро влечение не может вылиться наружу, оно бросается внутрь, воспламеняет мозг и производит беспорядочную сутолоку мыслей, которые, в свою очередь, возбуждают к деятельности ассоциированные с ними чувства. В этом-то смысле Паскаль и сказал, что «по мере того, как человек растет умственно, растут в нем и страсти».
Но не будем забывать, что направлять наши мысли зависит от нас, мы можем не дать пожару распространиться. Или, если мы чувствуем, что погасить его невозможно, мы можем перейти на сторону огня: мы можем, например, дать нашему гневу излиться в словах, в проектах мщения, в твердой уверенности, что мы опять овладеем собой, когда поток слов достаточно успокоит глупое и слепое волнение, вынуждающее нашу волю к благоразумному отступлению. Мы, так сказать, утомляем противника, прежде чем перейти в наступление.
Но в иных случаях мы можем начать и открытую войну. Мы видели выше, что влечение, мало-мальски сложное, нуждается в поддержке ума. так как оно всегда слепо. Влечение, если можно так выразиться, цепляется за идею. Это союз акулы, у которой зрение слабо, а обоняния совсем нет, с ее «лоцманом», указывающим ей добычу. С другой стороны, отличительное свойство всякой страсти, всякого желания. — то, что она обманывает ум, стараясь себя узаконить. Нет такого лентяя, который не приводил бы превосходных резонов для своей праздности и не нашел бы солидных возражений на совесть приняться за дело. Деспот не был бы деспотом, не будь он проникнут чувством своего превосходства над теми, кого он угнетает, и не изучи он до тонкости всех невыгодных сторон свободы. Страсть, узаконенная таким образом софизмами, становится опасной. Потому-то, когда мы хотим убить в себе чувство — акулу, мы должны целить в идею или группу идей, служащую ему лоцманом. Мы должны разбить, уничтожить софизмы, разъяснять иллюзии, которыми страсть окружает свой объект. И когда обман, наша ошибка станут нам ясны, когда мы поймем всю лживость посулов настоящего, всю обманчивость будущего, которое они нам рисуют, — тогда-то предвидение печальных последствий для нашего тщеславия, нашего здоровья, счастья, достоинства поднимет на борьбу с желанием (которое без этого заглушило бы все доводы, мешающие его осуществлению) другие желания, другие эмоции, которые станут преградой на его пути, и если не осилят его вполне, то оставят за ним сомнительную, в некотором роде позорную и непрочную победу. Смута, тревога заступят место спокойного сознания своей правоты. Таким-то образом на борьбу с самодовольной ленью мы можем выставить противников, которые, закалившись в этой борьбе, начнут под конец одерживать все более и более решительные и частые победы. Припомните восхитительную фигуру Шерюбена в «Свадьбе Фигаро». «Я не знаю, что со мной!» — восклицает он. — С некоторых пор я чувствую волнение в груди; при одном виде женщины сердце мое замирает; слова: любовь, наслаждение заставляют его трепетать. Словом, потребность сказать кому-нибудь: я тебя люблю, сделалась во мне до того настоятельной, что я твержу эти слова один, бегая по парку, говорю их твоей возлюбленной, тебе, деревьям, ветру... Вчера я встретил Марселину»... Сюзанна (смеется). «Ха, ха, ха!» — Шерюбен. «А почему ж бы и нет? Она женщина, девушка. Женщина! Ах, как сладко звучит это слово!»
Так вот, если бы Шерюбень был способен в эту минуту понять свое заблуждение, если б он присмотрелся к Марcелине поближе и сознал бы, как она безобразна, стара и глупа, его желанию был бы нанесен смертельный удар. И что бы его убило? Внимательное исследование, истина. Сильная страсть усыпляет дух критики; но если произвольное уничижение предмета страсти возможно, то ей грозит опасность погибнуть. У каждого ленивца, даже из тех, которые вооружены целым арсеналом софистических доводов, — бывают в известные моменты припадки трудолюбия, и в эти-то моменты все преимущество труда над праздностью для счастья человека выступает с поразительной яркостью. Такие моменты делают то, что человек уже не может продолжать вести праздную жизнь, не чувствуя угрызений.
