Автостопщик

Питер Уоттс

АВТОСТОПЩИК

[в стадии разработки]

Вот что сразу приходит ему в голову, когда разум собирается заново: «что-то явно не так».

Когнитивные функции рудиментарны, идут скорее от нутра, чем от мозга. Эфемерный черновой блокнот осознающей себя личности пока слишком мал, в него вмещается лишь одна идея: что-то не так. Но проходит время, и смутное предчувствие отращивает вершины и грани, приобретает текстуру. Оно понимает причину собственного существования:

«Эриофора» сбрасывает скорость. А этого не должно быть.

Впереди что-то есть. Звезда. Точка. Оно разбухает, а разум человека растет вокруг этого объекта, увеличивается достаточно, чтобы вместить образы и мысли. Впереди какой-то валун, сплющенный овоид, испещренный оспинами, летит, кувыркаясь с неспешным величием на фоне звезд. Валун размером с гору.

Астероид, но странно асимметричный.

Грубый изгиб его горизонта слегка приплюснут по одной грани, словно какой-то капризный бог проходил поблизости со шлифовальным станком и стер камню щеку до кости. Что-то неправильное чудится и в том, как объект перекатывается по небесам: прецессионное колебание вокруг какого-то противоестественного центра притяжения, который и сам, кажется, смещен.

В разуме человека выскакивает число, тоже ненормальное: астероид движется на четырех процентах от скорости света.

Значит, это корабль. Корабль с Земли.

В разуме срастаются детали, пока сам разум срастается, выходя из забвения. Он принимает все подробности пассивно, без всякой критики: личность еще не полностью восстановилась, обработка входящих данных идет во время перезапуска операционной системы мозга. Морфометрический профиль соответствует «Крестовику», мобильной фабрике АДОН: масса перед запуском — 4,3 петаграмм, масса после запуска и инициации — 29,2 эксаграмм. 9243 метра по центральной оси на старте, 6042 метра по малой (Сейчас лишь 9109 и 6030; даже при интерполированной убыли от синего смещения такая разница слишком велика). Ионный и изотопный следы на поверхности соответствуют катастрофической утечке газа, произошедшей за последние 30–70 терасекунд. Сигнала передатчика нет. Средний показатель внешних тепловых излучений около 5 Кельвинов.

Судно покинуто.

— Как ты себя чувствуешь?

Этот голос не помыслен, понял он. А услышан.

Язык похож на старую кожу. Человек пытается что-то сказать, но ничего не получается, он кашляет. В центре зрительного поля сразу появляется услужливая клавиатура. Он саккадами пишет: КАК ДЕРЬМО.

По крайней мере, теперь он знает свое имя. Все куски собрались заново. Лучше бы не собирались. Если бы у него был выбор, то он бы вернулся в забвение прямо сейчас, проспал бы вечность, ожидая хоть чего-то интересного.

Он приказывает себе декогерировать. Но и тут терпит неудачу.

Вздыхает про себя. Потом решается на дальнейшее существование.

В первый раз за два миллиона лет Виктор Хейнвальд открывает глаза.

* * *

Наконец он обретает голос:

— У нас был уговор.

Словно лед трещит.

Клавиатура мерцает и исчезает. Потолок наверху выгибается в размытом столкновении теней и кривых. На периферии зрения бдит одна из камер Шимпа.

Гроб предлагает Виктору соску. Тот с благодарностью к ней присасывается.

— Сейчас особые обстоятельства, — отвечает Шимп со щепоткой синтезированного сожаления. — Мне нужен кто-то, кому я могу доверять без присмотра.

— Ты хочешь, чтобы я поднялся на борт «Крестовика».

— Да. Он не отвечает на сигналы. Его тут не должно быть. Это загадка.

— Пошли ботов.

— Уже. Но они не могут функционировать повсюду. Ко мне поступают данные о непостоянных и высокоамплитудных пиках напряжения в одних зонах и о радиационных участках в других.

— Ты хочешь послать меня туда, где настолько горячо, что даже боты поджариваются.

Это символическое ворчание, а не отказ. Мясо вполне может нормально функционировать в условиях, которые моментально лоботомируют любую электронику. Если конечно, хозяева потом смогут справиться с внутренними повреждениями, сшить гены и склеить клеточные мембраны, прежде чем вся требуха не вытечет у исследователя через задницу.

— Кого ты еще воскресил?

Такая работа явно не для одного.

— Сьерру Солуэй. Ари Врумана.

Эти имена Виктору неизвестны.

— Они из какого племени?

