Пока парит кондор

Олег Сабанов

Пока парит кондор

С утра вместо развлекательного шоу со звездами шоу-бизнеса, артистами, астрологами и говорливыми светскими сплетниками все музыкальные радиостанции транслировали отрывки симфонических произведений, патриотические песни и марши. Интернет-связь не подавала признаков жизни. Красовавшийся во весь экран телевизора государственный герб, представляющий собой переплетение ветвей оливкового и кофейного дерева, над которыми в лучах восходящего солнца парил кондор, пересекала бегущая строка, призывающая зрителей ожидать срочного правительственного заявления. Плохо спавший ночью Паскаль Эррера откинулся в кресле и против обыкновения закурил перед тем, как выпить чашку неизменного утреннего капучино. Тридцатилетний прогрессивный прозаик, снискавший известность своими сатирическими с элементами антиутопии новеллами, в которых высмеивался консервативный уклад политической системы, проливался свет на тотальную коррумпированность властной бюрократии, а также в нарочито гипертрофированной форме рисовалось мрачное будущее страны, уже понимал, что сбылись его худшие опасения. Изучая немигающим взглядом поднимающиеся к потолку клубы сизого дыма, он с обреченностью приговоренного к казни ожидал официального подтверждения много раз предрекаемой им как в собственных произведениях, так и в публичных выступлениях общенациональной беды. И вскоре появившийся на экране при полном параде командующий сухопутными силами генерал Карвальо подтвердил пророческий дар, писательскую проницательность и развитое чутье Паскаля. После стандартного приветствия высокопоставленный военный, блестя линзами роговых очков, монотонным голосом зачитал по листку бумаги обращение к гражданам. Озвученный высшим офицером текст уведомлял о том, что вся власть в стране перешла в руки состоящего сплошь из высокопоставленных военных «Правительства национального оздоровления», главой которого неведомый ранее альянс патриотических сил попросил стать его самого, а первым заместителем назначил адмирала Кортеса. Прежний премьер-министр вместе с многолетним президентом лишены полномочий и находятся под домашним арестом. Кроме того, распущены обе палаты парламента, а также приостановлена работа верховного суда.

Понимающие к чему идет дело умные люди давно советовали Паскалю Эррера на время перебраться заграницу, чтобы переждать там надвигающуюся смуту и поражались его твердому решению остаться на родине. Однако им было неведомо, что в последнее время прозаик прислушивался совсем не к людским советам, а внимал приходящему во снах ангельскому голосу, помогающему ему как в литературных изысканиях, так и в повседневных заботах. Правда он умолк сразу после данного Паскалю ответа на самый важный для него вопрос — суждено ли довольно популярному тридцатилетнему писателю оставить после себя произведение, которое не будет предано забвению грядущими поколениями читателей? Тихий, проникновенный, неземного тембра голос мягко произнес утвердительное «конечно», а потом добавил к вынесенному вердикту:

— Только для этого придется прожить всю оставшуюся часть жизни в своей стране, не ища укрытия на чужбине.

Эррера был не робкого десятка, поэтому ради воплощения в жизнь своего грандиозного замысла без лишних терзаний решил во что бы то ни стало выполнить единственное условие вопреки всем предостережениям. И события начинающегося дня свидетельствовали о наступлении времен, когда его непреклонное намерение должно было пройти испытание на твердость.

Как и следовало ожидать, репрессии начались практически сразу же, оправдав своим размахом самые мрачные прогнозы пессимистов. Однако под их каток первым делом попали как раз те, кто открыто говорил о коррупции в высших эшелонах власти, а не проворовавшиеся министры, губернаторы и депутаты. Наиболее яркие общественные и профсоюзные деятели один за другим объявлялись разрушителями основ общественного уклада и опасными смутьянами, отрабатывающими щедрые гранты своих зарубежных покровителей, после чего следовал их арест по самым надуманным предлогам, начиная от хранения наркотиков и заканчивая неуплатой налогов. Правда вскоре подобные основания для задержания стали использоваться гораздо реже, так как захватившая власть клика издала указы, согласно которым всякого гражданина страны без труда можно было признать агентом внешних сил, опасным радикалом или даже террористом.

