Юлий Ким

ЮЛИЙ КИМ

*

АНТОЛОГИЯ САТИРЫ И ЮМОРА РОССИИ XX ВЕКА

Юлий Ким

Серия основана в 2000 году

С июня 2003 г. за создание «Антологии Сатиры и Юмора О России XX века» издательство «Эксмо» — лауреат премии д международного фестиваля «Золотой Остап»

*

Редколлегия:

Аркадий Арканов, [Никита Богословский], Владимир Войнович,

Игорь Иртеньев, проф., доктор филолог, наук Владимир Новиков,

Лев Новоженов, Бенедикт Сарнов, Александр Ткаченко,

академик Вилен Федоров, Леонид Шкурович

Главный редактор, автор проекта Юрий Кушак

Дизайн переплета Ахмед Мусин

В книге использованы материалы из семейного архива автора

© Ким Ю. Ч., 2005

© Кушак Ю. Н., составление, 2005

© ООО «Издательство «Эксмо», 2005

«А там посмотрим…»

По каким тайным лабиринтам блуждала прихотливая мысль Юлия Кима, прежде чем он предложил написать предисловие к этой книжке именно мне, остается только гадать. Что-то, видимо, рассмотрел он в младшем своем современнике зорким корейским глазом. Остается горделиво считать, что мастеру видней.

Первые стихотворения Кима, которые вошли в его предыдущий сборник, относятся к 1955 году. Мама родная! Я же тогда ходил в первый класс. А до первых собственных стихов оставалась почти четверть века. Одна только его творческая биография вместила едва ли не всю мою человеческую. И ладно бы речь шла об убеленном сединами патриархе. А перед нами-то живейшая капля некоей божественной ртути, заключенная в оболочку мальчишеской фигурки. Неприлично молодой, рядом со своими солидными ровесниками, поразительно-легкий в общении, владеющий золотым Кастальским ключиком к любой буквально аудитории. От пресловутой московской кухни до не менее пресловутого Политеха. Необыкновенного артистизма господин. Одна фраза, один гитарный перебор — и пиши пропало. Ты уже в этих мягких кошачьих лапах. Смотришь на него, и дурацкая, счастливая улыбка сейма наползет на твое, измученное неустанными заботами об удвоении ВВП, суровое лицо.

Не знаю, сколь знатен был род Кимов в Стране утренней свежести, но в Стране березового ситца голубая кровь по жилам предков Юлия Черсановича, насколько мне известно, струилась не шибко. Значилось у него по матушкиной линии в предках все больше земство да духовенство. Ну и, понятное дело, крестьянство, откуда ж еще взяться русскому земству да духовенству.

Как и нежно им любимый Давид Самойлов, Ким весь из позапрошлого века. Оттуда благородная осанка его стиха. Оттуда же куртуазная учтивость, сдобренная изрядной долей иронии. Поэтические предки нашего героя — сплошь украшение русского литературного пантеона. Начиная от Александра, нашего всего, Сергеевича и кончая продувным насмешником Алексеем Константиновичем Толстым. Через Дениса, естественно, Давыдова, всю жизнь разрывавшегося между Венерой, Марсом и Бахусом, но, чуть выдастся свободная минутка, тут же и вспрыгивающего на колени к сердечному дружку Аполлону.

Один остроумный человек, да что там напускать туману, автор этого предисловия, как-то вывел формулу, отличающую, по его мнению, поэта от барда. Если поэт — это просто чайник, то бард как минимум чайник со свистком. Не про Юлия Черсановича будь сказано. Ибо наш герой высочайший профи до мозга костей. Бритву не просунешь между словами в лучших его стихах. Мелодии, подбираемые им на слух, вызывают зависть у серьезнейших композиторов, годами постигавших тайны гармонии в лучших консерваториях, коими вопреки предположению Жванецкого, по сию пору славится, наравне с икрой и ядерными боеголовками, сурьезная наша держава.

Но и это, замечу, еще не все. Какой бы еще мастер, обладающий редким даром неразрывно сплетать собственное слово со своей же оригинальной музыкой, смог вступить в счастливый равноправный союз с другими мастерами. Ясно, что речь идет о его друзьях, композиторах Владимире Дашкевиче и Геннадии Гладкове. Именно благодаря им магнитофонный Юлий Ким, приложивший к тому времени немало усилий, чтобы его имя сделалось непригодным к публичному упоминанию в нелюбезном Отечестве, сравнялся славой с экранным Ю. Михайловым.

«Нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно, — разматывается в изношенной подкорке сотни раз слышанное, а запомнившееся с первого, — ни толку, ни проку, ни в лад, невпопад, совершенно». И качает тебя, седого дядьку, на все более коротких волнах памяти, твоей ли, его, поди разбери.

Этот том, как видимо уже успел заметить наблюдательный читатель, вышел под рубрикой «Антологии сатиры и юмора России». Уверен, что нашему герою нашлось бы славное место и в любой, уважающей себя, антологии лирического стиха. Но уж в этой-то сам бог велел ему присутствовать. С одинаковой легкостью владеет Юлий Черсанович и бичом сатиры, а в его случае, скорее, изящным и тонким, но от того не менее чувствительным для чугунной державной задницы хлыстом. И тем волшебным, пардон за высокопарность, жезлом, который одним своим прикосновением способен, не опускаясь до пошлости и цинизма, превратить трагедию жизни в ее комедию. А именно — юмором.

Плохо сейчас в стране с этим штучным предметом, господа. Широко и шумно гуляет по телевизионным экранам и печатным полосам лихая бригада литературных слесарюг, сантехников репризы. Которую они, пользуясь дремучей своей терминологией, «дожимают, подкручивают и доворачивают». День и ночь доносится из веселого цеха цельнометаллический скрежет производителей вперемежку с лошадиным ржанием потребителей. И не надо с ними бороться, дорогой Юлий Черсанович, боже упаси! А надо свернуть в трубочку наши скромные, но незапятнанные штандарты и на рассвете в организованном порядке покинуть это поле вечного боя добра с баблом. И, собрав не столь уж еще, по счастью, малочисленных друзей, сесть под веселым солнцем за длинным столом, где и начать читать по кругу. И да будет наградой каждому понимание и уважение равного.

А то и воспользоваться вашим замечательно-дельным предложением более чем двадцатилетней давности:

Пойдем сегодня на базар. А там посмотрим. Возьмем клубники полкило, А там посмотрим. А может быть, пойдем в кино. Кино посмотрим И будем жить да поживать, А там посмотрим. Игорь Иртеньев

Автобиография

Вся моя жизнь прошла в Москве — но с перерывами. Мне не было и двух лет, как в 38-м году я лишился отца (навсегда) и матери (на 7 лет), их унес черный ветер сталинского террора. Сначала нас с сестрой приютили дедушка с бабушкой в Наро-Фоминске, а войну пережили мы у тетушек под Люберцами. В 45-м мама вернулась, но в столице жить было ей запрещено, и мы 6 лет прожили в Малоярославце под Калугой, а потом сестра возвратилась в Москву поступать в медицинский институт, и ее первый перерыв кончился, а мы с мамой двинули в Туркмению, куда мама завербовалась строить Главный Туркменский канал в качестве экономиста — там и заработок был побольше, а главное, харч подешевле. Там я закончил десятилетку (54-й г.), оттуда поступил в Московский педагогический и еще пять лет побыл москвичом, а затем на три года уехал по договору на Камчатку, вернулся в 62-м и стал москвичом уже окончательно (хотя в 98-м состоится еще один, двухлетний перерыв). Стихи, под прямым воздействием мамы, учительницы литературы, начал сочинять с малолетства, за песни же взялся уже в институте, под прямым воздействием Визбора. Однако всерьез этим не занимался, пока не начал работать в далекой камчатской школе, где художественная самодеятельность была просто жизненной необходимостью. Возвратившись в Москву, я продолжил свою педагогическую деятельность, а с ней и песенную, заняв свое скромное место в славном отряде бардов первого призыва. Был замечен и в 63-м году приглашен в кино («Ул. Ньютона, I»), а там и в другое («Похождение зубного врача»), а вскоре позвали меня и в театр, а там и в другой, и так оно и пошло себе дальше и длится по сей день, и число фильмов и спектаклей, снабженных моими песенными текстами, кажется, перевалило за сотню.

