Воссоединение

– Сказал, чтобы я возвращался в свою Палестину.

– Понятно, – улыбнулся Помпецки, – но это не оскорбление, мой дорогой Шварц! Это добрый, дружеский совет. Садитесь, вы оба. Если вам хочется драться, деритесь на улице, а не в классе. А вы, Боллахер, запаситесь терпением. Скоро все наши проблемы решатся. А теперь, с вашего позволения, я начинаю урок.

Когда уроки закончились, я замешкался в вестибюле, дожидаясь, когда все уйдут. Во мне еще теплилась слабая надежда, что он меня подождет, поддержит и утешит, ведь сейчас я нуждался в его поддержке сильнее всего. Но на улице было пустынно и холодно, как на пляже зимой.

С тех пор я его избегал. Зачем смущать человека своим присутствием? Ему наверняка будет неловко появляться на людях в моем обществе. Мне казалось, он будет мне благодарен за это решение. Я опять был один. Со мной почти никто не разговаривал. Мускул Макс, который теперь носил на лацкане пиджака маленький значок с серебряной свастикой, больше не вызывал меня к турнику. И все остальные учителя как будто обо мне позабыли. Я был этому даже рад. Долгий, болезненный процесс расставания с корнями уже начался; свет, который меня направлял, начал меркнуть.

Глава 17

В какой-то из дней в начале декабря, когда я вернулся из школы уставшим и мрачным, отец пригласил меня к себе в кабинет. Он сильно сдал за последние полгода, словно состарился раньше времени, и у него появилась одышка.

– Сядь, Ганс. Нам надо поговорить. Тебе наверняка не понравится то, что я сейчас скажу. Мы с мамой решили отправить тебя в Америку. Не навсегда, а на время. Пока не уляжется буря. У нас есть родственники в Нью-Йорке, они о тебе позаботятся и проследят, чтобы ты поступил в хороший университет. Мы считаем, что так для тебя будет лучше. Ты не рассказывал мне о том, что творится в гимназии, но я представляю, как тебе тяжело. В университете будет еще хуже. Разлука будет недолгой! Ты скоро вернешься. Думаю, что уже через пару лет наши люди одумаются и прислушаются к гласу разума. Мы с мамой останемся здесь. Это наша земля, наша родина, и никакой «австрийский пес» ее у нас не отнимет. Мы уже не в том возрасте, чтобы что-то менять. А ты молодой, у тебя впереди целая жизнь. Не спорь со мной, я тебя очень прошу. Нам и так тяжело, и не надо, чтобы было еще тяжелее. И ради бога, не говори ничего.

Так все и решилось. Я бросил школу перед Рождеством и 19 января, в свой день рождения, почти ровно через год после того, как в мою жизнь вошел Конрадин, уехал в Америку. За два дня до отъезда я получил два письма. Первое было в стихах, плод совместных усилий Боллахера и Шульца:

Маленький жиденок – ты катись отсюда,В ад тебе дорога с Мойшей и Иудой.Маленький жиденок – здесь ты нам не нужен,Вздумаешь вернуться, будет только хуже.Маленький жиденок – уезжай скорее,А не то получишь по пархатой шее.

И второе:

Мой дорогой Ганс,

это будет непростое письмо. Во-первых, мне очень жаль, что ты уезжаешь в Америку. Тебе, так сильно любящему Германию, будет трудно начать новую жизнь в Америке – в стране, с которой у нас с тобой нет ничего общего, – могу представить, как тебе сейчас горько и грустно. С другой стороны, это, наверное, самое мудрое из решений. Завтрашняя Германия будет совсем не такой, как та Германия, которую мы знали. Это будет новая Германия под управлением человека, который определит нашу судьбу и судьбу всего мира на ближайшие сотни лет. Тебе не понравится то, что я сейчас скажу, но я верю в этого человека. Только он может спасти нашу любимую страну от чумы материализма и большевизма, только с ним Германия сможет вернуть себе моральное превосходство, которое утратила по собственной глупости. Ты со мной не согласишься, но я не вижу другого спасения для Германии. Если выбор стоит между Сталиным и Гитлером, я предпочту Гитлера. Его личность и искренность произвели на меня глубочайшее впечатление. Я познакомился с ним недавно, когда ездил с мамой в Мюнхен. Внешне он совершенно обычный, непримечательный, но стоит только услышать, что и как он говорит, и уже невозможно не восхититься ослепительной мощью его убежденности, его несгибаемой волей, его демонической проницательностью и пророческой прозорливостью. После той встречи мама расплакалась и сказала, что он послан нам Богом. Мне очень больно об этом писать, но на какое-то время – возможно, на год или два – тебе действительно не будет места в этой новой Германии. Но я не вижу причин, почему ты не сможешь вернуться позже. Германии нужны такие люди, как ты, и я убежден, что наш фюрер способен и даже готов сделать выбор между полезными и нежелательными еврейскими элементами.

…Покинуть место тяжело,когда вблизи источника живешь.

Я рад, что твои родители решили остаться. Разумеется, их никто не обидит, они будут жить в безопасности и покое, а когда придет срок, упокоятся с миром в родной земле.

Возможно, когда-нибудь наши пути снова пересекутся. Я всегда буду помнить тебя, дорогой Ганс! Ты оказал на меня очень большое влияние. Ты научил меня думать и сомневаться, и через сомнения я обрел Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа.

Твой Конрадин ф. Х.

Глава 18

Так я уехал в Америку. И прожил здесь тридцать лет.

Я приехал, окончил школу и поступил в Гарвард, где изучал юриспруденцию. Мне это претило. Я мечтал стать поэтом, но мой дядя, двоюродный брат отца, не желал слушать подобный вздор. «Поэзия, поэзия, – сказал он как отрезал. – Ты себя возомнил вторым Шиллером? Сколько ты заработаешь этой поэзией? Сначала выучись юриспруденции. А потом сочиняй на досуге свои стишки сколько влезет».

Я не стал спорить. Я получил высшее юридическое образование, стал практикующим адвокатом в двадцать пять лет и женился на девушке из Бостона. У нас есть ребенок. Как адвокат я устроился «не так уж плохо», как говорят англичане, и с общепринятой точки зрения я добился немалых успехов в жизни.

На первый взгляд так и есть. Если смотреть чисто внешне, у меня есть «все» – квартира с видом на Центральный парк, несколько автомобилей, положение в обществе, – я состою в нескольких респектабельных еврейских клубах и так далее и тому подобное. Но я-то знаю… Я ведь так и не сделал того, о чем мечтал еще с юности: написать хорошую книгу и хотя бы одно хорошее стихотворение. Сначала мне не хватало смелости приступить к литературным трудам, потому что не было денег; теперь деньги есть, но смелости все равно не хватает, потому что уже нет уверенности. Так что в глубине души я считаю себя неудачником. Впрочем, это не так уж и важно. Sub specie aeternitatis[48] мы все неудачники, все до единого. Не помню, у кого я прочел, что «смерть подрывает наше доверие к жизни, демонстрируя, что все совершенно бессмысленно и в равной степени несостоятельно перед лицом окончательной тьмы». Да, «несостоятельно» – верное слово. И все-таки мне грех жаловаться: у меня больше друзей, чем врагов, и бывают мгновения, когда я почти радуюсь жизни – когда наблюдаю, как садится солнце и восходит луна, или вижу снег на горных вершинах. Есть и другие приятные стороны. К примеру, когда я использую свое влияние для поддержки идей, которые считаю правильными и хорошими: расовое равноправие или отмена смертной казни. Я радуюсь своему финансовому успеху, потому что он дал мне возможность немного помочь евреям в создании государства Израиль и арабам – в расселении беженцев. Я посылал деньги даже в Германию.

Моих родителей нет в живых, и меня радует только одно: они не окончили свои дни в Берген-Бельзене[49]. Однажды на улице перед входом в папин докторский кабинет встал какой-то нацист с плакатом: «Немцы, остерегайтесь евреев. Избегайте евреев. Каждый, кто будет замечен в общении с евреем, покроет себя несмываемым позором». Папа надел свой офицерский мундир со всеми наградами, включая Железный крест первой степени, вышел на улицу и молча встал рядом с нацистом. Тот засмущался и с каждой минутой смущался все больше и больше, и вскоре на улице собралась небольшая толпа. Сначала люди стояли молча, но потом начали возмущаться, и чем больше их собиралось, тем громче они возмущались.

Но их возмущение было направлено не на отца, а на нациста, который быстренько свернул свой плакатик и сделал ноги. Больше он не приходил: ни он, ни кто-то другой. Но через несколько дней, когда мама спала, папа открыл газ на кухне. Так их обоих не стало. После смерти родителей я по возможности избегал встреч с любыми выходцами из Германии и не открыл ни одной немецкой книги, даже Гёльдерлина. Я пытался забыть.

Разумеется, мне все равно приходилось общаться с кем-то из немцев. Это были хорошие люди, в свое время сидевшие в тюрьме за сопротивление Гитлеру. Я наводил справки, я знал их историю. С немцами надо быть осторожнее. Прежде чем пожимать руку немцу, надо доподлинно убедиться, что он не обагрил свои руки в крови твоих родственников и друзей. Насчет тех людей у меня не было ни малейших сомнений. Хотя они сами активно боролись с нацизмом, они все равно мучились чувством вины, и мне было их искренне жаль. Но даже с ними я притворялся, что почти не говорю по-немецки.

Это своего рода защитная броня, которую я почти бессознательно (но отчасти осознанно) надеваю, когда мне приходится разговаривать с немцами. Разумеется, я не забыл свой язык. Я хорошо говорю по-немецки, правда с американским акцентом, но предпочитаю не говорить. Мои раны не затянулись – и зачем лишний раз бередить душу воспоминаниями о Германии? Зачем сыпать соль?

Однажды я встретился с человеком из Вюртемберга и спросил у него, что стало со Штутгартом.

– Разбомблен на три четверти, – ответил он.

– А что с гимназией имени Карла Александра?

– Лежит в руинах.

– А дом Хоэнфельсов?

– Лежит в руинах.

Я долго смеялся.

Он немного опешил:

– Почему вы смеетесь?

– Не обращайте внимания, – сказал я.

– Не понимаю, что тут смешного.

– Не обращайте внимания, – повторил я. – Смешного тут нет ничего.

А что еще можно было сказать? Как объяснить человеку, почему я смеюсь, если я сам этого не понимал?

Глава 19

Сегодня воспоминания нахлынули снова, когда как гром среди ясного неба пришло письмо – вместе с брошюркой со списком имен – от штутгартской гимназии имени Карла Александра. В письме была просьба пожертвовать деньги на памятник бывшим ученикам, погибшим во Второй мировой войне. Не знаю, где они раздобыли мой адрес. Не представляю, как они выяснили, что когда-то, тысячу лет назад, я был «одним из них». Сперва я чуть было не бросил письмо в мусорную корзину: с чего бы мне переживать об «их» гибели? Я никак с «ними» не связан, абсолютно никак. Все это было давно и неправда. Я вырвал из своей жизни семнадцать лет и ни о чем «их» не просил, а теперь «они» просят пожертвования у меня!

Но потом я передумал. Я прочел обращение: четыре сотни мальчишек погибли или пропали без вести. Дальше шел список имен в алфавитном порядке. Я пролистал список, старательно обходя букву Х.

«АДАЛЬБЕРТ Фриц, погиб в России в 1942-м». Да, у нас в классе учился мальчик с таким именем. Но я совершенно его не помнил, видимо, в жизни он был для меня столь же малозначительным, как и в смерти. То же самое со следующим именем: «БЕРЕНС Карл, пропал без вести в России; вероятно, погиб».

И это были мальчишки, которых я мог знать годами. Когда-то живые, полные надежд. Когда-то смеявшиеся и мечтавшие, как и я сам.

«ФРАНК Курт». Да, я его помнил. Один из «бомонда», хороший парнишка. Вот его было жалко.

«МЮЛЛЕР Уго, погиб в Африке». Я помнил и его тоже; я закрыл глаза, и в памяти всплыл, словно поблекший дагерротип, смутный, размытый образ светловолосого мальчика с ямочками на щеках, но это все, что я помнил. Он просто был мертв. Бедолага.

Совсем другая история с «БОЛЛАХЕР, погиб, место захоронения неизвестно». Он получил по заслугам – если кто-то заслуживает такой смерти, так это Боллахер («если» здесь ключевое слово). И Шульц тоже, да. О, их обоих я помнил прекрасно. Я не забыл их стишок. Как он там начинался?

Маленький жиденок – ты катись отсюда,В ад тебе дорога с Мойшей и Иудой.

Да, они заслужили свою погибель! Если кто-то заслуживает такой доли.

Я прошелся по всему списку, кроме фамилий на букву Х, и выяснил, что двадцать шесть (из сорока шести) моих одноклассников погибли за das 1000-jährige Reich[50].

Я отложил список – и решил подождать.

Я выждал десять минут, полчаса, постоянно поглядывая на брошюрку, восставшую из ада моего допотопного прошлого. Она явилась незваной, непрошеной, выбила меня из колеи и разбередила воспоминания, которые я с таким трудом прятал глубоко внутри.

Я чуть-чуть поработал, сделал пару звонков, надиктовал несколько писем. Но по-прежнему не находил в себе сил ни избавиться от брошюрки, ни заставить себя проверить, есть ли там одно имя, не дававшее мне покоя.

Наконец я решил уничтожить проклятую тварь. Мне действительно хочется знать? Мне действительно надо знать? Какая разница, жив он или мертв, если я все равно никогда не увижу его, ни живого, ни мертвого?

Но можно ли быть абсолютно уверенным? Можно ли полностью исключить вероятность, что дверь неожиданно распахнется и он шагнет через порог? Разве я даже сейчас не прислушиваюсь, не донесутся ли из коридора его шаги?

Я взял брошюрку и уже приготовился ее порвать, но в последний момент удержал свою руку. Собравшись с духом, дрожа от волнения, я открыл список на букве Х и прочел:

«ФОН ХОЭНФЕЛЬС Конрадин, участвовал в заговоре с целью убийства Гитлера. Казнен».

Послесловие

В центре повествования этой замечательной повести лежит пылкая дружба двух мальчишек-подростков, еврея и христианина, в последние годы Веймарской республики. Эти двое: Ганс Шварц – главный герой и рассказчик – и Конрадин фон Хоэнфельс – его первый по-настоящему близкий друг. Их история рассказана Ульманом невероятно красиво и очень искренне.

Эта дружба, начавшаяся со стеснительного, неуклюжего рукопожатия на школьном дворе, скрепилась в живописных горах Вюртемберга совместным чтением вслух стихов Гёльдерлина. Вся повесть являет собою прекрасный образчик выразительной лаконичности. Моя любимая сцена – эпизод в школьном спортивном зале, когда Ганс пытается произвести впечатление на нового мальчика своими атлетическими способностями: «Надо ли говорить, что Конрадин не смеялся. И не хлопал. Но он смотрел на меня». В трех коротких предложениях Ульман сумел передать, как происходит пока еще робкое, хрупкое зарождение дружеских чувств, которые во многом определят судьбу обоих героев.

Разговоры друзей проникнуты изумительным, еще по-детски наивным пылом: они обсуждают существование Бога перед лицом ужаса, происходящего в мире, они говорят об устройстве Вселенной и смысле жизни, но еще и о девушках. Ганс завидует своему другу, который знал, пусть и вполне невинно, «девушек с волнующими именами: графиня фон Платов, баронесса фон Хенкель Доннерсмарк и даже Жанна де Монморанси, которая, как он признался мне по секрету, не раз ему снилась».

Меня поражает, как тонко Фред Ульман работает с подтекстом и планами повествования. Его выдержка поистине безгранична: непростой исторический и политический фон, на котором развертывается история, никогда не главенствует в рассказе. Дружба двух мальчиков, их коллекции книг и монет, их школьный мир, где у каждого свой круг общения и свои интересы, всегда остаются на первом плане, но при этом всегда ощущается некая неотвратимая безысходность. Мы понимаем, что этот мальчишеский мир не устоит против ударов большого мира, и не только из-за укрепления позиций нацизма, но и из-за многовекового антисемитизма, отравившего даже первую встречу героев. Восхищаясь элегантным нарядом Конрадина, его чистыми, ухоженными руками и непринужденной уверенностью в себе, Ганс очень остро осознает, что сам он одет по-простому, «страшненько, но практично», он глядит на свои пальцы, испачканные чернилами, и задается вопросом: «В каком из европейских гетто ютились мои давние предки, когда Фридрих фон Гогенштауфен протянул Анно фон Хоэнфельсу свою монаршую руку, унизанную драгоценными перстнями?»

Это очень красивая книга – и очень печальная, вся пронизанная ощущением потери. Потери, постигшей не только рассказчика, но и всю Германию. Я сама из немецкой семьи, но мои предки – выходцы с севера, поэтому я незнакома с пейзажами Швабии, которые описывает Ульман. Мне ближе городские ландшафты Гамбурга и Берлина. Однако я хорошо понимаю приверженность автора и рассказчика традициям романтизма, тем Dichter und Denker[51], которые формировали германское мировоззрение до появления Третьего рейха с его варварской дикостью, а после утратили власть над умами, оставшись по ту сторону непреодолимой пропасти. Мое первое сознательное знакомство с людьми, пережившими холокост, произошло на Пасхальном параде мира в Гамбурге. Три старика сидели на площади рядом с памятником Генриху Гейне. Меня поразили их лица, одинаково полные гнева и печали, – поразило, что они продолжали сидеть рядом с каменным Гейне, хотя парад уже завершился. Тетя мне объяснила, что они были узниками Нойенгамме, концентрационного лагеря для политических заключенных. Мне вспомнились лица тех гамбургских стариков, когда я читала слова отца Ганса: «Вы всерьез полагаете, что соотечественники Гёте и Шиллера, Канта и Бетховена купятся на эту чушь?»

Я не скорблю по германскому патриотизму с его фатальной тенденцией к ослеплению. Но когда я читаю «Воссоединение», я сожалею о преданных идеалах добра, и особенно я сожалею о гибели стольких семей, которые, как Шварцы в повести Ульмана, считали себя и немцами, и евреями и не видели в этом противоречия. Отец Ганса гордится своим офицерским мундиром и наградами Первой мировой войны; а франконский акцент его матери и ее пристрастие к Schlagsahne выступают как яркие показатели ее «немецкости». Ассимиляция всегда была сложной для немецких евреев, и Ульман не идеализирует семью своего героя, а описывает ее с добрым юмором и любовью. У фрау Шварц «в голове была полная каша, но она совершенно от этого не страдала. ‹…› Давала деньги евреям на помощь польским еврейским детям и христианам – на обращение евреев в христианство».

Когда я жила в Берлине, я часто каталась на велосипеде по набережной канала и проезжала мимо синагоги на Френкельуфер. Мне нравились и само здание, и деревья вокруг, и то, как маленькая синагога вписалась в высотный городской пейзаж, став его неотъемлемой частью. Но меня огорчало, что у дверей синагоги всегда несла вахту вооруженная полицейская охрана – тоже часть городского пейзажа, как это ни грустно. Ганс, уже в зрелом возрасте, говорит: «С немцами надо быть осторожнее. Прежде чем пожимать руку немцу, надо доподлинно убедиться, что он не обагрил свои руки в крови твоих родственников и друзей».

«Да, я не мог проследить свою родословную до времен Барбароссы – никто из евреев такого не сможет. ‹…› Тогда я знал только одно: это моя страна, мой дом, без начала и без конца…» Юный Ганс разделяет веру своих родителей, но в то же время – благодаря «атавистической интуиции сына еврейского племени» – болезненно осознает, что Конрадин приглашает его к себе в гости только в те дни, когда его родителей нет дома. А когда новый учитель истории начинает рассказывать, что древние греки были арийцами, угроза их дружбе становится все ощутимее.

Ульман, родившийся в Вюртемберге, разделяет любовь своего героя к Швабии. Он сам говорил, что в душе он всегда оставался романтиком. В 1933 году Ульман, тогда молодой адвокат, покинул Германию и уже не вернулся. Он поселился в Великобритании и стал художником. Несмотря на долгие годы изгнания, а также на то обстоятельство, что источником вдохновения для его живописных работ служили пейзажи Уэльса, а не южной Германии, вся его повесть – и особенно последние главы – пронизана неизбывной тоской по родному краю, где прошли его детство и юность. Можно ли навести мост через пропасть? Можно ли сохранить хоть какую-то часть былой дружбы?

Если я скажу больше, я испорчу вам все удовольствие. Скажу только одно: читайте «Воссоединение». А если этого мало, то вот еще: при описании книги редко употребляется фраза «само совершенство». Но тут можно не сомневаться.

Рейчел Зейферт, 2006

Читайте также:

Добровольный узник

Джек Фэруэдер

Выбор

Эдит Ева Эгер