Месопотамия

Почему корабли? – думала она. – Откуда корабли? Последние годы она вела дневник. На фирму приходил психоаналитик, весёлый шарлатан, он подкатывал во время сеансов к секретаршам и бухгалтершам, за что его любили и не выгоняли. У вас всё хорошо, сказал он Соне: работа, карьера, здоровье. Даже то, что у вас нет мужа, – хорошо. У вас вообще всё хорошо. Самое время обеспокоиться, предупредил он. И предложил вести дневник. Мол, это для самой себя, поэтому можно не сдерживаться – пишите что хотите: всё равно никто не прочитает.

Соня согласилась. Она вообще легко соглашалась на всё новое и неожиданное. Только, – подумала, – про что писать? Сразу же решила, что никаких рабочих моментов. Зачем облегчать работу налоговой, – подумала. И никакой любви, добавила мысленно. С любовью на самом деле всё было прекрасно. Соня сама бросала своих мужчин – они её бросить просто не решались. Дважды она была в браке, дважды её мужчины бесследно исчезали из её жизни. Соня шутила по этому поводу, говорила, что откусила им головы. И не только головы, добавляла. У неё было много секса, она выбирала себе интересных мужчин, она, когда хотела, выбирала себе женщин, женщинам она нравилась, была неутомимой и спокойной, такой, какими они хотели бы видеть своих мужчин. Мужчинам она, ясное дело, тоже нравилась, была с ними нежной и открытой, к тому же всегда платила за свою выпивку.

Поэтому она стала записывать свои сны. Тщательно и детально. Описывала увиденные комнаты и строения, лица, записывала разговоры. Рисовала деревья, цветы и удивительных животных, не имевших названий. Делала комментарии под нарисованными ею метеоритами, падавшими на старые кварталы города, под схемами мин, закопанных в песчаные дюны, под профилями серийных убийц, пойманных и осуждённых к смерти через повешение. Убийцы на её картинках напоминали корабельные команды: истощённые, но не сломленные, они были между собой чем-то похожи, как и надлежит мужчинам, проводящим вместе в ограниченном пространстве долгое время. Однажды не удержалась и показала всё это маме, тогда ещё живой. Мама почитала и посоветовала дневник сожгла, чтобы спокойно спать дальше. Соня послушалась, дневник спалила, но тут же завела новый, быстро заполняя его профилями мужчин.

С Олегом они познакомились три года назад. Им нужно было что-то делать с фасадом, грозившем когда угодно обвалиться, кто-то из знакомых (Иван? Кажется, Иван) порекомендовал Олега. Олег заявился, тогда ещё без панасоника, вышел на балкон, перелез через перила, пошёл вдоль стены. Она даже не успела испугаться, как он вернулся. Сказал, что нужно было всё увидеть вблизи. Через несколько дней привёл шумную пиратскую компанию. Какой-то штрафбат. Неделю они жили в офисе, спали на столах, ели мивину из её икеевской посуды, купались в рукомойнике. Отремонтировали фасад, выпили ящик крымского коньяка, со всеми перезнакомились, всем понравились. В таком возрасте новых друзей не заводят, думала Соня. Опять-таки, бывают и исключения. Исключения обычно интереснее.

Они много кого знали, хотя всё равно чувствовали себя чужими. Семейные праздники – поразительная штука: чем больше у тебя тут знакомых, тем меньше хотят тебя тут видеть. Даниил осторожно пил, выцепил из-за стола пару сектантов, друзей жениха, настоящих бесстрашных миссионеров, которые разбредались по чужому для них городу, спасая души, как спасатели на пляже. Завёл с ними разговор. Сектанты взялись за Даниила вяло, как парикмахер за нового клиента. Даниилу это понравилось. Он любил дискутировать. Рассказал сектантам историю своего знакомого, который тоже связался с сектантами. И даже переписал на них дом за рекой, в частном секторе. А сам загремел на два года, по хулиганке. А когда вернулся, в его доме жило трое слуг Божьих. На порог его, ясное дело, не пустили. И тогда, задумчиво сказал Даниил, он их задушил. Всех троих. А здание переписал детям. Не своим, ясное дело, откуда у него дети? Дослушав, подавленные сектанты заспешили по делам. Даниил не удерживал. Брат его сидел рядом, заливался потом, но куртку не снимал, не расслаблялся, чего-то ожидал, к чему-то прислушивался. Ты чего? – спрашивал его Даниил, – чего не успокоишься? Успокоюсь, – весело отвечал ему Олег, – придёт время – успокоюсь. Как же, – смеялся Даниил, – успокоишься ты. Какие-то пожилые соседки подходили к ним, интересовались здоровьем, дети, не помня себя от всеобщего хаоса и вседозволенности, под столами подползали и наливали им в ботинки тёплого вина. Даниилу это даже нравилось, а вот Олег решительно давал детям носками по рёбрам, и те, растерявшись, пятились назад, в темень и в пыль. Даниил почти ничего не ел. Олег не ел вообще ничего. Пару раз подходила невеста с вином, которое всё не остывало в её холодных руках. Говорила про погоду, заговаривала зубы. За нею стояли женщины и мужчины, женщины держали в руках цветы и лёд, прикладывались к нему разгорячёнными лицами, мужчины прятали в карманах железо и пачки денег, не отводили глаз от солнца, не заходили в тень, словно боясь чего-то не увидеть, что-то пропустить. Кричали дети, пахло водой и прахом, начиналось самое интересное.

Странно, – говорила Соня маме, – я веду здоровый образ жизни, правильно питаюсь, давно завязала с наркотиками, в церковь не хожу, даже йогой не интересуюсь. Но снится мне такое, что я начинаю сомневаться, правильно ли я всё делаю. Скажем, невольники. Что я могу сказать о невольниках? Где я их видела? У меня нет ни одного знакомого невольника, ты же понимаешь? А вот снятся мне невольники, их тюремные песни, снятся их стоны и слёзы. Снится, как они тяжко работают, как ранят пальцы, как исполняют приказы, как отдыхают после трудов, как умирают. Потом лежат в тесных могилах, присыпанные известью, и громко скрипят зубами – от ярости и бессилия. Все наши сны, – отвечала ей на это мама, всю жизнь проработавшая в детской библиотеке и больше всего на свете не любившая художественную литературу, – от прочитанных в детстве книг. Чем лучше прочитанные тобой книги, тем хуже ты спишь. Ты бы лучше замуж вышла, что ли, – советовала она. Я уже выходила, – напоминала Соня. – Мне не понравилось.

Олег её удивлял. Однажды она наблюдала, как он вынудил жирных заказчиков выплатить долг его бригадам. Заказчики вначале сделали заказ, потом долго и тщательно контролировали ход работ, потом умело прятались, в конце концов предложили Олегу решить этот вопрос с киевскими. Олег договорился о встрече в грузинском ресторане. Пригласил Соню. Заказчики опоздали, пришли запыхавшиеся и вспотевшие, не извинились, пожаловались, что еле попали внутрь, там, внизу, сказали, какой-то хоровод, куча людей, может, раздают что-нибудь. Это мои, – объяснил Олег, – ждут, до чего мы договоримся. Так что выходить будет ещё труднее. Заказчики замялись, отказались от обеда, подписали бумаги. Не хотела бы я с ним жить, – ещё тогда подумала Соня.

