Лики русской святости

В духовной жизни Руси в XI–XII веках многое совершалось впервые. Алипий Печерский – первый известный (и прославленный современниками) русский иконописец. Более того – святой иконописец, претворивший свою жизнь в монашеское подвижничество. В Печерский монастырь под Киевом он пришел около 1084 года, чтобы обучиться искусству у греческих мастеров, украшавших мозаиками Успенскую церковь. Тридцать лет спустя его иконописное мастерство достигло таких высот, что даже ангел Господень, написавший в его келье икону, вынес ее на суд Алипия.

Небольшой рассказ Патерика об Алипии – это четыре эпизода его жизни, и в центре каждого из них – чудо. Но светлость образа иконописца создается не только дивными чудотворениями и не только личными свойствами кроткого, смиренного подвижника. В рассказе об Алипии Печерском одна из ключевых – тема божественного нетварного света, которым просияли две иконы Богоматери. Эти два образа как бы обрамляют всю известную нам жизнь преподобного: один стоит при ее начале, другой – при земном ее завершении.

Киево-Печерский монастырь посвящен Божией Матери – празднику Успения. С самого начала обитель пребывала под покровительством Богородицы, которая сама направила на Русь из Византии зодчих для строительства монастырского храма, а затем для украшения его привлекла греческих мастеров иконописи и мозаики. «Я сама приду посмотреть церковь и буду в ней жить», – прозвучало тогда Ее обетование. Зримым знаком исполнения этого обещания стала икона Успения, врученная строителям Царицей Небесной. Это была первая на Руси чудотворная икона именно праздника – а не просто образ Богородицы, как, например, Владимирский или Смоленский.

Молодому Алипию, проходившему курс художественных наук при отделке мозаиками только что построенной Успенской церкви, довелось стать зрителем «дивного и страшного чуда». Вместе с мастерами он «воочию видел Святого Духа, пребывающего в той святой и честной церкви Печерской», в виде голубя, вылетевшего из алтарной богородичной иконы и освятившего собой все прочие образы в церкви – в том числе праздничный Успенский. И «свет, ярче солнечного, озарил всех, ослепляя глаза человеческие», – тот самый свет, которым просиял на горе Фавор в день Преображения Сын Божий.

Свидетель одновременного явления Духа Святого и нетварного божественного света, Алипий уже не захотел жить мирской жизнью и принял иночество – в том же Печерском монастыре, под кровом Богоматери.

Поскольку Алипий был не просто печерский монах, а иконник, его отношения с Богородицей – особые. Первыми рукотворными иконами в истории христианства были образы Богородицы, написанные евангелистом Лукой. Пречистая Дева, благословив эти изображения, тем самым благословила иконописное искусство и явила Свое благоволение иконописцам. В жизни и особенно в событиях кончины Алипия это благоволение видно отчетливо.

Об Алипии известно, что он не только писал иконы, но и был первым на Руси их реставратором: он просил, чтобы ему приносили старые, потемневшие, обветшавшие образа для поновления. Однако его труд как изографа и реставратора имеет и совершенно метафизическое измерение. В описании одного из чудотворений Алипий выступает как реставратор душ человеческих, поновитель изначального образа Божия, вложенного в человека, но затемненного и обветшавшего от грехов.

Некто из киевлян, не особенно усердный в христианской вере, а точнее совсем не усердный, заболел проказой и не мог вылечиться. Решив в конце концов прибегнуть к монастырскому способу – омовению водой из святого источника, он лишь еще больше покрылся язвами. Урок позволил ему осознать свою духовную нечистоту. Он пришел к Алипию (имевшему сан священника) и исповедался. Иконописец, «много поучив его о спасении души», взял краски, кисть и замазал гнойные язвы на лице прокаженного. Заново написал ему лицо, придав «прежнее подобие и благообразие». Затем причастил его, дал умыться водой из алтаря – и болящий исцелился.

При помощи материальных красок Алипий наглядно показал невидимое и невещественное: то, что происходит в человеческой душе, когда она возвращается к вере, к Богу и к христианским таинствам. Закопченная грехом икона Божия – христианин – восстанавливает в себе образ Божий. Человек очищается, исцеляется от духовных и физических язв, становится поновленной иконой и уже не смеет быть «иконоборцем», сознательно обезображивающим в себе лик Господень.

Алипий-иконописец – врачеватель этого внутреннего иконоборчества. Прокаженный из рассказа Патерика – именно такой иконоборец, совершенно очевидный. «Покрылся он весь гноем за неверие свое», за то, что игнорировал «Единого на потребу», искал врачевства у волхвов-идолобесников, у врачей-иноверцев – но только не у Отца Небесного. Своими деяниями он измазал копотью и грязью собственный образ Божий. Исцеление же, сотворенное руками иконописца, – это торжество иконопочитания, с IX столетия, после победы над ересью иконоборчества, празднуемое Церковью как Торжество православия.

Но прежде чем врачевать этот страшный недуг, Алипий сам должен был обновить в себе образ Божий и пойти далее – к возвращению утраченного некогда людьми богоподобия. Если в земной медицине врач может быть болен чем угодно и это не помеха его лекарской практике, то во врачбе духовной иначе – неисцеленный не станет лекарем. Язвительное присловье «врачу, исцелися сам» тут отпадает.

После этого случая по Киеву быстро распространилась слава об Алипии. А может, он уже был знаменит как искусный мастер. Во всяком случае, теперь соединяются в одно известность изографа и слава чудотворца. У Алипия появляются почитатели его талантов – иконописного и подвижнического, а также враги-завистники. Следующий рассказ Патерика соединяет тех и других в одном повествовании. Два печерских монаха, тоже занимавшиеся иконописанием, решили, что называется, подставить Алипия. Они взяли заказ на несколько икон у богатого киевлянина, чтобы подрядить на исполнение работ Алипия. Киевлянин желал, чтобы образа писал именно Алипий: «…благословения его хочу, и молитвы, и дела рук его», и несколько раз охотно давал пройдохам деньги. Когда подошел срок сдачи работы, выяснилось, что Алипий ничего не знает и иконы не сделаны. Точка в скандальном деле была поставлена свыше: когда принесли иконные доски, полученные ловкачами от заказчика, на них обнаружились написанные «с великим искусством» святые лики. Эти самоизобразившиеся иконы были поставлены в киевской церкви, а слава Алипия с этих пор стала еще громче, несмотря на то, что изгнанные из монастыря мошенники продолжали клеветать на чудотворца.

Вполне вероятно, что одну из тех икон сейчас можно видеть в Третьяковской галерее. Это большой образ Богоматери Великая Панагия, также называемый «Ярославская Оранта». Долгое время, с XII до конца XVIII века, он находился в ростовском кафедральном Успенском соборе, а затем, с переводом епархии в Ярославль, был отвезен туда. В Ярославле в 1919 году икону и изъяли советские искусствоведы. Ну а в Ростов она попала благодаря еще одному чуду. Во время пожара в Киеве церковь выгорела, однако все семь Алипиевых икон остались невредимы. Это случилось уже после смерти иконописца, в годы киевского правления великого князя Владимира Мономаха. Князь, узнав чудную историю этих образов, отправил один из них в главный собор ростовской епархии.

Чтобы понять мотивы князя Мономаха в этом деле, надо знать, что Владимир Всеволодович, как и Алипий, еще в юности испытал на себе благодатное воздействие того благословения Богородицы, которым жил Печерский монастырь. Во время закладки Успенской церкви, сопровождавшейся обилием чудес, князь был исцелен от раны. С тех пор Богоматерь и праздник Успения заняли в жизни князя особенно значимое место. Именно Владимир Мономах заложил на Руси традицию посвящения главных городских храмов Успению Богородицы. Появление Успенских соборов в Смоленске, Ростове, Суздале по образцу великой Печерской церкви – это его труд. Из Суздаля же чуть позднее Успенский собор «перейдет» во Владимир-Залесский, а оттуда – в Москву. Вместе с Успенскими храмами по стольным городам Руси будет путешествовать и благословение Божьей Матери, утвердившись в конце концов на Первопрестольной – «граде Пречистой», каким Москва осознавала саму себя с XIV века.

