Помоги проекту - поделись книгой:
Княжеский стол оспаривали друг у друга Василий II и его ближайшая родня: сперва дядя Юрий Звенигородский, затем сыновья Юрия Василий Косой и Дмитрий Шемяка. Как с горестью писал летописец-современник, «князи руския воюются и секутся о княжении великом на Руской земли». Обе стороны действовали порой с великим ожесточением, не брезгуя кроваво-изощренными методами. Так, в плену был сперва ослеплен Василий Косой, а затем его брат отомстил схваченному Василию II, точно так же лишив того глаз. Московский престол доставался то одному, то другому двоюродному брату, как переходящее знамя.
На время этого большого «раздрасия», длившегося четверть века, пришлось и нестроение на русской митрополичьей кафедре. Более десятка лет Москва оставалась фактически без предстоятеля Русской Церкви. Грек митрополит Исидор, прибывший в столицу Руси в 1437 году, тотчас уехал в Италию на Ферраро-Флорентийский церковный собор, на котором православная Константинопольская Церковь вошла в унию с Римско-католической, то есть признала себя подчиненной папе римскому и католическому учению. То же самое грозило Русской митрополии как составной части греческой Церкви. Вернувшись на Русь в 1441 году, митрополит Исидор попытался склонить великого князя Василия II и русское духовенство принять «латинскую ересь». Итогом стало заключение горе-митрополита в темницу – Москва отвергла чуждое вероучение. Русская Церковь отложилась от Константинополя, предавшего православие, и провозгласила независимость, возведя на митрополичью кафедру русского по происхождению святителя Иону.
Чудов монастырь, напомним, – часть собственного хозяйства русских митрополитов, «личный двор» московских первоиерархов, составляющая его административного аппарата. А кроме того, объект пристального внимания московского великого князя, поскольку поддержка и сотрудничество Церкви князю необходимы. Всё церковно-политическое закулисье сквозняком проходило через Чудов монастырь и кельи его братии, постоянно будоража иноков, отвлекая от единственного подлинного монашеского делания – молитвы и аскетики. Неудивительно, что склонный к тиши и молчанию, к глубоким молитвенным созерцаниям и безмолвному общению с Богом недавно постриженный в монахи Тихон просит настоятеля благословить его на уход из обители и поиск иного места для своих иноческих трудов.
Да ведь именно так и рождалась, созидалась наша Северная Фиваида – огромное созвездие больших и малых монастырей, основанных монахами-подвижниками на великих пространствах Русского Севера, в заволжских лесах, на землях от Вологды и дальше к Ледовитому океану. Церковный историк митрополит Макарий (Булгаков) писал о легкости, с какой появлялись в ту эпоху, от времен Сергия Радонежского до XVI столетия, отдаленные монастыри в глухих местах: «Самая большая часть наших тогдашних обителей были основаны едва ли не потому только, что устроять их было так легко и никому не возбранялось, едва ли не по одному увлечению основателей примером других, не по одному господствовавшему направлению в монашеском мире. Всякий инок вскоре после своего пострижения в каком-либо монастыре уже начинал мечтать, как бы удалиться в пустыню, как удалялись другие, как бы основать свой особый небольшой монастырек или пустыньку. И действительно, едва представлялась возможность, уходил в дремучий лес или другое безлюдное место – а таких мест тогда, особенно на севере России, было весьма много, – ставил себе небольшую келью и часовню. К нему присоединялись иногда еще два-три инока, строили себе кельи, иногда небольшую церковь – и вот являлся монастырек или пустынь».
Любовь к отшельничеству, к скитальчеству, к пустынному жительству в невообразимых условиях горела тогда в русском монашестве высоким и ровным горячим пламенем. Это была не ненависть к обитаемому миру, а брезганье его удобствами и несовершенствами ради достижения христианского идеала святости – обо́жения, пребывания в Боге. «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный», – говорит Христос в Евангелии (Мф. 5: 48). Иноки, уходя в необжитые края, тянулись к более сосредоточенному, концентрированному молитвенному общению с Богом среди лесного безлюдства, озерной тиши и таежной глухомани, где их уединение мог нарушить разве только медведь или иной зверь.
Такая любовь возгревала и душу молодого чудовского монаха Тихона. Но отправился он не на суровый север, как большинство тогдашних подвижников, а на юг от Москвы. Почему? Север был безопаснее в том смысле, что туда не достигали набеги ни татар, ни литвы. Ока и ее приток Угра, южное пограничье Московской Руси, – места хотя и мягче по климату, но крайне уязвимые, ненадежные для мирного житья. Многочисленные броды и «перелазы» через эти реки делали их весьма призрачной защитой от врага с юга и юго-запада. Сильные крепости с воинскими гарнизонами были на Оке – Алексин, Серпухов, Коломна. Вдоль же Угры – ничего. А место вблизи устья Угры, как уже говорилось, – вообще широкие ворота для литовских войск вторжения. Здесь начиналась калужская дорога (во времена Отечественной войны 1812 года она уже называлась Старой калужской дорогой), уходившая прямиком на Москву.
Вероятно, по этой дороге и пришел в калужские края Тихон. Еще свежа была в Калуге, да и в Москве память о том, как в 1408 году здесь произошло первое «стояние на Угре». На противоположных берегах встали тогда войска великого князя Литовского Витовта и его зятя московского великого князя Василия I. Простояв две сентябрьские недели без попыток форсировать водную преграду и сразиться, стороны договорились о мире и границе между государствами по Угре. Литва обещалась более не покушаться на захват владений московского князя по ту сторону реки.
А последний раз в XV веке литовско-польское войско проходило через угорские броды, чтобы пограбить московские земли, в 1445 году. Взяли тогда откуп с Калуги, налетали на Верею и Можайск. Тихон в тот год, очевидно, уже отшельничал в лесу на берегу речки Вепрейки, что впадает в Угру. Мог наблюдать движение литовских отрядов, горячо молясь Богу о спасении русских людей, о том, чтобы Господь смиловался и не допустил большого разорения московских земель.
Как знать, может быть, не так уж и ошибочны сведения о происхождении преподобного Тихона из Литовской Руси, из земель Малороссии? Может быть, это утверждение стало не результатом механического перенесения из Жития совсем другого святого, а плодом додумывания, осмысления того факта, что Тихон Калужский выбрал местом своих духовных подвигов русско-литовский рубеж, до той поры обделенный вниманием монахов-пустынников. Не с горечью ли в сердце он смотрел на то, как враждуют русские земли, составившие костяк двух соседних государств, две Руси – Литовская и Московская? И не влеклась ли богомольная душа Тихона просить Вседержителя Бога за обе половинки своего большого русского отечества, молиться за всех русских людей, разделенных некогда татарским опустошением и литовской завоевательной агрессией? Это всего лишь версия, дополняющая легенду о Тихоне Калужском. Но опять же – красивая версия.
У речки Вепрейки, чье название происходит от местных диких кабанов, инок-странник нашел огромный, неохватный дуб. В нижней части его ствола зияло дупло: внутри было сухо и просторно для человека, привыкшего к утеснению себя и потребностей своего тела. В этой нерукотворной, но как будто созданной специально для него «келейке» Тихон и поселился.