А педагогическая моя карьера драматически оборвалась в 1968 году, так как к тому времени я уже три года числился в ряду отъявленных антисоветчиков, будучи читателем, распространителем, а то и автором разного рода вполне антисоветских произведений, а также сочинителем всяких ужасных песенок вроде «Монолога пьяного Брежнева». И меня от учительской работы категорически отставили, но работать в театре и кино не запретили — разумеется, до первого подвига. Отказаться от любимого дела я не смог, а так как работа в театре и кино абсолютно исключала какое-либо диссидентство, то пришлось отказываться от подвигов.

Кроме учительства мне заодно запретили выступать с концертами, таким образом, мне ничего не оставалось делать, как только и заниматься упомянутым любимым делом, то есть трудиться на кинотелетеатральном поприще, чему я и предался целиком и полностью. У меня появился псевдоним (Ю. Михайлов) — я придумал его на ходу, руководствуясь двумя соображениями: во-первых, особо не выпендриваться, а во-вторых, никого не повторять (а то был случай с драматургом А. Кузнецовым, чьи пьесы разом были сняты с репертуара, как только прозаик А Кузнецов сбежал в Англию, и лишь спустя время разобрались, что драматург — Андрей, а прозаик — Анатолий). Оказалось, однако, что в Ленинграде таки был Ю. Михайлов, самый настоящий, причем занимался сходным делом, и долго еще охрана авторских прав приставала, не я ли сочинил либретто мюзикла «Принц и нищий», и мне приходилось со вздохом отказываться от чужого гонорара.

Оснастив целый ряд чужих пьес и сценариев («Бумбараш», «Точка, точка, запятая», «Похождения зубного врача», «Недоросль» Фонвизина, «Как вам это понравится» Шекспира), я в 74-м году вступил в профком московских драматургов, и мой рабочий стаж после шестилетнего перерыва возобновился. Учитывая мои заслуги перед чужой драматургией, меня приняли авансом, в твердой надежде, что и я скажу свое слово как драматург, и я тут же принялся отрабатывать аванс, засев за мюзикл о Фаусте в четырех частях. Отличная получилась вещь, но, видно, слишком опередила время и своего постановщика до сих пор не дождалась. Зато следующий блин («Золушка» в солдатском варианте) пришелся по вкусу и два сезона игрался в Театре Советской армии. Всего сочинил я десятка три пьес, либретто и сценариев, из которых наибольшим успехом пользуются две мои сказки: про Ивана-царевича и Ивана-дурака.

Здесь захотелось мне остановиться для слова благодарности тем, кому я обязан всеми своими способностями, умениями и в конечном счете более или менее успешными результатами. Ну, во-первых, маме моей, Всесвятской Нине Валентиновне, а с нею вместе и многочисленной своей родне, приохотившей меня к песне, моим институтским, затем камчатским, а там и более поздним московским друзьям — словом, список стремительно вырос до бесконечного множества лиц, так или иначе поучаствовавших в моем становлении и росте, и перед каждым я благодарно склоняю голову.

Началась перестройка, я наконец отменил псевдоним в пользу собственного имени и живо вступил в Союз писателей, кинематографистов и в ПЕН клуб. У меня целых четыре литературные премии: от журнала «Огонек» за 92-й год, от Академии Дураков («Золотой Остап», 1998), от государства премия имени Булата Окуджавы (2000 год), и Царскосельская (2003 год), считай, что от Пушкина.

Уже в 76-м я возобновил свои выступления с гитарой, а с 88-го стал даже выезжать за рубеж распевать свои песни перед заграничными соотечественниками, главным образом в Израиле, Штатах, Канаде и Германии.

С Израилем связан и мой последний перерыв в московской жизни. В конце 90-х сначала у моей жены Ирины, а потом и у меня обнаружилось тяжелое заболевание, мы переехали лечиться в Иерусалим, где меня спасти удалось, а Ирину — нет…

В Израиле вокруг нас образовалась целая дружеская община, разумеется, из бывших наших москвичей, харьковчан, питерцев и ташкентцев, и мы никогда не чувствовали себя туристами, а сразу же — земляками. Два года я там жил, наезжая в Россию, затем я вернулся в Москву и с тех пор наезжаю в Израиль непременно, 2–3 раза в год, так как теперь и этот край для меня родной (как и для второй моей жены, Лидии, — тоже, впрочем, москвички).