То, что возможно, когда софизмам противополагается истина, невозможно и в случаях, представляющихся на первый взгляд более трудными, а именно, когда софизмам приходится противопоставить произвольную, сознательную ложь — или что еще трудней — когда оказывается нужным сплести целую сеть лжи, полезной для дела нравственного самоуправления, чтобы противопоставить ее враждебной ему истине.
Ясно, что произвольная ложь может иметь влияние на наши поступки только в том случае, когда мы ей верим. Если такая ложь одна пустая формула, «попугайство», она ни к чему не послужит. Но здесь нам возразят, пожалуй, с насмешкой: «Как! Разве может человек солгать себе самому? Солгать сознательно, обдуманно и потом поверить в эту ложь? Да ведь это абсурд!» — Да, на первый взгляд абсурд, но абсурд, вполне понятный для того, кто размышлял и знает, какие неисчерпаемые ресурсы для дела нравственного самоосвобождения дают нам законы внимания и памяти.
В самом деле, разве это не общий закон памяти, что всякое воспоминание, если оно от времени до времени не освежается, утрачивает свою отчетливость, становится смутным, бледнеет и наконец совершенно исчезает из обихода нашей памяти? С другой стороны, мы в значительной мере располагаем нашим вниманием. А из этого следует, что мы можем убить в себе любое воспоминание только тем, что не позволим себе к нему возвращаться; и обратно: мы можем придать ему в нашем сознании ту степень интенсивности, какую хотим, усиленно и часто направляя на него наше внимание. У всех людей умственного труда вырабатывается способность помнить только то, что они хотят помнить. Все, к чему мы не возвращаемся постоянно, о чем мы не хотим больше думать, исчезает из нашей памяти окончательно и бесследно (конечно за некоторыми, немногими исключениями).
Лейбниц хорошо понимал, какое значение может иметь этот закон для человека, когда тот хочет выработать себе в будущем убеждение, которого он не имеет. «Мы можем — говорит Лейбниц — уверить себя в том, чему нам хочется верить, отвлекая наше внимание от того, что нам неприятно, и направляя его на то, что нам нравится; и по мере того как мы все чаше рассматриваем доводы симпатичного нам мнения, оно кажется нам все более и более верным». Всякое убеждение по необходимости является результатом доводов, присутствующих в сознании. Но чтобы собрать эти доводы, надо в них прежде, так сказать, разобраться. И вот в этой-то разборке мы и можем, если нам этого хочется, сфальшивить двояким путем. Во-первых, от нас зависит оставить наше наследование неполным, совсем не рассматривать некоторые доводы, хотя бы даже и важные. Всякое наследование требует известного умственного усилия, а лень до такой степени нам свойственна и привычна, что ничего не может быть в этом случае легче, как остановиться на полпути. А если еще при этом мы боимся натолкнуться на такие доводы, которые придут нам не по вкусу, тогда оно становится уже и совсем легко. Затем, укоротив таким образом работу исследования, мы можем, уже при взвешивании доводов за и против, увеличить вескость тех из них, которые нам подходят, так как от нас ведь зависит прикинуть наше желание на ту или на другую чашку весов. Если молодой человек любит девушку и решился жениться на ней, он не станет наводить справки об ее родителях, об источниках их состояния и т.д. Начните доказывать ему, что эти источники сомнительны, — он и слушать не станет. Какое ему дело? Разве девушка может быть ответственна за вину своих родителей? И наоборот, если ему хочется освободиться от стеснительных уз, от опрометчивого обещания — последствия увлечения и неопытности, он будет неумолим по вопросу об ответственности детей за отцов — вплоть до прапращуров.