Начало многих впоследствии известнейших, прославленных на Руси и в России монастырей выглядело именно так. В глухом месте поселялся отшельник, ставил крохотную избушку или применял для жилья природные укрытия. Год за годом молился и трудился, уповая в своих невеликих материальных нуждах на Бога. О подвижнике узнавали жители ближайших поселений, приходили, присматривались. Появлялись интерес к Божьему человеку и почитание его праведности. Вскоре рядом поселялись другие, желавшие такого же богоугодного подвижнического жития. Образовывалась община, составлялся монастырь. Князья жаловали ему земли, промысловые угодья. Через полстолетия вокруг кипела жизнь: погосты, слободы, распашки, дороги, промыслы… «Известнейшие из наших подвижников – святой Сергий Радонежский, Стефан Махрицкий, Кирилл Белоезерский, Дионисий Суздальский, Сергий Обнорский, Иаков Железноборский, Александр и Евфимий Куштские – прежде нежели основали собственные монастыри и сделались в них начальниками, были строгими отшельниками и трудились уединенно, кто в лесу, кто в пустыне, кто в пещере или убогой хижине, и некоторые очень долгое время», – пишет в своей «Истории Русской Церкви» митрополит Макарий (Булгаков). В том же ряду и Тихон Калужский.
Родоначальником этого монашеского движения по праву считается Сергий Радонежский, великий святой, звезда первой величины на небосклоне русской святости. Живую память о Сергии Тихон унес с собой из Чудова монастыря, предания об «игумене земли Русской» он узнавал из первых рук. В передаче духовного, монашеского опыта существует «наследственность», преемственность поколений. Духовные дети наследуют духовным отцам и, в свою очередь, становятся учителями для духовных «внуков»… Тихон Калужский – ученик учеников Сергия Радонежского, а значит, его духовный «внук».
Опытных монахов, учеников Сергия, пригласил на жительство и обустройство строгого монастырского жития сам московский митрополит Алексий, основатель Чудовской обители. В начале XVI века другой русский святой, преподобный Иосиф Волоцкий, сам из духовной плеяды прямых Сергиевых наследников, писал о чудовских монахах: «Они так были честны и боголепны и так жили иночески и духовно, что все люди приходили к ним, старые и юные, и получали от них пользу». Кого-то из них, уже маститых старцев, застал в юности и будущий Калужский чудотворец. Может быть, их рассказы о Сергии и воспламенили в молодом иноке желание отшельничества в глухом лесу, где душа человеческая остается один на один со своим Создателем.
Как и Сергий Радонежский, в первые годы своего лесного уединения Тихон претерпевал «жестокое житие». Пищей для него были дикие травы, коренья, грибы да ягоды. Спал он на жесткой подстилке из древесной трухи. Воду носил сначала из речки, затем из выкопанного своими руками источника в паре верст от дубовой «кельи». Соседями его было лесное зверье – вепри, зайцы. Может, захаживали и медведи. Зимой – голодные волки. Такая жизнь под силу лишь «земным ангелам, небесным человекам», как называют монахов-подвижников, словно бы утрачивающих черты плотского существа, которому нужны элементарные материальные блага, и становящихся как бы бесплотными, мало в чем нуждающимися. Божия благодать их питает, утоляет жажду, согревает в лютые морозы и овевает прохладой в зной. Отлетают, как сухие листья по осени, остатки человеческих страстей – самолюбия, малодушия, уныния, – если не выкорчеваны раньше наукой монашеского смирения. Кротость, бездонное терпение и неотступная молитва доставляют подвижнику и иные дары от Бога – творение чудес, прозорливость, то есть умение видеть сокрытое и дальнее, читать в человеческих душах, как в книге. Как поется в церковном песнопении (тропаре) на память преподобного Тихона, «в пустыни вселився, в нейже преходя жестокое жительство, яко безплотен, пожил еси, сего ради и чудес дарованием обогати тя Бог».
Сколько лет Тихон жил в своем дубе, прежде чем к нему стали приходить люди и собираться помалу ученики-последователи, подлинно неизвестно. Иногда в биографических справках о нем попадается информация о 17 годах. Откуда это взято – непонятно. А вот крайняя дата основания монастыря на месте лесного отшельничества Тихона известна точно. То есть круг учеников собрался подле святого подвижника и была построена деревянная церковь, возведены кельи для братии, а сам Тихон принял на себя обязанности монастырского настоятеля не позднее 1456 года. Эта дата появляется в биографии преподобного благодаря удельному князю Василию Ярославичу Боровско-Серпуховскому, тогдашнему владетелю калужских лесов и земель.
Василий Ярославич был внуком знаменитого героя Куликовской битвы серпуховского князя Владимира Храброго, двоюродного брата Дмитрия Донского. А кроме того, шурином великого князя московского Василия II – тот был женат на сестре Василия Ярославича. В междукняжеской «замятне» и кровавых спорах о московском престоле серпуховско-боровский владетель поддерживал близкого родственника. Был его верным союзником, предоставлял свое удельное войско в распоряжение Василия II и участвовал в сражениях. Когда в 1446 году московский государь попал в плен к своему противнику Дмитрию Шемяке и был ослеплен, Василий Ярославич, которому на тот период пришлось бежать в Литовскую Русь, предпринял энергичные действия, чтобы собрать небольшую армию для освобождения зятя.
Нравом этот удельный князь был, судя по дошедшим до нас отрывочным сведениям, крут и вспыльчив, горделив и гневен. Не терпел, чтобы ему противоречили, – в таких случаях мог применить насилие и коварство. Особенно не складывались у Василия Ярославича отношения с монахами, которые жили на его землях. В Житии святого Пафнутия Боровского рассказывается история конфликта князя с преподобным. Когда Пафнутий ушел из Высоцкого Боровского монастыря и основал собственную обитель, Василий Ярославич всеми способами пытался вернуть подвижника назад. Несколько раз он подсылал своих слуг поджечь Пафнутьев монастырь, впрочем, безуспешно. Иосиф Волоцкий повествует о другой истории: «Случалось князю Василию Ярославичу Боровскому бывать у Святой Троицы в Сергиевом монастыре, который находился тогда под его державою (радонежская земля также была во владении этого князя. –
Неудивительно, что и знакомство Василия Ярославича с Тихоном Калужским началось с княжьего гнева. Предполагаем, что история эта произошла в конце 1440-х – начале 1450-х годов. Во всяком случае Тихон к тому времени уже давно жил в калужском лесу и был окружен несколькими учениками. Во время охоты князь наткнулся в лесной глухомани на монашеское жилье и весьма удивился, что на его земле без дозволения и уведомления живет пришлый монах, да еще и собирает вокруг себя последователей. Полыхнув яростью, Василий Ярославич велел Тихону немедленно убираться. А чтобы тот не замешкал, поднял на него руку с плетью. Рука тотчас онемела – князь не мог ни опустить конечность, ни пошевелить ею. Божье вразумление подействовало мгновенно: Василий Ярославич в страхе и трепете стал молить Тихона о прощении и исцелении. Смиренный подвижник, помолившись о князе, вернул подвижность его руке.
