Судьба

Николай Якутский

СУДЬБА

Книга первая

ТЕМНАЯ НОЧЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Листва деревьев и трава стали рыжими, словно хвост лесного коршуна. По небу плывут тяжелые серые облака, затеняя солнце. Днем и ночью с воем дует шальной обжигающий ветер. Болота замерзли. Края воды в озере затянулись тонким звенящим ледком. Выпал снег.

Человек, вошедший в жилище, протягивает к очагу озябшие руки:

— Ну и мороз! Ну и ветер!..

А богачи радуются. Езжай куда хочешь! После тучных пастбищ рысакам не стоится в конюшне: они бьют копытами, ржут, рвутся на свободу. Коней только недавно объездили батраки.

Снег все прибывает, сугробится. Реки покрылись толстым льдом. Открылись зимние дороги, на них стало людно, оживленно.

Наступила пора купли-продажи — золотые для имущих людей дни. А что продаст бедняк, все лето работавший на богача и на зиму оставшийся голодным?

Зима свирепела все больше и больше. На свинцовом, словно скованном морозом, небе тускло блестело солнце. Оно походило на серебряную бляху, украшающую высокие меховые женские шапки — дьабакы[1]. Едва показавшись, солнце тут же закатывалось за чахлый лес.

В один из таких дней на дороге показалось двое саней. Вороные исправные лошади устало плелись, мотая убеленными инеем головами.

В это время Майя, единственная дочь головы Харатаева, первого богача в Средневилюйском улусе, беззаботно смеялась вместе с девушками-батрачками в юрте, звонко пела и даже не подозревала, что лежавшие в санях мужчины едут по ее душу.

Нынешней осенью Майе исполнилось двадцать два года. Ее движения стали плавными, стан — высоким, тонким, как озерный ситник, пышная коса — почти до пят. Черными круглыми глазами Майя походила на свою мать Ульяну, румянолицую красавицу с большими сильными руками.

Путники въехали в просторный двор. Изнуренные лошади, выдыхая клубы густого пара, остановились как вкопанные. Видно, много верст пробежали они по твердому насту дороги.

Молодые батрачки, толкаясь у окон, рассматривали гостей:

— Сани-то у них крашеные…

— И дуги в серебряном уборе!..

— В достатке живут, рысьей полстью укрываются.

— Да он стар! — разочарованно воскликнула Майя и засмеялась.

— Давно женат и, наверно, детей куча… — подхватили девушки.

Старик привязал лошадей, тяжело переваливаясь, подошел к задним саням и резким движением сдернул с них волчью полсть. Над санями сперва показалась шапка из лапок чернобурки, а затем и ее обладатель — худощавый человек, одетый в черную шубу. Он ловко соскочил на снег и стал разминать затекшие ноги.

Приезжие держались важно, с достоинством. Старик не спеша направился к новому большому, крытому гонтом, дому головы Харатаева. За стариком, стараясь попадать в его следы, шел молодой человек.

— Второй молод… Наверно, его сын, — сказала невысокая щуплая батрачка с болезненным лицом…

«Неужели опять сваты?» — подумала Майя. Она вопросительно посмотрела на батрачек и покраснела.

Юрта[2] наполнялась густыми сумерками. Девушки высыпали во двор и стали загонять на ночь скот в хотон[3]. А Майя продолжала сидеть у окна, думая о чем-то своем. Она не торопилась домой.

Майя родилась после того, как супруги Харатаевы похоронили восьмерых детей. Родители опасались, что и этот ребенок скоро помрет, и до трехмесячного возраста не крестили.

Со дня крещения имя девочки в доме Харатаева не сходило с уст всех домочадцев. Неуемная родительская боль утрат, любовь и новые тревоги — все сосредоточилось на Майе.

Незаметно пролетали годы. Майя, не знавшая ни в чем отказа, росла молчаливой, замкнутой девочкой. Единственной отрадой для нее была просторная запущенная юрта, в которой жили батрачки отца. Первое время батрачки сторонились дочери хозяина, а потом потянулись к ней, привязались всем сердцем.

Семену Ивановичу, отцу Майи, не по душе было, что его дочь водит компанию «с грязными девками», и за это жене его, Ульяне, часто попадало.

— Дочушка-то наша вся в мать. Недаром говорят: у княгини — княжата, у кошки — котята, Ни на минуту не расстается с батрачками. Прекрати это дело. Слышишь?..

С тех пор как Ульяна вошла невесткой в этот дом, она пролила реки слез. Пока жив был свекор, он чуть ли не ежедневно колол невестке глаза тем, что ее подняли из грязи да в князи.

После смерти свекра муж нет-нет да и напоминал жене, что она — дочь нищих родителей и потому плохо воспитала своего ребенка.

Ульяна, не желая слушать от мужа обидных слов, часто урезонивала дочь, просила не ходить в юрту к батрачкам. Но что поделаешь с упрямой девчонкой?