Да, доводы, которыми мы себя убеждаем, — не то, что гири весов, имеющие всегда одинаковый вес. Как нуль, два нуля, поставленные после цифры, увеличивают число в десять, во сто раз, так и довод, увеличенный весом того или другого чувства, получает совершенно разную ценность. А так как мы в значительной мере располагаем ассоциациями наших умственных состояний, то и можем, следовательно, придавать нашим идеям ту степень вескости и силы, какую хотим.
Кроме того, в подкрепление этому внутреннему двигателю мы можем выставлять все внешние благоприятные нашей цели влияния. Мы располагаем не только настоящим, но — через посредство памяти — и прошедшим, а путем целесообразного применения наших интеллектуальных ресурсов мы овладеем и будущим. Выбор чтения зависит от нас; таким образом, мы можем избегать книг, возбуждающих чувственность, предрасполагающих к сентиментальности, к мечтательности, которая так благоприятствует лени. Но в особенности мы можем избегать — путем ли умышленной холодности, или прямого разрыва — таких товарищей, которые, по своему направлению, характеру, образу жизни, поддерживают в нас дурные наклонности, развлекают нас, отвлекают от дела и которые умеют оправдывать свою лень благовидными доводами. Не у всех у нас есть ментор, который бросил бы нас в море в опасный момент, но у нас есть очень простое средство не бояться острова погибели, это — не приставать к нему.
Вот те средства, какими мы располагаем для борьбы с враждебными разуму силами. Мы может не давать им высказываться свойственным им языком; искусной тактикой мы можем разбивать софизмы, за которые цепляются наши желания, и даже дискредитировать истины, опасные для нашей задачи. Сверх того у нас есть еще внешние способы действия: мы можем избегать среды и обстановки, способствующих развитию наших страстей.
4. Но все эти тактические приемы, взятые в сложности, можно назвать скорее подготовительной работой для борьбы: они еще не составляют самой борьбы. И вот эта-то подготовительная работа может иногда прерываться: какая-нибудь страсть, разросшаяся вопреки нашим усилиям ее подавить, или, чаше, пользуясь нашим невниманием и усыплением нашей воли, может внезапно приостановить ее правильный ход. Но если бы даже гроза разразилась, если бы, например, чувственность овладела нашим сознанием, мы не должны забывать, что страсть питается только идеями, и что идеи эти, которые страсть стремится объяснить на свой лад, мы можем попытаться объяснить по-своему. И если даже борьба будет действительно неравна, если пожар начнет быстро распространяться, то и тогда надо постараться, чтобы наша «лучшая, чистая, высшая воля», «острие нашего ума» не сдавалась. И так как эта мутная волна эмоций не есть какая-нибудь единая, однородная сила, — неудержимый порыв, а соединение отдельных тяжеловесных сил, заглушающих своим бурным течением голос враждебных им, но побежденных ими сил, то от нас зависит приложить все старания, чтобы поддержать наших несчастных союзников нашим вниманием и сочувствием.
Быть может нам удастся соединиться с ними, перейти в наступление и одержать победу или по крайней мере отступить в полном порядке; и тогда победа над собой в будущем достанется нам легче, скорей и будет решительнее. Так например, даже поддаваясь приступам чувственности, мы может все-таки ни на секунду не терять из вида позора нашего поражения; мы можем вызвать и может быть даже удержать в своем сознании отчетливое представление того угнетенного состояния духа, какое неизбежно наступит за удовлетворением желания, представление о потере целого хорошего дня производительного труда. Точно так же и в приступах лени, какие бывают у самых лучших работников, — если бы даже нам не удалось вполне ее пересилить, вполне заглушить протесты отяжелевшего «зверя», — мы можем все-таки вызвать в нашем сознании представление тех радостей, какие дают труд и полная власть над собой. И можно, наверно, сказать, что следующий кризис будет короче, и победа над собой достанется легче. Часто приходится даже совсем отказаться от открытой борьбы: чтобы успокоить, например, чувственное волнение, можно выйти погулять, зайти к приятелю и т.п., одним словом, постараться прогнать преследующую нас мысль, извести ее измором, расстроить или по крайней мере заставить ее уступить часть места в нашем сознании другим мыслям, введенным нами искусственно. Чтобы обмануть свою лень, мы беремся за какую-нибудь интересную книгу, рисуем, музицируем и затем, когда почувствуем, что ум наш очнулся от своей временной спячки, пользуемся благоприятной минутой, чтобы возвратиться к работе, которую мы бросили из малодушия или просто потому, что устали.