Закольцовывает жизнь Алипия, как уже было сказано, еще один образ Успения Богоматери. Некий боголюбец заказал изографу престольную икону для городской Успенской церкви. Но Алипий не смог довершить дело, разболевшись. Однако обещал удрученному заказчику, что икона будет готова в срок. Он уже знал, что скоро покинет этот мир – и возложил исполнение заказа на Бога. И вот в келье явился «некий юноша светлый» – ангел – и стал писать образ. Алипий следил за его работой, а после, спрошенный ангелом – хорошо ли? нет ли ошибок и недостатков? – оценил результат: «Ты хорошо поработал». Наутро праздника Успения икона стояла на своем месте в церкви, отнесенная туда ангелом. Боголюбец-заказчик, придя первым, узрел ее «сияющую светлее солнца». Вечером того же дня он поспешил в монастырь и рассказал игумену о явлении иконы. Вместе они пошли в келью Алипия. Иконописец поведал им про ангела и сообщил, что этот же ангел сейчас заберет его душу. «И, сказав это, испустил дух».

Чувствуется в этой истории какой-то оттенок постановочности. Только постановка эта, фактически священнодействие, совершена не человеческим хотением, а волей свыше. Ведь Господь вполне мог дать еще немного сил Алипию, чтобы тот сам в срок закончил икону. Но Ему понадобилось, чтобы Алипий лежал на одре, а в его келье присутствовали небесные силы в лице ангела. Алипий был заранее предупрежден о смерти и готовился к ней. Он опечалил этим известием заказчика, но обещал ему, что «по моем отшествии всячески утешит тебя Бог». Перед самым концом к иконописцу приходят игумен монастыря, заказчик, а также, вероятно, его домочадцы, тоже видевшие свет от иконы, и другие монахи, взбудораженные рассказом боголюбца, – и все они присутствуют при таинстве смерти святого, когда его душу принимает на свои руки ангел.

Что напоминает эта картина и все предшествовавшие ей обстоятельства, лишь с некоторыми существенными и вполне понятными отличиями? Ответ, кажется, очевиден, учитывая дни, когда это происходит: Успение Богоматери. Преподобному Алипию, особенно чтившему праздник Успения, было дано вкусить от духовной трапезы Успения Богородицы, как бы лично участвовать в этом священнодействии. Пусть это и другое успение, с маленькой буквы – но оно случилось через день после праздника Успения, а накануне его Алипий зрел само событие на иконе, которую писал ангел.

Кончина его была в 1114 году, 17 (30-го по новому стилю) августа.

КНЯЗЬ ВЛАДИМИР МОНОМАХ, ПОЛКОВОДЕЦ И ПРОСВЕТИТЕЛЬ

Великому князю Киевскому Владимиру Всеволодовичу Мономаху в череде ярчайших правителей Древней Руси «повезло» меньше других по части почитания его потомками. Хотя в годы киевского княжения Мономаха (1113–1125) Русь являлась крупнейшим, могущественным и процветающим европейским государством. А сам великий киевский князь был влиятельнейшим правителем, фактически единодержцем своей страны. Мономах правил в те времена, когда Русь была едина во всех смыслах – политическом, религиозном, культурном.

И тем не менее в современном массовом сознании и массовой культуре России его имя почти отсутствует, подмененное артефактом-символом «шапка Мономаха», к реальному князю Мономаху не имеющим отношения. Правнук святого равноапостольного Владимира, Крестителя Руси, и прапрадед святого благоверного Александра Невского, великий киевский князь Владимир Всеволодович Мономах удостоился и менее громкого церковного почитания. Его имя включено в Собор всех святых, в земле Российской просиявших (память во второе воскресенье после праздника Святой Троицы), но об этом мало кому известно даже среди церковного люда. А в народной памяти, в былинном фольклоре в образе ласкового князя Владимира Красно Солнышко слиты два правителя – Владимир Святой и Владимир Всеволодович, прадед и правнук, – и разложить этот образ на составляющие никак невозможно.

Прирастать легендами, поэтизироваться в устных сказаниях и письменных текстах имя великого правителя и полководца, внука византийского императора, князя Мономаха, начало уже в XII–XIII веках. Вершиной этой мифологизации прославленного «самовластца земли Русской» стало «Сказание о князьях Владимирских», написанное в XVI веке. В нем-то и фигурирует шапка Мономаха – царский венец, будто бы присланный в дар русскому родичу византийским императором Константином Мономахом. Особую значимость эта легенда приобрела в эпоху первого русского царя Ивана Грозного. В главном соборе страны, Успенском, появилось тогда царское моленное место – резной «Мономахов трон», украшенный барельефными иллюстрациями к «Сказанию о князьях Владимирских» и довольно длинным текстом из древнерусского литературного памятника, входящего в так называемый «Мономахов цикл»… Шапкой Мономаха венчался в Успенском соборе и последний русский император Николай II. Естественно, в советское время имя князя Владимира Мономаха постарались вытеснить на периферию отечественной истории. Там оно пребывает и доныне…

А между тем в обороне русских земель от хищных иноплеменников Владимир Всеволодович потрудился никак не меньше своих героических потомков Александра Невского и Дмитрия Донского. И в делах обустройства Руси – государственного, культурного, христианско-просветительного – не менее «утер пота», чем позднейшие московские князья, собиратели земли Русской. А кроме того, вплоть до Ивана Грозного Мономах оставался единственным писателем на княжеском столе. В составе Лаврентьевской летописи XIV века до нас дошел комплекс сочинений князя Владимира: «Поучение», краткая автобиография и письмо двоюродному брату Олегу Святославичу. Хотя это три самостоятельных произведения, их общий высокий нравственный смысл позволяет объединить все три текста в один под общим названием «Поучение Владимира Мономаха». Адресовано оно не только его сыновьям, но и всем князьям русским, современникам Владимира Всеволодовича и будущим поколениям Рюриковичей. Образ идеального русского правителя, выписанный в «Поучении», во многом срисован с самого Мономаха, которого Бог «не ленивым сотворил, но к любому делу человеческому пригодным».

Христианские нравственные законы более требовательны к государю, нежели языческие. Они зовут не только к идеальному правлению, правильному употреблению власти, но предъявляют требования и к тому, каким способом эта власть взята в руки – праведным или неправедным. Интересно посмотреть на князя Владимира Всеволодовича с этой точки зрения. Насколько он идеален в этом? Ведь в те годы уже начинались княжеские распри, которые чуть более полувека спустя приведут к распаду единой Руси…

Путь Мономаха к великокняжескому киевскому столу был долог. После смерти в 1093 году отца, киевского князя Всеволода, ему пришлось два десятка лет ждать своей очереди. А ведь, казалось бы, иных претендентов на киевский «златой стол», более достойных, чем Владимир Всеволодович, не было. Соправитель отца, удачливый воин и полководец, добрый христианин, рассудительный политик. Один недостаток: Владимир был отнюдь не старшим в роду Рюриковичей и по русскому княжескому закону должен был уступить двоюродному брату Святополку – князю не храброму, не слишком умному, лукавому, политически безрассудному. На сторону Святополка встала старшая киевская дружина – бояре, которых прежний князь Всеволод отчего-то не жаловал, а также, скорее всего, духовенство и монашество. Те и другие, вероятно, убеждали Владимира не идти против правды Божьей и человеческой, не начинать войну за власть со Святополком. И Мономах уступил – несмотря на то, что власть реально была в его руках, а Святополк со своей небольшой дружиной прозябал в далеком Турове и никак не мог стать равным противником Владимиру. Летописец приводит размышления князя – Мономах отказывается от вражды с братом и кровопролития, предпочтя худой мир доброй войне.

