Про Мутю

Денис Трусов

Про Мутю

Мутя-плакальщица

Скалит зубы мёртвый Володенька, Мутя сидит и дрожит у гроба, Муте нехорошо. Гости все спят, скоро вставать начнут, и вся семья с ними:

– Ляпюша с заплаканными глазами, Зенечка с вечнозелеными глазами, Волюбенька с глазами, полными злой отваги человека потерявшего всё. Ей-то Володенька-поди не будет зубы скалить. Мутя ведь любит Волюбеньку, но Волюбенька не любит Мутю. Она любит Володеньку, а Володенька умер.

Умер – это такая игра, такая дурная игра– думает Мутя и подмигивает Володеньке. Тот не отвечает – игра есть игра.

Мутя и барабан

Когда Володеньку хоронят, музыканты играют страшную музыку, похожую на мелодию из индийского фильма, только замедленную и вкрадчивую. А-хха-хаах – говорит труба. Мутя на всякий случай скрещивает пальцы. Барабан ещё страшнее. Как в цирке, бум, бум, бум.И все вокруг моргают в такт этому бум-бум, подносят платочки к носу и всхлипывают – бум, бум, бум. А-ххрххрхааа! – говорит труба. И двое могильщиков в розовых маечках закапывают Володеньку – в ритм барабанному бумбуму , размеренно – с с ы п , с с у п , д з ы н ь к!, ссып, ссуп, дзыньк! Муте не нравится барабан. Он всем навязывает свое бумбум. И говорит:

– Бум-бум. Я считаю твои секунды. Бум-бум. Я учу тебя считать свои секунды, слушай, бум-и-бум, улови, раз-и-два, вот, живи в этом ритме, улови ритм и умри в ритм! Бум-бум! Мутя показывает барабану фигу в кармане, чтобы никто не увидел. Барабан замолк, но все уже прониклись бумбумом, вот и священник читает молитву над зарытой могилой – бу-бу-бу, бум-бум-бум. И все идут медленно в автобус и Волюбеньке дают нюхать пузырьки – всё ритмично, медленно, чинно. Мутя думает,что даже если кто-то потом собьётся с бумбума , то ему на следующих чьих-нибудь похоронах барабан напомнит.

Дома уже накрыт стол, все красноглазые, едят селедку – даже вилки подносят ко рту в ритм неслышному барабану, который отмеряет и навязывает – б у м и б у м и бум. Муте плохо сидеть за столом. Она чувствует,как бумбум захватывает и её, вот она жует салат – медленно, бум-бум челюстями, вот она плачет, вспоминая, как Володенька водил её в зоопарк – бум-бум падаютслёзы. Нет, думает Мутя, я не могу так. Я не могу бум-бум. Минуя кого-то серого, сидящего у двери из комнаты с бутылкой в руке, Мутя тихонечко выходит в прихожую, в которой столпились незнакомые туфли и ботинки. Она вытаскивает из шкафа старое ляпюшино боа (Ляпюша его называет мизаншарф), обматывает вокруг шеи и, улыбаясь до ушей, начинает выбивать на паркете неистовейшую чечетку.

Мутя-шашечница

Очкоглазый доктор Совелийпетрович , когда пишет в своём блокнотике, похож на курочку, которая раскапывает зёрнышки в огороде. Тоненькой ручечкой он шарит по страничкам блокнота.

А потом вдруг улыбается – нашёл зёрнышко.

“Ко-ко-ко-ко-ко-ко”-,кудахчет за него Мутя.

Когда доктор Совелийпетрович не пишет в блокнотике, он похож на сову. Он смотрит на Мутю обиженно, наверное, ему “ко-ко-ко” не понравилось. Моргают большущие глаза за линзами. Смотрит, будто впервые увидел.

И говорит.

– Иди, Мутя, в игровую комнату, в шашки с Артурчиком поиграешь, иди, цыплёночек.

Мутя горестно вздыхает и нехотя плетётся в игровую комнату. Вот же доктор! Её выгоняет, а сам, небось, хочет своё зернышко тайно склевать, чтобы никто не ви-дел.

С Артурчиком в шашки играть скучно. Он всегда выигрывает. Ну, это неудивительно, он-то гордый цыфал , у него голова – как три мутины головы или как две Совелияпетровича. С такой головой любой дурак выиграет.

А Муте шашечек жалко, они ведь мёртвенькие потом, бедненькие, когда их собьют.

И в этот раз Мутя проигрывает Артурчику. Тот, довольный, засыпает.

А Мутя сидит над шашечками, как Волюбенька над володенькими рубашками и фотографиями. Мутю гложет непонятное. Цап – откусывает, а потом – мням-мням-мням – и проглатывает. И так становится ей грустно от того что непонятное её гложет – с аппетитом и без хлеба, что плакать охота. Но плакать Мутя не может, вдруг гордый цыфал Артурчик проснётся и будет смеяться тогда и щипаться.

Урчит непонятное в голове. Мутя сдерживается. Капнуло из носа чёрным. Кап-кап. Ещё капнуло. Мутя утирает нос рукавом. И думает.