Когда Майе исполнилось десять лет, ее отца, Семена Ивановича, избрали улусным головой. Новоиспеченный голова стал часто бывать в Вилюйске. Там он увидел, что дети городских богачей обучаются грамоте, и ему захотелось определить в школу Майю.

Однажды, вернувшись из поездки, Семен Иванович заикнулся об этом жене, но Ульяна и слушать не захотела. Но как можно увезти куда-то единственного ребенка, чтобы он там богу душу отдал? В доме было пережито так много смертей, что одно напоминание о них переполняло сердца родителей леденящим ужасом. Майя осталась дома…

Политического ссыльного Аркадия Романовича Эхова, по предписанию господина исправника, доставили в инородную управу[4]. Конвоировали заключенного из Вилюйска два дюжих казака.

Эхов высок, худощав, кудрявые волосы цвета засохшего мятлика. Продолговатое лицо окаймляют бакенбарды и густая курчавая борода. Глаза у него голубые, как воды озера Хампа в тихую ясную погоду.

Любой встречный, посмотрев на Эхова, мог сказать с недоумением: «Этот молодой человек — преступник? Да полноте вам. Разве такие преступниками бывают?»

Вместе с Аркадием Романовичем в управу прибыла бумага, гласящая, что Эхов, обучаясь в Петербургском университете, вступил в студенческую организацию, преследовавшую цель «совершить покушение на жизнь его Величества Александра Второго».

В 1876 году студента Эхова заключили в Петропавловскую крепость. Он был приговорен к пожизненному заключению.

Спустя пять лет царя убили. Высочайшим манифестом наследника престола пожизненное заключение Эхова было заменено вечной ссылкой в Восточную Сибирь. Эхов очутился в Якутии. Два года его возили из одной пересыльной тюрьмы в другую, пока наконец в 1883 году не определили на постоянное место жительства — в Средневилюйский улус.

Поселили ссыльного в здании улусной управы. Голова Харатаев сторонился его, с опаской думал: «Чего еще можно ждать от этого русского, который поднял руку на самого царя?»

Но Эхов был всегда вежлив и обходителен. Он по-якутски заговаривал со встречными жителями, ища с ними общения, чем все больше удивлял Харатаева. Так прошло несколько месяцев…

Улусный письмоводитель Капитонов, сын богача, проучившийся два года в Вилюйской церковноприходской школе, чаще и чаще прибегал к помощи ссыльного. Он показывал ему все бумаги, которые составлял для отсылки в Вилюйск, и часто, прежде чем отправить документ, переписывал его по подсказке Эхова.

Это заметил голова и однажды спросил у письмоводителя:

— Ты почему казенные бумаги показываешь государственному преступнику?

Капитонов смутился и шепотом, словно их мог кто-нибудь подслушать, ответил:

— Это большого ума человек и совершенно бескорыстный. Он исправляет наши бумаги, чем оказывает управе услугу. Какая жалость, что его голова не у меня на плечах.

— Да он же почти цареубийца! Как ты смеешь? — закричал Харатаев.

Капитонов покачал головой и кротким голосом ответил:

— Когда это было?.. Да и было ли?..

После этого разговора Семен Иванович в течение нескольких дней не спускал глаз с Эхова. Когда ссыльный отлучался на улицу, Харатаев, движимый чисто человеческим любопытством, выходил на улицу и смотрел, как Эхов раскланивается с прохожими, словно со старыми знакомыми. А дня через три у Семена Ивановича произошел первый разговор со ссыльным.

— Ынах барда[5],— смешно выговаривая по-якутски, сказал Эхов.

— Ыных, — с натянутой улыбкой поправил его голова и, повернувшись к письмоводителю, спросил: — Он, видимо, хочет сказать — ынах?

— Да-да, ынах, — подтвердил Капитонов, — ынах…

Вокоре между Эховым и Харатаевым произошел более серьезный разговор, на этот раз — через переводчика. Голова явился в управу в парадной одежде, важный, торжественный. Оторвав письмоводителя от какой-то бумаги, Харатаев с нарочитой небрежностью сказал:

— Эй ты, спроси-ка у этого, — он показал на ссыльного, — не согласится ли он обучать мою дочь читать, писать и говорить по-русски?

Письмоводитель долго о чем-то говорил с Эховым. Харатаев, ни слова не понимающий по-русски, сидел глух и нем.

Вернулся Семен Иванович из управы радостный и довольный. С собой он привез в дом повеселевшего Эхова и представил его жене как учителя Майи.

Во всем улусе только сыновья Капитонова — их у него было двое — кое-как разговаривали по-русски и знали грамоту.

«А чем я хуже Капитонова? — думал уязвленный Харатаев. — Моя дочь тоже научится говорить по-русски, станет грамотной».

— Ульяна! — зашумел хозяин. — Подавай на стол чай и все, что полагается. Будем ужинать.

Ульяна, не двигаясь с места, испуганно смотрела на учителя. Она подумала, что этот русский явился затем, чтобы увезти в школу ее единственного ребенка.