Святополк вокняжился в Киеве на 20 лет, ставших тяжелым испытанием и для киевского боярства, и для городского простонародья, так не желавших видеть на великом столе наследника князя Всеволода. Свое правление Святополк ознаменовал притеснением и черного люда, и бояр, насилием и грабежами, которые творила в городе его дружина, враждой с киево-печерскими монахами, покровительством ростовщикам-лихоимцам, дравшим с горожан три шкуры в счет процентов. Владимир же вернулся в Чернигов, где и прежде, при отце, княжил. Однако и там недолго просидел. На Русь вернулся князь-изгой Олег, также двоюродный брат Мономаха, повздоривший когда-то с Всеволодом. Теперь, в 1094 году, он привел под Чернигов половецкое войско, осадил город и потребовал назад свое былое черниговское княжение. Одолеть дружину Мономаха на приступах Олег не сумел, но половцы по его указу принялись разорять окрестные земли, угонять в рабство сельский люд, жечь монастыри. В своем «Поучении» князь Владимир вспоминал те события: «Пожалел я христианские души, и села горящие, и монастыри, и сказал: “Пусть не похвалятся язычники”. И отдал брату отца его стол, а сам пошел на стол отца своего в Переяславль». И снова нежелание проливать кровь в братском междоусобии, поднимало авторитет князя в глазах русских людей.

Однако борьбу за Чернигов Владимир Всеволодович еще продолжит, уже в ином «формате». Два года спустя Святополк и Мономах ополчились на Олега за его дружбу с «погаными» – половцами, пошли на него войной, вынудили бежать из Чернигова на север. Пытаясь обосноваться в Муроме, Олег вступил в сражение с сыном Владимира Изяславом. В том бою молодой князь погиб. В языческие времена такая смерть навсегда бы положила непримиримую вражду между отцом и дядей погибшего, став точкой отсчета кровной мести. Но Русь жила уже в иную эпоху, а князь Владимир Всеволодович был неординарной личностью даже для тех христианизированных времен. Гибель сына будто отрезвила его, вынудила задуматься и о собственном грехе – ведь войной на Олега он пошел не без тайной, очевидно, надежды вернуть Чернигов. Намек на это содержится в его знаменитом покаянном письме Олегу. В этом послании Мономах прощает фактического убийцу своего сына. Он осознает, насколько страшно это убийство и для самого Олега, который являлся не просто родичем, но крестником Изяслава, то есть, по сути, вторым отцом. Князь отказывается от мести, зовет Олега, к тому времени разбитого в битве под Суздалем и вновь бежавшего, к прекращению вражды и примирению. Ничего подобного этому поступку Русь, даже крещеная, до тех пор не знала. Академик Д. С. Лихачев писал об этом поступке князя Владимира Всеволодовича: «Письмо Мономаха поразительно. Я не знаю в мировой истории ничего похожего на это письмо… Мономах прощает убийцу своего сына. Более того, он утешает его. Он предлагает ему вернуться в Русскую землю и получить полагающееся по наследству княжество, просит забыть обиды».

Несколько лет спустя история почти повторилась – только не с Черниговом, а с Киевом. Может быть, и тут князь Владимир не мог побороть в себе досаду от потери великого княжения и в глубине души не считал спор за «златой стол» завершенным. Началось всё после общекняжеского съезда в Любече, где Рюриковичи поклялись не враждовать меж собой, владея каждый своей землей. Не успели они разъехаться по домам, как в Киеве произошло злодеяние: Святополк и волынский князь Давыд, сговорившись, захватили в плен другого князя, Василька Теребовльского, и ослепили его. Преступление всколыхнуло прочих князей, и первым среди них – Владимира Мономаха. Собрав рати, князья двинулись на Киев. Фактически они исполняли условие любечского соглашения – быть «заодин» против того, кто нарушит данные в Любече клятвы. Но среди историков возникло и такое мнение: Мономах шел отбирать Киев у Святополка, рассчитывая к тому же на содействие киевлян, сильно недовольных своим князем. Впрочем, и в этой истории все благополучно окончилось мирными переговорами: Святополк повинился, Церковь в лице митрополита и мачеха князя Владимира своими мольбами остерегли Мономаха от нового кровопролития.

Мономах же в итоге еще более возвысился в глазах киевлян. И в 1113 году, когда умер Святополк, никого иного на великом столе, кроме Владимира Всеволодовича, градские люди Киева видеть не захотели. Сразу после похорон Святополка в городе вспыхнул бунт против княжеского администратора и ростовщиков-иудеев: прокатилась волна грабежей и погромов. Киевские бояре и прочая знать, опасаясь усиления мятежа, призвали Владимира без промедления занять киевский стол. Но князь, ждавший этого момента 20 лет… отказался!

Историки и писатели приписывали этому поступку Мономаха разные мотивации – политические, психологические, морально-этические. Возможно, всё это отчасти имело место. Но есть еще одна точка зрения, еще одна сторона вопроса: христианская историософия. Христоцентричная философия истории говорит о том, что власть, принятая правителем из рук и по воле мятущейся черни, бунтующего демоса, – совсем не то, что власть, взятая по воле Божьей, как обязанность перед Богом и народом. Владимир Мономах прекрасно знал цену волеизъявлению мятежной толпы. В 1068 году такая же беснующаяся толпа изгнала из Киева своего князя Изяслава, его дядю. А в 1093-м тот же возбужденный черный люд возмущался претензиями на Киев самого Мономаха. Теперь, под нажимом всё той же черни его срочно звали в стольный град. Но Владимир Всеволодович вновь, в который раз, повел себя безупречно и как правитель, и как христианин.

Лишь когда киевляне во главе с митрополитом взмолились к Мономаху, уже не просто призывая на вакантный стол, а ради Бога прося помощи против насилия в городе, взывая к княжьей ответственности перед Высшим Судией за народ и за землю, – тогда Владимир Всеволодович уже не медлил. Усмирить мятеж, пресечь разлившееся зло, водворить мир и спокойствие в людях – долг для правителя-христианина почти религиозный, священный.

Шестидесятилетнего князя киевляне встретили «с великой честью», «и все люди были рады, и мятеж утих». А чтобы впредь не повторялся подобный бунт, свое великое княжение Мономах начал с «социальной реформы» – ограничил ростовщичество, смягчил некоторые законы.

Почти идеальный князь, принявший власть по праву и по правде.

Двенадцать лет великого княжения Владимира Мономаха стали лебединой песней единой Киевской Руси. Младших, «подколенных» князей и оппозиционных бояр Владимир Всеволодович держал крепкой рукой, не давая разгораться «распрям и которам» в борьбе за столы. После смерти Мономаха его сыновья Мстислав и Ярополк еще сдерживали дробление огромного государства на удельные княжества, но с их уходом процесс стал необратим.

Впрочем, все то, что позволило затем летописцу назвать Мономаха «добрым страдальцем за Русскую землю», великим тружеником и неутомимым делателем, было в основном совершено князем до восхождения на киевский стол.

Как государственный деятель он выстраивал отношения между русскими князьями на заповедях христианского смирения, прощения, братской любви и послушания Божьей воле. Именно на этой христианской основе стало возможно, пусть кратковременное, политическое и духовное единение князей Руси, уже начинавших в конце XI столетия «разбредаться» по своим уделам и жить не «в любви между собой», по завету Ярослава Мудрого, а в ненависти и дележке наследства.

Как полководцу, «стражу земли русской», единение страны необходимо было князю для исполнения другого дела всей его жизни – обороны Руси от кочевников. До 1113 года совместно со Святополком и другими князьями Мономах совершил несколько больших наступательных походов в половецкую степь, прославивших его имя не только на Руси, но и в иных землях. Книжник последующих времен писал о князе, что тот «пил золотым шеломом Дон», погубил «поганых» и «приемши землю их всю и загнавши окаянные агаряны» за «железные врата» Кавказа. Другой книжник, воздыхавший в XIII веке о погибели Руси от татаро-монголов, вспоминал славные времена Владимира Мономаха, «которым половцы детей своих пугали в колыбели. А литва из болот на свет не показывалась. А венгры укрепляли каменные города свои железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что далеко они – за Синим морем. Буртасы, черемисы, водь и мордва бортничали на великого князя Владимира. А Кир Мануил Цареградский страшился, потому и великие дары послал к нему, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не отнял» (последнее утверждение – предтеча «Мономаховой легенды» XVI столетия).