Когда из коридора потянуло дымами и запахло мёдом, сахаром и корицей, и солнце зашло за башни и антенны верхних кварталов, а тут, внизу, на склонах холмов, смотрящих на юг, выстывали в туманной мгле деревья и кустарники, они таки надумали выбираться. Успели заметить, что молодые перессорились, что вся футбольная команда повалила на выход, стояла в дверях и нервно в чём-то друг друга убеждала. Это был знак, надо было уходить. Даниил не спеша оделся, столкнул на пол крёстного невесты, спавшего сидя на стуле, головой в вилках, осадил одного футболиста, рвавшегося в драку с официантом, провёл тяжёлой ладонью по спине бледной начальницы юридического отдела, от чего та запылала, выгорая изнутри, пошёл, не оглядываясь, ощущая за спиной запах подгоревшего сахара и мокрого табака. Олег выбирался следом, вмазал своими горными ботинками крёстному по рёбрам, чтобы тот не портил праздника, поднял за воротник вырубленного футболистом официанта, резко притянул к себе Дашу, чувствуя, как у неё всё пылает от горечи, шёл, видя перед собой только надёжную спину брата, ориентируясь лишь на его побитый череп, только брату доверяя, только его слушая.

– Уже уходите? – спросила она разочарованно.

Даниил отшутился, Олег нервно полез по карманам за сигаретами. Тогда Соня схватила Даниила под руку, вложила в неё ключ, но не отпустила и потащила за собой. Я же не могу вас так отпустить, – говорила, смеясь, – сами подумайте. Даниил покорно шёл за ней, последним осторожно брёл Олег. Перед дверьми, что вели на кухню, остановился, схватил племянника, упавшего сегодня в бассейн, успевшего переодеться и преследующего сейчас их след в след, развернул его, засадил коленом под зад. Иди, – сказал угрюмо, – празднуй. – И закрыл за собой дверь.

За что ей нравился Сеня: когда платила за него, он даже не благодарил. Говорил, что мужчина не должен унижаться, и, если у него временно нет бабла, это не причина извиняться и благодарить. По-своему это было принципиально. Принципы заставляют нас действовать, они дают нам силу, думала Соня, или слабость. Или и то, и другое. Когда он переехал к ней жить вместе со своими вещами (футболки, бутсы, щитки, залитая потом клавиатура), жизнь её почти не изменилась. Даже сны не изменились, снилось так, будто в её жизни ничего не случилось, будто ее просто подключили к какому-то каналу с поучительными и причудливыми сновидениями, которые она не всегда понимала, поэтому не смотрела до конца. Сеня относился к ней со сдержанной вежливостью, много внимания не требовал, мало говорил, иногда вообще молчал, правда так, что она начинала нервничать. Он любил спать с нею, любоваться ею по утрам, пока она не проснулась и не начинала его о чём-то спрашивать. После ночей с нею тело его выглядело так, будто он пробирался в темноте сквозь шиповник. Укусы, синяки и царапины на плечах и спине делали его похожим на великомученика, пострадавшего за свои религиозные убеждения. Сеня останавливался перед зеркалом, смотрел на выступающую сквозь кожу кровь, и ему становилось безмерно сладко. А когда после тренировок он стоял в душе, кровь проступала из ран и смешивалась с прохладной водой, как ветер с дождевыми струями. Друзья подсмеивались над ним, он злился и быстро одевался. Зато дома, прежде чем завалиться в постель, всё равно подходил к зеркалу и внимательно рассматривал всё никак не заживающие царапины.

Непонятно было, куда все подевались, почему разбежались так рано. Вечер, правда, был поздний, можно сказать, что и не вечер уже, а ранняя ночь, но кто считается со временем при таких делах, при таком настроении? Однако на кухне никого не было, только свет ровно ложился на блестящие, залитые соусами и кремами газовые плиты, на металлические поверхности столов и жестяные внутренности моек, на тяжёлые холодильники и острые ножи, вбитые в окровавленные деревянные доски для резки мяса и овощей. Повсюду стояли полупустые кастрюли с остатками угощений, на полу была рассыпана ярко-зелёная капуста и нежные листья салата, в мойке дорогими глыбами темнела говядина, на столе остались бутылки, банки с мёдом, шоколад, тарелки с чем-то острым и перченым, невесомым и вязким.

– Давайте, лесорубы, – засмеялась Соня, – заходите, тут никого нет. Я целый день ничего не ела. И это на собственной свадьбе, представляете? Сейчас чего-нибудь найду, садитесь.

Олег запрыгнул на стол, схватил кочан капусты, прицелился и запустил им в мойку. Трёхочковый, сдержанно порадовался он. Даниил прислонился плечом к холодильнику, насмешливо смотрел на брата, прислушиваясь вместе с тем к тишине в коридоре. Соня начала заглядывать в кастрюли, что-то там вынюхивая, вылавливая оттуда что-то вкусное – остатки средиземноморских блюд, восточные пряности и южных рыб, гремела посудой, переливала подливу, включила в конце концов четыре горелки на газовой плите, распустившиеся как океанские цветы, озаряя стену сиреневыми тенями. Достала откуда-то сыр, нашла лимоны, поставила начатый коньяк. Передавала всё это Олегу из рук в руки, и он каждый раз замирал, касаясь её пальцев. Села рядом с ним, достала из-за спины яблоко, кинула Даниилу. Тот легко поймал. Соня щедро отпила, передала бутылку Олегу, брала еду, резала её большим ножом, делясь поровну всем, что у неё было. Олег главным образом пил, следя за ней. Соня быстро надкусила лимон, и золотой сок полился по её подбородку, и ни одна мышца на её лице не вздрогнула, не дёрнулась, только слезы выступили, но она легко смахнула их, берясь за сыр и зелень. Рвала зубами чёрный хлеб, запивая его вишнёвым соком, ломала пальцами шоколад, слизывала с ладони клубничный джем, всё время смеялась, так что зубы её вспыхивали белым огнём, и улыбка была широкой и щедрой, какой она бывает только у детей. Да и то не у всех. Вишни оставляли на её губах кровавый след, алкоголь делал её дыхание теплым, ела она так легко и радостно, что Олег почувствовал, что совсем опьянел, что его разобрало и понесло ввысь. Обратил внимание, что вокруг холодно, и даже огни газовой плиты не могли прогреть влажного воздуха над мойками и морозильными камерами. Она же замёрзла, наверное, – подумал, снял куртку и накинул её Соне на плечи. Соня завернулась, глубоко вдыхая его запах, привстала и начала его целовать. Целовала долго, и поцелуи её пахли лимонами и мёдом. Олег ждал-ждал, что же будет дальше, а не дождавшись, стянул с неё куртку, бросил на холодную поверхность стола. И Соня совсем не возражала, опустилась на куртку, потянув его за собой. Целовала и целовала, пока он сбрасывал сорочку. Лимоны падали на пол и твёрдо бились об измазанный джемом пол, финики лопались под его руками, от чего кожа его становилась сладкой, алкоголь разливался по поверхности стола, безнадёжно заливая остатки салата. У меня под платьем ничего нет, – вдруг сказала Соня. Как это – ничего нет? – удивился он. – А кроссовки? Но она засмеялась и взяла его руку, показывая, что на самом деле ничего нет, кто б мог подумать. И пока они смеялись, Даниил тихо отошёл к дверям и выключил свет. Достал сигареты, хорошо, – подумал, – что у меня остались и не нужно беспокоить брата, курил, глядя сквозь чёрное окно и едва заметно улыбаясь. Кожа у неё была золотистая, волосы медные, пятки у неё были жёлтые, как лимоны.

Двери ломали долго и уверенно. Железо глухо отзывалось под тяжелым натиском мужских плечей. Но замки оказались надёжными, металл – непробиваемым. Поэтому там, за дверьми, слышались только громкие проклятия и возгласы разочарования. Даниил курил, добивая одну сигарету за другой. Олег спрыгнул на пол, поспешно одеваясь, пытался попасть в рукав куртки, прыгал на одной ноге, суя другую в ботинок, озирался вокруг в поисках чего-то важного. Расслабься, спокойно, – сказала ему Соня. Она сидела на железном столе и, не спеша, зашнуровывала кроссовки. Из складок её платья сыпался фундук и монеты. Волосы на её голове напоминали красное зарево, раздуваемое ветром. Но голос был спокойный, а взгляд – нежный. Вначале, когда загремели в дверь, Олег остановился и резко обернулся на стук, бросил настороженный взгляд на брата, однако Даниил даже не шевельнулся, прячась в темноте, а Соня обхватила его голову руками, потянулась к нему и зашептала ему – быстро, тихо, но разборчиво, – просто в ухо что-то такое, от чего Олег оборвался в ней, а она оборвалась вслед за ним, продолжая что-то ему нашёптывать – с благодарностью, наслаждением и сонной негой. Благодарно, сладко, утомлённо.