В Иерусалиме я наконец попробовал себя и в прозе (одним из жанров которой как раз и является автобиографический очерк).

НА СОБСТВЕННЫЙ МОТИВ

Ранние

РЫБА-КИТ

На далеком Севере Бродит рыба-кит, А за ней на сейнере Ходят рыбаки. Но нет кита, ну нет кита, Ну нет кита, не видно. Вот беда, вот беда. Ну до чего ж обидно! Как-то ночкой черною Вышел капитан И в трубу подзорную Ищет он кита: «Нет кита, ну нет кита. Ну нет кита, не видно. Вот беда, вот беда. Ну до чего ж обидно!» Как-то юнга Дудочкин Бросил в море лот, И на эту удочку Клюнул кашалот. Вот и кит, но что за вид: Только ребра видно. Фу, какой — худой такой! Ну до чего ж обидно!.. На далеком Севере Бродит рыба-кит, А за ней на сейнере Ходят рыбаки. 1959

* * *

Губы окаянные. Думы потаенные, Бестолковая любовь. Головка забубённая!.. Всё вы, губы, помните, Всё вы, думы, знаете. До чего ж вы мое сердце Этим огорчаете! Позову я голубя. Позову я сизого, Пошлю дролечке письмо — И мы начнем все сызнова!.. 1959

КАВАЛЕРГАРДЫ

Красотки, вот и мы, кавалергарды! Наши палаши Чудо хороши! Ужасны мы в бою, как леопарды! Грудь вперед. Баки расчеши! Кавалергарды мы и кавалеры: Зря не будем врать — Вам не устоять. Графини, герцогини, королевы — Всё одно. Нам не привыкать! В бою, в любви — нигде мы не бежали. Боже сохрани! Боже сохрани? Уж если мы падем в пылу батальи, — То, слава богу. Ляжем не одни… Выступаем справа по три Весело, весело! Палаши вынимаем Наголо, наголо! Враг бежал, без боя взяли мы село: Parbleu! Но где же здесь вино? 1962

БОМБАРДИРЫ

Генерал-аншеф Раевский сам сидит на взгорье. Держит в правой ручке первой степени Егорья. Говорит он: «Слушайте, что я вам скажу: Кто храбрее в русском войске, того награжу!» Генерал-аншеф Раевский зовет командиров: «Что-то я не вижу моих славных бомбардиров!» Командиры отвечают, сами все дрожат: «Бомбардиры у трактиру пьяные лежат!» Генерал-аншеф Раевский сам сидит серчает, До своей особы никого не допущает. Говорит он адъютанту: «Мать твою ядрить! Бомбардирам у трактиру сена постелить!» Драгун побьет улана. Гусар побьет драгуна. Гусара гренадер штыком достанет. А мы заправим трубочки, А мы направим пушечки: А ну, ребята, пли! Господь нас не оставит… 1962

ОТВАЖНЫЙ КАПИТАН

Хорошо идти фрегату По проливу Каттегату — Ветер никогда Не заполощет паруса. А в проливе Скагерраке Волны, скалы, буераки И чудовищные раки. Просто дыбом волоса! А в проливе Лаперуза Есть огромная медуза. Капитаны помнят. Сколько было с ней возни. А на дальней Амазонке, На прелестной Амазонке Есть такие амазонки, — Просто черт меня возьми! Если хочется кому-то Маринованного спрута, Значит, ждет его Калькутта Или порт Бордо. А бутылку Эль-Мадейро, Что ценой в один крузейро. Кроме Рио-де-Жанейро, Не найдет нигде никто! Я прошел довольно рано Все четыре океана, От пролива Магеллана До Па-де-Кале. От Канберры до Сантьяго Скажет вам любой бродяга. Что такого капитана Больше нету на земле! 1963