В тесном союзе с военно-политическими трудами Владимира Мономаха совершалось и его религиозно-просветительское служение. По словам историка А. Ю. Карпова, «мы слишком привыкли отделять политику от морали. В средневековом же обществе эти категории, напротив, были практически неотличимы. В понимании князя Владимира Всеволодовича… важнейшей основой политического устройства общества должен был стать “страх Божий” – чувство ответственности князей не только друг перед другом (только что завершившаяся война показала, сколь мало значило для них даже крестное целование), но и перед Богом, перед которым каждому из живущих на земле предстоит держать ответ на Страшном суде». Из этого понимания естественно вытекало и храмостроительство, на которое так щедр Мономах (в числе построенного им – главные соборные церкви Смоленска, Ростова, Суздаля), и забота о летописании, и поддержка монашества, особенно Киево-Печерского монастыря, и личная литературная деятельность, и покровительство христианскому культу святых князей Бориса и Глеба, без вины убитых их братом Святополком Окаянным за сто лет до того в борьбе за власть. Вот это нравственное измерение трудов Мономаха и стяжало ему славу князя, «просветившего Русскую землю, подобно солнцу, лучи испускающему», по выражению летописца.

Через год после вокняжения на великом столе Владимира Всеволодовича в Печерской обители под Киевом упокоился монах Нестор – «земли Русской летописатель», как называет его церковное песнопение. Умер, незадолго перед тем поставив точку в своей прославившейся на века «Повести временных лет». Несомненно, эти две фигуры – князя Мономаха, «иже просвети русскую землю», и другого просветителя, книжника Нестора, – ключевые для русской истории той эпохи. Они стоят наравне друг с другом – великий князь и смиренный инок, оба – созидатели Руси в ее государственном и духовном обличье, стоявшие у самых глубинных корней именно Святой Руси.

То же песнопение преподобному Нестору восхваляет его среди прочего такими словами: «Провозвестника славы отеческой обрела в тебе, досточудный Нестор, страна Русская, познавшего минувшие судьбы ее и письменам предавшего для научения, наставления и назидания грядущих родов, чтобы и они узрели промышление Божье о народе славянском и воспели своему Благому Промыслителю: Алилуйя». О том же «научении» пекся и князь Владимир, оставивший потомкам свое «Поучение» и краткий «летописец» собственных трудов. А после смерти Нестора, как считается, велевший продолжить летописание игумену своего родового Выдубицкого монастыря.

Летописная «Повесть временных лет» содержит лишь единственную прямую характеристику князя Мономаха. Но эта характеристика стоит всех иных похвал вместе взятых: «Владимир был полон любви». Ведь любовь – главная заповедь Бога человеку. И исполнивший ее благословен во веки.

Ну а царские регалии «от Мономаха» – это красивая легенда, пусть и основанная, возможно, на реальных событиях русско-византийской войны 1116 года и последующем бракосочетании внучки Мономаха с сыном императора. И всё же еще современник Владимира Всеволодовича митрополит-грек Никифор писал о царственном происхождении князя, которого «Бог… из утробы освятил и помазал, смесив от царской и княжеской крови…» Династия же московских царей вышла не из какой иной ветви обширного рода Рюриковичей, а именно из Мономашичей – из дома Даниловичей. Первый князь московский Даниил Александрович приходился Владимиру Мономаху прапраправнуком.

И, думается, нет ничего случайного в том, что в правящем клане Рюриковичей возобладала именно эта ветвь. В роду Мономашичей-Даниловичей немало было князей, не отличавшихся особым благочестием. Но, видимо, за благонравие и молитвы родоначальника, князя Владимира Всеволодовича, силой смирявшего себя в своей вражде с братьями, «братолюбца и нищелюбца», который «бедного смерда и убогую вдовицу не давал в обиду сильным», а «приходивших к нему кормил и поил, как мать детей своих», – возлюбил Господь этот род. Равно как за благонравие и молитвы родоначальника московских князей и царей, святого преподобного князя Даниила. Дано было благословение роду Мономаха, чья царственность истощилась лишь спустя полтысячелетия со смертью святого царя Федора Иоанновича. Да и последний государь до династии Романовых – царь Василий Шуйский – тоже принадлежал роду Мономашичей, только другой его ветви.

СЕРГИЙ РАДОНЕЖСКИЙ И РУССКИЙ ЭТНОГЕНЕЗ

К катастрофическому 1237 году Древняя Русь стремительно деградировала в политическом отношении. На землях единого еще век назад государства существовало несколько десятков независимых княжеств, которые продолжали мельчать, впадая в политическое ничтожество. Нашествие монгольских орд оборвало историю древнерусской государственности и бытие древнерусского народа. Русь как исторический субъект и единое смысловое пространство во второй половине XIII века перестала существовать. Еще сохранялись политические и культурные формы – удельные границы, распри и войны князей, городские мятежи против «бесермен», редкое храмовое строительство, крохи литературы. Но дух Божий отлетел от изломанной русской плоти. Народ омертвел, стал бездвижной, мучающейся руиной, к тому же расчлененной – западные земли начала прибирать к рукам Литва, а позднее и Польша. Уходила в небытие русская самоидентификация граждан «империи Рюриковичей». Вместо русских людей теперь были владимирцы, новгородцы, полочане, рязанцы, галичане, псковичи, смоляне, ярославцы и пр. Не народ, не этнос, а этнический субстрат, не умеющий подняться выше местечковых гордыни и корысти. Материал для извлечения из него выгод более организованными и сильными соседями.

Но со второй четверти – середины XIV века всё начинает решительно меняться. Являются делатели, которые заново вспахивают душу народа, чтобы засеивать ее новыми семенами, взрастить в ней новый дух. Митрополиты всея Руси Петр и Алексий, московские князья Иван Калита, Дмитрий Донской, епископ Дионисий Суздальский, иноки, избиравшие своим подвигом пустынножительство с непрестанной молитвой. Все они составили великую эпоху, лицом которой сделался игумен лесного монастыря, «что в Радонеже», святой старец Сергий.

Святой, что, по словам Жития, «воссиял в стране русской, как светило светлое… посреди тьмы и мрака, и как цветок прекрасный среди терниев и колючек, и как звезда незаходящая…», стал созидателем нового народа, новой Руси – не единственным, но более всех и осознанно потрудившимся ради этого. Сергий стоял у истоков нового русского этногенеза, шедшего со второй половины XIV и весь XV век. Он был «повивальной бабкой» и крестным отцом новорожденного народа.

Это новое родившееся имело то же самоназвание – люди русские. Его сердцевиной было всё то же, прежнее объединяющее начало, вокруг которого формировался и древнерусский этнос: «земля русская, люди христианские». Иными словами, восточнохристианское вероисповедание. Л. Н. Гумилев называет это начало этнической доминантой – организующий смысловой стержень, ценностный костяк. Но в Сергиевой Руси это христианское ценностное начало стало глубже, строже, после столетия мучений от татарского ига и карательных ордынских ратей – выстраданнее. Дореволюционные историки Церкви писали о светлом, жизнерадостном характере русского домонгольского христианства – в сравнении с суровой аскетикой христианства Московской Руси. Но нельзя не заметить и другого: в домонгольскую эпоху дух христианской любви на Руси, раздираемой на части хаосом военных междоусобий, был не столь уж горяч, все усилия монахов-книжников и проповедников не смогли разжечь его в полноту силы. А с какой-то поры, во второй половине XII века, огонек и вовсе стал угасать. В XIV же столетии он вспыхнул ярко – сперва путеводным огнем, показанным Сергием, затем внутренним пламенем души.

Русские как народ выпестованы Сергием и его эпохой не в племенном смысле, не в координатах «крови и почвы». Чисто этническое начало не имело большого смысла в границах православной цивилизации, частью которой являлась Русь, а угасающим центром – Константинополь.

