Гром и Молния

— Это тот самый наш дяденька! С минами!

Он упирался, но не слишком сильно, и скоро, смущенный, оказался лицом к лицу с еще более смущенной Любой. Она взялась за вещевой мешок, который он продолжал держать, и сказала огорченно:

— Что же раньше не сказали? Теперь краснеть заставляете.

— Еще наслежу опять…

— А вы, оказывается, злопамятный! Ну, простите меня…

Люба потянула к себе вещевой мешок, но Вишняков его не отдавал.

— Откуда я знала, что вы тот самый дяденька? — сказала она мягко, но тут же перешла в наступление: — И вообще вы сами виноваты! Да, да, сами! Вошел, как к чужим. Такой молодой, а скрытный!.. Нехорошо. Вы знаете, что с вами за это надо сделать?

— Нет, — улыбнулся Вишняков. — Не знаю. Что-нибудь страшное?

— Наказать вас надо, вот что! Вот возьму сейчас и расцелую вас за мамашу, за Алёнушку и за себя! Ну, ну, не бойтесь, не буду! На первый раз я вас прощаю.

И прежде чем Вишняков нашелся что ответить, она решительно отобрала у него вещевой мешок, взяла из рук ушанку. Вишняков так и остался стоять посреди комнаты и от растерянности начал приглаживать рыжеватозолотистый чуб.

Лицо у него было открытое, слегка скуластое и все в веснушках. К таким лицам идут светлые глаза и курносые носы. У Вишнякова же нос был прямой, чуть с горбинкой, а глаза темно-карие.

Алёнушка первая догадалась протянуть дяденьке гребенку, а через минуту вскарабкалась к нему на колени и принялась рассказывать о каких-то происшествиях на дворе. Дяденька слушал ее так внимательно, будто специально приехал, чтобы узнать все подробности про дворовых щенят. Алёнушка водила пальчиком по лучам Красной Звезды, жмурилась от удовольствия и лепетала что-то о своих делах.

Вишняков чаще всего видел на войне детей с лицами озабоченными, как у взрослых, с глазами в морщинках, с поджатыми губами: эти дети видели в жизни столько страшного, что разучились плакать, их трудно чем-нибудь испугать. Алёнушка же сохранила драгоценную ребяческую наивность, в больших голубых глазах ее светилась доверчивость.

Потом пришла из школы Анна Федоровна. Она увидела гостя, обмерла и осталась стоять в дверях, прижимая к груди пачку ученических тетрадей.

— Вы? Боже мой! Вот это радость! — воскликнула Анна Федоровна еще с порога. — Ну, идите же, я вас обниму.

Вишняков шагнул навстречу; они обнялись и расцеловались.

— А со мной, мама, Василий Яковлевич не хотел так здороваться! — сказала Люба смеясь. — Хорошо, что ты пришла. Я тут совсем было гостя обидела.

Анна Федоровна опять принялась вспоминать, как они тогда бежали с Алёнушкой по улице, после того как весь день просидели в соседском погребе, и как обрадовались, когда увидели, что дом цел. Но какой-то красноармеец остановил их во дворе строгим окриком и даже погрозил палкой с обручем и коробочкой на конце. Красноармеец осторожно вошел в дом, долго там пропадал, а когда вышел на крыльцо, нес в каждой руке по черному железному диску. Он небрежно бросил на землю у крыльца мины и сказал:

«Теперь можно занимать квартиру. А то бы, пожалуй, напились чайку — сразу на всю жизнь…»

Алёнушка тащила огромный, с нее ростом, узел, куклу, зеркало, и дяденька помог ей внести узел в дом, а уходя, угостил сахаром, чтобы не плакала.

— А я все время думала почему-то, что вы старше. Василий Яковлевич, — сказала Анна Федоровна, пододвигая Вишнякову тарелку с дымящейся картошкой.

— Это я в копоти был и небритый, — объяснил Вишняков поспешно, как бы оправдываясь…

Назавтра Вишняков пошел пройтись вдвоем с Алёнушкой. Ничего в городе не изменилось со вчерашнего дня, но руины уже не так бросались в глаза. Только когда Вишнякову примелькалась картина всеобщей разрухи, он увидел приметы и признаки новой жизни. Эта жизнь пробивалась сквозь тлен, прах и пепел, как молодая трава сквозь щебень.

Судя по дымкам из труб, люди жили в подвалах сожженных домов, а кое-где и в комнатах, которые чудом сохранились в разрушенных домах. Витрины бывших магазинов заделали кирпичом, оставив лишь оконца размером с форточку, и за этими оконцами тоже жили люди.

На необитаемом доме висел почтовый ящик; почтальон подошел к нему и высыпал письма в мешок. Связисты сидели верхом на перекладинах телеграфных столбов и подвешивали провода.