— Племен больше нет.

— Я…

Но это вполне логично, понимает он. Шимп, может, и не семи пядей во лбу, но на ошибках учится — а где еще найти потенциальную почву для восстания, если не в племенах?

Пока Хейнвальд спал, всю социальную инфраструктуру «Эриофоры» демонтировали.

Правда, ему жаловаться не на что. В конце концов, он сам хотел поспать подольше. Но все равно, Виктора волнует, что еще изменилось. И что произошло с людьми, которые все изменили.

— А что с остальными? С Парком, Сандей и…

«Боже, Парк. Мне так жаль. Если бы ты только понял, что на самом деле я поступил правильно…»

— Мы пришли к соглашению, — отвечает Шимп.

— Ты их… не списал?

— Нет. Пока ты был в стазисе, они уже несколько раз выходили на палубу.

На минуту Виктор не находится со словами.

— Полагаю, они никогда, ну… Не говорят обо мне.

Шимп молчит. Шимп обязан отвечать только на прямые вопросы, другие реплики может игнорировать. А ведь это же так легко, спросить: «А они теперь вообще говорят? А говорят они обо мне?»

«Они по-прежнему хотят меня убить?»

Хейнвальд вздыхает и восстает из мертвых.

* * *

Для человеческого глаза «Крестовик» — лишь дыра в пространстве: темное пятно на фоне звезд, чьи края находятся в постоянном движении, когда иззубренная топография поднимается над горизонтом и уходит за него. Время от времени в тени что-то мерцает, какой-то проступивший на поверхности кристалл или сплав, отражающий в пустоту слабый свет звезд — но здесь, в световых годах от ближайшей звезды, вездесущая тьма топит любую искорку в ту же секунду, как та появляется.

Для глаз «Эриофоры» цвета не перестают двигаться никогда.

Концентрическая радуга, чьи полосы расходятся от черного к красному до холодной синевы, дрожит, когда астероид вращается: это гравконтуры «Крестовика», обернутые вокруг безумно плотного сердца этого создания. Яркие сверкающие стаккато желтого и зеленого, недолговечные, будто зарница: электрические разряды, отрубленные нервы, кусочки первородной энергии, еще не истекшие досуха. Прозрачная схема утесов и холмиков — профиль рельефа, хрупкий покров поверхностных деталей, то выкатывающийся вперед, то исчезающий на дальней стороне.

— Вот тут, — Солуэй указывает на общую для всех галлюцинацию в оперконтуре и в головах, туда, где темный иззубренный разлом раскалывает приплюснутую щеку «Крестовика», как трещина в зеркале. — Явное скручивание. Скорее всего, червоточина открылась вне Хиггса, а перегрузка уже сделала остальное.

— Это вполне объясняет смещенную эрозию, — предполагает Хейнвальд. — Центр тяжести смещается от главной оси, всю треклятую скалу тянет вперед под углом. Синее смещение срезает новую переднюю кромку.

— И сколько времени нужно для такого износа? — Вруман поднимает глаза к потолку. — Шимп?

— Зависит от крейсерской скорости и плотности межзвездной среды по пути. Оба параметра изменились со временем. И я не знаю, насколько.

— Корабль не пролетел бы столько на жалких четырех процентах, — Солуэй делится мнением.

Вруман не отчаивается:

— Так предположи, Шимп. Скажем, при средней скорости в десять процентов от световой.

— Пятьдесят терасекунд. Никаких разумных доверительных границ нет.

Одна целая шесть десятых миллиона лет. Плюс-минус бесконечность.

— Значит, насколько нам известно, — Солуэй переводит дыхание, — пару эонов назад что-то дернуло руль резко вправо и не менял курс, пока не наткнулось на нас.

Вруман кивнул:

— Курс на перехват.

— Угу, — Хейнвальд чувствует, как тянет крохотные мускулы в уголках рта. — Ладно, давайте забудем на секунду о том, почему кому-то понадобилось проворачивать такой трюк, но остается другой вопрос: как они узнали о нашем местоположении? Как они узнали, где мы будем, пару миллионов лет назад, когда только сменили курс?

Это все, конечно, пустые разговоры. Солуэй и Вруман понимают масштабы, взвешивают шансы также хорошо, как и он сам. Может, его слова — не столько возражение, сколько просьба, может, он надеется на невозможное, думая, что они знают ответ.

Солуэй пожимает плечами:

— А какие шансы на то, что во всей, такой огромной галактике мы столкнулись друг с другом случайно?

Явно нет.