Сергиева Русь – это народ в христианском понимании, народ-Церковь. Одно тело и один дух, питаемые из одной Чаши. «На земле нет единства, с которым можно было бы сравнить единство церковное», – писал священномученик архиепископ Иларион (Троицкий). Спасительное единство, и в земном, и в небесном смысле. К нему и тянул Сергий, взяв за руку, русских.

Ядром этого нового народа-Церкви стало монашество, воспитанное Сергием, его «собеседниками» и множеством учеников. Сергий вновь привил русскому монашеству давно забытый Русью принцип общежительности (в противовес особножительности): устав любви, взаимного смирения и послушания, трудолюбия на общее благо, молитвы за вся и за всех. Эти малые закваски общежительного иночества, всё отдающего на пользу всех, были брошены на Руси повсюду и сквасили всё русское тесто. Множество монастырей, основанных «птенцами Сергиева гнезда», крепили дух, прямили волю, пропалывали от сорняков души, взрыхляли сердца, ковали мужество, закаляли стойкость народа – князей, служилой аристократии, посадских людей, крестьян.

Сергий возделывал русскость как прилагательное. Не нечто самоценное и самосущее, а принадлежащее и служащее народу-Церкви и лишь тем обретающее смысл существования. Как служат всему телу, сообразно с назначением, голова, руки, ноги и прочие члены. Это возможно только в христианских координатах – любви, терпения, жертвенности. Эти координаты Сергий обозначал собственными трудами, часто неподъемными для большинства – но всякий видел эти труды старца и мог встраивать себя по мере сил в то же смысловое пространство. Радонежский молитвенник научил Русь любви к «други своя».

Жизнь самого Сергия была вестью, обращенной ко всем, – призывом к духовному подвигу братской любви. Из этого подвига вытекал подвиг и воинский, и трудовой: народ-Церковь, пребывавший в состоянии внешнего рабства, ущемленности и политической разделенности, должен был со временем самоорганизоваться в единый государственный и культурный организм. Корни русского государственничества начали расти и утучняться именно в те, Сергиевы, времена. Государство для народа-Церкви – что крепкие и толстые стены большого собора-убежища, «нерушимые стены».

В эпоху Куликовской битвы (1380 год) впервые после полутора столетия на Руси пробудилось сознание русской христианской общности. Сергий и его «кроткие словеса» создали русскую соборность, которая показала себя во всей мощи и жертвенной красоте на поле Мамаева побоища. За эту общность шли тысячами погибать на Куликовом поле городские ополченцы, едва владевшие оружием. За эту общность готов был принять смерть князь Дмитрий Донской, произнесший перед боем во всеуслышание: «…Хочу… главу свою положити за свою братию и за все христианы» и вставший в полковой строй как рядовой дружинник.

Позднее эта форма служения, самоорганизации народа вокруг этнической доминанты – христианской сверхценности – обретет название Святая Русь. И сам Сергий станет частью этой сверхценности – как стоящий у престола Божия. Его именем будут воодушевляться во времена войн, бедствий, государственных катастроф. Его имя будет вписано на знаменах Святой Руси. Как и имена других ее творцов – святителей, преподобных, князей, книжников, иконописцев.

Русская церковно-этническая общность, согреваемая лучами Радонежа, должна была перерастать политические границы (как не имеет границ Вселенская Церковь). В этом был предмет несогласия между Сергием и Дмитрием Донским и суть «смуты на русской митрополии» в 1378–1389 годы. Князь желал превращения Русской Церкви в этническую, существующую строго в пределах тогдашней Руси, собираемой вокруг Москвы. Это значило, что от древней русской митрополии должна была быть отсечена огромная территория, занятая в XIII–XIV веках Литвой, – Литовская Русь, где позднее сформировались малороссийский и белорусский субэтносы. Сергий решительно восстал против этого княжьего помышления. Народ, который акцентирует свою этничность в ущерб церковности, никогда не поднимется выше собственной головы, не станет народом святых.

Лишь народ-Церковь способен к мирному собиранию в себе любых этнических групп, к безболезненному прививанию новых ветвей-этносов к стволу-нации – как это происходило в XIV–XIX столетиях. К созданию цивилизационного организма, чьим политическим воплощением является империя. Русские – имперский народ, взращенный Сергием Радонежским под сенью Святой Троицы. И очень вовремя взращенный, чтобы меньше чем через век суметь перенять у погибшей Византии имперскую державность.

Обширная Святая Русь пошла от маленькой Троицкой обители в радонежских лесах, обустроенной Сергием. Икона Живоначальной Троицы, установленная в монастырской церкви, стала «чертежом», по которому должна была собираться и воссоздаваться Русь. Молитвенное «взирание на святую Троицу», побеждающее «страх ненавистной розни мира сего», делалось ключом к пониманию народа-Церкви и мотиватором действий в нужном направлении. Сергий распространил по русским землям храмы во имя Святой Троицы как зримое выражение «русской идеи», русской сверхценности.

Он научил русских взирать на Святую Троицу, видеть ее умны`ми, духовными очами. Научил видеть в Церкви подобие Триединства и соединил народ Церковью, создав православную цельность Руси. «Люди, вступившие в Церковь и возлюбившие друг друга, подобны Трем Лицам Пресвятой Троицы», – через века вторил Сергию архиепископ Иларион (Троицкий).

Сергий и его ученики десятилетие за десятилетием укрепляли в умах и сердцах русских – князей, бояр, купцов, тягловых людей – мысль, что христианин, член церковного Тела, не может считать другого христианина не «своим», врагом, чужаком, пришлецом. Что в Церкви нет разделения на москвичей, тверичей, новгородцев, рязанцев, нижегородцев и пр. Сергий научил побеждать свою удельную местечковость, а больше того – «простые» человеческие страсти – зависть, ненависть, страх, разобщающие и разделяющие, затемняющие разум, не дающие видеть себя частью большого единого. Он показал, как побеждать врагов, приобретать друзей и одолевать беды одним, общим способом – по подобию Триединства составляя единство душ и сердец.

Учение Сергия в самом концентрированном виде передано в иконе его ученика Андрея Рублева «Святая Троица». Богомудрый Рублев как никто иной умел создавать в своих произведениях не один и не два, а много смысловых пластов, гармонично соподчиненных друг другу. Так и в «Троице» их несколько: догматический, богословский, литургический, церковно-исторический. Недаром вот уже сотню лет исследователи бьются над загадкой этого образа, на разные лады интерпретируя заложенные в нем смыслы. На одной доске Рублев написал как бы два (или даже три) образа, богословски взаимопереплетенных. Под символическим образом Бога-Троицы проступает образ Церкви, чей глава Христос, а Тело составляют ангелы и земные праведники, выраженные боковыми фигурами. Это образ Церкви в момент совершения Евхаристии, соединения всех у Чаши[1]. То нераздельное единство народное, которого чаял Сергий.

Святая Русь родилась из Чаши причастия, что настойчиво повторяется мотивом на иконе Андрея Рублева, вдохновленной Сергием. Если России современной нужна национальная идея, то она по-прежнему, как в XV веке, так и в XXI звучит на этой рублевской иконе. «Да будут едино, якоже и Мы» (Ин. 17: 11). Троицын день, празднуемый летом Церковью, – вот настоящий День России.

СТЕФАН МОСКОВСКИЙ, БРАТ СЕРГИЯ РАДОНЕЖСКОГО

В числе сподвижников и учеников Сергия Радонежского как-то теряется имя его старшего брата Стефана. Будто меркнет в ослепительных лучах славы преподобного Сергия и всего сонма «птенцов Сергиева гнезда». Между тем Стефан, четвертый из пяти святых, которых дал нам род троицкого игумена (после их родителей и самого Сергия), фигура для XIV века немаловажная. Стоявший вместе с младшим братом у истоков Троицкой обители, духовник великого князя Семена Гордого, друг и единомышленник митрополита всея Руси Алексия, настоятель важнейшего Богоявленского монастыря Москвы, Стефан Московский также почитается как преподобный – святой, стяжавший в монашеском звании богоподобие.

Однако известно о нем крайне мало. На основе сведений из Жития Сергия Радонежского составить собственное Житие Стефана невозможно. Иными же источниками мы не располагаем. Потому и случается, что иногда путают брата Сергия с другим Стефаном, пермским епископом, великим подвижником того же столетия, просветителем народа коми-зырян. А может быть, и с еще одним Стефаном – Махрищским, добрым знакомым Сергия, игуменом другого Троицкого монастыря, не так далеко от Радонежа.

Стефанов на Руси было немало – имя распространенное. Но в те времена его, по-видимому, чаще давали при пострижении в монашество, в память о первомученике Стефане и в знак добровольно принятого на себя страдания (подвижничества) во имя Христа. Брат Сергия получил это имя после двадцати пяти лет, когда ушел в монастырь. И если мирское имя самого Сергия – Варфоломей – сообщает его Житие, то в честь какого святого назвал своего первенца ростовский боярин Кирилл, неизвестно.

Стефан родился около 1310 года, несколькими годами раньше Сергия. Скорее всего, он лучше, чем младшие братья, знал жизнь в относительном богатстве. Ранние годы его прошли в достатке боярского дома, чей глава был в числе ближайших советников ростовского князя. Хорошие одежды, щедрый стол, дядька-воспитатель, собственный конь (ходить пешком по городу боярскому сыну не положено), лучшее училище Ростова, упражнения с оружием для будущего воина, естественное честолюбие юного боярича. Но с годами достаток скудел, никло боярское достоинство. Сыновей уже посылают исполнять работу вместо слуг, как Варфоломея-Сергия – на поиски жеребят. Надежды на почетную службу князю тают по мере того, как ростовские земли прибирает к рукам московский владетель Иван Калита.

Боярскому сыну остается лишь одно поприще, на котором еще можно достичь высот: книжное учение. Благо, Ростов был одной из духовных столиц Северо-Восточной Руси, сохранившей многое из домонгольской поры. При архиерейском дворе в стенах монастыря Григория Богослова (Григорьевский Затвор) находилось учрежденное за век до того училище, своеобразная духовная академия того времени. Из его стен позднее выйдут такие высокообразованные подвижники, как писатель Епифаний Премудрый (автор Жития Сергия Радонежского) и Стефан Пермской. Монастырь и училище имели богатую библиотеку; здесь изучали богословие, греческий язык – тогдашний «университетский» курс наук. Здешняя братия славилась также церковным пением на греческом языке. Можно предполагать, что именно сюда благочестивый боярин Кирилл отдал учиться своих сыновей. И что именно отсюда Стефан вынес любовь к пению на клиросе, которая сопровождала его потом всю жизнь, и в Москве, и на Маковце. И здесь же обучился греческому, а также богословским премудростям, что позволило ему позже войти в круг высшего московского духовенства.

В конце 1320-х годов семья покидает Ростов, вынужденно переезжает в село Радонежское, чтобы на льготных условиях с нуля обзаводиться хозяйством. Сам боярин Кирилл и все его сыновья впрягаются в тяжкую повозку крестьянского труда. Рубят лес, расчищают землю под запашки, строятся, мозолят руки. «Земляная» жизнь Стефану не по нраву, но до поры до времени он тянет общий груз. Скорее всего, жалеет старых уже родителей, не смеет доставлять им горечь своим ропотом на судьбу. Характером Стефан резче, чем средний брат, нетерпеливее, эмоциональнее, в нем играют страсти. Однако он терпит, сжав зубы. Может быть, терпеть помогала любовь жены, Анны.

Стефан женился незадолго до переезда в Радонеж или сразу после. Анна родила ему двух сыновей, Климента и Ивана. Но вскоре ее не стало. Ее смерть явилась для Стефана поворотным событием. Гранью, разделившей мирскую жизнь в униженьи и монашеское восхождение со ступени на ступень, сначала во внешнем преуспеянии, затем во внутреннем духовном делании. Он принял уход жены как повеление свыше – тоже уйти из мира, облачиться в рясу инока, посвятить себя более высокому служению, гораздо выше, чем то, о котором честолюбиво думалось в отрочестве. Монашеская жизнь позволяла стряхнуть с себя, как воду, и мечты о земном счастье, и мысли о попранной боярской чести, горечь нищеты.

Около 1335–1336 годов он принимает постриг в Покровском монастыре села Хотькова. Эта обитель, состоявшая тогда из мужской и женской частей, – древнейшая из известных в Подмосковье. Вскоре в ней же надевают монашеские рясы отец и мать, Кирилл и Мария. Инок Стефан покоит их старость, а затем отдает им последний долг: вместе с младшими братьями хоронит родителей, молится об их душах и творит по ним милостыню, как заведено на Руси.

После сороковин по родителям в монастырь пришел Варфоломей и стал просить Стефана пойти с ним в леса – искать пустынное место для молитвенных подвигов. Вероятно, старший брат не сразу дал согласие. Дело казалось слишком необычным, невозможным, неподъемным. О таком подвижничестве на Руси не слышали, почитай, с XI–XII веков. Но Варфоломей был настойчив, и старший брат в конце концов не счел возможным уклониться от попечения о младшем. Не смог допустить, чтобы Варфоломей один ушел в дикие леса и совершал там немыслимый духовный подвиг. Может быть, шевельнулось и честолюбие – Стефан увидел в младшем брате духовного делателя, намного превосходящего его самого, вспомнил, как младенцу Варфоломею пророчили богоизбранность. И не захотев быть ниже, «повинуясь словам божественного юноши, пошел вместе с ним». Это было около 1337 года.

Варфоломей охотно отдался под руководство старшего брата. Поселившись на горе Маковец, они срубили келью и небольшой храм (часовню), зазимовали. Но тяготы зимовки в диком лесу, без продуктовых запасов и всего прочего, потребного человеку, Стефан едва вынес. Он надумал вернуться в обжитой людьми мир. Наверное, тщетно уговаривал и брата. Варфоломей был тверд, как скала. Стефан же решил крепить дух в ином месте – в Москве, стремительно приобретавшей статус церковной столицы Руси, где могли пригодиться его книжные познания.

В Москве он идет к земляку, бывшему ростовчанину, – тысяцкому Протасию Вельяминову, ближайшему боярину великого князя. Вельяминовы и тогда, и позднее были ктиторами (покровителями и жертвователями) Богоявленского монастыря. Эта обитель, вторая по древности в Москве, считалась аристократической: ее жаловали вниманием и дарами великие князья, в ней принимали постриг бояре, при ней существовал некрополь для знатных родов. Находилась она на посаде, к востоку от Кремля, сразу за торгом, шумевшим на нынешней Красной площади (сейчас от нее остался лишь Богоявленский собор). При поддержке тысяцкого Стефан устроился жить в монастыре.

«Нашел себе келью и жил в ней, весьма преуспевая в добродетели», – говорится в Житии Сергия. Поскольку Стефан уже имел опыт сурового пустыннического монашества и в какой-то мере познал его благодатность, то и в Москве он не стал искать себе послаблений. «Ведь он любил жить в трудах, жил он в келье своей жизнью суровой, постился и молился, и от всего воздерживался, и пива не пил, и скромные носил одежды». Своим аскетизмом он вскоре обратил на себя внимание другого насельника обители – сорокалетнего инока Алексия из боярского рода, будущего митрополита Руси, крестника великого князя Ивана Калиты. Хорошо образованных подвижников сблизила также любовь к книжной науке и богослужебному пению. На церковных службах они «на клиросе оба, рядом стоя, пели». Был и общий духовник – опытный старец Геронтий.

Алексий, близкий к великокняжескому двору, осведомленный о внутренних пружинах московской политики, о мечтаемом Калитой «собирании Руси», делился, конечно, всем этим со Стефаном. Быть может, не одну ночь они провели в разговорах о будущем русских земель, разделенных, враждующих и порабощенных Ордой. О том, какую роль в соединении их и освобождении Руси из плена должна сыграть Церковь. Тогда-то Стефан и поведал Алексию о младшем брате, в котором уже угадывались сила и величие древних монахов-отшельников. С этих пор будущий митрополит взял в пристальное внимание пока еще никому не ведомого радонежского молитвенника, который мог стать закваской для преображения русского монашества, а вслед за тем и всего общества. Тем самым праведником, вокруг которого спасаются тысячи.