За пять с лишним веков преподобный Тихон совершил и совершает доныне множество чудес по молитвам к нему людей, идущих к его мощам за помощью и исцелением. Многие из них засвидетельствованы письменно, с их перечнем можно ознакомиться в «Историческом описании Тихоновой Калужской пустыни» архимандрита Леонида (Кавелина). Но чудо с князем Василием Ярославичем – первое донесенное до нас монастырским преданием.
Раскаявшийся и обрадованный прощением князь по-новому взглянул на святого подвижника. Он стал умолять Тихона основать на этом месте Божью обитель, чтобы в ней умножались ученики святого. Обещал в изобилии снабжать монастырь всем необходимым. Иными словами, Василий Ярославич решил стать ктитором обители преподобного Тихона, ее покровителем и устроителем. Для человека того времени, облеченного властью, имеющего достаток, это совершенно обычный образ мыслей. Множество монастырей на Руси было основано князьями или по просьбе князей – в память о каком-либо событии, в благодарность Богу либо по иной причине. В эпоху удельной раздробленности монастырь на княжьей земле – это прибыль правителю. В первую очередь духовная, потому что иноки сугубо молятся о князе, его семье, его благополучии и спасении души за гробом. Затем репутационная (если его монахи славятся благочестием и святостью), а также материальная – за счет притока населения, которое обживает прежде пустынные земли вокруг монастыря, ведет на них хозяйственную деятельность.
Отчего же князь Василий Ярославич сперва в гневе поднял руку на подвижника? Гордый нрав с трудом смиряется – особенно когда кажется, будто иноки проявляют «самоуправство» и «своеволие» на твоей земле. Но гордыня князя дала импульс к созданию на речке Вепрейке монастыря. Стала тем инструментом, которым осуществилась воля Божия. До случая с князем Тихон, очевидно, по своему смирению не помышлял об основании обители.
Здесь стоит сделать ремарку. Часто в житийных текстах о преподобном Тихоне предполагается, что князем, который хотел изгнать Тихона, был Ярослав Владимирович Серпуховской, отец Василия Ярославича. Это ошибка, рожденная невнимательным изучением исторического контекста. Князь Ярослав умер еще в 1427 году. Тихон был тогда юным и жил в Чудовом монастыре.
Итак, где-то в первой половине 1450-х годов отшельническое житие Тихона перешло в следующую логическую фазу: этап строительства монастыря. Надо думать, Василий Ярославич исполнил обещание и помог – деньгами, плотниками, снабдил новопостроенную церковь в честь Успения Богоматери богослужебной утварью, иконами и прочим необходимым. Обитель обзавелась настоящими кельями для насельников, отгородилась от леса тыном. Источник преподобного Тихона оборудовали в колодезь.
Но покровителем нового монастыря Василий Ярославич пробыл недолго. В 1456 году великий князь Московский Василий II наложил на него за какую-то провинность опалу, лишил всех уделов и отправил в ссылку, где тот и умер. Вот откуда эта дата, не позднее которой преподобный Тихон создал свою обитель, начал ее строить и благоустраивать, сделался в ней игуменом и ввел строгий монашеский устав.
Неизвестно, имел ли Тихон сан иеромонаха, то есть монаха-священника, когда покидал Чудов монастырь. Но если не имел, то для поставления во иереи – а это необходимо для звания монастырского настоятеля – ему потребовалось на какое-то время вернуться в Москву и предстать перед правящим архиереем, митрополитом Московским и всея Руси Ионой. Владыка должен был дать свое дозволение на возведение Тихона в священный сан и разрешающую грамоту на основание монастыря.
Серпуховско-Боровский удел после опалы князя Василия Ярославича вошел в состав Московского княжества. Но отдаленность Тихоновой пустыни, стоявшей на литовском рубеже, ее не особенно распространившаяся еще слава не принесли в те годы монастырю покровительства московских государей, Василия II и его сына Ивана III. О щедрости великих князей в адрес Тихоновой обители, об их вкладах в монастырь или земельных пожалованиях на то время монастырское предание ничего не сообщает.
Скорее всего, подобно многим другим монастырям, основанным святыми подвижниками и при их жизни не принимавшим от сильных мира сего никаких богатых даров и вкладов, Тихонова пустынь жила в те годы трудами своих иноков. Братия питалась с огородов да съестными приношениями мирян-богомольцев. Суровое воздержание во всем, что касалось телесных нужд, претерпевалось через молитвы, укреплявшие дух.
Грянули события 1480 года. О том, что ордынский хан Ахмат, давно точивший зуб на Москву за невыплату дани, собирается двинуть свои полчища на Русь, стало известно в конце зимы. Весной же слухи подтвердились и конкретизировались. Хан не просто хотел наказать великого князя Московского за неподчинение и забрать причитающееся Орде русское серебро, но вообразил себя вторым Батыем. Он намеревался идти заново пленять Русь, разорять и жечь русские города, убивать, насиловать, обезлюживать землю, приводить к покорству все «православное христьянство». Как сообщает Московский летописный свод, «злоименитый царь Ахмат… похваляся разорити святые церкви и все православие пленити, и самого великого князя, яко же при Батые бяше».
До Тихоновой пустыни мрачные слухи эти, вероятно, тоже доходили вместе с богомольниками, посещавшими монастырь, жителями Калужской округи. Летом появились известия, что великий князь Иван отправил полки на «берег», на окское порубежье, в Серпухов и Тарусу, и сам с резервным войском встал в Коломне. И что митрополит Геронтий повелел перенести из Владимира в Москву чудотворную Владимирскую икону Божией Матери, не раз спасавшую русские земли от врага, – чтобы молиться перед ней всем миром. В начале же осени вести для братии Тихонова монастыря стали еще тревожнее. Ордынское войско, прощупывая русскую оборону вдоль Оки, сдвигалось на запад, к Калуге и устью Угры. Фронт грядущих военных действий грозно приближался к обители. А в случае, если русские полки не удержали бы натиск татарской конницы, нашествие Ахмата стерло бы монастырь с лица земли вместе с его насельниками.
Можно представить, как некоторые из братии предлагали игумену Тихону, собрав священную утварь и образа, уйти на время в иные места, поберечься, переждать грозу. Может быть, кто-то вспомнил подобную же историю из недавнего прошлого, связанную с монахами Троице-Сергиева монастыря. В 1408 году при набеге темника Едигея на Русь троицкому игумену явился в видении сам святой Сергий и повелел всем уходить. Татары тогда сожгли пустую обитель, братия же спаслась и вернулась потом на пепелище. Тихон Калужский, несомненно, должен был знать о тех событиях от чудовских монахов.
Но если такие осторожные и предусмотрительные иноки и нашлись в его пустыни, то Тихон проводить «эвакуацию» не стал. Вот как это могло происходить: настоятель собрал всю братию и кротко говорил с ними. Говорил о том, что милость Господня крепка и оборонит их, а Матерь Божья укроет обитель своим омофором. Что нельзя малодушествовать, а надо облачиться в броню веры, вооружиться мечом молитвы, усилить телесные подвиги и сугубо очищать душу от скверны. Но если кто чувствует, что слаб духом и не сумеет выстоять в посланных испытаниях, тот пускай идет с миром и где-нибудь укроется. Никто косо на таковых смотреть не будет, а после, когда всё закончится, их с любовью вновь примут в обители.