Вишняков вышел на берег Днепра и вспомнил, как он переправлялся через реку в ту сентябрьскую ночь. Отступая, фашисты взорвали мост посредине и подожгли его у обоих берегов. Пламя спускалось по сваям к самой воде. Казалось, кто-то воткнул светильники прямо в реку. Вода внизу была в трепещущих багровых пятнах и, когда огонь касался ее поверхности, тушила сваи. Сваи и стропила моста тоже были багровыми, отсветы пожара тревожно лежали на черной реке, и чудилось, что это струится кровь.

Сейчас при въезде на мост стояла регулировщица, бойкая толстушка с сиреневыми щеками. Поворачиваясь, она щегольски притопывала каблуками на гулком настиле моста и взмахивала желтым флажком так ловко, что Вишняков засмотрелся.

Вишняков с Алёнушкой перешли через мост на ту сторону и потолкались на базаре. Вишняков взял крынку молока и случайно купил у мальчишки большой красно-синий карандаш. На покупки ушла вся солдатская зарплата, но это Вишнякова не смутило: деньги ему не нужны, он даже отвык от них и с удовольствием истратил свои сбережения.

Когда они переходили улицу, Вишняков брал девочку за руку. Машины проходили редко, но ему приятно было держать Алёнушку за доверчивые и нежные пальчики, которые прятались глубоко в рукаве ватника.

Через четыре дня Вишнякова провожали в обратный путь. Анна Федоровна была на уроках, но Люба пропустила занятия в техникуме и пошла проводить гостя до контрольного пункта за городом, где фронтовики поджидают попутные машины.

Алёнушка тоже хотела проводить дяденьку.

— Далеко, устанешь, — сказала Люба.

На контрольном пункте они долго стояли вдвоем, ждали попутной машины, и каждый втайне был очень доволен, что машины этой все нет и нет.

— Адрес наш записали? — спросила Люба.

Вишняков от досады хлопнул себя по лбу:

— Забыл! Найти — найду, а адреса не записал.

Люба испуганно всплеснула руками и сама записала адрес на каком-то клочке бумаги.

— Ну что же, попрощаемся, — сказала Люба, когда долгожданная машина все-таки подошла. — За маму, за Алёнушку, а это за себя!

И они троекратно поцеловались.

Вишняков вспрыгнул на колесо, легко перемахнул через борт. Машина тотчас же тронулась с места, но Люба успела ему вручить сверток. Вишняков уже знал, что это пирожки с капустой. Два пирожка он отложил и отдал их по приезде взводному Чутко.

— Это откуда же такой подарок?

— От родни моей, из Смоленска.

— А я, грешник, и в самом деле думал, что никого у тебя нет. Просто хочет проехаться и выдумывает.

— Сроду не выдумывал, а тут вдруг…

— Ну, прости, если обидел, — сказал Чутко, дожевывая пирожок.

— То-то же, — примирительно сказал Вишняков.

С некоторых пор он стал ждать почтальона с нетерпением, которое раньше было ему незнакомо. Вскоре пришло письмо от Любы, в тот же конверт вложила свой рисунок Алёнушка — красный домик с перекошенными окнами, которые упираются под самую крышу; невероятно синий дым валил из красной трубы.

— А это чья же работа? — полюбопытствовал Чутко, засматривая Вишнякову через плечо.

— Дочка моя, Алёнушка, прислала.

— А я и не знал, что дочка у тебя имеется в наличии. Сколько же ей?

— Семь.

— Скажи пожалуйста! Вот не думал, что такая дочь у тебя взрослая. Хотя я, грешник, тоже рано женился…

Вишняков бережно хранит бумажку, на которой Люба записала адрес. Правда, бумажка эта совсем истрепалась, так что на ней нельзя разобрать ни названия улицы, ни номера дома. Но какое это имеет значение, если Вишняков помнит адрес наизусть и хорошо знает, где эта улица, где этот маленький дом у раскидистой ветлы, родной дом, в котором теперь очень часто по милым шатким половицам неслышными шагами бродит его солдатская мечта о семье и о счастье…

1944

ЗЕЛЕНЫЕ РАКЕТЫ

Туман навалился на лес сырой тяжестью, и деревья стояли, лишенные отчетливых линий, как за матовым стеклом.

Прибылов шел, внимательно всматриваясь в туман, высоко поднимая ноги, чтобы не шуршать опавшим листом.

Туман этот был одновременно его сообщником и неприятелем: он укрывал от чужих глаз, но он же едва не предал Прибылова, оказавшегося вдруг у самых немецких блиндажей на опушке. Прибылов попятился, обошел блиндажи стороной и углубился в лес.

Шел он быстро, но часто останавливался, прислушивался: в лесу стояла все та же тишина, ее нарушал только шелест листопада.

Лесные прогалины заросли высокой, по-осеннему ломкой травой. Она стояла в обильной росе, так что колени у Прибылова стали совсем мокрые. Хорошо бы сейчас накинуть плащ-палатку, но, мокрая, она будет шуршать о траву, кусты, сучья; вот почему он ушел в ватнике.

Прибылов подумал о плащ-палатке и вспомнил все события вчерашнего дня.

Он сидел в землянке и правил бритву, когда его вызвали к командиру. Побриться так и не пришлось. Вдвоем с командиром роты, молчаливым более обычного, они прошли в генеральский блиндаж.

Приема у генерала ждали два полковника, но адъютант сразу доложил о приходе разведчиков.

Когда генерал здоровался с Прибыловым, он слегка задержал его руку в своей тяжелой, жесткой руке и внимательно вгляделся в его лицо.

— Совсем молодой, — сказал генерал не то с удивлением, не то желая похвалить.

Прибылову понравилось, что генерал подробно рассказал о боевой обстановке, многое ему доверяет, и от одного этого Прибылов пришел в приподнятое настроение.

Ему понравилось также, что генерал-лейтенант разговаривал с ним, лейтенантом, как с равным, уверенный в его опыте и сообразительности — будто за картой сидели два командарма, — и не прерывал разговора колючими вопросами: «Понятно?»

Речь шла об успехе наступления на этом участке фронта. Гитлеровцы, опасаясь прорыва, стянули сотни орудий. Свирепая распутица остановила подвоз боеприпасов, и оба большака потеряли свое значение. В распоряжении немцев оставалась железнодорожная ветка, ведущая от рокадной магистрали к станции Хвойная.

Завтра ночью партизаны подорвут мост. Прибылову следует позаботиться об эшелонах, которые успеют пройти по мосту до трех часов ночи.

Нужно пробраться через линию фронта, пройти лесом до железной дороги, проникнуть на станцию.

Фашисты боятся наших штурмовиков, а потому подают и разгружают эшелоны ночью. Нужно дождаться на станции эшелона и пустить две ракеты.

Две зеленые ракеты — вот все, что от него, лейтенанта Прибылова, Бориса Петровича, требуется. Сигналы перехватят артиллеристы-наблюдатели, со вчерашней ночи живущие в лесу южнее Хвойной. Данные для стрельбы готовы, а каких-нибудь девять километров — не помеха для дальнобойных батарей. Артиллеристы накроют эшелон раньше, чем фашисты успеют его разгрузить.

Когда вопросы иссякли и все стало ясно, генерал положил Прибылову руки на плечи и сказал, глядя ему прямо в глаза:

— Вы сами понимаете, на что идете. Но я вам приказываю… — генерал повысил голос, как бы подчеркнув это слово, — …приказываю вернуться живым!

На прощанье генерал спросил:

— Холостой?

— Женат, — ответил Прибылов и смутился.

Он понял, что не этот ответ хотел услышать от него генерал…

Ночью Прибылова должны были переправить через линию фронта. Сперва казалось, что не хватит времени на все дела, но сборы прошли быстро, и наступили часы вынужденного безделья. Время тянулось бесконечно: и не спится, и есть неохота.

Прибылов вызубрил маршрут наизусть. Вглядится в карту, закроет ее рукой и рисует на память. Его особенно интересовали дороги: не потому, что он собирался по ним ходить, но потому, что вынужден их избегать.

Разведчики ни о чем не расспрашивали, но понимали, что Прибылов отправляется на рисковое дело: беседовал с генералом, шоколаду три плитки выдали на дорогу.

Ночью Волобуев, Гаркуша и разведчик Шуйский, по прозвищу «Боярин», проводили Прибылова через линию фронта.

Он простился с товарищами в темноте, не видя их лиц. Гаркуша сказал что-то с деланной веселостью, чего Прибылов даже не запомнил, Шуйский, по обыкновению, промолчал, а Волобуев сказал значительно и строго:

— Главное — о смерти не думай. Думай о жизни…

О многом думал Прибылов, осторожно пробираясь по лесу, но мысли были какие-то растрепанные, невеселые.

Он вспомнил, что не оставил Шуйскому обещанных кремней для зажигалки и тащит их сейчас зачем-то в кармане гимнастерки; что не ответил на последнее Наташино письмо; что зря не попрощался с ребятами из соседней землянки.

Потом внимание его привлекла почему-то осина. Все деревья поблизости стояли обнаженные, а эта все еще трепетала желтыми листьями, будто дрожала от холода. Интересно бы приметить место, сделать зарубку на стволе дерева, наведаться сюда через год и посмотреть, как осина будет вести себя будущей осенью: сбросит листву вместе со всеми или опять заупрямится.

«Будущей осенью! — горько усмехнулся Прибылов. — Сообразил тоже! Загадывать на год вперед, а до смерти четыре шага… Самое глупое — попасться сейчас, когда еще ничего не сделано. После дела — куда ни шло. Но сейчас…»

Он снова остановился, прислушался: только шелест умерших листьев и птичий гомон на верхушках деревьев, уже освещенных солнцем… Туман, процеженный сквозь лесную чащу, растворился. Прибылов стал лучше видеть, но и его самого можно теперь заметить издали.

Весь день Прибылов шел по лесу в обход станции Хвойная. Он правильно рассудил, что с запада подойти будет легче. Дальше от линии фронта — меньше патрулей, опасных встреч.

В предвечерний час он вышел к железнодорожному полотну.