Партизаны в Бихаче

Партизаны в Бихаче

Памяти Милоша Балача

Проходят годы, уже более сорока лет отделяют нас от тех славных, незабываемых дней, когда мы штурмовали Бихач. Немало нас было: пять краинских и три хорватские бригады. Восемь бригад разудалых, веселых молодцов ворвались с четырех сторон в древний Бихач, раскинувшийся на зеленых берегах реки Уне, оглушив его улицы стрельбой и грохотом, гиканьем и громкими победными криками.

В ту пору я, как и большинство наших партизан, был молодым, неженатым парнем; а сейчас голова уже почти вся седая, и, с грустной отрадой вспоминая те бурные дни, я хотел бы о них рассказать. Знаю, рассказ этот получится несколько беспорядочным и бессвязным, как вообще многие рассказы краинцев, но зато искренним, от чистого сердца. Пусть все знают, каким был тот военный сорок второй год, когда партизанские бригады освобождали. Бихач. Пусть долго помнится, как с веселым криком и гамом, песнями и свистом ухватили они победу за уши, историю за хвост, а славу за потертый солдатский полушубок.

Но кому же посвятить этот мой рассказ о Бихаче, в память о ком написать?

Немало живых и погибших героев заслужили, чтобы эта книга была посвящена им. Многие из них прославились, вошли в нашу историю.

А мне вот вспомнился тот, кого сейчас уже почти совсем забыли и о ком впервые я услышал в дни подготовки нашего наступления на Бихач. Это тот самый храбрый партизан, чьи подвиги увековечены в народной песне:

Усташи оставляют Бихач: Наступает на город Балач.

В то время у Милоша Балача было всего-навсего около двадцати плохо вооруженных бойцов, но проницательный народный поэт уже тогда предвидел, что эта горсточка партизан скоро вырастет в сокрушительную силу, которая освободит Бихач, превращенный врагом в настоящую крепость.

Милош Балач храбро сражался и геройски погиб в своей родной Краине, и эту книгу я посвящаю его светлой памяти. Не должен быть забыт герой, которого народная песня первым послала на штурм Бихача.

Бранко Чопич

Ночью при свете лампы плету причудливый узор: Цветы, зелень деревьев, птицы И радостные веселые краски. Это подарок моему старому другу — пулеметчику. Плету и пою, серебряно звенят слова, Плету и вижу наши роты и батальоны, Безусых героев-партизан, Армию народную.

1

Днем и ночью Боснийская Краина напряженно прислушивается к далекой орудийной канонаде. Война. Лето 1942 года. Из Черногории и Герцеговины стекаются сюда все новые и новые отряды — сербские и черногорские рабочие. С ними продвигается и Верховный штаб во главе с Верховным главнокомандующим всей партизанской армией товарищем Броз Тито.

— Наши дают жару! — довольно гудит огромный детина Гаврило Черный, партизанский пулеметчик, стоя на каменистом склоне холма.

Рядом с ним присел на корточки старый плут Лиян, бывший полевой сторож, а теперь повар партизанской роты. Он недоверчиво косится на Гаврилу и озабоченно спрашивает:

— Э-хе-хе, вот только чьи это пушки бьют, хотел бы я знать?

— Чьи же еще, как не наши, партизанские, дурья твоя голова! — громко возмущается Гаврило.

— А может, это неприятель бьет из пушек по партизанам? — тяжело вздыхает повар. — Что ты на это скажешь?

— Это тоже не так уж плохо, — спокойно отвечает пулеметчик. — Если они так чешут из орудий, значит, наши им здорово всыпали. Артиллеристы по воробьям не стреляют, они выбирают что-нибудь покрупнее. Запомни это, старая поварешка.

— Ты гляди, какой умник выискался, трещит, понимаешь, ровно пулемет, — удивленно посмотрев на Гаврилу, говорит Лиян. — Не мешало бы тебя тоже разок из пушки долбануть, да вот только боюсь, как бы снаряд не испугался твоей косматой башки и не свернул бы…

— …И не свернул бы к тебе в торбу глотнуть ракии, так что потом бы у него весь день в голове шумело, — огрызнулся Гаврило.