Братия верила и доверяла своему учителю целиком и полностью. О его прозорливости знали. Догадывались, что своим провидческим внутренним зрением он видит многое, недоступное прочим. И если Тихон говорит, что Господь защитит и спасет, то так оно и будет.
Меж тем в начале октября татарская орда объявилась на том берегу Угры. Ее уже сторожили русские полки, расставленные вдоль реки на многие версты от устья на запад по течению – в местах, где были броды и «перелазы». О том, где состоялось четырехдневное сражение основных сил татар и русских, историки спорили, да и до сих пор не сошлись в едином мнении. Могло оно произойти поблизости от устья Угры, могло немного дальше. Ныне многие склоняются к версии, что главный бой был на Залидовских лугах, там, где сейчас село Дворцы, в трех километрах южнее Тихоновой пустыни.
Ахмат, придя к Угре, сходу бросил свое войско в наступление через реку. Четыре дня татары бились с русскими и потерпели поражение. Речная граница была удержана московской ратью.
Тихонов монастырь оказался в ближайшем тылу грохочущего, пылающего фронта. Что делали в это время иноки во главе со своим настоятелем? Не принимать участия в схватке, в которой решалась ни много ни мало судьба Руси, они не могли. Но оружие монаха – молитва, постничество, и подвиги его – духовные, в брани не против людей, а против греха. Подспорье для этой брани – ограничение себя в еде, питье и сне, в согревании тела и любых физических удобствах. Надо думать, и сам Тихон, и по его примеру братия монастыря усугубили это свое духовное делание, когда поблизости, над рекой, свистели с обеих сторон стрелы и гремели русские пищали, металл входил в человечью плоть, дым от выстрелов заволакивал тонущих в воде татар и падающих наземь сраженных русских ратников. Нет сомнений, что Тихоновы иноки взяли на себя в те дни и недели «повышенные обязательства», усиленную нагрузку в предстоянии перед Богом и вымаливании победы над врагом.
Но кроме этого насельникам монастыря находилось немало дела в русском стане. Точнее, в станах, разнесенных вдоль реки на десяток-другой километров. Духовное окормление воинов-христиан в условиях полевых сражений, укрепление их духа молебнами, исповедью и причастием – предмет жизненно важный. Проливать кровь, защищая свою землю и свой народ, отдавать Богу душу за други своя – в чем, по Евангелию, заключается высшая степень христианской любви – легче с сознанием, что совесть твоя чиста и греха на душе никакого нет.
Тихон и те из монахов, кто также имел священный сан, усердно исполняли свой долг. Служили молебны, исповедовали, причащали живых и умиравших от ран, отпевали погибших. Хотя одна из летописей оптимистично сообщает, что потерь в русском войске не было: «Наши стрелами и пищальми многих побиша, а их стрелы межю наших падаху и никого же уязвляху» – это, должно быть, приукрашение. Были и раненые, и убитые. Монахи приняли на себя попечение об их душах, а быть может, оказывали и лекарскую помощь.
На диораме художника Павла Рыженко в церковно-музейном комплексе «Великое Стояние на Угре», что в селе Дворцы на берегу Угры, есть изображение нескольких монахов в стане русских ратников. На переднем плане один из них склонился над раненым. Другой обходит лагерь с кадилом. На дальнем плане монах с нимбом святого – сам Тихон – благословляет Евангелием выстроившихся воинов. Остальные заняты на хозяйственно-бытовых работах – носят воду и т. п. Это – концентрированный образ того монашеского «стояния на Угре», которое выпало братии Тихоновой обители.
Отгремела военная гроза, «пояс Богородицы», как прозвали Угру, закрыл Русь от нашествия иноплеменных. В начале ноября, по зимнему морозу, орда побежала прочь от русской границы. И в Москве, и во всех городах Руси, и в Тихоновой пустыни служили благодарственные молебны, радовались спасению. Вероятно, от ратников, возвратившихся с Угры, в столице прослышали и о монастыре на литовском рубеже. О его чу́дном старце-настоятеле, который ходит в лаптях и рубище и от которого исходит сила Божия.
По некоторым сведениям, от великого князя Ивана III монастырю были жалованы земли по берегу Угры.
Преподобному Тихону, уже пребывавшему в преклонных годах, Господь даровал еще 12 лет жизни. Монастырь возрастал, братия увеличивалась, прежний ручеек богомольников-паломников становился речушкой. Люди шли посмотреть на дивного старца, испросить его совет, утешиться назиданием, получить исцеление. Тихон никому не отказывал. Голодных кормил, страждущих ободрял, за хворых молился.
Но пришло время покинуть этот мир, и Тихон принял схиму – высшую степень монашеского посвящения. Поистине схимник уже не вполне земной человек, но тот, кто одной ногой стоит в Царстве Божьем. Попрощавшись с братией, он мирно переселился в вечность. Было это в 1492 году. Однако дата, которую обычно называют как день его смерти, 16/29 июня, – условная. В этот день празднуется память кипрского святителя Тихона, епископа Амафунтского, чье имя калужский отшельник получил в монашеском постриге.
Долгая и блаженная жизнь преподобного Тихона была тиха в соответствии с его именем. Мы мало о нем знаем, он не попал в летописи и документы того времени. Но уже со следующего, XVI столетия имя калужского пустынника стало звучать всё громче и громче. Есть документальное подтверждение того, что Иван Грозный паломничал ко гробу Тихона. Его сын, царь Федор Иванович, сделал вклад в обитель – напрестольное Евангелие в дорогом окладе. В те годы преподобный Тихон был уже прославлен Церковью в лике святых и давно звался чудотворцем. Вокруг монастыря росло поселение – Тихонова Слобода.
В последующие века монастырь знавал разные времена – разорения интервентами в годы Смуты, возрождения, упадка в XVIII столетии и расцвета в XIX. Пик его славы пришелся на десятилетия, когда настоятелями становились постриженики Оптиной пустыни. Тихонова обитель жила одним уставом, одним духом с оптинской братией. Как и Оптина пустынь, она славилась своими старцами – духовно опытными наставниками, к которым со всей православной России каждый год шли тысячи людей за помощью, утешением и исцелением. Вознеслись главами в небеса два огромных собора в русско-византийском стиле. До революции 1917 года Тихонова пустынь была одной из самых чтимых и посещаемых обителей в стране.
После советского погрома и уничтожения монастырь в наше время восстановлен с прежним величием, в былой красоте. На новом витке своей истории обитель стала одним из тех мест Калужской земли, где поддерживается память о событиях Стояния на Угре 1480 года. А основанный в начале XXI века в селе Дворцы монастырской скит во имя Владимирской иконы Божией Матери с музейным комплексом сделался центром ежегодных праздничных мероприятий в честь русской победы на Угре. На территории скита установлен памятник Ивану III. Так никогда не видевшиеся при жизни два великих человека – святой и государь, создатель Русской державы, победитель Орды, – спустя пять с лишним веков встретились на месте событий 1480 года. Нижний храм скитской церкви освящен во имя Сергия Радонежского. А в основание Поклонного креста легла земля, привезенная с Куликова поля. Величественная легенда о Тихоне Калужском, втором Сергии, благословившем русское войско на одоление врага в смертной схватке, продолжает жить и крепнуть.