Харатаев, показывая на Эхова пальцем, говорил:

— Из самого Петербурга приехал! По-русски говорит, как мы с тобой по-якутски. Учить Майю будет дома…

«Дома», — дошло до сознания Ульяны, и радость теплой волной растеклась по сердцу. Майю никуда не увезут, она останется жить под родительским кровом, как прежде. И теперь муж не будет вести страшных разговоров о школе, которая находится где-то на краю света.

Закончив приготовления к ужину, Ульяна метнулась во двор в поисках Майи. Обнаружила ее в юрте батрачек.

— Доченька, приехал учитель из Петербурга. Он будет жить у нас и учить тебя грамоте. Будь умной, иди надень новое платье и черные торбаса!

Майя не проявила особой радости, наоборот, огорчилась: ее оторвали от игры.

— Я не хочу учиться, — закапризничала она.

Но мать все же умыла, переодела дочь и привела к отцу. Майя увидела незнакомого человека и спряталась за спину Семена Ивановича.

Голова взял дочь за руку, подвел к Эхову.

— Майя, это твой учитель. Он будет учить тебя читать, писать и разговаривать по-русски. Ты, как сыновья Капитонова, будешь знать по-русски… Поняла? Ну, дай дяде руку, поздоровайся.

Аркадий Романович, широко улыбаясь, протянул девочке руку. Майя испуганно отпрянула от него и заревела. Ее увели в другую комнату.

Утром родители напрасно упрашивали Майю подойти к русскому. В глазах у нее стояли испуг и слезы.

Эхов, переночевав две ночи, уехал в Вилюйск. Через несколько дней он вернулся к Харатаевым. Привез с собой «Букварь», «Книгу для чтения» и пакетик леденцов. Он высыпал их на стол и поманил Майю. Девочка не подошла. Семен Иванович взял со стола одну конфету и дал дочке. Майя, минутку поколебавшись, положила в рот леденец и захрупала. Вторую конфету протянул Эхов. Девочка, посмотрев на родителей, взяла леденец и убежала.

На следующий день Эхов, листая «Букварь», показывал Майе рисунки: лошадей, коров, деревья, дома. Девочка, перейдя на шепот, произносила по-якутски их названия, а Эхов записывал.

Вскоре Майя перестала дичиться, с шепота перешла на громкий разговор, такой громкий, что Эхов шутливо закрывал уши.

— Я слышу, Майя, слышу хорошо, — говорил по-русски и жестами объяснял значение только что произнесенных слов.

Понятливая Майя смеялась и переводила это на якутский язык. Эхов хватался за тетрадь и опять записывал.

— Будем, Майя, друг друга учить, — оживлялся Эхов. — Я тебя — по-русски, ты меня — по-якутски. Обещаю быть прилежным учеником.

Майя наконец поняла, что ей сказал учитель, и захлопала в ладоши, запрыгала. Потом побежала к родителям и объявила: согласна учить русского говорить по-якутски.

С тех пор дела у Эхова с Майей пошли на лад. Аркадий Романович учил Майю читать, писать и считать и учился у нее разговаривать по-якутски. Майя все больше и больше привязывалась к своему учителю, который платил ей тем же. Родители не узнавали свою дочь: она перестала изводить их капризами, становилась покладистее, послушнее. Увлеченная учебой, Майя перестала даже ходить в юрту к батрачкам.

А батрачки стали скучать по Майе. Особенно тосковала по ней маленькая Фекла, однолетка Майи. Майя постоянно играла с Феклой, заступалась за нее. Если кто-нибудь из старших девушек-батрачек обижал Феклу, она грозилась, что пожалуется Майе.

Однажды Майя, порядком устав за день от занятий, попросила у Аркадия Романовича разрешения пойти поиграть с батрачками. В голосе девочки учитель уловил какие-то особенные нотки, как бывает, когда просят о чем-то запретном.

— Пойди Майя, поиграй, — сказал Эхов. — Я тоже немного отдохну.

— Только не говорите отцу, — попросила Майя. — Он не разрешает мне водиться с батрачками.

«Как?» — чуть не вскрикнул Эхов и даже не скрыл своего огорчения. Он старается заронить в сердце девочки добрые семена, а этот старый коршун учит ее презирать себе подобных только потому, что они батраки. Он тоже хорош! До сих пор ни разу не зашел в юрту.

— Пойдем вместе, Майя, — сказал Эхов. — Познакомишь меня со своими друзьями.

Аркадий Романович видел, как у Майи заблестели круглые черные глаза, как детская радость пробежала по ее лицу.

— Пойдемте!.. — согласилась она и взяла Эхова за руку.

Так они и пришли к батрачкам в юрту — держась за руки.

Дверь была снаружи обшита обледенелой коровьей шкурой. В юрте было сыро, холодно и темно, хотя камелек горел довольно ярко. У камелька столпилось несколько девушек, протягивая к огню озябшие руки. Рваные шубы на избитом заячьем меху не грели.

Увидя Эхова, девушки разбежались. Фелла спряталась за спину шестнадцатилетней Кати, сидевшей на нарах.