Вскоре после смерти Ивана Калиты в 1340 году Алексий покинул монастырь: действующий митрополит Феогност назначил его своим наместником. Отныне товарищ Стефана становился правой рукой и неофициальным преемником церковного владыки Руси. Это возвышение сказалось и на Стефане. Его «карьера» тоже пошла резко вверх. По рекомендации Алексия, в котором монах-аскет органично соединялся с тонким политиком, Стефан был возведен в священнический сан, а затем назначен настоятелем Богоявленского монастыря. Будущий митрополит-святитель Алексий, чьими усилиями позднее московская политика объединения и усиления Руси увенчается грандиозной Куликовской победой, нуждался в поддержке и окружении единомышленников, радетелей о русском деле. Стефан был одним из таких людей.

Очень скоро великий князь Семен, сын Калиты, слышавший от Алексия похвальные отзывы о богоявленском игумене, пожелал сделать его своим духовным отцом. Примеру князя последовали ближние бояре: новый тысяцкий Василий Протасьевич Вельяминов, его брат Федор и др. Надо полагать, звание великокняжеского духовника являлось столь же почетным, сколь и трудным служением. Московские владетели, на чьи плечи пало бремя собирания Руси, не были ни праведниками, ни злодеями: они стали исполнителями велений времени. Шли на преступления, когда этого требовала политика, замарывали себя нечистыми делами, каялись, строительством храмов и благотворением испрашивали милости Господней. Князь Семен Иванович недаром носил прозвище Гордый. Как пишет автор книги о святом Сергии историк Н. С. Борисов, Стефан «видел скрытую для других постоянную борьбу между совестью и политическим расчетом, происходившую в сознании его духовного сына… Исповедуя князя, Стефан часто ощущал себя слабым, беспомощным рядом с ним. Ему казалось, что Семен находится в каких-то особых, близких и вместе с тем сложных, трудных отношениях с Богом».

В эти годы братья, очевидно, встречались, хотя и нечасто. Варфоломей-Сергий как минимум единожды приходил в Москву за митрополичьим разрешением на освящение Троицкой церкви (в это время вокруг него уже собралась небольшая община иноков). Стефан также мог изредка посещать Маковец, беседовать с братом о московских и радонежских делах, ночевать в его келье, молиться вместе с ним, прикасаться духом к чему-то более чистому и благодатному, чем всё познанное им до того. Он, конечно, не жалел, что когда-то ушел из лесной глуши в столицу. Но, возможно, теперь хотел бы бывать здесь чаще. Вероятно, заботами Стефана из Москвы в Троицу не раз отправлялись телеги, груженные припасами и необходимыми вещами, в которых остро нуждалась обитель Сергия в первые годы своего существования.

Около 1347 года над головой Стефана разразилась буря. Великий князь Семен Гордый задумал вступить в третий брак. От первого у него не осталось детей, второй, крайне неудачный, кончился разводом. А против третьего, аргументируя церковными правилами, решительно восстал митрополит Феогност. Стефан как духовное лицо должен был встать на сторону митрополита и отказать князю в благословении на этот брак. Но он поддержал князя. Когда Феогност уехал по делам из Москвы, Семен Гордый немедленно послал за невестой, тверской княжной, и обвенчался с ней. Дело было рискованное, все участники его, начиная с самого князя, подпадали под суровое церковное наказание вплоть до отлучения от причастия. Стефан как наиболее ответственное во всей этой истории лицо и пострадал более всех. Как предположил Н. С. Борисов, именно в это время он лишился должности богоявленского игумена и статуса княжеского духовника. Не исключено, что митрополит в гневе выслал его из Москвы (впрочем, с самим князем Феогност вскоре примирился).

Куда было идти Стефану? Он знал только одно место, где мог восстановить мир в душе, взбаламученной новым крахом всех замыслов и надежд. Он ушел в Троицкую обитель к брату, обосновавшись здесь если не навсегда, то надолго, на многие годы. Перед тем он побывал в Радонеже у самого младшего брата, Петра, которому осталось в наследство всё семейное хозяйство. В доме Петра воспитывались оба сына Стефана. В младшем, Иване, проявлялись те же склонности, которые некогда поражали окружающих в Варфоломее-Сергии. По примеру отца и дяди, уже известного по всей Московской земле, Иван мечтал о монашеском подвиге. Стефан не стал ни раздумывать, ни отговаривать двенадцатилетнего сына. Он просто взял отрока с собой в Троицкий монастырь и «отдал его в руки святому Сергию». Перед монашеским постригом полагалось несколько лет проходить испытание – послушничество. Но то ли воля отрока была настолько тверда, то ли сильна оказалась убежденность отца в том, что сын должен пойти по его стопам или даже превзойти его, – юный племянник Сергия был по «велению» Стефана сразу пострижен в иноки с именем Федор. «Старцы, увидев это, подивились вере Стефана, сына своего не пощадившего, еще отрока, но с детских лет отдавшего его Богу, как в древности Авраам не пощадил сына своего Исаака», – говорит Житие.

Несколько лет после этого о Стефане ничего не известно. Вновь он выходит на страницы Жития Сергия при описании событий 1355 года. К этому времени Сергий принял сан священника и официально стал игуменом монастыря. Община его растет. Из Константинополя на Маковец прибывают послы с благословением от патриарха: тот узнал о «высоком житии» Сергия от Алексия. После смерти Феогноста Алексий ездил в Византию ставиться в митрополиты. Сразу после его возвращения в Москву радонежский игумен начинает большое дело: вводит в своей обители новый устав – общежительный. Этот устав подразумевает полное отсутствие у монахов личной собственности, вплоть до одежды и книг, общие трапезы, общее монастырское имущество, которым может пользоваться любой монах, совместный труд на пользу обители, строгое распределение работ по хозяйству между всеми насельниками. Он в гораздо большей степен помогает инокам возрастать в смирении и любви, прощении и снисхождении к слабостям ближнего, чем устав особножительный, когда каждый живет в своей келье отдельно, независимо от других.

Общежительный устав труден для соблюдения, требует постоянной дисциплины и безусловного послушания. До Сергиевых времен его вводили на Руси лишь в XI веке и очень скоро отошли от него, забыли. Со сложностями пришлось столкнуться и Сергию. По словам Н. С. Борисова, «против нового устава выступали отнюдь не бездельники и разгильдяи – такого рода иноки на Маковце долго не задерживались, – а, напротив, те, кто выше всего ценил телесный “подвиг” и духовную свободу. Их возмущало последовательно проводимое игуменом единообразие, раздражала предписанная новым уставом дисциплина». Кто-то в итоге покинул Маковец. А оставшиеся противники нововведения, по-видимому, избрали своим негласным лидером Стефана. Не исключено, прочили его в игумены вместо Сергия. Во всяком случае, сам Стефан хорошо помнил, что обитель на Маковце зачинали двое. И что Сергий в первый год их жизни здесь находился в послушании у старшего брата.

Вероятно, и сам Сергий испытывал неудобство от того, что Стефан, сам некогда державший игуменский посох, вынужденно пребывает в подчинении у него. Властолюбия и честолюбия в радонежском настоятеле не было ни капли. Напротив, в старшем брате эти страсти всё еще не улеглись и порой поднимали в душе бурю. Да и новый устав, требовавший делить всё со всеми, видимо, не лег ему на сердце. И однажды Стефан сорвался.

Во время вечерней службы он пел, как обычно, на клиросе и увидел у регента хора какую-то книгу. «Кто дал тебе ее?» – «Игумен». Не была ли эта книга из домашней библиотеки боярина Кирилла, одной из тех, что принес на Маковец Сергий или даже сам Стефан? Тогда понятно, что дало ему первый повод для недовольства. И другой повод, уже для настоящего гнева: внезапно вспыхнувшая обида на брата. «Кто здесь игумен? Не я ли прежде был на этом месте?!» Он еще долго не мог успокоиться: криком изливал досаду на Сергия, на новые монастырские порядки, а на деле – на собственную судьбу, раз за разом сокрушавшую все его благие устремления.