Паскаль понимал, что карательная машина только входит во вкус и рано или поздно за известными общественными деятелями придет черед неугодных из самых разных страт общества, в особенности тех, кто привык открыто высказывать свою позицию. Но несмотря на свою проницательность, он не мог отделаться от ощущения нереальности происходящего вокруг и поражался сходству нынешней ситуации с тем, что много лет назад творили в соседних государствах военные хунты. Эррера считал себя человеком, которого трудно чем-либо удивить, однако раз за разом испытывал искреннее замешательство напополам с презрением, когда наблюдал поистине невероятное превращение еще вчера превозносивших конституционный строй высокопоставленных персон в ярых сторонников генерала Карвальо вместе с его курсом «национального оздоровления». Как следствие всего через месяц после переворота в здании национального собрания вновь появились оправившиеся от первоначального шока депутаты и сразу же принялись с показным рвением придавать своим единодушным голосованием законную форму всем указам и постановлениям новых властей. Постепенно восстановили работу верховный суд, министерства и ведомства, появилась интернет-связь, вновь вышли в эфир основные информационно-аналитические программы теле и радиовещания, чьи как по волшебству разом прозревшие ведущие с деланным ужасом стали обличать расцветшую при прежних порядках коррупцию и нравственную деградацию почище давно пребывающих в эмиграции оппозиционных блоггеров. Да и в целом соотечественники Паскаля никак не выказали своего возмущения по поводу незаконного захвата власти самозванцами, пусть даже в самых благородных целях. Не было ни баррикад, ни массовых демонстраций, даже привыкшие протестовать по любому поводу фермеры и судостроители отказались от массовой стачки. Некоторые вообще радовались сносу основательно прогнившей и закостеневшей в своих высоких креслах, а потому до чертиков надоевшей верхушки, плохо осознавая масштаб приходящей вместе с диктатурой беды.

С первого же дня переворота Эррера отыскал похороненную под кипой бумаг толстую тетрадь и начал вести дневник, куда вносил заметки о собственных чувствах и переживаниях в свете происходивших событий, намереваясь при создании своего нового произведения воспользоваться оставленными в нем записями. Иногда на страницах дневника втайне от своей новой пассии прозаик упоминал о позволяющих ненадолго забыться вспышках безумной страсти, хотя росшая в строгой католической семье Рамона просила ни в коем случае не отображать их близость, памятуя, насколько откровенными оказались вышедшие из-под его пера новеллы.

— Если, не дай Бог, я узнаю себя в твоей книжке, то сначала зарежу ее автора, а потом покончу собой! — с улыбкой предупреждала она. — Лучше уж умереть, чем всю жизнь сгорать со стыда перед родственниками и знакомыми!

— Сделаешь мне одолжение! Погибнуть от руки близкого человека куда романтичнее, чем сгнить в застенках. Вдобавок ждать тебя на том свете придется недолго. Как же мне все-таки повезло со своей второй половиной! — пытался отшучиваться Эррера, тяжело при этом вздыхая.

Создавалось впечатление, будто Рамона плохо осознает нависшую над прозаиком, а значит и над собой угрозу. Паскаля такое ее поведение в целом устраивало, так как в нем не угадывалось даже намека на страх или панику, вот только временами становилось не по себе от мысли, что он подвергает возлюбленную серьезной опасности одним лишь фактом своего существования.

Тем временем превратившиеся в истеричных пропагандистов еще вчера степенные ведущие госканалов радио и телевидения уже не стеснялись использовать риторику ненависти, призывая без лишних церемоний «очищать общество от смутьянов, предателей, разложенцев и паразитов». Вследствие такой информационной артподготовки в стране постепенно воцарялась атмосфера нетерпимости ко всему выходящему за тесные рамки привычного, пышным цветом расцветало всеобщее доносительство вместе с взаимным недоверием, что создавало идеальные условия для выхода репрессий на новый уровень. Как следствие их новый виток, направленный на удушение единственного оставшегося островка вольнодумства в сети интернет, не заставил себя долго ждать. Ссылавшиеся на указы новых властей силовики, для пущего устрашения стали хватать людей даже за позабытые самими авторами критические посты и комментарии многолетней давности, назначая кому внушительные штрафы, а кому реальные сроки заключения. Задержания нельзя было назвать массовыми, однако теперь практически все пользователи социальный сетей и прочих сетевых площадок не могли чувствовать себя в безопасности, спешно удаляли прежние записи вместе с аккаунтами и даже думать забыли об обсуждении текущих событий в интернете. Тех же смельчаков, которые скрыв свой уникальный сетевой адрес продолжали называть вещи своими именами, пытались вычислять при помощи многочисленных уловок, но чаще у подозреваемых просто проверяли гаджеты, при необходимости выбивая пытками нужные пароли и контакты.

Паскаль не стал подчищать историю своей активности в интернете, тем более уходить из соцсетей, так как решил до конца оставаться верным проповедуемым идеалам гуманизма и свободы, отвергающим любое государственное насилие, под каким бы соусом оно не преподносилось. По сути, эти взгляды пробудили в нем талант прозаика и сформировали его личность, поэтому отречение от них означало потерю себя и предательство поверивших Паскалю читателей. К тому же любившему уединение своего загородного дома и далекому от светской жизни писателю социальны сети заменяли живое общение с людьми. После же того, как в редакциях перестали отвечать на его телефонные звонки, а испуганный литературный агент и вовсе куда-то исчез, интернет стал практически единственным средством коммуникации.

Незваные, но вполне ожидаемые гости пожаловали как раз в тот момент, когда прихлебывающий свой утренний кофе Паскаль просматривал на экране телефона новостную ленту, изредка отмечая лайком понравившиеся комментарии и суждения. Точнее это был только один визитер, так как доставивший его к дому прозаика водитель остался в машине. Открывшему дверь хозяину поджарый сеньор средних лет с гладко зачесанными назад волосами представился чиновником министерства культуры и просвещения по имени Алонсо Бланко, после чего предъявил соответствующее удостоверение, хотя стройная осанка, холодный взгляд вкупе с отчеканенным приветствием выдавали в нем офицера вооруженных сил или секретной службы. Стараясь не выказывать возникшего волнения, а также прекрасно понимая неизбежность предстоящего разговора, Эррера предложил ему войти в дом, вопреки первому порыву спустить пришедшего с крыльца. Вскоре незваный гость уселся в кресло напротив хозяина, распространяя по уютной мансарде, служившей писателю кабинетом, запах дорогого одеколона.

— Не хочу отнимать ваше драгоценное время, поэтому буду прям и лаконичен, отбросив пустые предисловия, — сходу заявил Бланко, поблескивая прилизанными бриолином волосами. — Хочу предложить вам наряду с известными деятелями музыки, театра и кино активно поучаствовать в создании новой, духоподъемной, свободной от вырожденческих тенденций общественной атмосферы и популяризации деятельности Правительства национального оздоровления.

— Признаться, я настолько поражен самим фактом подобного обращения ко мне, что не могу подобрать подходящих слов, — произнес Паскаль после внушительной паузы. — Видимо, в вашем министерстве плохо осведомлены о моей скромной персоне…

— Обижаете! Следить за творчеством молодых талантливых людей первейшая наша обязанность! А сделанное вам предложение отнюдь не случайно, ведь по большому счету мы союзники. Да, да, не удивляйтесь! — широко улыбнулся сеньор Бланко, заметив слегка округлившиеся глаза сидящего напротив прозаика. — Разве не в ваших произведениях столь ярко и реалистично описывался наш разложившийся госаппарат, а особенно губительные последствия его деятельности для будущего страны, избежать которые удалось лишь благодаря решительной воле честных офицеров?

— Так-то оно так, вот только я убежденный антифашист, поэтому считаю государственный произвол с его презрением к правам и свободам граждан, тотальной цензурой, репрессиями и террором в отношении посмевших иметь свое мнение куда более страшной бедой, чем повальная коррупция, — без обиняков ответил Паскаль.

Высказанным в столь категоричной форме суждением Эррера исключил для себя возможность какого-либо соглашения с представителем министерства, отчего сразу же ощутил всякий раз приходящую после принятия окончательного решения легкость.