Армия зондов уже на месте. Они совершили проникновение с взломом еще до того, как Шимп вытащил хоть кого-нибудь из постели, пробились через разъеденные шлюзы, проскользнули через мириады трещин в шкуре «Крестовика». Сейчас большая часть ботов по сути пропала без вести — мантия астероида блокирует любые сигналы из глубины, — но время от времени кто-нибудь да пробивается сквозь поверхность, вспышкой сбрасывает все свои находки в пустоту и потом опять погружается, отправляясь на дальнейшую разведку. Пока они нашли три склепа (два поврежденных, один нетронутый, но все без питания), кусок запасной шины распределения массы и груду обломков там, где по идее находился боковой мостик по правому борту. А еще кучу — не сосчитать — коридоров, отсеков и тупиков. «Крестовик» парит в инфосфере «Эри» трехмерным лоскутным пазлом, чьи куски возникали из небытия с неравными интервалами.

И все равно огромные участки головоломки упрямо остаются темными. На карте полно провалов и опухолей: воронок от разрушений, завалов, люков, наглухо заваренных тысячелетиями жесткого вакуума. Радиационных карманов, где даже самый стойкий бот поджариться до материнской платы. Разорванные цепи, подыхающие, но все еще не мертвые, по-прежнему проводили смертоносную энергию из сингулярности, нерушимо маячившей в середине этой огромной массы.

— И что, черт побери, могло такое сделать? — уже в десятый раз спрашивает Хейнвальд.

— Я не знаю, — с бесконечным терпением отвечает Шимп, — но вот это может быть важно. — И бросает прямо перед ними снимок: грубые каменные стены, обшивка палубы с эффектом воздушной подушки, огромная тяжелая переборка преграждает путь. Изображение неподвижное, зернистое, пронизано помехами. Никакой четкости и детальности, которые до того приносили боты «Эри».

— И откуда это? — интересуется Солуэй.

— Неизвестно. Пытаюсь найти местоположение. — Головоломка блекнет, становится почти прозрачной: пучок крохотных мишеней расцветает в ее глубине, в одной из темных зон. Они, поблескивая, танцуют вокруг друг друга. Шимп рапортует: — Изображение получено не прямым сигналом. Это аварийный дамп от одного бота к другому, усиленный и переданный напрямую сквозь структуру.

Солуэй хмурится:

— Что, вне пределов прямой видимости?

Вруман:

— У тебя есть контакт с этими ботами?

— Нет. — Перекрестия сходятся в одну точку, они уже не танцуют, а скорее толкаются, локтем к локтю. — Усилитель потерял контакт с источником сразу после передачи изображения, тот находился слишком глубоко для прямого контакта. Он бы не пытался передавать информацию при таких плохих условиях, если бы ожидал, что будут получше. Изначальный передатчик скорее всего уже офлайн, возможно, уничтожен.

— Какой сюрприз, — хмыкнул Вруман. — Да весь этот корабль — одна сплошная катастрофа. Смертельная, сука, ловушка и для мяса, и для машин, между прочим.

Солуэй качает головой:

— Ари, он не споткнулся о провод и шлепнулся плашмя. Он послал этот снимок, прежде чем отключиться, это было последнее, что он сделал. А значит, бот решил, что информация важная.

Похоже, Солуэй склонна к антропоморфизму. Благородные боты не приносят себя в жертву ради того, чтобы на последнем издыхании передать командованию важные разведданные. Но она и не совсем ошибается: машина явно провела оценку эффективности и высчитала, что передача этого изображения максимизирует какую-то фазовую переменную, которая в тот момент была для нее важнее всего.

— Шимп, а ты можешь почистить снимок? — спрашивает Хейнвальд.

— Да. Секунду.

Перекрестия наконец совместились: появилась точка на полпути к ядру, где-то 0,8 «же» вниз. Судя по схеме корабля из исторического архива «Эри», за этой переборкой у «Крестовика» находился лес. По крайней мере, именно так было, когда он отправился в путь.

А теперь, кто знает?

Длинный и грубый свист Солуэй.

— Да вы только посмотрите.

Изображение не слишком хорошее. Но теперь видно лучше, хотя следы темных помех все еще не уходят. Их видно по краям люка, например. Вдоль швов.

Вот только будь это действительно помехи, Шимп вычистил бы их вместе со всем остальным. А значит, эти темные полосы реальны.

Это рубцы. Следы от ожогов.

Эту дверь заварило не время и не пространство. Ее загерметизировали лазеры и ацетилен.

На фотографии баррикада.

Хейнвальд вздыхает.