ИОСИФ ВОЛОЦКИЙ: ТАЙНА СВЯТОСТИ
Пятьсот с небольшим лет назад ушел в вечность человек, оставивший миру загадку своей святости. Сто с лишком лет назад эта загадка исторгла из среды российской интеллигенции вздох удовлетворения: «Пробовали канонизировать, но в сознании русского народа он не сохранился как образ святого» (словами Н. А. Бердяева)
Тайну святости Иосифа Волоцкого пытались взламывать ломиком негодующего отрицания и вскрывать отмычкой сомнений (странный святой, да и не святой вовсе), чтобы увидеть под замком ожидаемую пустоту и безблагодатность. Тщетно. Замок держится крепко, «сокровенный сердца человек» волоцкого игумена остается недоступен. Церковный политик, давший имя своим последователям-иосифлянам, публицист, возглавивший борьбу с ересью, которая поразила Московскую Русь, идеолог царской власти и радетель богатой, самодостаточной, независимой от государства Церкви – всё это только внешнее.
«Богатые драгоценными бытовыми чертами жития преподобного Иосифа скудны в одном: они молчат о внутренней, духовной жизни» (Г. П. Федотов, «Святые Древней Руси»). А может, плохо искали? Не слишком внимательно, полубессознательно пропуская крупицы, как раз говорящие о внутреннем? Может, чересчур довлел образ Иосифа – каменной глыбы в основании самодержавия и столпа торжествующей, воинствующей Церкви, чтобы позволить себе увидеть и показать эту глыбу с иного ракурса?
При жизни у него было много врагов, недоброжелателей и страстных критиков. За несколько веков после смерти число их только росло. «Роковая фигура в русской истории», как выразился Н. А. Бердяев, ставя Иосифа Волоцкого бок о бок с Иваном Грозным.
Оценивая историческую личность, всякий показывает миру себя самого. Давая оценку святому, демонстрирует свою позицию в отношении Церкви, канонизировавшей его, и степень собственного проникновения в суть христианства. «Он сторонник христианства жестокого, почти садического, властолюбивого…» Надо думать, Н. А. Бердяев выразил этим мнение весьма определенной страты российского социума, крупными мазками обрисовал ее страхи и миражи.
Ну а как было в реальности?
В 1515 году волости окрест Иосифо-Волоколамского монастыря поразил страшный голод. Жители сел и деревень толпами шли к монастырю, который всегда кормил множество нищих и странников, приходил на помощь в хозяйственных нуждах. У ворот обители «мужие и жены от глада вопияху… бяше бо их седмь сот, опричь малых детей». Иосиф повелел келарю кормить всех. Изо дня в день, несколько месяцев. Монастырь обладал большими, но всё же ограниченными запасами хлеба. Игумен приказал брать взаймы деньги и покупать хлеб для голодных толп в других областях. Монастырская братия роптала: «Нас переморит, а их не перекормит». Иосиф, изнуренный болезнями, сам почти вовсе отказался от еды, отдавая свой хлеб тем, кто «от глада вопияху». В сентябре он умер, тихо угаснув в состоянии крайнего истощения – это установила экспертиза его мощей, обретенных в 2001 году. Как верный христианин и добрый пастырь положил душу свою за ближних.
Но даже это не смягчает критиков. Описывая благотворительную деятельность монастыря и заботу игумена о благополучии сельского люда, Г. П. Федотов делает странный вывод: «Не из сострадания, а из христианского долга проистекает общественное служение Иосифа». Ни Житие, ни другие источники не дают поводов для таких умозаключений. Советские критики придумали иную мотивацию для Иосифа – корпоративную корысть феодалов: крестьяне-де – орудие обогащения, которое надо беречь и кормить. Ну им тоже вольно было фантазировать.
Обширное поле, где можно разгуляться фантазиям критиков, дает Устав, написанный преподобным Иосифом для своего монастыря. О том, как советские исследователи искаженно интерпретировали некоторые его моменты, дабы выставить игумена классовым врагом крестьянства, говорить не будем. Но любопытна пристрастность и почти неприязнь к Иосифу Волоцкому некоторых историков русского христианства, того же Г. П. Федотова или И. К. Смолича («Русское монашество»). От первого изошла претензия к преподобному Иосифу, что «обрядовое благочестие и уставная молитва» заменяли ему горение духа. Смолич также категоричен: «Иосиф предстает перед нами как выразитель внешней, формально понимаемой христианской аскезы. Духовное окормление иноков Иосиф строит не на совершенствовании души и воли, а на внешне безупречном поведении монаха», на «буквальном исполнении обрядов». И совсем уж радикально заявляет: «Пренебрежение внутренней основой духовной жизни… у него просто поразительное». И даже: «религиозный формализм набрасывает тень… на благочестие» Иосифа Волоцкого.
Но Устав позволяет написать лишь полупортрет своего создателя. Как полуправду. Искать вторую половину следует в других творениях преподобного Иосифа. Хотя и в Уставе можно найти оброненные зерна сокровенного.
«Поработи тело, а душу освободи». Это из «Просветителя», книги написанной им для обличения еретиков-жидовствующих.
Иосиф Волоцкий – опытный богослов. Некоторые приписывали ему слишком рационалистический подход к богословию, заимствование методов выхолощенной католической схоластики. А вот как он сам обрисовал свой метод богопознания: «Кто хочет узнать волю Божию и смысл Священного Писания… должен прежде очистить себя от страстей – сохранением Божественных заповедей, вниманием и многим старанием по Богу, безмолвием, слезами, смиренномудрием и страхом Божиим. И тогда душа, соединившаяся чистотою с Богом, не потребует другого слова для поучения, нося в себе, блаженная, присносущное Слово – как учителя, наставника и просветителя». (В оригинале последние слова имеют иной смысл: «…присносущное Слово, Учитель и Наставник, просвещение в Себе носящий блаженно».) «Если научишься молиться со вниманием, тебе не нужны будут поучения рабов Божиих: сам Бог, без посредников, будет озарять при этом мысль». Истинное познание возможно лишь в соединении с Богом – в молитвенном общении с Ним и Евхаристии. Это основа основ христианской жизни.
Если не знать автора этих слов, можно посчитать, что они принадлежат старцу Нилу Сорскому, духовному отцу заволжских монахов-скитников, последователю исихазма (учения о безмолвной сердечной, умно́й молитве, пришедшего из Византии). Преподобного Нила в литературе XIX–XX веков традиционно ставили в духовную оппозицию Иосифу Волоцкому: у Нила – молитвенная глубина и «дух внутренней свободы», у Иосифа – «формализм и ригоризм». Оппозиция эта глубоко надуманная, искусственная. Водораздел прошел позднее между их учениками, но не между этими двумя учителями русского монашества.
Либеральным историкам не нравился акцент Иосифа на телесном благочинии. Видимо, они забыли слова апостола Павла: «прославляйте Бога и в телах ваших» (1 Кор. 6: 20). И Василия Великого: «не верь, что не сохраняющий себя во внешнем благоустроен внутренне». И Григория Паламы: «после падения внутреннему человеку свойственно уподобляться внешним формам». И Нила Сорского в придачу, который придавал значение молитвенной позе и цитировал те же слова Василия Великого. Г. П. Федотов приводит наставление Иосифа Волоцкого: «Стисни свои руце, и соедини свои нози, и очи смежи, и ум собери», сопровождая снисходительным комментарием: «В этом вся духовная школа иосифлянства».