— К сожалению или счастью, законные методы оказались неэффективны в борьбе с много лет правящим мафиозным режимом, а близкий вашему сердцу либерализм давно себя дискредитировал и стал бы только помехой при выполнении задач, стоящих перед Правительством национального оздоровления. Неужели так трудно осознать очевидные факты!? — с явным раздражением произнес сеньор Бланко, доставая из кармана своего серого пиджака серебряный портсигар. — Выкорчевать глубокие корни коррупции, остановить деградацию и разложение можно только железной рукой, отбросив ложный гуманизм и постоянные оглядки на насаждаемые извне принципы так называемого ненасилия. Вас же просят лишь выразить публичную поддержку тем людям, которые имели смелость взяться за столь тяжелый, иногда грязный и часто неблагодарный труд во имя восстановления справедливости и порядка в нашем отечестве.

— Вам пора, — коротко бросил Паскаль, поднимаясь с кресла.

Явно не ожидавший подобной реакции чиновник, несколько секунд продолжал сидеть без движения, а прежде, чем убраться восвояси демонстративно медленно прикурил коричневую сигариллу, как бы показывая, кто здесь настоящий хозяин ситуации, после чего с еле заметным презрением в голосе тихо сказал:

— Жаль, очень жаль. И в первую очередь вас лично. Но я все же надеюсь на торжество разума, поэтому оставляю свои контакты. Даже не посчитаю ниже своего достоинства как-нибудь еще раз навестить вас или на худой конец позвонить и узнать, не смягчилась ли столь недальновидная в своей категоричности позиция.

С последними словами он положил на журнальный столик золоченую визитку, после чего встал и направился к мансардной лестнице, оставляя за собой клубы терпкого дыма. Пока представитель министерства спускался по крутым ступенькам, у следовавшего за ним хозяина дома возникло желание толкнуть незваного гостя в спину так, чтобы тот свернул себе шею. Однако не вылившийся в поступок минутный порыв быстро сменился чувством бессильной злобы, а когда за чиновником с офицерской выправкой закрылась дверь, подошедшая к прозаику Рамона пристально посмотрела на него своими большими карими глазами и с тревогой в голосе спросила:

— Что этому человеку было нужно? У тебя неприятности?

После недолгих колебаний Паскаль поделился с ней содержанием состоявшегося разговора, неосознанно ища понимание и поддержку близкого человека. Обычно он старался не обременять никого грузом своих раздумий и опасений, но теперь стало очевидно, что их уже невозможно скрыть, по крайней мере от того, с кем делишь пищу, кров и постель. Эррера не привык плакаться, сетуя на судьбу и обстоятельства, поэтому просто пересказал в двух словах суть сделанного ему предложения, после чего более развернуто и эмоционально живописал свою реакцию на него, как и отношением к новым властям, с трудом избегая нецензурных выражений. Рамона понимающе кивала, вставляя слова одобрения, и как могла успокаивала прозаика, а после того, как выслушала до конца, задумчиво произнесла:

— Правда на твоей стороне, да и смелости тебе не занимать. Но стоит ли вгорячах подвергать себя опасности столь жестким ответом, если есть хотя бы малейшая возможность для маневра?

— Предлагаешь мне пойти на сделку с совестью? — удивился Паскаль. — Я, конечно, знаю твою врожденную склонность хитрить в затруднительных ситуациях, но с этими упырями подобный номер не пройдет.

— Может быть, но ради сохранения свободы и самой жизни все же стоит попробовать! Чтобы выиграть время для начала пообещай им подумать над сделанным тебе предложением, потом притворись больным, потеряй память, симулируй безумие или полный упадок сил. Пока врачи самых разных клиник будут разбираться в чем дело, они, вполне возможно, постепенно забудут твое имя, или в стране случится еще какое-нибудь потрясение, после которого властям станет не до писателей. Пойми, каждый выигранный день — уже маленькая победа, особенно если помнить о бесславном конце похожих режимов в соседних государствах…

— Вот только в каждом из них хунты перед своим крахом правили на протяжении нескольких лет! — с горькой иронией уточнил прозаик.