— Вот те на, «шумело»!.. Откуда это у снаряда голова? — вытаращив глаза, удивленно спрашивает Лиян.

— Думаешь, если ты всю жизнь без головы разгуливаешь, так и снаряд такой же? — насмешливо щурясь, вопросом на вопрос отвечает косматый детина. — Есть у него голова, да еще какая, со взрывателем, к тому же замедленного действия, вот так-то…

— Ну да, знал бы ты, милый, как у меня в голове этот самый взрыватель работает! — воскликнул Лиян. — Если мою башку пульнуть сейчас из пушки в сторону Бихача, она бы полетела прямо к мосту, в трактир старого Сучевича и угодила бы в самую большую бочку с ракией. Я, брат ты мой, к ракии тянусь еще с тех самых пор, как меня поп Лазарь покропил при крещении сливовицей.

— Детей водой крестят, — глубокомысленно изрек Черный Гаврило.

— Так-то оно так, да только поп Лазарь возненавидел воду с того самого дня, когда спьяну чуть не утонул в Уне, — ответил Лиян. — С тех пор он даже свою лошадь ракией мыл.

— А тебя, видать, как раз той лошадиной водой и покропили. — Гаврило захохотал.

Повар Лиян вскочил на ноги, готовый броситься на защиту всех лошадей, какие только есть на свете. За любовь и уважение к лошадиному племени его часто называли лошадиным адвокатом.

— Да знаешь ли ты, бестолочь, что такое конь?! — завопил он, но, прежде чем Гаврило успел что-нибудь ответить, из-за ближайшей горной гряды, густо поросшей лесом, вынырнул вражеский самолет-разведчик и стал пикировать прямо на них.

— Гляди, гляди, он у тебя за спиной! — закричал Гаврило.

Однако Лиян, не видя самолета, решил, что приятель все еще говорит о лошадях, и, презрительно усмехнувшись, сказал:

— Во дает — конь за спиной! Очень смешно, почеши мне теперь пятки, чтобы я засмеялся.

— Вот сейчас он тебе почешет! — еще громче завопил Гаврило и распластался на земле. В ту же секунду над их головами прожужжала первая пулеметная очередь. Лиян подпрыгнул, словно заяц, и заверещал:

— Беж… беж… бежим!

По крутому откосу покатилась соломенная шляпа бывшего полевого сторожа, за ней полетели кожух, штаны и, наконец, опанки. Мелькнула и кожаная сумка — неотъемлемая принадлежность его экипировки. Вероятно, где-то среди летящей одежды находился и сам ее хозяин — славный партизанский повар Лиян, но летчик не успел его разглядеть, так как все это боевое снаряжение мгновенно скрылось в зеленом море невысокого кустарника, что рос у подножия холма.

Летчик дал еще одну очередь, но в тот же момент, словно в ответ на это его приветствие, с холма застрочил пулемет, который Черный Гаврило еще весной захватил у гитлеровцев.

— Ага, получил, разбойник!

Видимо не ожидавший такого оборота, а может быть, и действительно получивший несколько пробоин, немецкий самолет сделал круг над голым откосом и со злобным гудением скрылся за ближайшими холмами. Гаврило шумно вздохнул, вытер со лба пот и, оглянувшись, закричал:

— Видал, как драпанул?

— Прилетел, покружил да в штаны и наложил! — подхватил Лиян, опасливо, словно заяц, выглядывая из-за куста можжевельника. — Здорово ты его шуганул, Гаврилушка, золотой ты мой детинушка. Вишь ты, сразу тягу дал, как тебя увидал!..

Сильно струхнув, Лиян обычно сначала начинал заикаться, а потом и вовсе терял дар речи, но уже через пять минут разражался целым фонтаном слов, причем часто в рифму. Только после этого он снова переходил на свой обычный пастушеско-поварско-обозный лексикон. Так было и на этот раз.

— Ага, глянь-ка на него, на сукина сына, как растявкался, крадется, понимаешь, что твой барсук в кукурузу или, сказать, ровно лиса к цыпленку! Жаль, у меня сумка за кусты зацепилась — я его не успел огреть как следует.

— Я ему, однако, насыпал соли на хвост, пусть теперь почешется! — пробурчал Черный Гаврило. — Эти немецкие пулеметы хорошо бьют, ничего не скажешь.

— Это ты, брат, хорошо бьешь, — похвалил его Лиян. — Если бы не ты да не твои руки…

Тут на Лияна опять накатило поэтическое настроение, и он начал декламировать — точь-в-точь как их ротный поэт Джоко Потрк:

Повар Лиян побратима хвалит, Что из пулемета без осечки жарит.

Произнеся еще несколько строчек в том же духе, Лиян заглянул в свою торбу и, обнаружив, что его бутылка пуста, огорченно закончил:

Что ж нам делать теперь с Гаврилкой, Не осталось ни капли ракии в бутылке!

— Будет, будет тебе чем промочить горло, — стал утешать его Гаврило. — Подходит к нам помощь — пролетарские отряды, теперь города будут падать один за другим, как спелые груши с дерева. Будет тебе там и ракия.

— Ай как здорово ты заливаешь! Из твоих бы уст да в Верховный штаб, из Верховного — в Оперативный краинский, из Оперативного — в штаб Второй краинской бригады, из него — в Бихач, из Бихача — в мою баклажку, а из нее — в мою глотку! — радостно закричал Лиян, на что Гаврило вытаращил глаза и изумленно пробасил:

— Ты смотри, как складно зачастил — точь-в-точь как бихачский судья. Он меня однажды засадил на два месяца в каталажку за то, что я съел чужого теленка и три-четыре курицы в придачу. Славный был ужин, я до сих пор облизываюсь, когда о нем вспоминаю.

— Ужин! — неожиданно подскочил повар. — Мне же давно пора готовить ужин для роты, а я с тобой тут болтаю. Боялся, как бы ты не заснул на наблюдательном пункте, вот потому я и пошел за тобой.

— Ты за мной увязался по другому поводу, потому что боишься просмотреть, когда появятся пролетарские отряды, и хочешь их увидеть первым, — хитро подмигнув, заметил великан. — Однако просчитался ты, дед, они еще далеко отсюда.

— Ничего не далеко, — возразил Лиян. — Если уж мы, обыкновенные партизаны, вечером один город берем, а утро уже у другого встречаем, то что же говорить о пролетариях?! Олух ты этакий, потому они и зовутся пролетариями, что у них ведь как: были на востоке, не успел моргнуть — уж на западе, все равно что гроза — в Сербии полыхнет, в Черногории загремит, прокатится по Боснии, в Хорватии эхом отзовется, прогремит в… Да что там, сам знаешь, как наши края и области называются! Вот что такое пролетарии! Потому-то я уже целый месяц только одним глазом сплю — все боюсь их приход проспать.

— Да, это ты мне хорошо объяснил, — восхищенно загудел Черный Гаврило. — Вот, значит, что такое пролетарии — все равно что партизаны, только еще более прыткие, везде поспевают.

— И везде по-геройски бьются — и в Боснии, и в Сербии, и в Лике! — назидательно подняв вверх палец, добавил Лиян, сам удивляясь тому, какие правильные и мудрые мысли приходят ему нынче в голову.

— Да ты, дед, иногда говоришь как самый настоящий комиссар! — выпучив глаза, воскликнул Гаврило. — А я ведь тебя спервоначалу принял за обыкновенного старого мерина, только без хвоста.

— Подожди, ты меня еще узнаешь, — приосанился Лиян. — Вот если меня в роте не будут слушать и уважать, как полагается, уйду с пролетариями, только вы меня и видели. Те-то уж обо мне позаботятся, как… солдат о фляжке с ракией!..

Тут старик оборвал свою речь, потому что невдалеке, за холмами, послышалась яростная пулеметная стрельба, по которой можно было заключить, что там завязался нешуточный бой.

— Одни обороняются, а другие наступают, — прислушавшись к стрельбе, заметил Гаврило. — Вот это пулеметы гитлеровцев бьют длинными очередями. А это — короткими — жарят пролетарии, сами наступают, но патроны берегут.

Гаврило говорил так уверенно, будто наблюдал этот бой своими глазами. Завидуя его проницательности, Лиян долго молчал, а когда стрельба стала заметно стихать, затрещал, как сорока на ветке:

— Стой, погоди, теперь я тебе объясню, чего там делается! Разбитый неприятель обратился в бегство по ущелью, через овраги, проселками, вдоль ручья, через горы, лес, поля и луга, по пути солдаты бросают винтовки, патроны, шинели, ранцы, подсумки, фляжки… Что, неужели и фляжки бросают с ракией?! Все — конец им, если уж и ракию бросают. Эх, где ты, сторож Лиян? Сколько военных трофеев попусту пропадает!

— Да где ты в самом деле? — вытаращил глаза верзила-пулеметчик, который до того увлекся, слушая, как Лиян расписывает бегство врага, что ему показалось, будто сам старик исчез неведомо куда.

— Где я? Сам не знаю, потому что все еще в мыслях преследую врага. Сейчас мы гоним его через какое-то ущелье, загоняем в реку, вода доходит нам уже до подбородка… Ай, меня понесло течением, караул!..

Тут повар растянулся на голом склоне холма и стал колотить по воздуху руками и ногами, словно барахтаясь в быстрой воде, а Гаврило, бросив свой пулемет, кинулся к нему.

— Мать честная, человек тонет! Давай скорее руку!..

2

Среди горных пастбищ, через редкие дубовые рощи и густые заросли орешника бежит узкая проселочная дорога. По ней, то и дело исчезая в тени деревьев, не спеша тянется белая вереница овец, словно ленивый ручеек в жаркий день. Рядом с пастушком бежит веселая собачонка.

— Эх, пастушок! — ворчит бывший полевой сторож Лиян, стоя на холме и не сводя глаз с бредущего стада. — Постреленок! Наверняка забрался на какой-нибудь орех или на чужую яблоню — и знай себе набивает карманы…

Черный Гаврило, лежа в траве возле своего пулемета, добродушно ворчит:

— Ты до сих пор смотришь на ребят глазами злого садового сторожа. Все они для тебя только озорники да шалопаи…

— Я был сторожем, охранял посевы, потому и должен смотреть глазами сторожа, — отрезал Лиян. — Не стану же я, как вы, пулеметчики, сквозь прицел на все зыркать.

— Однако ты теперь партизанский повар, а вчерашние пастушки — уже пионеры, чуешь? И орехи с яблоками они собирают не для себя, а для наших раненых, — насмешливо подмигнул Лияну Гаврило.

— Ну вот, опять он меня учит! — заворчал повар. — Что же это за времена такие настали, люди добрые! Вороватые мальчишки превратились в прилежных пионеров и партизанских связных. Гаврило стал настоящим учителем, и теперь не хватает только, чтобы мой кухонный конь Шушля заявил бы вдруг, что ему не по нутру моя ругань, и тогда мне можно сразу утопиться в какой-нибудь бочке с ракией.

— Топись себе в Уне, зачем же ракию-то портить?

— Ну да, чтобы простудиться в ледяной воде, этого мне только не хватало! — возмутился Лиян. — Нет, лучше уж терпеть пусть даже таких учителей, как ты или Шушля, вы ведь два сапога пара.

Раздав солдатам роты обед, сторож Лиян частенько заглядывал на партизанский наблюдательный пункт, чтобы составить компанию Черному Гавриле и посмотреть на холмы, ущелья, поля и луга, где прошла его жизнь в постоянной войне с детворой. Вот и сейчас он стоял и смотрел на свои родные места, залитые солнцем. Ему вдруг немного взгрустнулось, и он начал вспоминать:

— Эх, Гаврилушка, цыпленочек ты мой, кто-то воевал здесь один год, кто-то больше, а я вот в этих краях провоевал немного-немало лет сорок и как свои пять пальцев знаю тут каждую делянку, каждый закоулок, каждую дыру в плетне, каждый ореховый куст, грушу или вишню. У меня в голове такая военная карта нарисована, какой нет ни у одного полководца на свете, даже у самого Николы Теслы.

— Да ведь и Тесла родился в деревне, как и мы, так что не думай, будто ты умнее его, — возразил Гаврило.

— Да, родился, но не воевал с разными сорванцами, как я, — гордо выпрямившись, сказал Лиян. — Если бы он в наших местах пас овец, я бы и его пропустил через свои руки и он бы стал еще умнее, чем сейчас.

— Ну и хвастун же ты, даже Теслу не оставляешь в покое!

В то самое время, когда они, сидя возле пулемета на наблюдательном пункте, поминали своего славного земляка-личанина из села Смиляна, Никола Тесла, старый и больной, сидел один у себя в номере в одном из нью-йоркских отелей-небоскребов и с грустью вспоминал о своей родине, где сейчас шел бой за свободу, и невесело шептал про себя:

— Вспоминает ли там меня сейчас кто-нибудь? Может быть, только наш старый учитель физики?

Славному ученому даже и в голову не могло прийти, что как раз в эту минуту о нем разговаривают два его неграмотных земляка, пулеметчик и партизанский повар, которые о физике и слыхом не слыхали, в школе не учились, которым вместо электричества всегда светил месяц. И все же… все же они слышали о гениальном ученом, родом из их края, и с уважением и любовью поминали его имя. Даже отпускали шутки на его счет, словно он им приходился старым кумом.

Если бы их только слышал Тесла!

А повар Лиян между тем продолжал свои глубокомысленные рассуждения:

— Вот, например, ты, Гаврило, пройдешь мимо какого-нибудь развесистого ореха на опушке леса — и хоть бы что, никакого от тебя толку, все равно что прошла обыкновенная корова без всякого соображения. А вот если я пройду…

— То это все равно что прошел старый, облезлый мерин, да к тому же еще в кожухе! — быстро перебил его пулеметчик.

— Э нет! — закричал Лиян. — Это все равно что прошел великий мудрец, который бы рассудил так: «Ага, это ореховое дерево, а кто больше всего любит орехи?..»

— Ребятишки, кто же еще, — ответил Гаврило.

— Очень хорошо! — похвалил его Лиян. — Значит, этот самый орех и есть сборный пункт подпасков и другой детворы. Тут они в теньке могут укрыться от солнца, а в непогоду от дождя… К тому же мальчишки любят лазить по такому развесистому дереву даже тогда, когда на нем нет ни одною ореха.

— Вот только зачем они это делают? — задумчиво спросил Гаврило. — Когда я был мальчишкой, то забирался на все деревья подряд, да только забыл, на что мне это было нужно.

Черный Гаврило растерянно и грустно взглянул на густо поросшие лесом холмы и сказал:

— Вон там я пацаном облазил, наверное, тысячи деревьев, но все-таки никак не могу вспомнить, зачем я это делал. И что у меня за безмозглая голова стала!

— Да ведь этого и сам Тесла наверняка не знает, хоть он и не такой дуралей, как ты, а даже очень серьезный человек — одним словом, ученый, — стал утешать его Лиян.

— Нет, уж он-то бы быстро догадался! — упрямо возразил ему Гаврило. — Такой головастый, если хорошенько пошевелит мозгами, обязательно вспомнит даже то, о чем он думал, когда первый раз, задрав голову, посмотрел снизу вверх на дерево.