Нил и Иосиф, не соглашаясь друг с другом в некоторых вопросах церковной политики, не были ни врагами, ни недругами. Старец Нил переписывал «Просветитель», а Иосиф в предисловие одного из своих сочинений поставил Нилово «Послание некоему брату». Ученики Иосифа также переписывали сочинения Нила. Но суть не в этом.
Иосиф Волоцкий, несомненно, был знатоком исихастского делания и поддерживал традицию этой мистической молитвенной практики, бравшую начало на Руси со времен Сергия Радонежского. Но исихастскую традицию он знал независимо от Нила. Прямая линия духовного преемства идет к Иосифу от преподобного Сергия – через его учителя Пафнутия Боровского, чьим наставником был Никита Серпуховской, ученик Сергия Радонежского. Иосиф – духовный «правнук» Сергия, когда-то вкусившего исихастской «сладости безмолвия». Волоцкий игумен любил и почитал Симеона Нового Богослова, византийского столпа исихазма, изучал и переписывал его творения, часто цитировал. Кроме того, он был почитатель иконного творчества монаха Андрея Рублева, также ученика Сергия, собирал иконы его кисти, расспрашивал старцев – живых свидетелей – о жизни Андрея. А иконопись Рублева, безусловно, пребывает в русле исихастского созерцания нетварного света.
От старцев Иосиф узнал о художественно-богословском методе преподобного Андрея и оставил его описание – уникальное свидетельство о глубине молитвенно-созерцательного бытия святого иконописца. Иконники Андрей и Даниил «…всегда ум и мысль возносили к невещественному и Божественному свету, телесные же очи всегда возводили к вещественным краскам, коими написаны образы владыки Христа, и Пречистой Его Матери, и всех святых». Из этого свидетельства никак не получается вывести равнодушие преподобного Иосифа к внутренней жизни духа. Скорее, наоборот.
Близким знакомым волоцкого игумена был другой великий иконописец Руси – Дионисий, создатель знаменитых фресок Ферапонтова монастыря. Исследователи также приписывали Дионисию тягу к форме, формализацию иконных образов. Но вот что писал о его творениях советский искусствовед Н. К. Голейзовский: «…новые формальные элементы… свидетельствуют… о настойчивых поисках наиболее выразительного художественного языка, способного вызвать состояние “духовного созерцания”»; «Дионисий пользуется в своем творчестве теоретическими выводами исихастов и в первую очередь учением об умной молитве». А на фресках в Ферапонтове Дионисий отображает молитвенное состояние и «результат “умного делания”, ярко обрисованный в сочинениях исихастов. Вот как передает это состояние Нил Сорский: “Зрю свет, его же мир не имать… внутрь себе зрю Творца миру, и беседую, и люблю, и ям, питался добре единым бо видением и съединився Ему, небеса превосхожду”».
Через эту любовь к «умно́й» иконописи и раскрывается «сокровенный сердца человек» Иосифа Волоцкого. В своем «Послании иконописцу», адресатом которого, скорее всего, был Дионисий, преподобный Иосиф дает описание сердечной молитвы и внутреннего созерцания световидных энергий Бога: «Когда ты поклоняешься Господу Богу твоему… тогда всем сердцем твоим и умом и помышлением воздевай зрение ума ко Святой, Единосущной и Животворящей Троице – в мыслях твоих и в чистом сердце твоем»; «Изгоним всё земное из помыслов: злопамятство и гнев, ярость и ненависть и плотские вожделения – и очи понудим к слезам, и всего себя устремим к небесам»; «Молитву же я имею в виду не такую, что лишь на устах держится, но исходящую из глубины помыслов; подобно тому, как деревья, которые, пустив корни в глубину, не ломаются от ветра, так и молитва, из глубины мысленной воссылаемая, простирается в высоту»; «Предстоя с херувимами, летая мыслью с серафимами, будучи плотью сопричтен к бесплотным силам, сподобился ты предстояния общему Владыке»; «Душа… исполнится великой светлости с помощью Божией, словно некие лучи посылаются от Бога в мысли молящегося».
«Формалист» Иосиф Волоцкий – делатель сердечной молитвы исихастов?! Именно так.
Однако описание это всё же осторожное, прикровенное. Дионисий был мирянин, а позднее свое «Послание» Иосиф включил в «Просветитель», расширив адресацию. Исихастское же делание – исключительно для опытных монахов, и обучение ему должно происходить не на бумаге, а из уст в уста от учителя к ученику. Подробных инструкций по практике сердечной молитвы не оставил никто из византийских святых, выработавших учение исихазма.
Но у волоцкого игумена, как и у других, были ближайшие ученики, во всем следовавшие за наставником – и в суровой телесной аскезе, и в молитвенном делании. Это о них он обмолвился в Уставе: «…и сердце очищаем на приятие неизреченного света Христова». О всей же братии монастыря Житие свидетельствует: «Молитва Иисусова беспрестанно из уст исходила», «в ночи на молитве стояли», «делали все дела по наказу и учению Иосифа с молчанием и молитвою». В практике исихазма непрестанное творение Иисусовой молитвы имеет первостепенное значение. Но и вне умно́го делания эта молитва – лучшее средство для очищения сердца.
Однако для исихастской мистики всё же более подходит уединенная скитская жизнь, какую вели Нил Сорский и его ученики, а не общежительный монастырь Иосифа Волоцкого с его обширной хозяйственной деятельностью. Но к мистическому богосозерцанию невозможно приступить, не утвердившись в начальной форме монашеского подвижничества – строгой аскетике, очищении от страстей через телесное утруждение, молитвенные усилия, послушание и монастырскую дисциплину. Начальное деятельное подвижничество – единственный путь восхождения к созерцанию, на этом настаивает учение исихастов.
Всё это – труды, школу сурового воздержания, жесткую дисциплину – дает общежительная форма монашества, поборником которой был преподобный Иосиф. Он создавал в своем монастыре условия, необходимые любому, кто впоследствии встанет на путь молитвенного безмолвия, таинственного соединения человека с Богом в созерцательном подвижничестве. А Нил Сорский не принимал в свой скит монахов, не прошедших через эту начальную подготовку в общежительном монастыре. Оба монастырских устроения, олицетворенные Иосифом и Нилом, – просто разные этапы одного пути.
Аскетика Иосифова монастыря – это личная нищета монахов, строгий пост, ветхие «плачевные» одежды, постоянный труд на благо ближнего. Кроме того, «один панцирь носил на голом теле под свиткою, другой – железа тяжелые», и «своей волей сами себя мучили». Не все выдерживали: «Жестоко сие есть житие, и в нынешнем роде кто может таковое снести?»
Но сердцевиной монастырской жизни было богослужение – «соборное дело». Устав преподобного Иосифа предписывал неукоснительно и безотлагательно являться в храм на соборную молитву, оставляя все дела. В этом волоцкий игумен расходился даже с уставом Василия Великого, разрешавшим монаху отсутствовать на богослужении, если он занят монастырской работой. Тем более странны претензии к Иосифу в пренебрежении литургической жизнью (у И. К. Смолича).