ЧЕРНОЕ МОРЕ

Чудное море! Черное море! О, этот блеск плюс плеск Близкой волны! Мы окунулись раз В Черное море И оказались. Точно негры, черны. О, это счастье Разнузданной лени! Возьмите всё, всё, всё. Всё у меня. Только оставьте мне Капельку тени. Холодного пива И горячего дня. О, это пиво! О, эти вина! О, эта ча-ча, чача — Шум в голове… Мы недовыпили И половину — Значит, остаток Дотянем в Москве. О, это море! О, эти пляжи! О, этот зной, зной, зной, Зной да вода!.. На самолете Иль в экипаже — Но ведь нельзя же Не вернуться сюда! 1963

ФАНТАСТИКА-РОМАНТИКА

Негаданно-нечаянно Пришла пора дороги дальней. Давай, дружок, отчаливай. Канат отвязывай причальный! Гудит норд-ост, Не видно звезд. Угрюмы небеса, — И все ж, друзья, не поминайте лихом. Поднимаю паруса! Фантастика-романтика, Наверно, в этом виновата. Антарктика, Атлантика Зовут, зовут ребят куда-то. Гудит норд-ост. Не видно звезд. Угрюмы небеса, — И всё ж, друзья, не поминайте лихом. Поднимаю паруса! Подумай, друг, а может быть. Не надо в море торопиться: На берегу спокойней жить. Чего на месте не сидится? Смотри, какой Гудит прибой. Угрюмы небеса… И всё ж, друзья, не поминайте лихом: Поднимаю паруса! 1963

АВТОДОРОЖНАЯ

Пусть без обеда оставит нас мама. Пусть на экраны выйдет новое кино. Пускай «Торпедо», пускай «Динамо», Какое «Динамо» — нам все равно! Улетай, улетай в путь-дорогу! Ничего, что овраг на твоем пути: У автомобиля есть мотор и крылья — Лети! Четыре канавы, тридцать три ямы. Сорок восемь тыщ перепуганных собак. Надо направо, а мы летим прямо, А мы летим прямо, а там — буерак! Если ты весел и если не весел. Если с грустью глядишь ты в окно, Если тебе не сидится на месте. Тебе тогда надо только одно: Улетай, улетай в путь-дорогу! Ничего, что овраг на твоем пути. У автомобиля есть мотор и крылья — Лети! 1964

ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ

Ой как хорошо, хоть песню пой — Тра-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля! Ах, до чего ж я весел, до чего мил, До чего ж я мил и до чего весел! А причины нету никакой… Тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля! Говорят, что мир без песен пресен. Не грусти, друг мой милый. Спой со мной, лучше спой! Не грусти, что ты, что ты. Позабудь про заботы. Спой — и все пройдет. Ты только спой! Мне весь день одно трубит жена — Тра-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля — «Ах, почему ты весел? Почему мил? Почему ты мил и почему весел?» Мне весь день мешает петь она: «Тра-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля. Неужели мир без песен пресен?» Все поют — ишак поет, петух: Тра-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля! Говорят, без песен пресен мир. Говорят, что мир без песен пресен. Ну а я за них пою за двух: Тра-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля! До чего ж я весел! До чего мил! Не грусти, друг мой милый. Спой со мной, лучше спой! Не грусти, что ты, что ты. Позабудь про заботы. Спой — и все пройдет. Ты только спой! Спой — и даже если нету Ни таланту, ни фальцету, И, пока не разберутся, Все соседи разбегутся, И лишь мартовские кошки Будут слушать на окошке, — Все равно, как можешь, так и пой! 1964

Камчатские

* * *

Капитан Беринг Открыл наш дикий берег — Что за чудо-капитан! И в этот берег дикий Стучит волною Тихий, Ужасно тихий океан. Подо мной глубина — Пять километров до дна. Пять километров и двадцать пять акул… А волна до небес Раскачала МРС, Но никто из нас, никто не потонул. Подношу к свету Последнюю галету И делю на семь персон. А «Беломора» нету, И спичек тоже нету, Зато селедки двадцать тонн. Если ты смелый, Ходи да дело делай, А акулу позабудь! А если ты не смелый. Молись, чтоб был ты целый. Тогда спокойно кончишь путь. 1959