Сергий, находясь в алтаре, всё слышал, но ни словом не укорил брата. После службы, так же ничего никому не сказав, он незаметно покинул Маковец. Ушел на речку Махру, к Стефану Махрищскому, а затем далее, на Киржач, где принялся обустраивать новый монастырек. Кое-кто из троицкой братии, прознавшей об этом, потянулся к Сергию, на новое место. Что происходило в это время в Троице, кого избрали временным настоятелем, неизвестно. Возможно, стал игуменствовать Стефан, добившийся своего. А может, он отказался возглавить иноков, чувствуя раскаяние.

Через несколько лет Сергий вернулся на Маковец по требованию митрополита Алексия, обещавшего, что удалит из обители всех его противников. Иноки встретили игумена с радостью. Состоялось примирение двух братьев. Мы лишь не знаем где – остался ли Стефан в Троице или на время ушел из обители. Во всяком случае, много лет спустя, около 1370 года, видим его здесь же служащим литургию вместе с Сергием и сыном Федором, уже принявшим сан. Это была та самая служба, во время которой два троицких монаха видели ангела, незримо для других шедшего между Сергием и Стефаном.

А далее старший брат Сергия насовсем исчезает из его Жития. Можно лишь догадываться, что он тихо и невидно для мира доживал свои годы в монастыре. Не было ли его покаяние после той вспышки честолюбия и гнева настолько сильным, что Стефан предпочел вовсе уйти в тень, в непрестанную молитву, в мысли об иной чести, не от мира сего, но от Бога, достигаемой теми, кто не помышляет о славе земной? И словно в награду за смирение, все былые надежды его исполнились в сыне Федоре. Тот стал основателем и игуменом Симоновского монастыря в Москве, знаменитого в веках, а затем духовником великого князя Дмитрия Донского, другом митрополита Киприана и в конце концов – архиепископом Ростова. Почти в точности повторив взлет отца и избежав его падений, святитель Федор Ростовский намного превзошел своего родителя и более прославлен потомками.

Стефан умер в глубокой старости. Он пережил Сергия, а возможно, и сына, скончавшегося в 1394 году. Епифаний Премудрый в Житии Сергия сообщил, что свои записи о радонежском игумене он начал делать после его смерти в 1392 году. И в числе старцев, которых он расспрашивал о жизни святого, упомянул Стефана. Правда, Епифаний не сказал, где именно с ним беседовал – в Троице или в каком-то из московских монастырей. Неизвестно и где его могила.

После кончины Стефана память о нем сохранялась – и, надо думать, не только как о брате Сергия, но и как о праведнике, достойном почитания. Прошло, должно быть, несколько десятилетий, и Стефан сделался местночтимым радонежско-московским святым. С XVI века его имя вошло в святцы. В рукописном иллюстрированном Житии Сергия конца того столетия Стефан изображен с нимбом преподобного. В наше время его имя включено в Соборы радонежских и московских святых.

ПРОСЛАВЛЕНИЕ СЕРГИЯ РАДОНЕЖСКОГО И КЛЮЧ К «ТРОИЦЕ» АНДРЕЯ РУБЛЕВА

Считается, что окончательная канонизация Сергия Радонежского произошла на церковном соборе конца 1440-х годов. Этому предшествовали этапы предварительного прославления: написание Жития в 1410-е годы, обретение мощей в 1422 году, складывание культа Сергия как местночтимого московского святого. Это кажется странным: один из величайших русских святых полвека оставался в статусе как бы «полунепризнанного» Церковью. Виной тому, как это нередко бывает при канонизациях, «человеческий фактор», война мнений, политические обстоятельства. Так было с прославлением и Серафима Саровского, и Царственных страстотерпцев, и многих иных святых. Но, наверное, редко случается так, что в процессе постепенного прославления подвижника рождаются высочайшие творения искусства. Имя Сергия Радонежского связано сразу с несколькими шедеврами древнерусской культуры…

В декабре 1408 года Троицкий Сергиев монастырь был стерт с лица земли во время нашествия на Русь татар темника Едигея. Сожженный дотла, он оставался пуст около двух-трех лет. Иноки, заранее предупрежденные самим Сергием, разбрелись кто куда, спасая самое ценное – вещественную память о святом старце: его облачения, келейные и монастырские иконы и т. п.

Возрождение монастыря на пепелище было трудным, долгим: голод после ордынского разорения Руси, скудость во всем, нехватка рабочих рук. Всюду на московских землях запустение, страх и малолюдство. Но игумен Никон крепко запомнил слова Сергия, бесплотно явившегося в его келье незадолго до прихода татар: «Не скорби, чадо, не смущайся: искушение будет непродолжительно, и обитель не запустеет, а распространится еще более».

Вместе с решимостью восстановить обитель лучше прежнего в Никоне зрел замысел прославления Сергия во святых. 20 лет после смерти подвижника – достаточный срок. Оснований более чем хватало. Явление старца в монастыре осенью 1408 года было не первым, да и не последним. Совершались посмертные чудеса на могиле Сергия, по молитвам к нему. Вероятно, и сожжение монастыря Никон воспринял как знамение и прямое указание к действию. Место погребения святого было оголено, стоявшая над ним деревянная церковь уничтожена. Уже тогда преемник Сергия задумался об обретении мощей старца и возведении каменного Троицкого храма – достойного памятника радонежскому начальнику. Идею Никона должна была поддержать вся успевшая собраться на Маковце монастырская братия.

Надо было лишь дождаться прибытия в Москву из Константинополя нового митрополита всея Руси: прежний, Киприан, умер еще в 1406 году. Да найти немалые средства на строительство каменной церкви. В этом могли помочь князья, сыновья Дмитрия Донского: московский Василий, звенигородский Юрий и другие. Житие Сергия должен был написать монах-книжник Епифаний Премудрый: он уже много лет собирал сведения об умершем старце.

Но с приездом митрополита-грека Фотия в Москву в 1410 году дело приняло неожиданный оборот. Русь устрашила Фотия своим неустройством, «казнями Божьими», сыпавшимися на нее как из рога изобилия: татары, эпидемии, пожары, неурожаи, голод. Первое время митрополит не мог найти общего языка с московским князем Василием. Столичные бояре, которых Фотий обвинил в расхищении церковной казны, старались рассорить князя с владыкой. К тому же митрополит погрузился в скорбное уныние после того, как чуть не попал в плен во время внезапного татарского набега на Владимир, где находилась резиденция церковных владык Руси.

Словом, добиться от Фотия согласия на прославление неведомого ему русского монаха не удалось. Русь оказалась у Фотия под подозрением, и вместе с ней – ее монашество. Неласковый прием, к примеру, встретил тогда у митрополита преподобный Павел Обнорский. А сомнения по поводу святости русских подвижников митрополиты-греки выражали всегда, с тех самых пор как Русь крестилась и стала «обзаводиться» собственными святыми. Косвенное свидетельство отказа Фотия прославить Сергия и тогда, и позднее – эпизод Жития с обретением мощей в 1422 году. Фигура митрополита в этом нерядовом для Русской Церкви событии отсутствует (впрочем, этому могут быть и другие объяснения).

Вероятно, не дождался Никон и денег на возведение каменной церкви. После разгрома 1408 года князья вынуждены были возобновить уплату дани Орде, на иное русского серебра пока не хватало. После нескольких лет запустения на церковном месте монастыря пришлось вновь ставить деревянный храм. Его освящение состоялось в день памяти Сергия 25 сентября 1412 (по другой версии, 1411-го) года. Но это событие Никон и его единомышленники обставили так, чтобы ни у кого не осталось сомнений в святости Сергия.

Главными действующими лицами подготовки прославления Сергия стали, помимо Никона, Епифаний Премудрый и монах-иконописец Андрей Рублев.