— Значит, придется еще что-нибудь придумывать, если жить охота! — внезапно вскипела Рамона, признавая тем самым уязвимость своих логических построений. — В крайнем случае не зазорно разок-другой появиться на радио или телевидении с ничего не значащими заявлениями в поддержку решительных мер по искоренению коррупции в государственном аппарате. Впоследствии нетрудно будет объяснить такой поступок своим безвыходным положением. Соотечественники прекрасно тебя поймут и, если возникнет необходимость, простят. Но сейчас, когда хватают людей по ничтожным поводам и походя ломают им жизни, нужно быть гибче и ни в коем случае не идти на рожон, ведь плетью обуха не перешибешь!

Ее вполне разумная точка зрения, как и искреннее стремление помочь, на мгновение привели Паскаля в замешательство. Принятое решение во чтобы то ни стало оставаться на родной земле, а особенно благородное правило никогда не изменять самому себе вошло в острое противоречие с доводами Рамоны, многократно усиленными исходящими от инстинкта самосохранения сигналами. В конце концов он взял себя в руки, но так и не нашелся с ответной репликой, поэтому обреченно махнул рукой, громко вздохнул и молча поднялся по ведущей в мансарду лестнице.

Оставив в дневнике подробную заметку вместе с едкими комментариями о всем с утра произошедшем, Эррера прилег на старенькую кушетку у стены в надежде вздремнуть часок-другой. Однако вследствие перевозбуждения вместо сна пришел дискомфорт, заставивший прозаика раз за разом воспроизводить в уме подробности разговора с сеньором Бланко и то и дело ворочаться под жалобные скрипы продавленного ложа. Примерно через четверть часа он оставил бесплодные попытки заснуть, взял с прикроватного столика пульт и принялся бездумно переключать телевизионные каналы, пока восклицательная интонация знакомого голоса не заставила бегающий по кнопкам палец замереть.

В эфире популярного ток-шоу известный рок-музыкант под псевдонимом Буффон взахлеб славословил политику Правительства национального оздоровления, умудряясь чуть ли не в каждой своей восторженной фразе лизнуть мягкое место главарю военной клики генералу Карвальо. Обычно вызывающе пестрый интерьер студии теперь был выдержан в цветах национального флага, а в сжатый кулак с поднятым вверх большим пальцем, служивший неизменной эмблемой информационно-развлекательной передачи, креативные бренд- дизайнеры вложили блистающий меч.

Паскаль ранее много раз пересекался со слывшим благодаря своим композициям анархистом и ниспровергателем традиций рокером, которого по-настоящему звали Антонио Кесада, поэтому неприятно поразился подобострастному кривлянию записного бунтаря. Глядя на экран, прозаик поначалу не мог поверить в столь ужасное перевоплощение, в общем-то, неплохого, дружелюбного и абсолютно откровенного при личном общении парня, всегда открыто презиравшего конъюнктурщиков от искусства, в особенности из числа своих коллег по рок-н-рольному цеху. К еще большему огорчению и без того выбитого из седла Паскаля разочарование в знакомом, как он считал, музыканте оказалось не единственным, так как на протяжении телевизионного вечера ему пришлось лицезреть одухотворенные физиономии других известных соотечественников, иногда заметно фальшиво, но чаще, как будто бы, искренне поддерживающих первые шаги новой власти.

Уже поздно ночью он спустился в спальню, потихонечку пристроился рядом с Рамоной на просторной кровати, а когда понял, что его возлюбленная не спит, поделился с ней впечатлениями от увиденного.

— Не пониманию твоего изумления, — ответила она, выслушав сокрушенного прозаика. — Можно подумать эти деятели до переворота говорили только то, что думают. Не будь наивным ребенком — они всю свою жизнь плясали по дудку спонсирующих их денежных мешков и высокопоставленных покровителей, поэтому вечно держались в тренде, пока более талантливым лицедеям, футболистам и певцам были определены вторые роли в информационном пространстве! А теперь представь, какие возможности открываются у «погасших звезд» шоу-бизнеса и прочих вышедших в тираж публичных персон, если в обмен на демонстративную лояльность их будут звать на все телеканалы, лучшие концертные площадки и официальные мероприятия!

— Пусть так, но ведь тот же рокер Буффон до сих пор мегапопулярен! — воскликнул Эррера.

— Наверное, он хорошо понимает, что как только запретят крутить его композиции на радиостанциях, а ему самому колесить с концертными турами, многолетняя популярность быстро сойдет на нет. Между нами говоря, Буффон хоть и звезда, но совсем не мирового масштаба. Поэтому ради того, чтобы не растерять почитателей своего таланта внутри страны будет нести любую пургу с присущим ему темпераментом, пока в нее сам не поверит, — Рамона на секунду затихла, после чего задумчиво добавила. — Тогда и врать не придется.

— Хочешь и меня видеть таким же мерзким двуличным хамелеоном, когда предлагаешь «быть гибче и не лезть на рожон»? — протяжно зевнув, поинтересовался Эррера с легкой издевкой.

— Не преувеличивай свою значимость! Разве можно сравнивать совсем еще зеленого и крайне наивного писателя-затворника с мегапопулярной рок-звездой местного разлива! — улыбнулась Рамона, кладя голову ему на плечо. — Я хочу лишь без невосполнимых потерь пережить вместе с тобой это смутное время и если вспоминать о нем потом, то только как о дурном сне.

Как часто случалось ранее, бархатное звучание ее гипнотического голоса незаметно убаюкало изнервничавшегося за день прозаика, в результате чего их уютную спальню окутала обычная для столь позднего часа тишина.

Примерно спустя неделю после того ночного разговора Паскаль, сделав покупки по заранее составленному списку в давно облюбованном гипермаркете на выезде из города, возвращался домой за рулем своего автомобиля. Он предвкушал приготовленный Рамоной ужин и вообще находился в приподнятом настроении из-за установленного самому себе запрета на просмотр телепрограмм и прослушивание радиопередач, действовавшего уже несколько дней. Несмотря на желание поскорее оказаться за столом, машина прозаика ни разу не превысила разрешенную по ходу движения скорость, поэтому прозвучавшее из громкоговорителя нагнавшего его патрульного автомобиля требование принять вправо и остановиться вызвало в нем легкое изумление.

Минуту спустя вежливо представившийся офицер полиции внимательно изучал протянутые ему из приоткрытого окна водительской двери документы на машину и водительское удостоверение. Процедура явно затягивалась, и раздраженный проволочкой Паскаль начал жалеть, что против обыкновения сразу не поинтересовался причиной своей внезапной остановки.

— Интересное чтение, офицер? — наконец съязвил он, когда потерял всякое терпение.

— Вы забыли предъявить права, а документы транспортного средства в порядке, — ответил полицейский, возвращая автомобильный сертификат.

Эррера сначала решил, что ослышался, однако, когда взглянул на пустые руки офицера, пришел в полное замешательство. В суде он мог бы поклясться на Библии, что отдал водительское удостоверение стражу порядка вместе со свидетельством о регистрации автомобиля. Но неприятный казус происходил с ним прямо сейчас и пока, к счастью, не являлся предметом судебного рассмотрения. Внимательно изучив кармашки портмоне, заглянув под кресло и края резинового коврика, Паскаль удрученно развел руками, а затем пробурчал себе под нос:

— Чертовщина какая-то! Может, выпали где?

— Что ж вы так? Надо внимательнее с документами, — излишне участливо отреагировал полицейский, лукаво прищурив свои поросячьи глазки. — На первый раз обойдемся без штрафа, но прошу вас ехать за мной. Вы устали, можете создать аварийную ситуацию на дороге, поэтому я берусь сопроводить вас до дома.

Чувствуя себя нарушителем правил Эррера, ничего не уточняя послушно кивнул, и вскоре летел по шоссе за бело-синим автомобилем со сверкающими проблесковыми маячками. Только в дороге его слегка озадачила неестественная для офицера при исполнении чуткость, однако более всего прозаик недоумевал из-за осведомленности полицейского о том, куда конкретно он держит путь.

«Неужели прежде, чем остановить меня офицер успел пробить по базам адрес моего загородного дома? Или он делает это сейчас, прямо за рулем? — лезли в голову вопросы, на которые не находились вразумительные ответы. — И откуда у него взялась уверенность в моей опасной для вождения усталости? Только из-за куда-то запропастившегося водительского удостоверения?»