БЫЧОК

Тук-тук-тук, мотор стучит, А по воде бычок бежит. Старается. Едет-едет, ковыляет. Носом воду ковыряет. Упирается. Едет-едет, волны пашет, А помощник чуть не пляшет В рубке у руля: — Только бессердечной рыбе Хорошо на мертвой зыби! Капитан, скоро ли земля? На далеком на просторе Сто домов стоит на море. Кажется, Вот пройдем еще немножко, И под ними наша «кошка» Вдруг окажется. Наш бычок домой вернется, И помощник улыбнется В рубке у руля: — Только бессердечной рыбе Хорошо на мертвой зыби! Капитан, скоро ли земля? Вон бараки, вон палатка, Там Анапка, там Анапка, Там она. Тарахтит мотор в горячке, Но теперь уж в этой качке На собственный мотив Не страшна волна. Палуба качается. Над нею разливается Лишь песенка моя: — Только бессердечной рыбе Хорошо на мертвой зыби! Капитан, скоро ли земля? Капитан, вот она — земля! 1960

15-29

Пятнадцать двадцать девять, — Отчаянный жучок[1], И что б мы стали делать, Кабы ты нам, милый, не помог? Олег машину врубит, — Машина тук да тук, — Марсель на вахту вступит, И жук, наш друг, уж тут как тут, И только разбегается волна… Начхать тебе на повод, Куда тащить кого, — Плашкоут так плашкоут. Да хотя б Долгова самого. С похмелья Саня встанет, — Машина тук да тук, — Петрович в карту глянет, И жук, наш друг, уж тут как тут, И только разбегается волна, И только брызги по ветру летят… Гляжу и удивляюсь. Понять не могу, ей-ей, Как, шторма не пугаясь. Так и скачет этот воробей. Одна волна подкинет, Аж сердце — тук да тук, Другая в жопу двинет, И жук, наш друг, уж тут как тут. На собственный мотив И только разбегается волна, И только брызги по ветру летят, И только плачет девушка одна… Пятнадцать-двадцать девять — Счастливого пути! Пусть камень не заденет Твоё днище, Господи прости! Пройдёт сентябрь-октябрь, — Машина тук да тук, — Потом ноябрь-декабрь, — И жук, наш друг, уж тут как тут, И только разбегается волна, И только брызги по ветру летят, И только плачет девушка одна, И даже не одна, а все подряд! И только разбегается волна!.. 1966

КАМЧАТОЧКА МОЯ

Камчаточка моя, Анапочка моя! Кривые берега твои мне снятся и мерещатся. Далекие края. Студеные моря — Как вспомнятся, так сердце затрепещется. Трепещется, трепещется… Приехал я в Москву, Шикарно здесь живу: Автобусы, троллейбусы. Кафе, кино, такси, метро, И теплые моря, и близкие края. А все-таки, по-моему, совсем не то. Совсем не то. совсем не то… А там сейчас, поди, И слякоть, и дожди, И люди там от ветра ходят прячутся и ежатся. Далёко-далеко, Ужасно нелегко, Так что же мне. чего же мне тревожиться?.. Камчаточка моя, Анапочка моя!.. 1965

Эстрадные

СЕНСАЦИЯ

Я сел однажды в медный таз Без весел и руля, И переплыть Па-де-Кале На нем решился я. Ведь на подобном корабле Через пролив Па-де-Кале Никто не плавал до меня. Я вмиг озяб, я вмиг промок. Пропал весь мой порыв… Прости мне. Господи, мой заскок. Но пусть я останусь жив! То таз на мне, то я на нем. Уж я не помню, кто на ком. Но переплыли мы пролив. И вот — сенсация! На стенку лезет пресса: — Впервые в мире! Герой прогресса! Без весел и руля! Представьте себе — он плыл в тазу, При этом — ни в одном глазу! Сенсация! И в центре — я! Я тут же продал медный таз За тысячу монет И перепродал свой рассказ В тысячу газет. Есть дом в кредит и в банке счет. Кругом почет — чего еще? На всех консервах мой портрет! Мой медный таз попал и в ТАСС, На самый последний лист. Под рубрикою «Их мораль» И подпись: «Журналист». Но, несмотря на злобный треп, В Москве я пожил, как набоб, Под рубрикою «Интурист»! Мужчины просят только одно — виски «Медный таз». Все дамы носят только одно — клипсы «Медный таз». Весь мир танцует только одно — танго «Медный таз» Под самый модный медный джаз! Но время шло, и шум иссяк, И в банке счет — увы! Семья бранится так и сяк, И нет уж той любви. Друзья пьют виски с содовой И требуют: «Ещё давай! Ещё на чём-нибудь плыви!» Уж я не знаю, как мне быть. У всех одно в башке: — В тазу теперь не модно плыть — Вот если б в дуршлаге! Хотя игра не стоит свеч: Дуршлаг ведь может и потечь. Попробуй на ночном горшке! И вот сенсация, на стенку лезет пресса: — Впервые в мире! Герой прогресса! Давайте сюда кино! И я плыву как идиот, И подо мной горшок плывет, И мы вот-вот пойдем на дно… 1969