Впрочем, в своих творениях преподобный Иосиф заведомо отвечал критикам. К примеру, тем, кто видел в его Уставе «удушение» внутренней человеческой свободы, утеснение духа. Тех, кто считал, что «лучше есть житие, где закон и правила не жительствуют, и нет никакой тягости, ни понуждения, ни запретов, но кто как захочет, как соизволит, так и живет», волоцкий игумен смиренно наставляет: это «лучшее житие» позволительно лишь для совершенных и преуспевших в духовном делании подвижников; «нам же сие чуждо». Ибо монахи нынче уже не те, что прежде: «только образ иночества в нас есть, дел же никаких»; «ныне же поистине изнемогли… возлюбили сладость мира сего из-за своей лености, нерадения и оскудения добродетелей». Однако судить о всех монашествующих преподобный Иосиф не волен: «Глаголю и пишу не о всех, но о себе и сущих подо мною».
В Житии преподобного есть один эпизод, который ломает устоявшийся образ Иосифа Волоцкого как этакого антиинтеллигента: властолюбца, стяжателя, обрядовера, бессердечного фанатика и чуть ли не палача-инквизитора. Этот эпизод стыдливо пропустил даже Г. П. Федотов, скрупулезно подмечавший в святых, о которых писал, мистические черточки.
В 1503 году в Иосифов монастырь привезли умирающего князя Ивана Рузского, крестника волоцкого игумена. Настоятель не успел к нему: князь скончался без исповеди и причастия. Опечаленный таким концом духовного чада, Иосиф заперся в келье с умершим и своим ближайшим учеником Кассианом. По их молитве в бездыханное тело вернулась душа, а после исповеди и причастия снова отлетела. Иосиф запретил княжеским боярам говорить об этом как о чуде: «Князь просто уснул, а потом проснулся».
Иосиф Волоцкий, воскрешающий мертвого! Как это далеко от образа попа-мажора на крутой колеснице, главы коммерческого предприятия «Волоцкий стяжательный монастырь», сращивавшего Церковь с государством, отправлявшего на костры креативную оппозицию…
«Возлюбленный, где бы ты ни был: на море, на дороге или в доме, идешь ли ты, или сидишь, или спишь – на всяком месте непрестанно молись с чистой совестью, говоря так: “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя”», – заповедует Иосиф Волоцкий в «Просветителе».
КАК МОНАХИ ЗАВОЕВАЛИ ДЛЯ РОССИИ АРКТИЧЕСКИЙ ПЛАЦДАРМ. СВЯТЫЕ ТРИФОН ПЕЧЕНГСКИЙ И ФЕОДОРИТ КОЛЬСКИЙ
Земли, которые зовутся Русским Севером, несколько столетий, начиная с XI века, были фронтиром Древней Руси – территорией естественного роста русской цивилизации. Эти края осваивали сборщики дани с туземных народов, затем русские первопоселенцы, промысловые люди, земледельцы. В дремучих северных лесах единственным человеческим жильем нередко оказывалась избушка монаха-пустынножителя. Изначальным порывом этих одиночек, жаждавших уединения с Богом, процвел в XV–XVII веках Русский Север от Заволжья до Ледовитого океана. Усилиями одних колонистов-промысловиков этот расцвет не случился бы. Нужна была консолидация сил, организующее начало. Таким началом становились монастыри.
Обычно всё происходило так. Приходил отшельник, поселялся в глухом месте, рубил церковь или часовню. Чуть погодя образовывалась община, составлялся монастырь. Князья жаловали ему земельные владения, промысловые угодья. Через четверть века вокруг кипела жизнь: погосты, села, распашки, дороги, ремесла, промыслы. Местное языческое население прилеплялось к русской жизни через проповедь Христа и добровольное крещение. В истории Севера известен лишь один народ, не пожелавший принять русскую веру и государственность. Легендарная чудь, не имея сил противостоять Руси, по преданию, «ушла в землю», а по скандинавским источникам – переселилась в XIII столетии в Норвегию. Еще долго напоминанием о ней были зараставшие лесом чудские городища, наверняка считавшиеся у окрестных жителей «плохими местами», где безобразит нечисть. Военных столкновений при колонизации этих земель Русский Север почти не знал.
На северо-западном порубежье всё было почти так же… с одним очень существенным отличием. Здесь сперва Господину Великому Новгороду, затем Московской Руси пришлось столкнуться с жесткой конкуренцией шведов, норвежцев и датчан. Западные соседи-христиане тоже хотели видеть в местных язычниках своих подданных.
Новгород в XII–XIV веках распространил свою руку широко и далеко за пределы нынешних границ России. Дань ему платили карелы, жившие на землях нынешней Финляндии вплоть до Ботнического залива Балтики (на русский лад – Каяно-моря), а также лопари-саамы всей северной Лапландии, от Кольского полуострова до северо-запада нынешней Норвегии. Острота ситуации заключалась в том, что Лапландия, не принадлежа никому, платила дань и русским, и норвежцам, и шведам, то есть была троеданной. Это была территория постоянных вооруженных конфликтов, то разгоравшейся, то затухавшей войны.
Стычки между сборщиками дани всех трех сторон перерастали в военные походы. Но чаще это были просто разбойные набеги. Особенно частыми они сделались с тех пор, как норвежцы и шведы стали нарушать «конвенции». По Ореховецкому договору 1323 года Каянская земля, то есть Восточная Ботния, где на «семи реках» жили карелы, платила дань Новгороду. Полвека спустя шведы построили там свою крепость Оулу, а вокруг расселились подвластные им финны. С тех пор русские навсегда потеряли Каянь. Норвежцы же еще раньше поставили свое укрепление Вардегус, «Сторожевой дом», на берегу Ледовитого океана (современный город Вардё). Хотя по договорам никаких постоянных поселений в районе общего сбора дани строить было нельзя никому.
В набеги на норвежцев и финнов обычно отправлялись новгородские крещеные карелы со своими воеводами. Предание об одном из воевод рассказывает: некий знатный корелянин Валит разбил в бою норвежцев и на месте побоища, недалеко от Вардегуса, поставил свое укрепление из камня – Валитово городище. Жил он то ли в XIV, то ли в XV столетии.
Монахи появились «на Студеном море, у Мурманского рубежу», то есть на Кольском полуострове, в конце XIV века. Это случилось после того, как пустынник Евфимий основал возле устья Северной Двины, на Белом море, Николо-Корельский монастырь. Берега великой северной реки были давно обжиты новгородцами, но края дальше «на полночь» оставались дики и малолюдны. Разве что рыбаки-поморы ставили по берегам летние становища. А первое постоянное русское поселение на Кольском полуострове организовали Евфимий Корельский и его собратья. Это был монастырский Корельский погост на реке Варзуге, на южном, Терском, берегу полуострова, у Кандалакшской губы Белого моря. Он появился в том месте, где еще в начале XIV века был построен деревянный острог. Карельские сборщики дани, служившие Новгороду, использовали крепостицу для временного хранения дани, собираемой с кольских лопарей.