– Соня. – У него был странный голос, резкость в нём соединялась с неуверенностью, а раздражение – с сомнениями.

– Во даёт, – рассмеялась Соня, а потом крикнула: – Да, я тут. Чего ты хотел?

Сеня растерялся.

– Открывай, – сказал он сухо.

– Ну хорошо, – сказала Соня Даниилу, – вылезайте через окно, я им открою. Слышите?

Даниил молчал. Олег тоже не ответил. За дверьми прислушивались.

– Дань, – позвала Соня, – ты меня слышишь?

Олег подошёл к Даниилу.

– Что будем делать? – спросил тихо.

– Что скажешь, – так же тихо ответил тот.

– Я не могу её бросить, – объяснил Олег, – он же её убьёт.

Олег смотрел и молчал. Даниил на какой-то миг задумался.

– Дань, – позвала нервно Соня. – Вы меня слышите? Давайте, уходите!

– Ещё чего, – сказал вдруг Даниил, – буду я через окна от всякой босоты бегать.

– Правильно, – поддержал его Олег, – ещё чего.

Даниил похлопал его по плечу, включил свет и открыл двери, как ворота обложенного города.

Напоминали они настоящую футбольную команду, выходящую из тёмных туннелей стадиона на свет – к бою и победе. Только двери перед ними распахнулись, как всей толпой подались вперед, оттесняя Олега и Даниила к железным столам. Из-за их спин злорадно скалился племянник, тешась, что успел всем сообщить, сумел предупредить и привести всех сюда – на место преступления. Сенины родственники сразу же кинулись к Соне, которая незаметно поправила платье, достала откуда-то Олеговы сигареты, прикурила и теперь холодно выпускала дым в лица женщин, кричавших ей что-то, не скрывая возмущения и отчаяния. А футболисты стояли и гневно смотрели на братьев, не зная, с чего начать, лишь Сеня переводил взгляд с Олега на Даниила, а потом снова на Олега, пока не понял в какой-то миг, что у него просто бегают глаза. Тогда обернулся снова к Олегу.

– Ты, – сказал хмуро, – выйдем, поговорим. А ты, – кивнул Даниилу, – оставайся тут: с тобой поговорим позже.

– А ты, – сказал ему в тон Даниил, – пошёл нахуй.

Сеня хотел ответить, но захлебнулся от злости и бросился на Даниила. Даниил отступил в сторону, перехватил Сеню за шею и резко швырнул на стол. Сеня врезался грудью в железную блестящую поверхность, хрипло выдохнул и сполз на пол. Футболисты набросились на братьев. Олег успел завалить одного, Даниил – двоих. После этого их сбили с ног и начали добивать. Даниил прятал голову и старался ровно дышать. Олег выкручивался и отбивался, ничего не говоря и ни о чем не думая. Хотя думать ему на самом деле было о чём.

Скажем, можно было подумать про свою самоуверенность, про убеждённость в том, что всё будет именно так, как он себе надумал. Она ему с самого начала понравилась. Нравилось, что она ничего не боится. Что не боится быть одной. Что в кошельке рядом с визитками демонстративно носит презервативы. Нравилось, что у потенциальных партнёров, которым она на первой встрече оставляла визитку, от этого сводило сердце.

Тогда, у грузин, когда те двое наложили полные штаны и всё подписали, он отвёз её домой, долго не отпуская из машины, зная, что она от него теперь не уйдет. Держал и всё время говорил, хотя подмечал, что она напрягается, что ей это не нравится, но был настолько уверенным в себе, что держал её за руку и рассказывал анекдоты, вынуждая её каждый раз еще больше смеяться и напрягаться. Но когда полез к ней, не выключая мотора, как бы между прочим, она накрыла его губы холодной ладонью и сказала: всё, Вась, стоп-машина. Громыхнула дверцами, пошла к подъезду, гневно раскачиваясь, так, что он не мог отвести от нее глаз. Как, – думал, – как можно так ходить и не падать? Открыла двери подъезда, нырнула внутрь. Он сидел, не в силах оторвать глаз от чёрной ночи, которая обступила его со всех сторон. На какой-то миг она вынырнула на свет. Так же, враскачку, подошла к машине. Открыла дверцы. Ну ты, Рембо, – сказала, – ты идёшь? Он догнал её на лестнице. Схватив, попробовал бережно положить на пол, однако она ловко вывернулась – и сама лежала на нём, прижимая к холодным камням. Он слышал, как по воздуху несутся сквозняки, как звучат песни в чужих квартирах, как животные и птицы собираются вокруг дома, отзываясь на её страстные крики, каких она и не пыталась сдерживать. Тихо, говорил он ей, тебе же здесь жить, ага, отвечала она, не останавливаясь, мне, а кому же, и дальше вскрикивала от каждого движения. Только раз замерла, когда внизу скрипнули двери, кажется, кто-то вошёл и быстро поднимался наверх, он попробовал встать, но Соня снова накрыла ему рот ладонью, та уже не была такой холодной и пахла теперь её теплом, а шаги через миг оборвались этажом ниже, открылись двери, кто-то поздоровался, кого-то впустили, всё затихло, и дальше не было слышно ничего, кроме её стонов. Потом она ушла к себе, а он до утра сидел на лестнице, не решаясь встать и уйти.

Сначала их волокли по коридору, избивая и разрывая в клочья одежду, потом вытолкали к бассейнам. Тут Даниил вырвался и завалил кого-то одного в бассейн. На него сразу же накинулись всей толпой и потащили дальше, пытаясь достать и отомстить. Когда вся орава подкатила к бару, их остановил Иван. За ним стояло несколько местных. Или узнали от кого-то, или просто понимали, что чем-то подобным всё и закончится. Что тут у вас, – спросил Иван. Да вот, – завопили победно, – поймали двоих леваков. Двоих? – переспросил Иван. – И что, вы все на двоих? Ну да, – несколько неуверенно ответили футболисты, – мы ж их поймали. Ну и хули? – не согласился Иван. – Поймали – теперь отпустите. Нашли леваков. Да хуй там! – выкрикнул кто-то из молодых. А ну иди сюда, – попросил его Иван и, когда тот, ничего не ожидая, подошёл, схватил его за воротник и, резко развернувшись, запустил в закрытые двери. Двери распахнулись наружу вместе с молодым, а те, что стояли рядом с Иваном, рванули вперед. Однако футболисты не сразу почувствовали всю опасность, а потому бросились отбиваться, и ничем хорошим это для них это не закончилось, пали все, только Иван, колотя наугад по стриженым головам, кричал своим: жениха, – кричал, – не бить, у него праздник. Жениха никто и не бил, он так и сидел на кухне, сидел и плакал, уткнувшись носом в Сонины холодные колени.

Мог он также подумать про усталость, что охватывала его каждый раз, когда он спускался по лестнице и чувствовал, как к его шагам прислушиваются жильцы её подъезда. Соня никогда не отпускала его среди ночи. Не уходи, – начинала хитрить, – терпеть не могу спать одна. Уйдёшь – позову кого-нибудь. Он злился и оставался. Иногда засыпал под её крики, не переставая двигаться. И она даже не замечала, что он спал. Он и сам мгновение спустя не мог поверить, что заснул, ведь она была рядом, и, хотя в темноте нельзя было рассмотреть её лица, он наверняка знал, когда она улыбается, когда нервничает, когда кончает, когда начинает всё сначала. Все можно было узнать по её дыханию, по тому, что она ему говорила, а говорила она всё время, то предупреждая его, то что-то объясняя, то к чему-то призывая. Он так привык к её голосу, что останавливался и успокаивался, как только она замолкала. Тогда он лежал рядом с нею и касался её кожи.

Футболистов выводили на улицу, ставили вдоль стены, если кто пробовал вырваться, того сразу укладывали на асфальт. Собралось их полкоманды – остальные полегли внутри, вытаскивать их на воздух не было смысла. Местные стали перед ними, следя, чтобы никто не сбежал. Иван холодно оглядел шеренгу. Даниил, держась за бок, стоял рядом, Олег – возле него. К Ивану подошёл дядя Гриша, он плохо держался на ногах, но держался и не отступал от своего, пытался Ивана в чём-то переубедить, кивая в сторону стриженых, можно было лишь услышать, ну что ты, да на хуя, да этих долбоёбов. Дядь Гриш, – ответил ему на это Иван, – идите в бар: вам там нальют. И дядя Гриша печально пошёл, не поднимая на футболистов глаз. Ну что, пистоны, – начал Иван, – я вам говорил? И чего было не послушать? Те молчали. Даниил разминал кулаки, Олег сплёвывал кровь из прокушенной губы. Другие стояли за Иваном, думая: да, всё справедливо, он же им говорил, чего, правда, было не послушать? Добьём? – повернулся Иван к своим. Но не успели они ответить, как небо прорезал сухой взрыв, оглушив и заставив втянуть головы в плечи, и праздничный салют залил собою полнеба, тонко высвечивая в темноте ветви деревьев и крыши зданий, отражаясь в глазах и угасая в чёрном озоне. Где-то рядом громко заорали, крик поддержали по всему кварталу, из-за деревьев и холмов – все приветствовали праздничные небесные огни, обжигавшие насекомых и слепившие прохожих, делавшие ночь нестерпимо красивой, а жизнь – неимоверно прекрасной. Ладно, – положил Даниил руку Ивану на плечо, – хуй с ними, не связывайся с этими щенками. Правда, – добавил Олег, нащупывая языком сломанный зуб, – хуй с вами, живите. Кто-то предложил пойти за угол – оттуда лучше было видно. Все так и сделали.

(Однажды Даниила душил пассажир. Он тогда ещё не работал на фирму, имел нормальную работу, просто возвращался домой в сильный дождь, увидел, как голосует какой-то пацан, остановился, спросил. Выяснилось, по дороге. Пацан сел сзади. Даниил не придал этому значения. Когда переезжали мост, и машина притормозила, пацан резко наклонился вперёд, зажал Даниилу шею, перехватил одну руку другой и что есть силы потянул на себя. Даниил от неожиданности ударил по тормозам. Пацана бросило вперед, головой в бортовое стекло. Даниил врезал ему по позвоночнику, вытянул под дождь. Пацан смотрел на него стеклянными глазами. Видно было, что страха не чувствует. Видно было, что не чувствует вообще ничего. Сидел в луже, смотрел на Даниила снизу вверх и с ненавистью в голосе шипел: пидор, пидор, ну ты и пидор. Даниила вмиг взорвало – возможно, был просто усталым, возможно, это была злость, возможно, даже обида, что вот, мол, я его подобрал, а он теперь меня пидором обзывает, но неожиданно для себя самого он зарядил ему носком по голове. Потом ещё раз, потом ещё, не в силах остановиться. Пацан вжал голову в плечи. Прикрывался руками, в какой-то момент свалился набок. Голова его упала в воду, глаза залились кровью, изо рта полезла пена. Даниил перепугался, думал поначалу бросить его, однако что-то заставило снова затянуть пацана – грязного и мокрого – в машину, посадить рядом с собой и отвезти в неотложку. Сказал, что подобрал на дороге. Поговорил с врачом. Врач смотрел на него и всё понимал. Я всё понимаю, так и сказал Даниил. Что он, бил тебя? – спросил, увидев синяки на шее. – Душил, – сознался Даниил. А ты его? Я его нет, – ответил Даниил, – но пару раз заехал. Наркотики, – объяснил врач. – Кажется, ты ему глаз выбил. Жить будет, но для чего? И что делать? – спросил Даниил. Ничего, – ответил врач. – Ничего не делать. Контролировать себя. Иногда наши представления о несправедливости, проявленной к нам, совсем не соразмерны с теми укорами совести, что будут грызть нас всю жизнь. Давай, – попрощался врач, – я тебя не видел.

Думать можно было также про оскорбление и ревность, про желание мести, про злость, с какой он что-то ей выговаривал, про её пренебрежительное молчание, про разочарование, которого она даже не пробовала скрывать. Он никак не мог понять, откуда взялся этот футболист, который даже шнурки не умеет завязывать, на что он ей. Она гневно кричала, что это не его дело, что он тычет свой нос куда не надо, что не надо её учить, что ему лучше вообще убраться отсюда. Он убирался, но потом звонил, и они дальше ссорились по телефону, пока у него не заканчивались деньги, а у неё – терпение. Он собирался перехватить где-нибудь этого футболиста и объяснить ему, что он тут лишний, собирался (собирался же!), но почему-то так и не собрался: может, она отговорила (успокойся, убеждала, это несерьёзно, ты же видишь), может, сам понял, что футболист тут ни при чём, что всё дело в ней, а с ней говорить невозможно – она привыкла всё делать так, как ей хотелось, она привыкла всё решать сама, и никто не мог на неё повлиять – отца у неё не было, мама её пару лет назад умерла, психоаналитик, с которым она еженедельно виделась и до которого Олег её тоже ревновал, кажется, просто не понимал её, поэтому кто мог на неё повлиять, кто мог переубедить? Ничего, – говорил Олег сам себе, – она в конце концов серьёзная деловая женщина, она сама все поймет рано или поздно, она не будет сама себе портить жизнь, всё будет, как раньше, она будет терзать моё сердце, посылая мне ежедневно любовные письма, рассказывая мне утром свои сны, которые всё равно невозможно понять – такие они простые и прекрасные.

Прошли по улице, повернули наверх. Миновали институт, тёмные здания, пустой школьный двор. Остановились около киосков. Даниил взял воду с газом. Обмывал раны, газ шипел так, будто кожа начинала закипать.

– Ну что? – спросил Олег.

– Да нормально, – ответил тот.

– Точно?

– Да.

– Ну ладно. – Даниил достал сигареты, протянул брату. Покурили, похлопали друг друга по плечам, разошлись.

Можно было, наконец, думать про утро позавчерашнего дня, про низкий туман, тёплым воском склеившем сосны, делая лес невидимым и опасным. Тёмный остов здания возвышался на опушке, посреди поля, словно недостроенный линкор, бригада спала в строительных вагончиках, Олег лежал рядом со всеми, как настоящий капитан пиратов, что делит с весёлым злодейским коллективом консервы, хлеб и алкоголь. Алкоголь той ночью они приговаривали почти до утра, после чего Олег разогнал всех спать: Выходных, – сказал, – у нас нет, заказчик серьёзный, деньги тоже, поэтому три часа на сон – и за работу, будем дальше осваивать объект. Но только заснул, как его поднял звонок. Звонил Даниил. А ты знал, – начал издалека, – что твоя знакомая завтра замуж выходит? Знакомая? – не понял спросонку Олег. – Знакомая, Соня, – уточнил Даниил, – у неё завтра свадьба. Я тут с вокзала её родственников подвозил. С ними еще шкет – толстый такой, мудаковатый. Знал? Ясно, что знал, – заверил его Олег.

Он поднялся, быстро собрался, натянув на себя рабочую одежду. Из лесу тянуло холодом, решил накинуть ещё и куртку. Разбудил бригадира, предупредил, что вернётся только послезавтра. Чистил зубы ледяной водой, понимая, что перегар все равно не перебьешь, а поэтому придется ехать поездом. Что за беда, – подумал, – пять часов – и я дома. Пошёл к сельчанам, попросил подкинуть к станции. Кто-то согласился. В тумане и мороке добрались до вокзала. Ночной он пропустил, следующего надо было ожидать два часа. Олег сел на лавку и заснул. Разбудил его сержант. Долго расспрашивал про документы, долго сверял с фото в паспорте, куда-то звонил, чем-то интересовался, наконец сообщил, что поезда сегодня не будет, поскольку ходит он только по нечетным. Договорились, что сержант подбросит его до трассы. На трассе стоял часа три. Никто не хотел брать чувака, окоченевающего в тумане, в тяжелых ботинках и в подозрительной куртке, небритого и злого. Лег в траву, поспал. Набрал Даниила, попросил приехать забрать его. Тот был не против, но Олег так и не смог объяснить, где он стоит. Точнее, лежит. После обеда его таки подобрала фура, водитель согласился довезти до ближайшего автовокзала. Даже денег не взял, такой напряжённый был у Олега взгляд. На вокзале выяснилось, что вечерний автобус, может, вообще не поедет – не было пассажиров. Олег предложил водителю заплатить за троих. Водитель отказался. Олег пошёл к таксистам. Те посмотрели на его щетину, на следы крови и цемента, какие он так и не отмыл от ботинок, и тоже начали отказываться. Но один согласился. Сказал, только, что сможет выехать в десять: ожидает постоянного клиента, тот должен приехать ростовским ночным, привезёт ему что-то вкусное. Он так и сказал – вкусное, словно разговор шёл о шоколадном торте. Олег согласился, сказал, что подождет. Таксисты пошли за ним, стояли за соседним столиком, внимательно прислушивались к его молчанию. В десять выехали. Ехали медленно, время от времени глохли. Водитель нервничал. Олег тоже. Накрутили первую сотню километров. Оставалось всего ничего. Не доезжая до города, взобравшись на очередной холм, машина задымила. Водитель полез под капот в таком отчаянии, что Олег заплатил ему, сколько обещал. Дальше пошёл пешком. Ничего, говорил сам себе, пару часов быстрым шагом, а там метро. Утром буду на месте. Спустился в долину, поднялся наверх.

Шел и чувствовал, как город становится всё ближе, всё более отчетливым – его дыхание, всё более яркими – огни. Фуры появлялись из ночи, доставляя на рынки и склады свежие овощи, замороженные свиные туши, зерно, хлопок и запрещённые лекарства. В чревах молоковозов плескались свежее молоко и залитая на складах нефть, прятались невольники, перевозимые с рынка на рынок, тихо напевали печальные песни и гадали, кто их в конце концов выкупит, кому они достанутся. По железнодорожным колеям катились бесконечными составами вагоны, груженные рыбой и лесом, и сонные пассажиры выглядывали в окна, наблюдая, как солнце заливает огнём траву предместий. По руслам поднимались баржи с углем и лодки с вооружёнными командами, пытавшиеся неслышно проскользнуть через утренний туман прямо к городским причалам. Солнце пробивало туман, и город наполнялся светом, голосами и звуками, просыпаясь ото сна и расставаясь со сновидениями. Город стоял на холмах, в междуречье, омываясь с двух сторон водами. В долине, открывавшейся внизу, уже высились первые здания рабочих и школы для их детей, темнели стены больниц для прокажённых и светились белой известью стены тюрем, за которыми держали грабителей и безумцев. За ними тянулись корпуса тракторного и танкового заводов, неканонические церкви, запрещённые к строительству в нагорной части города, чёрные полосы взлётных полос аэродрома и засеянные маком поля, принадлежавшие женским монастырям. За аэродромом начинались заборы хлебозаводов и мясокомбината, просыпавшиеся ночью, чтобы накормить хлебом и мясом жителей города, дальше стояли виселицы, на которых вешали ведьм, за ними был виден строительный гипермаркет, и в одном из его ангаров, назаметно для вахтеров спали на бетонном полу, подмостив под себя куски картона паломники, бредущие с Юга, Донбасса и Крыма, чтобы приложиться к иконам в старых соборах города. Далее шли здания из красного кирпича, обвешанные спутниковыми антеннами и скрытыми оберегами, отгонявшими из района мошенников и цыган. Жили в этих районах преимущественно работники рынков и вокзалов, с утра выбирались на работу, за ними выбегали шумные дети со сборниками псалмов и пособиями по алгебре в школьных ранцах, в домах оставались женщины, занимались хозяйством, стирали одежду, шили, варили настойки против болезней и мужской измены, доставали с полок и холодильников пищу – красные перцы, зеленые солнца капусты, жёлтый сыр, похожий на зрелую луну. За крышами их домов поднимались дымы фабрик и заводов, полыхали огни, на которых грели асфальт и вываривали одежду чахоточных, и трамваи, набитые рабочими, крестьянами и курьерами, катились под липами и тополями, разгоняя тополиный пух, что в этом году всё никак не оседал, летая над площадями.

Старые кварталы выходили на реку, на пологий берег, заросший камышом, в нём прятались рыбаки, вылавливая ценную рыбу, неосмотрительно зарывшуюся в прибрежный ил и светящуюся сквозь него, как краденая серебряная посуда. Возле моста селились в основном нищие, занимая помещения прежних типографий и фармацевтических складов, проститутки, снимавшие дешёвые комнаты в общежитиях института железнодорожников, ювелиры и переписчики торы, остерегавшиеся жить в частном секторе и поэтому поселявшиеся в сталинских домах вдоль проспекта. С берега на город каждое утро смотрели больные и бездетные женщины, мужчины без места проживания и безработные подростки. Дети бросали в воду найденных на улицах мёртвых птиц, и те уносились течением, вызывая своим появлением ужас у жителей дачных кооперативов, тянувшихся вдоль левого берега, сразу за промзоной и кладбищами для военнопленных.

Вдоль правого берега громоздились крепостные стены – тяжелые и неприступные для врагов, они подпирали собой холмы, сдерживая городскую застройку. Сразу же за мостом стояла таможня, городская стража в золотых доспехах, и гаишники с полосатыми жезлами останавливали фуры и легковушки, пытавшиеся проскочить через ворота, перерывали товар, тщательно осматривали багажники и чемоданы путников в поисках контрабанды и запрещённой литературы. Самих путников проверяли на чуму и сифилис, особо подозрительных сразу заворачивали и направляли в карантин, в серые бараки Красного креста, построенные возле автовокзала. С утра у охраны было особенно много работы – вылавливали торговцев, норовивших проникнуть в старый город подземными ходами и вагонами метрополитена, разворачивали с причалов сборища матросов, что, не заплатив пошлин и не задекларировав холодное оружие, выбирались наверх тайными тропами через сады и пустыри за политехническим. Торговый люд и путники, законно заплатившие налоги и попавшие таки за ворота, поднимались по разбитой брусчатке или проложенному новой властью асфальту до нагорных кварталов. Тут было больше солнца, но меньше зелени. На тесных улочках, изувеченных рекламой и забитых автомобилями, располагались банки и магазины, круглосуточные киоски с табаком и круглосуточные аптеки с микстурами. В витринах зелёными и розовыми красками горели платья и украшения, из магазинов слуги выносили тяжёлые бутыли с питьевой водой, спеша принести их на кухни, где повара разжигали огонь, готовя для хозяев изысканные итальянские и арабские блюда. В ресторанах и кофейнях появлялись первые посетители – из тех, что приехали из других городов или не могли после ночных приключений забежать домой перекусить, из тех, что неделями жили в отелях, ночных клубах и хотели просто побыть среди людей, влекомые утренним запахом коньяка. В дешёвых столовых собирались студенты, заливая пивом конспекты, доставали из-за пазух охотничьи ножи и грозились выпустить кишки преподавателям и деканам, рассказывали друг другу последние новости и читали вслух неблагонадёжные стихи. В дорогих ресторанах сидели бизнесмены и заключали соглашения, пуская себе лезвиями для бритья кровь и ставя ею подписи. Женщины на улицах пахли сном и любовью, дети бежали в школу, повторяя мысленно те удивительные истории, что снились им этой ночью. Голоса их поднимались в небо, встревоженные ими воздушные течения вздрагивали, замирали на миг и меняли направление своего хода.

А уже там, куда устремлялся свежий утренний воздух, в солнечном огне и в тополиных облаках, стояли церкви, мечети и синагоги, способные в случае опасности вместить всех жителей города, стояли памятники поэтам и основателям университета, лежали парки, по которым прогуливались привезённые из Азии и Южной Америки птицы и животные, возвышались театры, дворцы, ратуша, горсовет и центральный универмаг. По утрам дворники мыли лестницы, ведущие к памятникам и концертным залам, регулировщики отчаянно заворачивали велосипедистов, вылетавших на площадь и разгонявших стаи голубей и красных крикливых попугаев, профессора и советники добирались на рабочие места, чтобы заботиться об этом городе, защищать его от финансовых рисков и цивилизационных опасностей. Отцы города выходили на башни, осматривали сверху наполненные солнечной пылью кварталы, ловили едва слышный запах реки, доносившийся с юга, смотрели, как поблёскивает крылом самолёта речная поверхность на севере, слушали птиц, круживших над ними, обращали взоры к небу и просили святых о милости и заступничестве. Святые стояли в синем невидимом просторе, за потоками ветра и воздушными ямами, кормили с рук птиц, прислушивались к голосам снизу и отвечали отцам города примерно так.

– Мы делаем всё, что от нас зависит. А покольку зависит от нас далеко не всё, то и полагаться вам лучше не только на нас. Большинство жизненных неурядиц и душевных смятений происходят от нашего нежелания ежедневно делить свои поступки на хорошие и плохие. У нас есть наша любовь, но мы не всегда ею пользуемся. У нас есть страх, и мы полагаемся на него больше, чем нужно. У жизни две дороги: одна ведёт в рай, другая – в ад. Правда, во многих местах они пересекаются.

Марио

Мастерскую оборудовали в подвале ЖЭКа. Ни одной вывески, кому нужно, тот знал: поворачиваешь от метро, находишь нужный дом, ныряешь в кирпичные ворота и видишь в стене чёрные железные двери. Дальше или стучишь, или звонишь. В мастерскую принесли продавленный диван, на нём спали рабочие, когда не было заказов. Посреди комнаты темнели станки, вдоль стен тянулись столы, заваленные банками, щётками, сухими тряпками, кистями и карандашами, а ещё стёртыми наждаками и тупыми складными ножами с надломанными лезвиями. Под потолком раскачивалась мощная лампа, на стенах висели пожелтевшие заводские плакаты и несколько почётных грамот, полученных за успехи в греко-римской борьбе. В мастерской пахло краской, лаком и старым деревом, а также чужими домами, из которых приносились сюда для ремонта и реставрации кресла, стулья, шкафы и книжные полки.

С утра в мастерской открывались окна, выходившие во двор, заросший травой и диким чесноком. Помещение наполнялось воздухом и глухими звуками улицы. Во дворе росли искорёженные яблони, под ними рабочие соорудили две лавки, на которых тоже можно было спать. Ещё дальше за деревьями стояли заброшенные пристройки, но добраться до них из-за плюща и травы было не так-то просто. А уже за ними поднималась кирпичная стена, оставшаяся от старых зданий, в своё время разрушенных и забытых. Стена выходила на широкую улицу, тянувшуюся вверх, мимо политехнического, в сторону центра. Летом квартал совсем пустел, и дворы стояли тихие, как церкви в понедельник. Работы становилось меньше, работники слушали радио на мобильных телефонах.

Марио работал тут с зимы. В марте помещение точилось влагой, снег лежал под окнами до середины апреля, и они с напарником заедали им – тёмным и твёрдым – вино из бумажных пакетов. Напарник, Яша, работал в мастерской с самого начала, шефа помнил с восьмидесятых – вместе работали на велосипедном, вместе отправились в свободное плавание, потом шеф сел, Яша его верно ждал, как морячка на пирсе, лет десять назад, в начале двухтысячных, шеф отбил подвал и устроил в нём реставрационную мастерскую. Сам находил заказчиков, сам что-то перекупал, завозил ночью где-то раздобытые вещи, приходил по утрам с подозрительными клиентами, легкомысленно поднимал цену на старые комоды, с кем-то созванивался, кого-то избегал, мало с кем дружил, мало кому нравился, мало по этому поводу переживал. Всю работу делал Яша, имевший золотые руки и железную печень. Годы, между тем, не делали его моложе, и Яша запросил себе помощника. Шеф чужих не брал, хотя и своим не доверял. И тогда его близкий приятель, Коля, посоветовал им своего племянника Марио. Сказал, что на работу лучше брать знакомых: они, по крайней мере, не будут вступать в профсоюз. Шеф согласился, часто говорил потом, что сделал доброе дело, но говорил так, словно сожалел о содеянном. Марик, – обращался он к новому подмастерью, – надо всегда уважать своих родителей. Даже если их у тебя нет. Марио на самом деле рос без отца, который в своё время выехал с заготовительной бригадой на Север и не вернулся, поэтому воспитывала его мама, как умела и как могла, то есть никак. В самые ответственные моменты помогал дядя Коля: он отмазал племянника от армии, он помог ему устроиться на заочное отделение, он время от времени подбрасывал работу. Но относился к парню с подозрением, держал на расстоянии. Марио это понимал, поэтому в свои тридцать доверял только провидению. Хотя доверия оно откровенно не заслуживало.

Работа не была интересной, однако и особых усилий от подмастерья не требовала: Марио таскал мебель, лакировал детали, зачищал дерево. Когда шеф выбегал по делам, Яша шёл за вином, а Марио валялся на диване и листал старые газеты, удивляясь прочитанному. Магазин с вином находился напротив мастерской, вмурованный в заводскую проходную. Яшу там знали и не любили. К своему ученику Яша относился с педагогической нежностью, даже за вином бегал сам. Выпив, мастер много рассказывал про жизнь, Марио слушал невнимательно, а услышанному не очень верил, ведь, если верить Яше, выходило, что на всём свете не осталось женщин, с которыми он не спал, и мужчин, с которыми он не пил. На работу Марио приходил в кедах, перемазанных лаком, широких белых джинсах, залитых цветной химией, и волонтёрских швейцарских футболках, целый набор которых его мама держала дома. У Марио был спокойный, несколько замкнутый характер и доброе сердце, работой себя не обременял и давно бы уволился, если бы не Коля. Колю он боялся, Коля угнетал его своим показным равнодушием. Со всем остальным у Марио проблем не было: друзей не имел, жил с мамой, разговаривали редко, поскольку ничего нового мама ему рассказать не могла, а из старого ему мало что нравилось. Любил спать днём, в час сиесты ему обычно снилось что-то экзотическое и угрожающее – змеи с головами женщин, лисицы, певшие оперными голосами, горящие здания и реки с летающими над ними драконами. Просыпаясь после обеда, он выбирался через окно во двор и сидел на лавке. Его обступали собаки, впрочем, без особого рвения – что можно взять с такого странного, пахнущего лаком и деревом пассажира, что у него может быть в карманах, кроме гвоздей, верёвок, похожих на пулеметные пули металлических отвесов и острых циркулей? Иногда Марио оставался работать ночью. Включал настольные лампы, и в комнату сразу же налетали насекомые и жуки, сгорая и падая на пол. Марио расхаживал по комнате, и жуки весело, как орехи, хрустели под его ногами.

В ту ночь он тоже не спал, удерживая в себе это состояние стойкой бессонницы, усталость, что приходила утром, чувство отстранённости от движения планет в небесах. До тридцати лет он научился радоваться уходящему времени и не жалеть, что оно уходит так быстро. Привычки его давно выработались, беспокойство прошло, зависимости обрели определённость. Летом особенно остро хотелось не засыпать, хотелось удерживать в себе чувство призрачности и мимолётности всей темноты мира. К шести утра Марио окончательно утратил ориентацию во времени: солнце уже поднялось над деревьями, но и месяц ещё висел в небе, чувство было такое, что город давно проснулся, и все занимаются важными делами, от этого Марио охватило непонятное беспокойство, предчувствие, что планеты выстроились над ним, намекая на начало чего-то важного в его жизни, чего-то, что должно было произойти как раз в эти странные дни, в конце июня, когда солнца и луны множатся и прячутся в воздухе, как лисы в тёплой траве. Он закрыл окна, вышел на улицу, достал телефон, чтобы посмотреть, который час. И в этот момент ему позвонил Коля.

Коля торговал овощами, держал два киоска на Конном, два – в центре. В одном из них работала мама Марио. В начале лета Коля пробовал открыть ещё один, пятый, и прогорел. От нервов села поджелудочная. К врачам Коля решил не обращаться, традиционно лечась алкоголем. Вчера утром попёрся на свадьбу к дочери одной своей одноклассницы, умершей пару лет назад и оставившей по себе добрую память и взрослую наследницу. Поздравил молодых, поговорил про семейные обязательства, поприставал к женщинам, поругался с мужчинами. Ночью его скрутило. Утром оказался в больнице. Злился. Ругался с докторицей. Как только та ушла, набрал племянника.

– Маричек, – осторожно и сухо подбирал он слова, чтоб не показаться чересчур беспомощным, – говорить не могу, тут спят. Сделай так: сходи ко мне, ключи у тебя есть, возьми зубную щетку, возьми бритву, возьми фен, возьми домашнюю обувь, возьми полотенца, бельё, журналы, грелку, карты (я сейчас про игральные говорю, ты понимаешь), миску, ложку, набор ножей, несколько свежих сорочек, галстуки, носовые платки, чайник, термос, тостер…

– Вы что, переезжаете? – перебил его Марио.

– Я в палате, – жёстко ответил Коля.

Марио испугался. А Коля продолжил:

– Меня прямо со свадьбы забрали. Ночью. Даже переодеться не во что. Давай, Маричек, давай, – давил на племянника холодно, – двигайся, двигайся.

Нервность его передалась Марио. Коля любил напрячь, любил держать всё под контролем, плёл систему семейных отношений, как липкую паутину, и страшно обижался, если кому-то случалось вырваться из его нежных цепких объятий. Много говорил о родных, говорил в общем хорошо, но относился к ним, как к должникам.

Жил Коля в двухэтажном здании неподалёку, ему принадлежал весь первый этаж. Здание стояло в глубине двора, с улицы его почти не было видно. Стены пропускали сырость, балконы провисали, потолок мог давно обвалиться, чудом держался на каких-то невидимых креплениях и опорах. По комнатам Коля умело расставлял вёдра и кастрюли, будто хитроумные ловушки, в которые пытался поймать драгоценные дождевые капли. В советские годы в здании жили четыре семьи. Колина семья занимала две комнаты на первом этаже, рядом с ними жили Павловы: Павлов-отец, инженер, Павлова-мать, тоже инженер, и их дочка – истеричка и интриганка. Наверху, прямо над ними, жил Шалва Шотаевич – грузинского рода, начальник цеха на Шевченко, одинокий джигит с кучей связей. В другом углу на том же этаже жили старые большевики, Коля их различать так и не научился. Возможно, они просто хорошо конспирировались. В начале девяностых Павловы оказались евреями и выехали. Квартиру за копейки продали Коле. Большевиков становилось всё меньше. В конце концов осталась какая-то старушка. Чувствовала себя не лучшим образом. Иногда, увидев себя в зеркале, пугалась. Коля её подкармливал. Шалва тоже выехал. Но квартиру не продал. Время от времени, раз в два года, прилетал откуда-то из Гамбурга, работал там в порту. Проветривал комнаты, сидел вечерами с Колей, рассказывал про свою новую жизнь, не жаловался, хотя Коля всё равно его утешал. Квартиру Шалва продавать отказывался, непонятно почему, будто держал в запасе вариант отступления, иллюзию того, что всё можно вернуть, что снова всё станет хорошо. К тому времени Коля остался один: родители умерли, сёстры – Зина и Марина – вышли замуж, народили, развелись, но возвращаться в семейное гнездо не спешили. Марина воспитывала Марио и работала на брата. Зина жила возле моря, приезжала редко. Марио видел в этом семейное проклятие: мама его вышла замуж, но неудачно. И тётя Зина вышла замуж, и тоже неудачно. Коля прятал в холодильнике большие суммы денег, держал в коридорах привезённые оптовиками овощи, спал на двухместном диване, раскинувшись и забывшись. С женщинами ему не везло, им с ним – тоже. У Коли была оливкового цвета кожа, узкие глаза, недоверчивый тяжёлый взгляд, невыразительная улыбка, жёлтые зубы старого уличного пса, слабые лёгкие и заплывшее жиром сердце. Завтраки себе Коля готовил сам. Всё так или иначе должно было закончиться поджелудочной.

Марио нашёл ключ, открыл двери, прошел по коридору, попал в обжитые Колей комнаты. В помещении горой лежала зелень и стояла столбом пыль, резковато отдавало лекарствами, приглушённо – горелой едой. В первой комнате над столом висела новая модная люстра с несколькими светильниками. Светил, между тем, лишь один. В углу стояли две стиральные машины. Обе не работали. В следующей комнате стояли шкафы с новой фирменной одеждой и старыми детскими книгами. На полу лежали ковры, густо обсыпанные чипсами. Дальше Марио наткнулся на не подсоединённый провод кабельного и не выключенный удлинитель с тостером на конце. Коля любил хай-тек, но имел проблемы с проводкой. Комнату укутывал мрак от закрытых жалюзи, воздух впитал в себя столько запахов и устоявшегося тепла, что Марио не выдержал и открыл окно. Достал пакет, начал собирать вещи. Покопавшись, нашёл термос, полотенца, бельё. Вспомнил про зубную щётку. Ванная находилась в другом конце здания. Он прошёл через комнату с двумя телевизорами (один показывал, на втором был звук), миновал чуланчик, где Коля держал швабры и охотничье ружьё, прошёл через проходную комнату, выводившую непосредственно на просторную запущенную кухню, в углу которой, отгороженная китайской цветной ширмой, стояла установленная на четырёх кирпичах большая модная ванна. Колину кухню он любил, тут всегда можно было найти что-нибудь интересное – если не в холодильнике, что время от времени выключался сам по себе, то в старом бабушкином столе, где Коля держал сладости и снотворное. А еще тут стояли чемоданы с журналами, бумажные коробки с Колиными носками и пакеты из супермаркетов. Окно было занавешено тяжёлым бархатом, похожим на флаг, это делало беспорядок таинственным, и Марио вошёл сюда, полный предчувствий – тайн и загадок. А войдя, понял: в ванне, повернувшись к Марио спиной, стояла юная незнакомка и безуспешно пыталась разобраться с горячей водой. Ширма была чуть отодвинута, незнакомка гостей, похоже, не ждала. Марио замер, сделал полшага назад, отступая за двери, и снова посмотрел. Свет пробивался сквозь дыры в бархате, выхватывая из сумерек цвета и оттенки. На холодильнике играло радио, крутили что-то надрывное, два хриплых женских голоса жаловались на тяжёлую судьбу девушки из небольшого портового городка, рано познавшей печаль и разочарование. Незнакомка в ванне даже не услышала, что кто-то вошел, стояла на цыпочках, пытаясь дотянуться до никелированной итальянской насадки, перемотанной Колей синей изоляционной лентой, и покачивалась, слушая грустных женщин, как будто в песне пелось о ней самой. В городе, где я жила, – завела первая женщина, – не было никаких развлечений, лишь ежедневное бухалово и вечный трах в парке культуры, белые дымы заводов, черные глаза рабочих и злодейские малины за ночным лиманом. Да-да, – подпевала ей другая женщина, – никаких аттракционов, только южное вино и любовь под выгоревшей накипью зелени, и черные глаза молотобойцев, и свежая малина воскресных базаров. Марио выглядывал, стараясь лучше разглядеть незнакомку. Была она невысокой и тонкой, с длинными тёмными волосами, тяжёлыми от воды, приподнималась на пальцах, напрягая мышцы, но всё равно никак не могла достать, только горько покачивалась, делая и без того не очень весёлую песню совсем безнадёжной. Все в городке считали меня курвой, – плакала первая женщина в радио, – все презирали меня за крашеные волосы, за золотую цепочку на беззащитной шее, и каждый фраер старался залезть под юбку, коснуться моего бедра в темноте кинозала. Да-да, – подтягивала вторая, – чёрные нитки в её волосах тонко светились в темноте кинозала, и расстроенные мужчины провожали её поздними часами, оливковыми вечерами, мечтательно засматриваясь, как тёплой бронзой отсвечивает её кожа. Но они любили её, – добавляла вторая женщина, как что-то очень важное, – за её легкомысленность и беззаботность. Марио слушал и смотрел. Икры у незнакомки стройные и невесомые, бёдра – мягкие, кожа – тёмная, такая, словно она много работала на виноградниках, много ходила под солнцем, не прячась от ветра и дождя. А первая женщина продолжала: как-то я встретила его на праздничной площади нашего городка. Был он настоящим гангстером, обчищал лохов в трамваях, никогда не расставался со своей финкой, перестрелки, притоны, все дела, и ему одному отдала я сердце, такая вот любовь. Но он покинул меня, пошёл по этапу, оставив меня лицом к лицу с жестокой реальностью. Любовь-любовь, – подхватывала вторая, – делала праздничными её дни, когда с утра она выбегала на площадь, и мужчины бились на ножах за право купить ей букет полевых цветов. И только один открыл её сердце – радостное, как велосипедный замок, и вынул оттуда тайную пружину, лишив её голоса, забрав её радость. И где он теперь, какими трамваями добирается сейчас домой, почему не придёт и не заберет её? Она перекинула волосы себе на груди, и Марио рассмотрел несколько едва заметных родинок на её спине, разглядел её нежные позвонки, остро выступавшие из-под кожи, как озёрные камни, выдаваясь наружу, неся на себе её пушиный вес, разглядел её совсем детские лопатки, не мог отвести от них глаз, заворожённо глядя, как они перекатываются, как замирают, разглядел её ключицы, её шею. И с тех пор, – напомнила о себе первая, печальная женщина, – я прихожу каждый вечер в этот бар, крышуемый мусарнёй, и продаю свою любовь грузчикам и почтальонам – всем, кто соглашается заплатить за неё хоть что-то. Однако ничто в этой жизни не даётся просто так, за всё надо платить. И оплачивая сладкую любовь, мы обыкновенно взамен получаем одни лишь следы на воде, одну лишь голубую краску, размазанную по лицу. И оплакивая любовь, – тут-таки поддержала её другая, – мы платим благодарностью всем почтальонам, которые не приносят нам плохих новостей. За всё нужно платить, за каждый вечер и за каждую ночь, и наши слёзы всего лишь синяя краска воздуха, голубые следы на воде, золото нашей радости, серебро нашего молчания. Песня враз оборвалась, холодильник дёрнулся и замер, незнакомка резко повернулась и посмотрела ему в глаза.

Вначале его бросило в жар, потом поледенели руки, потом он почувствовал, что вообще не ощущает своего тела. А незнакомка уже улыбалась ему, как давнему знакомому, и, найдя тёплое белое полотенце, небрежно прикрылась им, ничего на самом деле не пряча, ступила на мокрый скрипучий паркет, подошла к Марио и легко подала руку.

– Привет, – сказала, отбрасывая за спину волосы. – Ты Марио?

– Марик, – вспомнил он собственное имя.

– А я Настя, – пояснила она, – дочка тёти Зины.

В больничном коридоре Марио должен был подождать: в палате врач как раз объясняла Коле, что лекарства надо пить. Коля недовольно возражал, даже пытался откупиться, предлагал врачу деньги, лишь бы та его отпустила. Врач обижалась, объясняла Коле, что здесь его никто не удерживает, и лечение – дело добровольное, если ты, конечно, не шизофреник. Тогда обижался Коля, кричал, что за те полдня, что они торгуются, он успел бы толкнуть полфуры бананов. Врач начинала плакать, Коля просил прощения и пытался засунуть ей деньги в карман халата, врач требовала, чтобы он лежал и не бегал за ней с капельницей в руках. В конце концов она ушла, бросив в коридоре на Марио заплаканный взгляд. Марио вошёл в палату. Коля лежал возле окна в белых мятых брюках и несвежей сорочке. Под кроватью валялись дорогие грязные туфли. Вид утомлённый, лицо его, и без того отёчное, после вчерашнего празднования отекло ещё больше и приобрело лимонный оттенок. Коля тугим животом и коротковатыми ногами, всем своим обликом напоминал племяннику отрицательного персонажа какого-нибудь индийского фильма. В индийском кино такие герои обычно злоупотребляют властью. И терпением зрителей. Коля и теперь с иголкой в вене вызывал не так сочувствие, как страх: а что как выживет и начнёт мстить? В палате с ним лежало ещё трое: один интеллигентный, в очках, лежал как раз напротив Коли, читал газеты, грыз печенье; около него работяга, явно с завода – руки в мазуте, под глазами мешки, на прикроватном столике кипятильник, будто он им и лечился; а по соседству с работягой пацан в оранжевых шортах, длинных белых носках, похожих на гольфы, в полосатой футболке, с наушниками – лежал, слушал музыку, ни с кем не заговаривал, на провокационные вопросы не отвечал. Можно было подумать, что он просто зашёл полежать, отдохнуть, послушать любимую музыку. Марио сразу заметил, что Коля себя сумел поставить: все трое бросали на него время от времени насторожённые взгляды, ожидая, что ж он выкинет в следующий момент, на кого наедет, откуда ждать опасности. Марио за это и побаивался Колю: никогда нельзя было понять, какое у него настроение, когда он шутит, когда собирается въехать тебе в колено. Коля пристально изучал собеседника сквозь узкие щёлочки глаз, говорил так, будто делал заказ в ресторане, – и слушать не хочется, и прервать нельзя. Разговаривал тихо, ты всегда должен был прислушиваться к его словам, быть внимательным, чтобы чего-то не пропустить. Увидев Марио, поднялся, вытащил иглу из вены, прилепил её пластырем к капельнице.

– Принёс? – спросил спокойно, словно забыл, что это он только что брал на понт врача.

– Принёс, – ответил Марио.

– Что там? – снова спросил Коля, имея в виду, очевидно, какие-то домашние новости.

– Зинина дочка приехала, – ответил Марио, не зная, как об этом говорить: с радостью или наоборот – с укором и отвращением.

Коля взял один из пакетов, вывалил из него всё на постель. Медленно, не спеша, стянул с себя сорочку, потом брюки. Выбросил всё в пустой пакет, передал обратно Марио. Начал одеваться в чистое. Марио отметил, что Коля смуглый лишь до пояса, а ноги у него бледные и синюшные, будто кто-то взял разные части и сложил из них вместе такого вот Колю, и теперь осталось разве что закачать в него немного крови, и можно будет выпускать на улицу. Коля наконец заговорил.

– Настя, – сказал, – точно: она же должна была вчера приехать. Как я забыл? – Он замолчал, смотрел в окно, заложив руки в карманы. – Вот что, Марик. Присмотри за ней, пока меня нет. Хорошо?

– Хорошо, – ответил Марик. – Что за ней присматривать? Не маленькая.