ОБЪЯСНЕНИЕ

(Диалог)

— Послушайте вы ходите за мною по пятам! — Ну да. А что? — Вы глаз с меня не сводите, я что — картинка вам? — Ну да. А что? — Вы вечно караулите меня на нашей улице… — Ну да. А что? — «Ну да, а что, ну да, а что» — заладил, словно дятел! — Ну да. А что? — Это вы тогда собаку притащили для меня? — А что? Ну, я. — Это вы ко мне в окошко запустили воробья? — А что? Ну, я. — А то, что целый день потом гонялся пес за воробьем! — Да? И что? — Они удрали, но сперва пустили мебель на дрова! — Фью-ю… Да ну?! Что ж поделать, это глупо, очевидно, Но зато ведь видно — отчего. — Да, но как-то несолидно, И вам должно быть стыдно! — Ну да, еще чего! Ведь я все это делаю по крайней мере год! — Ну, да. И что? — И вам все это нравится, а не наоборот… — Ну, да. И что? — А то, что это, значит, для меня не ерунда. — Ну, да. И что? — «Ну, да и что, ну, да и что» — чего вы придираетесь? Скажите — да или нет? — Ну, да!!! — Ля-ля-ля!.. А что? 1970

ВИЛЛИ-БИЛЛИ ДЖОН

По дороге скачет Вилли-Билли Джон. Скачет рысью, едет шагом, пижон. И на той дороге Вилли-Билли Джон Подобрал подкову — это Значит, он нашёл удачу. Вилли-Билли Джон, не лови ворон, Ты прибей свою подкову над порогом: Будешь богатым, Вилли, Будешь женатым. Билли, Перестанешь шляться по дорогам. Перестанешь шляться по дорогам, Джон! Вот и стал богатым Вилли-Билли Джон: «Кадиллак» стоит в конюшне его. Вот и стал женатым Вилли-Билли Джон, И его старушка Дженни Экономит каждый пенни. Вилли-Билли Джон крутит граммофон, А душа его в печали и тревоге… Что же такое, Вилли? Что же с тобою, Билли? Ты опять мечтаешь о дороге? Ты опять мечтаешь о дороге, Джон! И однажды ночью Вилли-Билли Джон Оседлал коня и выехал вон. И пошел-поехал Вилли-Билли Джон, Ехал, ехал, плелся, плелся, — Вдруг споткнулся и уперся… Вилли-Билли Джон, конь твой захромал. Он скакать не может по степным дорогам. Где же подкова, Вилли? Где же подкова. Билли? А она прибита над порогом! А она прибита над порогом, Джон! А она прибита над порогом, Вилли! А она прибита над порогом, Билли! А она прибита над порогом, Джон! 1977

Я СПОКОЕН

Я спокоен, я спокоен, как спокоен я! Это просто чудо, как спокоен! Убивай меня из пушки, изводи под корень — Из себя не выведешь меня! Меня ласкает Аргентина ленивой волною, Мне назначает «Мулен Руж» по ночам рандеву, — И я прошу вас — не стучите, я вам не открою, И умоляю — не звоните, я шнур оборву! Я доволен, я доволен, всем доволен я. Это просто чудо: всем доволен! Пусть я буду безобразен, беден, бледен, болен — Все равно доволен буду я! Надену белую панаму, панаму, панаму. Поеду на Копакабану — гавану куплю, И я прошу вас — не надейтесь, я ждать вас не стану, И умоляю — успокойтесь, я вас не люблю! Какая чудная погода, не так ли, милорды? Ну, как у вас идут дела? Как ваш стул? Как семья? И я надеюсь, вы спокойны. Спокойны и тверды. Хотя на свете никого нет спокойней, чем я. Я спокоен!!! 1987

СОЛОВЕЙ

«Соловей мой, соловей…»

Вот так иногда пела дома я. На кухне посудой звеня. И вот мои родители И старая знакомая Собрались И смотрят на меня: — Ишь, — говорят, — Молчишь?! — говорят. — А ну-ка, спой-ка. Уж больно ты скромна! — Ой, не буду, не буду, не буду. Вон вас сколько, А я одна! «Соловей мой, соловей…» Сурово кивнула знакомая, И вот через день поутру Зовет меня огромная Комиссия приемная И смотрит, И я на них смотрю. — Ну, что ж, — говорят, — Споёшь? — говорят. — А ну-ка, спой-ка. Вниманье, тишина! — Ой, не буду, не буду, не буду. Вон вас сколько, А я одна! «Соловей мой, соловей…» Сурово кивнула комиссия, И вот я на сцене стою, А зрителей-то, зрителей — Да это же немыслимо! И смотрят, И ждут, когда спою. — Вот, — говорят. — Щас споёт! — говорят, И как только Настала тишина: — Ой, не буду, не буду, не буду, Вон вас сколько, А я одна! «Соловей мой, соловей…» 1970

КЛОУН

Я — клоун, Я — затейник, Я выбегаю на манеж не ради денег, А только Ради смеха: Вот это клоун! Вот потеха! Вот чудной! Быть может, Когда я — вот он. Одной печалью станет меньше у кого-то. Выходит, Ровным счетом На свете больше станет радостью одной! Я — клоун. Веселый клоун! Я этой шапочкой навеки коронован. Ну разве Я не прекрасен? Вот это клоун! Вот потеха! Вот чудной! Давайте Поля сражений Объединим в один манеж для представлений: Я выйду На середину — И вы, как дети, смейтесь, смейтесь надо мной! Я — клоун, Я — затейник, Я — клоун, Веселый клоун… 1970

Калейдоскоп

ТУРИСТ

Я по-русски «турист», И по-французски «турист», И по-индусски «турист», — ну как же быть? Неужели нету слова Подходящего такого, Чтобы термин заменить? Я — «шагатель», например, Я — «страдатель», например, Я — «искатель», например, и «стихоплет». И, наконец (ать-два!), Я — «певец» (ать-два!), — Я пою всю жизнь напролет! Я не знаю, друзья. Что представляю, друзья, И приношу ли я пользу для страны. Я ведь, если разобраться. Разновидность тунеядца — Посмотреть со стороны: Зачем шагатель, например, Зачем страдатель, например. Зачем искатель, например, и стихоплет? И, наконец (ать-два!), Зачем певец (ать-два!), Зачем пою всю жизнь напролет? Ну и пусть говорят, Что не тружусь, говорят. Что только землю топчу я, вот и всё — Ведь артисты есть туристы. И поэты есть туристы. Ну а я — и то, и се: Я и шагатель, например, Я и страдатель, например, Я и искатель, например, и стихоплет. И, наконец (ать-два!), Я — певец (ать-два!), Я пою всю жизнь напролет! [1964]

ГДЕ ТРОЙКА С ПОСВИСТОМ

Мой папаша были дворник, А мамаша — барыня; Да будь вы граф иль подзаборник, — Все одинаково вы мне родня! Где тройка с посвистом. Попойка с ротмистром? Того, что сгинуло, — не жалей, не жалей! Рвань шинельная. Шпана панельная. Кому любовь мою за пять рублей?.. Где теперь чины и судьи? Все свободны, каждый прав: Ах, подзаборник вышел в люди, А под забором плачет граф: «Где тройка с посвистом. Попойка с ротмистром?» Того, что сгинуло, — не жалей, не жалей! Рвань шинельная. Шпана панельная. Кому любовь мою за пять рублей?.. Ах, любовь, ты так прекрасна: Все равны, всем — всё равно! Люблю я белое, люблю я красное — Нет-нет, не знамя, а вино! Где тройка с посвистом. Попойка с ротмистром? Того, что сгинуло, — не жалей, не жалей! Рвань шинельная, Шпана панельная. Кому любовь мою за пять рублей?