– Вот я всегда проигрываю Артурчику. Но ведь когда он сбивает мои шашечки, они же не исчезают. Они – вон, ле-жат себе рядом с доской. Живые лежат, а мёртвыми это мы их называем с Артурчиком. И когда в них никто не играет, они всё равно живые – в шкафчике с настольными играми. У-ху-ху!

Мутя улыбается, прямо как Совелийпетрович , когда оннаходит зёрнышко у себя в блокноте. Непонятное больше не гложет, не урчит. Так, мурлыкает. Мутя думает, чтоей надо сказать что-то важное Волюбеньке, но потом ейв голову приходит другая идея. Она толкает под бок гордого цыфала Артурчика и звонко восклицает:

– А давай-ка ещё сыграем!

И в первый раз Муте становится не страшно и совсем не грустно проиграть.

Совсем-совсем.

Мутя и калейдоскопистый

И сонное облако опускается на голову и Мутя клюет носом и пускает слюни. Сейчас пол-день, время дня, когда можно лежать прямо на полу в зале и никто за это ничего не сделает. Потому что у Мути не все дома. Волюбенька ушла на работу, смешивать порошки в мензурках, а потом разглядывать эту красотищу в микроскоп. Зенечка каквсегда ушёл искать деньги, а Ляпюша ушла сидеть с такими же клюкастыми как и она сама Старыми Ушками .

И вот вроде во сне, а может и на самом деле встал на ковре возле окна калейдоскопистый человек с крылышками (таких ещё называют ангел или Гюрмес).

И говорит.

– Мутя, хочешь больше никогда не болеть?

– Конечно!

– Мутя, хочешь, чтобы Ляпюша больше не замахивалась на тебя клюкой, когда ты крадёшь горячие крендельцы из духовки?

– Да-а-а!

– Мутя, хочешь, чтобы Артурчик не щипался?

– Ага!!

– Тогда пойдём со мной, милое дитя.

– А это навсегда?

– О, да, Мутя!

– И даже на стотысячсят миллионов лет?

– И даже навсегдее, Мутя. Пойдём прямо сейчас, я пришёл за тобой.

И протягивает руку.

Мутя морщится недовольно, не подает калейдоскопистому руку, Ду-у-умает. Даже двумя пальцами в одну ноздрю залезла – так сильно думает. Подумала.

И говорит.

– Если Артурчик не будет щипаться, мне будет скучно и ему тоже, разве тогда нам захочется с ним бегать по парку или пить дождь или какать на муравьиную кучу? Лучше пусть он щипается. А если Ляпюша не будет замахиваться на меня клюкой, она будет всё время сидеть на табуретке и быстро станет стеной или камушком. Лучше пусть она замахивается. Если я больше не буду болеть, разве я смогу тогда тебя увидеть? Лучше пусть я буду болеть. Мутя смотрит как калейдоскопистый вдруг становится шторой с попугаями, которую развевает лёгкий ветерок.

Мутя улыбается.

И говорит.

– Ишь, хитренький какой!

Мутя-страдальщица

Мутя преисполнена строданием. Наконец-то получилось! Стродать на самом деле очень легко, но сколько же пришлось намучиться, чтобы найти наконец как.

Сначала Мутя пробовала стродать как Волюбенька – сидя с портретом Володеньки в руках. Мутя долго смотрела на портрет, Володенька скалил зубы, на кухне пекли блины, за окном ёрзал в лоне июля неторопливый вторник. Не стродалось как-то. Мутя уснула, Волюбенька её нашла с портретом в руках и нашипела своими чёрными губами.

Затем Мутя пробовала стродать как Зенечка. Она разбила копилку и спустила в унитаз все свои монетки. Потом села, как Зенечка, в кресло, обхватила голову руками и стала покачиваться и причитать.

– С о в с е м д е н е г н е т , с о в с е м н е т у , н и к о п е е ч к и .

Ч т о ж е д е л а т ь , н е т у в е д ь у м е н я н и к о п е е ч к и .

С о в с е м , с о в с е м н е т д е н ю ж е к , н е т у ш к и . Ч т о ж е

д е л а т ь, ч т о ж е д е л а т ь?

Зенечке не понравилось, что Мутя стродает как он. Зенечка пришёл и сказал перестань, дура, что же ты издеваешься, иждивенка, даун ёбаный, я ж, блядь, последние деньги на тебя отдаю. Зенечка был белый, а губы у него были серые. Мутя почувствовала, что снова не стродается .

Потом Мутя пробовала стродать как Ляпюша – взялась за спину и ходила, охая по всей квартире, ой, радикулит, ой, радикулит-радикулит, ой радикулит-радикулит-радикулит! Но тут Ляпюша вдруг выскочила из-за портьеры и с невероятной прытью стала охаживать Мутю клюкой..

Не стродалось.

Мутя села на пол и задумалась. И думалось ей, как хорошо, в сущности жить. О-о-о-о-о, как хорошо, совсем хорошо, ой как хорошо-то, божечки великосветские! Ка-а-а-а-ак – а-а-а-а-а-а-а – во как – уууууу – хорошо!!!

И тут Мутя поняла, что это она так стродает и обрадовалась. И ещё Мутя поняла, что каждый с т р о д а е т по своему. И если не хочешь, чтобы на тебя нашипели или огрели клюкой – стродай по-своему.

Ой-ой-ой, как хорошо жи-и-и-и-и-ить!

Ой-ой-ой, как хорошо жи-и-и-и-и-ить!

Ой-ой-ой, как хорошо жи-и-и-и-и-ить!

Ой-ой-ой, как хорошо жи-и-и-и-и-ить!

Мутя-разбудительница

Мутю долго везут – сначала в поезде, потом на автобусе, а потом – на жёлтом такси с велюровыми сидениями. Все сдержанны и строги, потому что едут не просто так, а хоронить дедушку Сеню. Мутя видела его всего раз. Давно-предавно. Тогда дедушка Сеня пришел откуда-то к Муте в комнату в лохматом дедосезонном пальто, пребольно схватил её за нос и сказал:

– Попалась, шкодница!

Мутя было перепугалась, но дедушка Сеня рассмеялся и дал Муте гостинец – огромное краснющее яблоко. А потом дедушка Сеня напился с Зенечкой водки и всюночь храпел и говорил нихтшиссэн-нихтшиссэн , а под утро, когда Мутя почти заснула, дедушка Сеня вдруг тихонько, но пискляво заплакал, будто маленький ребеночек.

Муте тогда стало его так жалко!

А тут он умер. Мутю не хотели сначала брать на похороны. Волюбенька все шипела на кухне: «Ребенок и так насмотрелся уже! Куда ей ещё?». Но оставить её оказалось не с кем и вот, после долгого пути, Мутю наконец привезли в распахнутый, будто раздетый дом с садом и по дому ходят незнакомые Старые Ушки и причитают. А дедушка Сеня лежит такой сморщенный и тихенький, что Муте кажется, что он вот-вот тонюсенько захныкает, как тогда ночью. Все садятся кушать и опять причитают. Ляпюше прямо за столом меряют давление, а потом она меряет давление всем, кто возле неё сидит. А одна Старая Ушка все смотрит на Мутю единственным красным, заросшим мясом глазом, и то и дело сует Муте хворостину, посыпанную белой пудрой, и говорит:

– Жалко, девочка, дедушку? Скушай сладенького, скушай, девочка. Жалко, девочка, дедушку?

И снова смотрит, а потом опять хворост сует. Мутя уже объелась, но чтобы не обижать Старую Ушку, делает вид что у неё упала под стол вилка и уползает. Дом большой, и в нем много комнат, ну это-то понятно, надо же было дедушке Сене где-то держать всех этих Старых Ушек . Мутя притворяется, что она чёрная нинзя, и крадется из комнаты в комнату. Там шкафы и пустые бутылки на полу, там страшный усатый портрет на стене курит трубку, там чучело лисы с укоризненным стеклянным взглядом. Но черные нинзи такой чепухи не боятся, Мутя крадется дальше, к самой дальней комнате.

В ней огромная железная кроватища, похожая на великанские санки и тумбочка, на которой лежат очки и стоит ржавый красный будильник с головой петуха сверху. Мутя перестает притворяться нинзей . Ей вдруг становитсяочень-очень грустно. Она надевает очки и, глядя на ещё больше выросшую кроватищу думает:

– Это на этой кровати спал дедушка Сеня, и плакал, тоненько-тоненько сквозь сон, да. А Старые Ушки глухие и не приходили ему помочь, разбудить. А он, наверное, каждую ночь так плакал, как тогда у нас дома. И потом он придумал, чтобы не плакать – купил себе будильник и когда во сне плакал, то будильник его будил и всё проходило, да. Мутя садится на кроватищу и говорит будильнешнему петуху:

– Жалко, петушок , дедушку , жалко ? А нету у меня сладенького, петушок, нету…

Петушок молчит, а Мутя заграбастывает будильник и, мгновенно превратившись в черную нинзю, устремляется назад, через темность коридоров, к столу.

За столом все уже пьяно-грустные, никто не кушает, небось, та красноглазая всех хворостом перекормила. Старые Ушки поют, как улетел куда-то орел, а все слушают и трут платочками носы. Мутя прокрадывается за занавеску, там всё такой же тихенький лежит в полуоткрытом гробу дедушка Сеня. Мутя заводит будильники прячет его у дедушки Сени в ногах. Перед тем, как проскользнуть назад, к столу, Мутя ещё раз смотрит на дедушку Сеню. И тихо-тихо говорит ему, улыбаясь:

– Не бойся, дедушка, все будет хорошо, а если ты заплачешь – сразу проснешься. Пока-пока.

И, как это свойственно чёрным нинзям, бесшумно исчезает за занавеской.

Мутя и Мутя

– Я больше никогда-никогда не хочу быть собой, говорит Мутя, а дождь заливает вечернюю улицу.

Ей страшно. Она вдруг поняла, что не в силах удержать при жизни “себя” – человека, рождённого под несчастливой звездой. Человек этот скоро умрет, его будет жалко, намного жальче, чем человека, как умирающую собаку жалко, как умирающую лошадь жалко. Они же умирают в ничегожесть. Мутя качает головой. И говорит.