Наконец, если воля побеждена, — что должно часто случаться, — мы не должны падать духом. Хорошо и то, если мы будем подвигаться вперед понемногу, как пловец, которому приходится бороться с быстрым течением, и если даже течение понесет нас не так быстро, как понесло бы, если бы мы ему отдались, то и тогда мы можем не отчаиваться. Остальное сделает время. Время создает привычки и придает им силу и энергию природных влечений. Кто никогда не отчаивается, для того все возможно. В Альпах попадаются промоины в граните в сто метров глубины; эти глубокие траншеи прорыты водой, стекающей с гор в летнее время и отлагающей по дороге песок, который она несет: таким-то образом самая ничтожная сила, действуя постоянно, производит результаты, совершенно несоизмеримые с их начальной причиной. Правда, что мы не располагаем, как располагает природа, сотнями веков, но нам и не приходится иметь дело с гранитом. Вся наша задача — искоренить в себе дурные и постепенно выработать хорошие привычки. Вся наша цель — привести нашу чувственность и лень в должные границы, не рассчитывая обезоружить их абсолютно.
Но это не все. Даже неудачи наши могут обращаться нам же на пользу, — новое доказательство того, как велики наши ресурсы в деле самосовершенствования. Чувство физического изнеможения и умственной вялости, — этот отвратительный горький осадок, который оставляет в нашей душе удовлетворенная чувственность, бывает иногда очень полезен: испытав несколько раз такое состояние, человек почувствует всю его горечь, и воспоминание о ней надолго запечатлеется в его памяти.
Несколько дней абсолютного бездействия неизбежно приводят к ощущению скуки и вызывают отвращение к себе, а это чувство может очень и очень помочь успеху нашего дела. Такие опыты время от времени бывают весьма полезны, и чем они убедительнее, тем лучше; благодаря такому сравнению, нравственная чистота и труд встают перед нами в своем истинном свете: мы начинаем тогда понимать, что только в них источник счастья без примеси, что они внушают нам самые благородные, самые энергичные чувства: чувство собственной силы, гордую радость сознавать себя работником, закаленным в труде и имеющим все данные, чтобы быть полезным родине и человечеству.
Итак, мы видим теперь, что в борьбе за нравственную свободу бывают поражения, равносильные победе.
Пора однако покинуть почву общих рассуждений. Мы доказали, что то или другое наше хотение может быть по нашему произволу связано крепкой цепью ассоциаций с тем или другим рядом поступков, и обратно: что мы можем порвать самую прочную ассоциацию идеи с поступком, если она для нас неудобна. А из этого следует, что самовоспитание — воспитание человеческой воли самим человеком — возможно.
Теперь нам остается рассмотреть поближе, как создаются ассоциации, другими словами — познакомиться с теми приемами или способами, с помощью которых мы можем приобрести полную власть над собой.
Лучшие и самые действительные из этих способов — субъективного происхождения и субъективного же воздействия. Это способы психологические в собственном смысле.
Остальные мы назовем внешними, объективными. Они состоят в разумном применении тех ресурсов, какие дает в распоряжение человека, умеющего ими пользоваться, внешний мир в самом широком значении этих двух слов.
Отдел III
ВНУТРЕННИЕ СПОСОБЫ
1. К внутренним способам, безусловно действительным, когда мы хотим создать, укрепить или уничтожить ту или другую эмоцию, и применение которых должно по необходимости предшествовать применению внешних, объективных способов, принадлежит:
1) сосредоточенное размышление и
Поделиться книгой: