Весна, изысканность мужского туалета, Безукоризненность, как смокинг, вешних прав… А мне – моя печаль журчаньем триолета Струиться золотом в янтарность vin de grave. Кинематограф слов, улыбок и признаний, Стремительный побег ажурных вечеров, И абрис полночи на золотом стакане, Как гонг, картавое гортанно серебро, И электричество мелькнувших зорко взоров, Пронзительный рассвет раскрытых кротко глаз. Весь Ваш подошв я от до зеркала пробора, Гримасник милых поз, безмолвно – хрупкий час. Февраль 1914 г.
Весна
Воздух по детски целуется На деревьях развешены слёзы, Пробивают, как скорлупу яйца, Снег шаги. А в сердце заноза… И Вы проходите и мимо проносите Мою любовь и воспоминаний тысячи Сосульки по крышам хрупкие носики Заострили. А Вы сейчас… О, я знаю, что на лето нафталином Перекладывают все зимние вещи, Чувствуя, что время становится длинным, А тоска значительно резче. Весеннее
Кто же скажет, что этим безтрепетным пальцам Душу дано изласкать до безумья? Кто же назовет колокольню страдальцем, Позвякивающую сплетнями в весеннем шуме? Кто же душу на сумерки нежно Вынес и положил, не беспокоясь, Что её изласкают пальцы яблони снежной, В сладострастьи распускающей пояс? А, может быть, сумерек взорами хищницы Мне любовница незнанная откроется… Поглядите, как выпуклые бедра земли пышнятся И от голубого неба до зеленой земли кем до лестницы строются А взору сквозь прорезы листвы, зрачков изумруды Снится сумасшедших грез и отрав река, И увозят снисходительные верблюды Раскапризничавшуюся от зноя Африку. Вот сегодня нащупаем даль мы, Вот сегодня опустимся на дно душ, И сочатся сквозь белые зубки пальмы Солнечные грёзы давно уж. Июль 1914 г.
Геленджик.
Лето
Знаю, что значит каждый Милого профиля поворот. – Это в безумьи неутолимой жажды Пить жадно прильнувший рот. Это опять и опять летнее небо Скроют ресницы… И что? И нет места, где бы Губы не льнули еще… Знаю, что дальше… И круче Склон истомленного дня. Эти в румянце тучи Золотым закатом звенят… Июль 1915 г.
Вернисаж осени
Осенней улицы всхлипы Вы Сердцем ловили, сырость лаская. Фольгу окон кофейни Филиппова Блестит брызги асфальтом Тверская. Дымные взоры рекламы теребят. Ах, восторга не надо, не надо… Золотые пуговицы рвали на небе Звезды, брошенные Вашим взглядом. И Вы скользили, единственная, по улице, Брызгая взором в синюю мглу, А там, где сумрак, как ваши взоры, тюлится, За вами следила секунда на углу. И где обрушились зданья в провалы Минутной горечи и сердца пустого, Вам нагло в глаза расхохоталась Улыбка красная рекламы Шустова. Осень
Михаилу Кузмину.
Под небом кабаков, хрустальных скрипок в кубке Растет и движется невидимый туман. Берилловой ликер в оправе рюмок хрупких Телесно розовый, раскрывшийся банан. Дыханье нежное прозрачного безшумья В зеленый шепот трав и визг слепой огня, Из тени голубой вдруг загрустившей думе. Как робкий шепот дней, просить: «возьми меня»! Под небо кабаков старинных башен проседь Ударом утренних вплетается часов. Ты спишь, а я живу, и в жилах кровь проносит Хрустальных скрипок звон из кубка головок. 25. IX. 1914 г.
Зима
Боре Нерадову.
Вечер заколачивает в уши праздник Тем, кто не хотел в глаза ему взглянуть, Потому что все души тоскующие дразнит Протянувшийся по небу Млечный Путь, Потому что неистово и грубо Целый час рассказывал перед ними, Что где-то есть необыкновенные губы И тонкое, серебряное имя. Дразнил и рассказывал так, что даже маленькая лужица Уже застывшая пропищала: – Ну вот, – У меня слеза на реснице жемчужится, А он тащит в какой-то звездный хоровод. И от ее писка ли, от смеха ли Вздыбившихся улиц, несущих размеренный шаг Звезды на горизонте раскачались и поехали, Натыкаясь друг на друга впотьмах. И над черною бездной, где белыми нитками Фонарей обозначенный город не съедется. Самым чистым морозом выткано Млечный Путь и Большая Медведица. Февраль 1915 г.
Самоубийца
Ел. Ш.
Загородного сада в липовой аллее Лунный луч, как мертвый, в кружеве листвы, И луна очерчивает, как опалы, млея, На печали вытканный абрис головы. Юноша без взгляда, гибкостью рассеян, Пальцы жадно ловят пылкий пульс виска, А тоска из шумов скрывшихся кофеен Приползает хрупко хрустами песка. Юноша без взгляда, – это ведь далеко! – Ну, почем я знаю загородный сад?… Юноша без имени, – это ведь из Блока, – О, тебе, мой дальний, грустно-милый взгляд… Там, где кущей зелень, там оркестр и люди, Там огни и говор, и оттуда в тень, Проплывает в хрупком кружеве прелюдий, Как тоска и мысли, лунная сирень. Этот свет и блики! Это только пятна На песке дорожек от лучей луны Или шепот шума вялый и невнятный В хрупких пальцах цепкой, хрупкой тишины. И не может выстрел разорвать безмолвья, Сестры, только сестры – смерть и тишина, Только взор, как плёнкой, весь утонет в олове И не отразится в нем с вершин луна. Апрель 1914 г.
– Каких то соответствий
Так на холсте каких то соответствий
Вне протяжения жило лицо.
(В. Хлебников). «Луна плескалась, плескалась долго в истерике…»
Л. М. Лисицкому.
Луна плескалась, плескалась долго в истерике, Моторы таяли, жужжа, как оводы, И в синее облако с контуром Америки, От города гордо метнулся багровый дым. А там, где гасли в складках синего бархата, Скользя, как аэро, фейерверки из звезд, В стеклянные скаты крыш десятиэтажных архонтов Пролит электричеством безжалостный тост. И в порывах рокота и в нервах ветра Металось сладострастье, как тяжелый штандарт, Где у прохожей женщины из грудей янтарем «Cordon Vert’a», Сквозь корсет проступало желанье, как азарт. А в забытой сумраком лунной лысине, Где эластично рявкнуло, пролетая, авто, Сутуло сгорбясь, сердито высится Ожидающая улица в мужском пальто. Октябрь 1913 г.
На улице
I Панели любовно ветер вытер, Скосив удивленные глаза… Лебеди облаков, из витрин кондитерской, В трепете, как однокрылая стрекоза. И нас обоих рукой коромысла, Смеясь, сравняли мясные весы. И кто-то стрелки за циферблат выслал, Ломая траурные палочки-часы. Лебеди облака в хмуром трепете Шепотом кутались в тысячи поз, И вся улица смотрела, как Вы прицепите, К моим губам Ваши губы из роз. II Ах, остановите! Все валится, В сердце рушится за небоскрёбом небоскрёб! Ах, уберите! Оригинальности Розовую мордочку спрячьте в гроб! Снега, как из влажной перины, Запушили фонарную яркость… Слушайте! Кажется! Вальс старинный Сейчас прогуляется по Луна-Парку! Ах, остановите! Все валится, И остатки расшатала тревога, Я фонарным золотом и снегом залит сам, И мои веки белыми пальцами снег перетрогал, Ах, не много, не много, не много Минут дайте выпить оригинальности: Ведь мои веки белыми пальцами снег перетрогал, Я фонарным золотом и снегом залит сам. 29 Ноября 1913 г.
«Иду сухой, как старинная алгебра…»
Иду сухой, как старинная алгебра. В гостинной осени, как молочный плафон. Блудливое солнце на палки бра, Не электричащих, надевает сиянье, треща в немой телефон. И осыпаются мысли усталого провода, Задумчивым звоном целуют огни, А моих волос бесценное серебро водой, Седой омывает хилые дни. Хило прокашляли шаги ушедшего шума, А я иду и иду в венке жестоких секунд, Понимаете?! Довольно видеть вечер в позе только негра-грума, Слишком черного, чтоб было видно, как утаптывается земной грунт. Потом времени исщупанный, может, еще не совсем достаточно, Еще не совсем рассыпавшийся и последний, Я могу по пальцам сосчитать до ста точно Из расколотого черепа рассыпавшиеся бредни. Я века лохмотьями солнечной задумчивости бережно Укрывал моих любовниц в рассеянную тоску, А вскисший воздух мне тогу из суеверий шил. Едва прикрывающий наготу лоскут. И, упорно споря и хлопая разбухшим глазом, нахально-качается Доказывая: с кем знаком и не знаком, А я отвечаю, что я только скромная чайница, Скромная чайница с невинно-голубым ободком. «Звезды задумчиво роздали в воздухе…»
Звезды задумчиво роздали в воздухе Небрежные пальчики своих поцелуев, И ночь, как женщина, кидая роз духи, Улыбку запахивает шубой голубую. Кидаются экипажи на сумрак неистово, Как улыбка пристава, разбухла луна, Быстрою дрожью рук похоть выстроила Чудовищный небоскрёб без единого окна. И, обрывая золотистые, свислые волосики С голого черепа моей тоски, Высоко и быстро пристальность подбросила, Близорукости сметая распыленные куски. Вышитый шелком и старательно взвешенный, Как блоха, скакал по городу ночной восторг И секунды добросовестным танцем повешенных, Отвозя вышедших в тираж в морг. А меня, заснувшего несколько пристально, У беременного мглою переулка в утробе торопит сон Досчитать выигрыш, пока фонари стальной Ловушкой не захлопнули синего неба поклон. Le chemin de fer
Л. Ю. Брик
«Выпили! Выпили!» – жалобно плачем ли Мы, в атласных одеждах фигуры карт? Это мы, как звезды, счастью маячили В слезящийся оттепелью Март, Это мы, как крылья, трепыхались и бились, Над лестницей, где ступени шатки, Когда победно-уверенный вылез Черный туз из под спокойной девятки, А когда заглянуло в сердце отчаянье, Гордыми взорами дам и королей. Будто колыхнулся забредший случайно Ветерок с обнажающихся черных полей, Это мы золотыми дождями выпали Мешать тревоги и грусть, А на зеленое поле сыпали и сыпали Столько радостей, выученных наизусть… «Выпили! Выпили!» – жалобно плачем ли Мы, в атласных одеждах фугуры карт? Это мы, как звезды, счастью маячили В слезящийся оттепелью Март. Март 1915 г.
Девушка
…Или я одна тебе отдана.
(Цесаревна Елисавета Петровна). Страсть водила смычком по лесу На пробор причесанных и вовсе лысых сердец, А у загрустившей сумеречно пальцы укололись, Надевая хрупкие грёзы брачных колец. Окуная в изгибы вечера узкие плечи, Плакала долго и хрупко совсем одна, А вечер смотрел, как упорно мечется Смычек страсти, будто пьяница с грузного сна. И ей шептали, что кто-то фиалок у рва Нарывал и бросал подножием рифм, Что ее душа – элементарная алгебра, А слёзы – нулевой логарием. Что раздеты грёзы и фиолетово-сумеречно Наструнили стаканы пенно вина, А она уронила в страстном шуме речь, Плакала долго и хрупко совсем одна. Февраль 1914 г.
Новобрачная
Л. А. Ш-вой.
Строго смотрят на неё святые Из-за красных сумерек лампад, Наклонила кудри золотые, Уронила взгляд. Смотрит семицветном, ярким блеском На груди волнуемой кулон, А во взоре ласковом и детском – Испугавший сон. Желтые мигают смутно свечи, Алый блеск немым стенам дарят, Как вуаль, упавшая на плечи, – Смутен ей обряд. Кончилось. Свершилось заклинанье, – И склонила бледное лицо, Как далекое воспоминанье, – На руке кольцо. Промелькнул весь вечер, как в угаре, Утро вновь блаженно расцвело, В плен давно звучавших, страстных арий Что то повлекло. А когда проснулась в перламутре, Золотившем голубой плафон, То смотрел в лицо, отбросив кудри, Тот же детский сон. Июнь 1912 г.
Женщинам
Вы ведь не поверите, – я только фикция, Уличный вечерний дым, Расскажете, что на Египет нападали гиксы, И он все таки не остался пустым. Вы ведь не поверите, что мрамор душен И что мраморную душу можно задушить, Это тем, которым так послушен Из алмазов капель бриллиантовая нить. А вам капель шум казался ли уменьшенным Ледяным бесстрастьем снежных гор, Это всем, в глаза глядевшим женщинам, Мой ответил взор. Напишу, а потом напечатаю, И родное будет далеко, Ведь смешно обкладывать мраморную душу ватой, А это так приятно и легко. «Поднимаюсь и опускаюсь по зареву…»
Поднимаюсь и опускаюсь по зареву Распалившихся взоров тысячных толп, И нелепо апплодируя, в глаза ревут Уличные суматохи, натыкаясь на трамвайный столб. Затыкаю уши рукоплесканиями слепых аудиторий, И гул мостовых обрушивается, как тяжелый и мокрый компресс, А в моем тоскующем и нарумяненном взоре, Есть еще много и много разных чудес, – Голые женщины в бездонном изумруде, Заимки и академии седобородых королей – И по пустыням безтрепетности уносящаяся на верблюде В равномерном качании путаница мировых ролей. И все разыграно до миниатюры мизинца И голоса упакованы в изящный футляр, А я небрежностью реверанса атласного принца Перепутываю па подернувшихся пылью пар. «Вы вялое сердце разрезали…»
…Сердце разрежьте,
Я не скажу ничего.
(К. Большаков) Вы вялое сердце разрезали И душу выжали, как лимон, И ко мне, задумавшемуся Цезарю, Вы подносите новый Рубикон. Ах, не ступит нога вчерашнего гаера На дрожащие ступени мгновений. У меня Вчера на ладони вечность растаяла, А сегодня обязательство завтрашнего дня. И нищему городу в обледенелые горсти Я подаю, как мелочь, мой запудренный плач, А на обнаженном сердце, как на мускулистом торсе, Играет устало безликий палач. Февраль 1914 г.
Город в лете
Et les Assis, genoux aux dents, verts pianistes,
Les dix doigts sous les sieges aux rumeurs de tambour,
S’ecoutent clapoter des barcarolles tristes
Et leurs caboches vont dans des roulis d'amour.
(A. Rimbaud). Городу
А. А. Боровому.
Из электричества и пыли Ты ткешь волнисто-млечный путь, Багровый бег автомобилей И лун прикованную муть. Разорван взрывами безмолвья, Грохочущий, закован в сталь, Ты проливаешь в летнем олове Из сумерек свою печаль. Изранен светами в неволе Ты, солнца ударяя в гонг, Скликаешь клумбами магнолий На незацветший горизонт. Когда ж проснутся, и упряма Домов шагающая тень, А над тобой багетом рамы, Как верный страж, недвижим день, Сил задохнувшихся восторгов, Зубчато-сгрызшихся колес, Как под стеклянным тентом морга, Дыханье тяжело пронес. Несовладаньем непослушных Следишь единый страж мечты, Как вытекают равнодушно Из «Институтов Красоты». И по румянам и белилам, Прикрывшим дряблости морщин, Вдруг застучишь упругим пылом. Распухших сладострастно шин. Когда же в тень твоих бульваров Опустится твой грузный вздох, Ты, отвратительный и старый, Заснешь под чуткий стук стихов. Нам, проституткам и поэтам, Слагать восторги вялых губ, Чтоб ты один дремал рассветом В короне небоскребных труб, Чтоб был один, и чтоб хранили Тревогой дышащую грудь Багровый бег автомобилей И лун прикованная муть. Май 1914 г.
Москва.
Город ночью
Город ночью – девушка, где на бархатное платье Фонари рассыпали бриллиантовое колье, Истомленная шелками вздохов и на кровать ей Взлезали, громоздясь, версты, мили и лье, А ночная душа исступленно шаталась И сжимала световые круги на земле, И мгновений под нежными пальцами жалость Ваших ласк дрожала на звенящем стекле. Это все ожиданья томлений, на трауре перьев, Вам кивавших улыбок хрустальные руки, Это губы убитых в восторге преддверий, Это фильмы из серий израненой скуки, Это сон в кружевное преддверье каприза Вливается рябью мельчайшего шрифта, Это Вы ласкали душу Мюр-и-Мерилиза Скользящим поглаживаньем лифта, И раздавались исступленно серенады И в зрачках этажей удивленным озёрам проснулись, Это щелкали счетами рублевые взгляды, Вырезывая инициалы на плечах Июля. Июль 1914 г.
Геленджик.
Вечер («Огни портовой таверны…»)
Л. Б.
Огни портовой таверны, Бриллианты улыбок и ругань. В волосы звуков вечерних. Пыль вплетена. Сон запуган. Дремлют губами на ругани люди. Вечер, как узкий рельеф. Безмолвно – окунутый спит в изумруде Кем то потерянный гнев. Кокетки – звезды вдоль гавани. Мертво за стражею парусов. Над молом фонарь в белом саване Задвинул безмолвья засов. Ночь, женщиной еще не причесанной, Морю склонясь на плечо, Задумалась, и, тысячу поз она Принимая, дышала в лицо горячо. Июль 1914 г.
Одесса.
Вечер («Вечер в ладони тебе отдаю я…»)
Ю. А. Эгерту.
Вечер в ладони тебе отдаю я, безмолвное сердце. Шагом усталых трамвай на пылающий запад Гибкую шею дуги не возносит с печальным упорством. Рты дуговых фонарей белоснежно оскалили зубы. Вечер – изысканный франт в не небрежно помятой панаме Бродит лениво один по притихшим тревожно панелям, Лето, как тонкий брегет, у него тихо тикает в строгом Кармане жилета. Я отдаю тебе вечер в ладони, Безмолвное сердце. Апрель 1914 г.
Москва.
На лихаче
Эти бестрепетные руки, Эта удивленно поднятая бровь, И глаза, бесстрастные от скуки, – Это не любовь. Но ведь это утро только первой ночи, А над парком шум тревожный и весенний… Каждое новое горе непонятно жесточе, Каждое новое счастье непонятно мгновенней. А рысак рассыпается искрами Сухо рвущих дорогу копыт, Не продлить поцелуями быстрыми Час, что до дна допит. Города ропот стихнет Вы взглянете просто и прямо Ах, там, где святых нет Вы – только усталая дама. Петровский Парк.
Романтический вечер
Вл. Маяковскому.
Вечер был ужасно громоздок, Едва помещался в уличном ридикюле, – Неслышный рыцарь в усталый воздух, Волос вечерних жужжащий улей, Отсечь секунды идет панелям, И медлит меч по циферблату. Пролетая, авто грозили, – разделим, разделим… Закован безмолвием в латы, Закрыв забралом чудесной грусти Лицо, неведомый один, Как будто кто то не пропустит, Не скажет ласково «уйди». Апрель 1914 г.
Москва.
Ночное
В. О.
Взор, шуршащий неслышно шелк, Вечер, согретый дыханьем голоса, Это кто то голос расплел и умолк, И весь вечер звенит в тонкой сети из волоса, Это кто то волос волн растрепанных грив, В сетях запутал зданья и улицы, А на троттуары громоздился людей и шумов прилив, И бил в стены рева огромной палицей. И на девичьей постели метнулась испуганно Звавшая и ждавшая, потому, что голос скосила ночь, И одна из еще незнанному подруг она Звала веселию пыток помочь. Ночь, распустив вуали из тюля, Поплыла, волнуя фонарный газ, И следили упорные взоры июля Юноши порочных и ясных глаз. Волнуясь из вазы возгласов вынула Только трепет тревоги, томную тишь, Молилась, что чаша минула, Шептала: «желанный, незнанный, спишь?» Июль 1914 г.
Геленджик.
Запах пространств