Николо-корельские монахи стали первыми христианскими просветителями «дикой лопи» и северной некрещеной «корелы». Пути их проповеди шли вдоль беломорских берегов и далее, на Мурманский рубеж, в норвежскую сторону. Проповедь была наглядна: в устьях рек и у морских губ монахи ставили церкви, часовни, скиты. Все эти спорадические очаги христианства тоже получали имя Николая Чудотворца, покровителя плавающих и путешествующих. Со временем вокруг церквей разрастались поселения поморов. Память об этих Никольских путевых «столпах» запечатлелась в поморском присловье: «от Холмогор до Колы тридцать три Николы». Кола – бывшая столица полуострова, а ныне пригород Мурманска. Но в реальности «Николы» ушли намного западнее Колы – до самого норвежского Сторожевого дома, крепости Вардегус. В русских источниках XVI века упоминается загадочный «монастырь святого Николая против Варгава» (русское название Вардегуса). Некогда он был разорен то ли шведами, то ли норвежцами. Следов его не сохранилось.
В те времена Баренцево море называлось на Руси Мурманским. Оттуда приплывали в Беломорье мурманы – норманны, чтобы пограбить русские берега. Самый крупный набег случился в 1419 году в ответ на новгородское «повоевание» норвежцев. «Пришли мурмане войною в 500 человек». Сперва они сожгли Корельский погост, затем поплыли к устью Двины – разорили Николо-Корельский и Михайловский монастыри, три церкви и поселения поморов на окрестной территории, вырезали людей, включая монахов. Им всё же дали отпор – двиняне захватили два судна, на остальных разбойники убежали. Главный удар норвежцев был направлен на очаги православной проповеди в краю, а это значит: конкуренты хорошо понимали, на чем держится русская колонизация Севера. Что без православия и распространения его среди местных язычников Русь не закрепится на этих землях.
Николо-Корельский монастырь был возобновлен полвека спустя на средства знаменитой новгородки Марфы Посадницы. К тому времени Беломорье уже освящалось молитвами иноков новой обители на Соловецких островах. Слава одного из его зачинателей, Зосимы Соловецкого, была так велика, что «многие из окрестных дикарей сами приходили к нему, принимали святое крещение и даже постригались в монашество».
Ну а неофициальные боевые действия на порубежье продолжались. К примеру, русские не забывали, что Каянская земля по праву принадлежит им, и ходили туда за данью. Итогом этих походов были пепелища ограбленных финских поселений, с русской точки зрения возникавших там незаконно. Шведы с норвежцами ответно посылали свои судовые рати на Белое море. Но таких кровавых разгромов, как в 1419 году, им уже не давали совершать.
Московская Русь, включив в свой состав новгородские владения, заполучила в наследство и эту проблему. Во время русско-шведской войны конца XV века Иван III отправил большую рать на Каяно-море. Войско, набранное в северных русских землях, переплыло Белое море и реками ушло к Ботническому заливу, повоевало там карельских жителей «семи рек» и привело их под присягу московскому князю. Однако присоединить территорию всё же не удалось – слишком труднопроходимые леса и болота отделяли ее от русской Карелии. Разбойная война на пограничье вскоре возобновилась.
Наверное, есть какой-то символизм в том, что основателем самого северного русского монастыря-форпоста на Мурмане стал непосредственный участник этой войны. Трифон Печенгский (мирское имя, предположительно, Митрофан) был предводителем одного из отрядов то ли сборщиков дани, то ли охотников за добычей, что периодически наведывались в Каянские края и более северную норвежскую Лапландию. По собственному его рассказу (записанному позднее голландским купцом Симоном ван Салингеном), он «был грозным для врагов воином, много народу ограбил и разорил на границе и много крови пролил, в чем раскаялся и о чем горько сожалел».
В преданиях саамов сохранилась «романтическая» история о том, как жестокого атамана разбойников Трифона сопровождала в походах его возлюбленная Елена. И как однажды он в припадке гнева нечаянно ее убил.
Сильнейший порыв раскаяния погнал его на край земли. Около 1514 года Трифон в одиночестве ушел далеко на север, на мурманское побережье океана. Через пять лет горьких скитаний он встретил другого пустынника, монаха Феодорита. Судьба свела двух будущих просветителей Русской Лапландии, и с этих пор они, хотя и расставались на годы, никогда не теряли друг друга из вида.
Феодорит Кольский пришел на Мурман, имея вдохновенный замысел приобщать к христианству лопарей. Этот народ издревле стяжал славу страшных колдунов. Норманны называли их «языческими чудовищами». Темное лопское колдовство вызывало опасения у окрестных народов, в том числе и у русских. Шведы и финны выведывали у лопарей секреты их «боевой магии». Даже Шекспир был наслышан о них: «Не сомневаюсь я, / Что это все проделки чародейства, / Что много здесь лапландских колдунов» («Комедия ошибок», перевод П. Вейнберга). Особенно могучими чародеями, приручившими бесовскую силу, слыли кольские лопари. Так что проповедь христианства в этих краях была связана не просто со смертельной опасностью (могли убить), но и с риском погубить собственную душу. Этот тяжелый труд был по плечу лишь настоящим святым, которые могли без вреда для себя побороться с бесовскими кознями и мороками.
Трифон многому научился от опытного в духовных делах Феодорита – молитве, православной аскетике. Перенял у него миссионерское горение духа. О плодах их деятельности рассказывают летописи: в 1526 и 1532 годах к великому князю Василию III и новгородскому архиепископу Макарию приходили послы от лопарей с просьбами прислать им священников, чтобы крестить уверовавших, освятить церкви и начать богослужение. Храмы были поставлены в южной части Кольского полуострова – в Кандалакше и на севере – в вершине Кольской губы, на месте будущей Колы.
Вскоре оба подвижника сами отправились в Новгород. К обширной Новгородской епархии относились тогда все северные земли до океана. Феодорит и Трифон поведали владыке о своих трудах и нуждах новокрещеных лопарей. Макария, будущего митрополита всея Руси, просветителя, радетеля русской культуры и государственности, их рассказ обрадовал. Наверное, после он сам завел речь о необходимости утверждения Руси в малолюдном лопском краю, наполнения его христианским духом, устроения там центров русского присутствия – монастырей. Из двух кольских подвижников, может быть, глубже понимал эти заботы Макария именно Трифон. На опыте собственной боевой молодости он убедился, насколько острой была нужда в присутствии государства на карельских и лопских землях, где царила разбойная воля пришельцев со всех сторон: кто сильнее, тот и взял. И насколько зыбки там заявляемые права на ту или иную территорию.
Вернувшись на Мурман в 1533 году, Трифон положил основание своему монастырю на самом западном пределе, где обитель могла существовать относительно безопасно, не искушая воинственность норвежцев. Приведя с собой строителей, он поставил Троицкую церковь на реке Печенге, что впадает в Варяжский залив (Варангер-фьорд), на западном берегу которого стоял норвежский Вардегус. В тех местах, где заканчивалась прибрежная череда «тридцати трех Никол». Феодорит же через несколько лет основал свою обитель, тоже Троицкую, на острове в устье реки Колы, впадающей в Кольскую губу, а немного позднее еще одну, в Кандалакше.
Поделиться книгой: