Месопотамия

Но на пороге, как только я попробовал остановить её, встать на её пути, коснуться, где-то в карманах её рабочего костюма заурчал телефон, и она уверенно отстранила меня, оттолкнула коротким железным движением, как и положено настоящему адвокату, а достав мобилу, сразу напряглась, сбросила звонок и исчезла за дверью, даже не пожелав мне сладких снов.

Но они мне всё равно снились.

Принцесса, напевал я на следующее утро, проснувшись в помятых джинсах и несвежей футболке и печально разглядывая потолок, зачем разбиваешь мне сердце? Зачем отдаёшь его голубям на площади? Они забавляются им, сидя на антеннах, а я плачу, принцесса, пока ты разрисовываешь яркими красками своё лицо. Зачем ты держишь меня в этих серебряных цепях, зачем надеваешь на меня чёрный ошейник, который душит меня, не давая высказать всё, что я думаю о любви и жестокости? Куда ты исчезаешь по утрам, принцесса, в каких норах скрываешься от меня, лисица? Почему не придёшь и не отпустишь меня, почему держишь меня на цепи, почему никогда не называешь меня по имени?

Я пел себе, пока за окном просыпалась улица, пел, пока оживал дом, пел, не пытаясь вставать. Получается, думал я в отчаянии, любовь может быть несчастной. От неё может быть больно, от неё может портиться настроение. Кто бы мог представить, думал, кто бы мог предвидеть. Между тем солнца становилось всё больше, голоса звучали всё наглее, дом наполнялся ими, на страдания совсем не оставалось времени. Мне нравился этот дом. Он был похож на электроорган. Я слушал с утра, как рабочие брались за кабель, тянули его по влажному холодному асфальту и подключали к синим потокам электрического тока. Двери подъезда были открыты, и сквозняки вели себя в них, как водоросли, легко поднимаясь, как только кто-нибудь вбегал с улицы. Ещё ночью, пока все спали, если замереть, можно было услышать капание воды на кухнях, тараканье шуршание механических будильников, сонное перешёптывание голубей на крыше, тихий женский вздох во сне, будто кто-то настраивал провода и антенны, готовясь к праздничному концерту. Ближе к утру дом приходил в движение, сопровождавшееся первыми отчётливыми звуками – ветер свистел по подоконникам и по комнатам, как бывалый музыкант на духовых инструментах, скрипели полы, перекликались радиоголоса, подавали голоса ножи и сковородки, бритвы и фены, утюги и тостеры, звонко заявляли о себе рингтоны, сладко разлетались последние новости, слышно было посуду, слышно было воду, поцелуи и перешёптывания, пение маршей и скороговорку молитв, весёлый бег по лестницам, окончательно пробудившиеся коридоры и балконы, звучавшие теперь, как сдвинутое с места пианино, а ты находился, казалось, внутри него, где-то среди самых глубоких звуков, среди самых тревожных нот, находился, слушая, как звучат дерево и жесть, металл и цемент, стекло и кожа, скреплявшие между собой этажи и перекрытия. И когда под обед в подъезд забегали дети, от их высоких голосов принимались фонить невидимые микрофоны, дом выстреливал гулким эхом, и эта музыка рикошетов носилась по воздуху – меланхолично в обед, отчаянно под вечер, стремительно в полночь, всё не стихая, не обрываясь, не замолкая, разливаясь и раскатываясь.

От этой музыки хотелось умереть. Этим я и занялся.

Уже к вечеру алкоголь переполнял мою голову, как вода в половодье, готовая в любой момент залить пустые улицы беззащитного города. Всё, что я выпил, всё, на что я решился и к чему приложился, – а были это дивные смеси и неожиданные комбинации из шампанского, хереса и рома – всего, на что хватило моей горячей фантазии, вся эта влага охлаждала моё сердце изнутри, замедляя непоправимое, будто графит в ядерном реакторе, не давая, впрочем, никаких причин усомниться, что оно, это непоправимое, терпеливо ожидает меня впереди. Я слишком любил себя, чтобы разбираться в алкоголе, я был слишком самоуверенным, чтобы вовремя остановиться. Я шастал по разным подозрительным местам, заглядывал во все дыры и подвалы, о которых она упоминала, был у арабов, забегал к вьетнамцам, братался с работниками макдональдса, пил на брудершафт с туберкулёзниками, заказывал шампанское в сауне «Здоровье», вырубился в подвале напротив синагоги, пришёл в себя в детском кафе, запивая молочные коктейли горными бальзамами, спрашивал адреса у продавцов пиццы, умер от коньячных испарений в баре у грузин, воскрес от запаха мадеры в пустом супермаркете. Держался, пил и пил за её здоровье, настойчиво предлагал встречным славить её фантастический профиль, пить за её голос и кожу, за её парикмахершу, что, колдуя над ней, создаёт на её голове космические ландшафты. Стоял, слегка покачиваясь, словно юнга на корабле. Ввязывался в дискуссии, доказывая всем, что ни у одной женщины в этих кварталах, в этом городе нет таких зелёных глаз, ни одна не умеет так убедительно сыпать проклятиями и просить прощения, ни у одной нет таких высоких каблуков, таких тонких запястий, такой биографии. Удивительно, что меня не побили туберкулёзники. Примечательно, что не ограбили вьетнамцы. Приятно, что выкинули из макдональдса. Жить мне оставалось всего несколько часов. Я решил провести их с пользой. Но не смог.

Она нашла меня возле подъезда. Я сидел на ступеньках, прислонившись к дверям и не давая никому выйти из дома. Сначала она разгневалась. Потом испугалась. Подхватила меня, как смогла, потащила наверх, к себе. Пока тащила, я проснулся, пытался подсвечивать ей мобильником, набирал при этом случайные номера, удачно, как мне казалось, шутил по поводу её имени, уместно, был уверен, предлагал выйти за меня замуж, нежно, на мой взгляд, висел на ней, обнимая одной рукой её, другой – перила. Она усадила меня на кухне и попросила заткнуться. Ходила и решала, что со мной делать. Сначала надумала позвонить моей маме. Потом решила сделать мне крепкий чай. Потом совсем уже нервно предложила промыть мне желудок, поставить капельницу, выпить снотворное, выпить витамины, выпить морс, выпить марганцовку, выпить морс с марганцовкой, выпить марганцовку без морса, но со снотворным, выпить всё вместе и запить чаем – так или иначе, она заботилась обо мне, и от этого сердце моё усиленно перекачивало кровь, и кровь моя затекала в сердце нежно-красной, а вытекала из него тёмно-кровавой.

Пока она ходила вокруг, пока рылась в шкафах и ящиках, выискивала в гугле рецепты и звонила знакомым аптекарям и анестезиологам, мне становилось всё более сиротливо и горько. Кухня у неё была набита разными травами и специями, овощами и морепродуктами. Я легко узнавал запах корицы и гвоздики, острый аромат карри, щемящие ароматы чёрного перца, резкое присутствие чеснока и лимона, тяжёлый дух рубленого мяса, светлую пахучесть резаных овощей, свежесть льда и невесомость муки, горечь, обречённость и неотвратимость стейков, призрачность уксуса, мечтательность сои, неповоротливость томатного соуса. Запахи прибывали, множились, они стояли надо мной, как бесы, проникая в лёгкие и сжимая горло, они обступили меня, как войско крепостные стены, они складывались надо мной в необычные конструкции, обретали неожиданные очертания, волновали и угнетали. Жизнь моя пахла свежемороженой рыбой, смерть моя будет отдавать китайскими грибами. Количество запахов убивало меня, их насыщенность делала эту смерть болезненной. Только не здесь, приказывал я сам себе, только не у неё дома. Иди домой, не медли, нашёптывал я сам себе, вали отсюда. Только не здесь. Тогда она открыла холодильник. И я умер.

Потом она долго стояла надо мной, засовывая мою голову под холодную струю. Я отворачивался и пытался подняться, отводил её руку, но она настойчиво вымывала из меня боль и черноту этого мира, говоря что-то жизнеутверждающее и не давая мне встать. Одежда её давно намокла, я понимал, что ей холодно, что ей всё это сто лет не нужно и что я веду себя как последний мудак. И от этого понимания слёзы текли по моему лицу, смешиваясь с холодной водой, что ж так, думал я в отчаянии, что ж я так всё испортил? Что ж теперь делать? Я просил у неё прощения и требовал отпустить меня, уверял, что со мной всё хорошо, и привирал, сколько я на самом деле выпил, просил налить мне ещё и тяжело отплёвывался шампанским и кока-колой, сдержанно говорил что-то о её волосах и немногословно предлагал пойти со мной в кровать. Она терпеливо всё это выслушивала, легко давала мне подзатыльник, когда я заикался о сексе до свадьбы, едва слышно вздрагивала от холодной воды, с лёгкой улыбкой принимала все мои предложения.

Когда я уходил от неё, оставляя за собой в коридоре лужи, мне захотелось сказать что-то важное.

– Знаешь, – сказал, – я бы тебя охотно поцеловал. Но сама понимаешь, я здесь тебе всё обрыгал, представляю, как от меня теперь несёт.

– Иди-иди, – ответила на это она, то ли соглашаясь, то ли возражая.

И с утра я всё помнил, ничего не забыл, ни одного её слова, ни одного её прикосновения. Помнил, как встревоженно она на меня смотрела, как бережно держала за руку, как заботливо вытирала все мои сопли. Ничего не забыл, хотя лучше было бы ничего не помнить. В памяти стаями летали суматошные ласточки, на сердце мне давили мешки со льдом, хотелось избавиться от этого больного тела. Однако я знал: нельзя терять время. Сейчас или никогда. Я поднялся, кое-как оделся, с третьей попытки почистил зубы, ошпарил руку, заваривая чай, разлил молоко, рассыпал сахар, перевернул ведро с мусором. Вот теперь всё случится, сказал я себе и решительно потянул на себя её двери.

Снова никто не открывал. Снова пришлось стоять и прислушиваться к голосам и звукам. Что за чёрт? – думал я. – Она что, не хочет меня пустить? Громко заколотил в чёрный металл дверей, будя голубей на крыше. Наконец зазвенели ключи, нащупывая замок, дверь тяжело открылась. Я рванул вперёд и наткнулся на пацана. Было ему лет семь. Белая майка и футбольные шорты, колени сбитые, локти поцарапанные, волосы чёрные и густые, смотрел исподлобья, доверия не вызывал. В руках держал шариковые авторучки и карандаши. Критически осмотрел меня с ног до головы. Тут из кухни выбежала Даша. Смутилась, нарочито небрежно положила руки пацану на плечи.

– О, – сказала, – Ромео, это ты? А это Амин, – кивнула на пацана.

– Как? – удивлённо переспросил я.

Пацан посмотрел на меня с ненавистью.

– Классные у тебя авторучки, – сказал я ему миролюбиво. – Это что, настоящий паркер? У меня когда-то такой был.

– Ты умеешь писать? – процедил пацан и пошёл на кухню.

– У него каникулы начались, – быстро зашептала Даша, – его бабушка утром привезла. Хотя что ему здесь летом делать? Его бы на море куда-нибудь.

Точно, – подумал я, – на море, за буйки.

Я сидел на кухне, Даша бегала и что-то готовила, демонстрируя гостеприимство, пацан смотрел на всё это скептически. На маму он похож не был. Но маму, несомненно, любил. Я ему, очевидно, мешал. Он мне тоже. Даша всё больше нервничала, что-то у неё сгорело, что-то она пересолила, что-то просто выбросила в мусорное ведро. Я пробовал разговорить Амина, но тот мне откровенно хамил. Мама делала ему замечания, но он хамил и ей, отчего она нервничала ещё больше. Наконец она не выдержала, схватила телефон, выбежала в соседнюю комнату, с кем-то долго говорила, пока пацан злобно вырисовывал паркером в школьной тетради монстров и серийных убийц. Я поднялся и пошёл к себе. Пацан даже не поднял головы.

Так прошли две недели. Я просыпался рано утром от её шагов за стеной, слышал, как она бегает по квартире, как будит пацана, как готовит ему завтрак, как опаздывает, как собирает одежду, как напрасно пытается навести порядок на голове, панически разыскивает обувь, отчаянно пробует кому-то дозвониться, безнадёжно доливает молоко в холодный кофе, обречённо выбегает в подъезд, бросая в сумку телефоны, таблетки и солнцезащитные очки. Я знал, что возвратится она поздно, где-то под вечер, можно никуда не спешить. Пацаном занимались. Приходили какие-то её подруги, тётки, соседки, учителя. Раз она попросила за ним присмотреть меня. Но пацан нарочно (да-да, нарочно, я видел, что нарочно) перевернул кастрюли, позвонил маме (у него телефон был дороже моего), пожаловался, расплакался. Она вынуждена была ловить такси, лететь домой. Я объяснил, она вроде и поверила, однако вместе нас больше не оставляла. Я злился и посылал проклятия на голову пацана. Откуда он тут взялся, думал, почему она в самом деле не отправит его куда-нибудь на море, на озёра, на болота, поближе к природе, к диким зверям? Пацан меня игнорировал – не разговаривал, не открывал мне двери (пренебрежительно глядя на меня в глазок, подставив под двери стул), демонстративно отказывался от еды, когда я сидел у них на кухне, включал на полную колонки, когда она говорила со мной по телефону. Я даже начал уважать его, какой принципиальный, – подумал. На самом деле он безопасный, убеждал я себя, ничего страшного. Но все мои попытки подружиться с ним ничего не давали. Он вообще не был похож на человека доверчивого и беззащитного, имел тяжёлый характер и серьёзные игрушки. Таскал в карманах химические карандаши и канцелярские принадлежности (я сам видел, как он пытался степлером прикрепить шнурки моих кед к полу, она, естественно, не поверила), носил подаренный отцом использованный газовый баллончик (ну, это она думала, что использованный), подаренный дедушкой портсигар (от него пахло табаком, я говорил ей, но она отмахивалась и не считала серьёзным), найденный где-то стетоскоп (для чего он ему? – спрашивал я нервно), взятые у кого-то гильзы от охотничьего ружья, выкраденный у меня швейцарский нож (не отдавал, упрямо убеждая, что это его, она снова как будто и верила мне, однако нож так и не забрала). Самое плохое, что со мной она теперь почти не общалась, хотя и забегала время от времени, дверей при этом не закрывая и беспокойно всё время оглядываясь, на все мои попытки перехватить её на лестнице, заговорить с ней на улице, затянуть под какие-нибудь тёмные уютные ворота напрягалась, становилась притворно легкомысленной, навязчиво приветливой, нарочито искренней. Он всё время был где-то рядом – ожидал её, стоя на балконе, звонил ей, как только я касался её руки, просыпался, как только я среди ночи едва слышно стучал в её двери, ранил себе пальцы и обжигал язык, рвал одежду о гвозди и встревал в драку на улице, совал в рот просроченные продукты и притаскивал домой уличных псов – и всё это, лишь бы отвлечь от меня её внимание, перетянуть на свою сторону, вызвать её сочувствие или хотя бы раздражение, слёзы, смех и любовь. Она вместо этого злилась на него всё чаще, ругалась с ним всё откровеннее, одновременно с этим понимая: ну что с ним ругаться, он умный пацан, он всё понимает, всё делает правильно, чужой тут я и злиться нужно на меня. Но всё равно злилась на него. Постепенно у нас с ней сложились странные отношения, державшиеся на том, чтобы оставить парня ни с чем. Она старалась по дороге с работы вызвонить меня и возвратиться домой вместе. Ночью слала мне уведомления, спрашивала про погоду и последние новости в стране. По утрам заскакивала ко мне на миг, просто поздороваться, и сразу исчезала, оставляя после себя запах горячего хлеба. Пацан понимал, что происходит, и поэтому сразу занял оборону, хитро и с умом расставляя повсюду ловушки. Спал с её телефоном, гулял под своими окнами, залепил замок моих дверей пластилином (хорошо, что хоть пластилином, думал я), оставлял мне записки с чёрными метками и вудистскими заклятиями. Меня всё это обессиливало, я потерял сон, потерял покой, даже захотелось в какой-то миг вернуться домой. Мне было жалко пацана, откровенно тяготившегося мной, жалко её, не сумевшую найти себя между нами, а уж как жалко было самого себя – об этом лучше вообще не говорить. Так началось лето, так умерли все мои мечты.

Она зашла в пятницу под вечер, забежала с улицы сразу ко мне. Кинула сумку, оттуда посыпались визитки, блокноты, контейнер для линз. Ходила по квартире, старательно пряча от меня глаза. Говорила про жару, которая свалилась на город, про птиц, которые не давали спать, про проблемы с водой, я попытался было её перебить, но она как-то решительно выставила ладонь, будто говоря, стой где стоишь, и сказала:

– Ромео, – сказала, разглядывая обои, словно выискивая ошибки в узорах, – у меня подружка завтра замуж выходит. Пригласила меня на свадьбу. Мне не с кем пойти. Пойдём вместе.

– На свадьбу? – насторожился я.

– Это рядом, – быстро заговорила Даша, – подарок я уже купила.

– А пацан?

– Посидит дома, – сурово сказала она.

– Как скажешь. – согласился я.

– Только оденься нормально, – посоветовала Даша, подхватила сумку и исчезла в коридоре.

Наутро она стояла перед моей дверью. С пацаном, конечно, куда ж без него. Сказала, что няня заболела, что к соседке среди ночи приезжала скорая, что у знакомых в конторе проверка, одним словом, нет никого, с кем бы его оставить. Лицо у неё было припухшим от слёз, поэтому она надела большие солнцезащитные очки. Пацан смотрел на меня победителем. На руке у него болтался ролекс – паленый, но красивый.

Лучше, конечно, было бы никуда не идти. Ясно, что лучше было бы не идти. Кто меня туда тянул? Ну как кто? Она меня тянула, она. Она шла впереди в чёрном платье, с чёрной сумочкой, волоча за собой пацана и бросая на меня отчаянные взгляды. Я тащился позади, тащил подарок (что-то стеклянное, максимум – фарфоровое) и не мог отвести глаз от её походки, от того, как она ступала по тёплому битому асфальту, как двигалась в этом своём платье, будто свадьба уже началась, будто начался праздник и надо было веселиться прямо сейчас – под акациями и липами, под синими небесами июня, в городе, о котором она так много мне рассказывала, на улицах, где с ней все здоровались. Я знал её меньше месяца, но успел привыкнуть к её торопливым движениям, к её вздорным разговорам, к теплу её рук, к холоду её глаз. Лето будет длинным, солнце будет жарким, мои радости будут сомнительными, мои муки будут адскими. Закончится всё счастливо, до конца не доживёт никто.

Свадьбу праздновали в банях. Я даже не удивился, всякое бывает. У меня знакомые когда-то даже женились в спортзале, под баскетбольными корзинами, тоже по-своему романтично. И вот здесь тоже было такое таинственное, засекреченное место: слева автосервис, справа – аптека, между ними – праздничные столы. Металлические ворота с приваренными к ним олимпийскими кольцами распахнули настежь, гости с улицы попадáли в большой двор, в центре декоративный фонтан разбрызгивал воду, заливая всё вокруг, будто сломанный пожарный кран. Вывески я не заметил. Возможно, они просто не смогли придумать название для такого романтического заведения. Вокруг парковались свадебные автомобили, ближе к баням – иномарки, дальше, за аптекой, – пара боевых жигулей. Гости под утренним солнцем между аптекой и чёрными покрышками автосервиса выглядели особенно торжественно. Заходили с улицы во двор, оглядывались по сторонам, здоровались со знакомыми. Бегали официанты, ругались родственники, кричали дети, было много солнца. Даша протискивалась между гостями, ей радовались, останавливали, наклонялись к пацану, бросали на меня любопытные взгляды. Я прикрывался фарфором. Невеста мне понравилась – Дашиного возраста, невысокого роста, с короткими, крашенными в рыжий волосами, с усталыми глазами, с постоянной сигаретой, с лёгкой улыбкой, будто говорила: ничего, подождёте, без меня всё равно не начнётся. Под свадебным платьем виднелись кроссовки. Даша долго с ней о чём-то шепталась, подтянула пацана (тот, не здороваясь, вырвался и помчался к фонтану), подвела меня, представила родственникам. Невеста бросилась меня обнимать, нежно выдыхая на меня никотин. А вот жених подгулял: хотя и был старше меня, но в костюме походил на выпускника, видно было, что костюм шили на скорую руку. Черты лица резкие, волосы смазаны гелем, смотрел тяжело, с возлюбленной почти не общался, даже по имени к ней не обращался, как будто боялся ошибиться. Прятался за спины своих друзей, плотно его обступивших, как бы ограждавших от нежелательных контактов. Много кто из друзей пришёл в спортивных костюмах с командным лейблом, большинство были в солнцезащитных очках. Увидев это, я свои демонстративно снял. Даша, впрочем, от новобрачных меня быстро оттащила, приказала найти Амина. Я нашёл, давай, говорю, друг, пошли праздновать. Пацан промолчал, но пошёл. А увидев маму, стал ныть, мол, хочу домой, не хочу здесь оставаться, хочу воды, не хочу ни с кем знакомиться, хочу любви и не хочу ни с кем ею делиться. Я пробовал его чем-нибудь занять, однако Амин демонстративно от меня отворачивался и ныл всё требовательнее, кончая маму контрольными в голову. Даша долгое время делала вид, что всё в порядке, но наконец не выдержала, развернулась и нырнула в толпу. Пацан точно так развернулся и куда-то нырнул. Больше всего мешал, естественно, фарфор.

Гости толклись во дворе, заходили в бар, выходили из коридоров, чего-то ожидая, о чём-то переговариваясь. Я узнал Ивана, соседа сверху. Рядом с ним стоял тучный, диабетического вида приятель, уже набравшийся и от этого ещё более болезненный. Кроме спортсменов, бродили туда-сюда пожилые мужчины в старательно выстиранных сорочках и почтенные женщины с ярко накрашенными лицами. Протолкнулись двое, похожие на таксистов: один в кожанке, другой с наколками. Странные гости, – подумал я, – они как не на свадьбу пришли, а поезд встречать. Вдруг увидел Дашу. Стояла у стены, держала в руках вино, похоже, не первое, смеялась, повиснув на каком-то низеньком мужике. У того было оливкового цвета заплывшее лицо, узкие глаза, пухлые губы, белая, но несвежая сорочка, дорогие, но нечищеные ботинки. Всё пытался коснуться Даши, всё пробовал пошлёпать её дружески по спине, всё хватал за руку, что-то радостно выкрикивая и посмеиваясь. Даша делала вид, что всё в порядке. Или на самом деле всё было в порядке. В мою сторону не смотрела. Весело кричала что-то узкоглазому, тоже похлопывала его, хотя заметно было, что время от времени делает еле заметный шаг в сторону, назад, в тень, так, будто у чувака плохо пахло изо рта. И когда он, будто шутя, будто случайно (на самом деле уверенно и жадно) коснулся её ноги чуть выше колена, я не выдержал и направился к ним.

– О, Ромео, – притворно обрадовалась она. – Познакомься, это Коля. – Коля протянул ладонь, даже не глядя в мою сторону.

– Подержи, – сказал я, передавая Даше фарфор. Она не ожидала, едва не выпустила подарок из рук, несколько неуклюже перехватила его, подставив снизу колено. Коля наконец обратил на меня внимание. Тут я сжал его ладонь. Была она большая и влажная, руку мою он пожал вяло и неохотно. – Роман, – сказал я, – приятно познакомиться. Даша о вас много рассказывала.

– Что рассказывала? – не понял он.

– Всякое, – не стал я уточнять.

Коля сразу как-то съёжился, затоптался на месте, похлопал меня по плечу влажно и неохотно и исчез в ближайшем коридоре. А она посмотрела на меня злобно и разочарованно, сунула свой фарфор куда-то под праздничный стол и резко заговорила. Говорила о том, что мы все её достали – и Амин, и я, что мы ведём себя, как два придурка, а она должна нас разводить, сглаживать всё, хотя она тоже не железная (тут она начала плакать, словно иллюстрируя сказанное, вот, мол, придурок, видишь, я в самом деле не железная), что она видеть нас не хочет, а когда захочет – сама скажет, поэтому, чтобы мы не лезли к ней, чтобы отцепились (отъебались), чтобы дали ей покой. Вань, – закричала она куда-то мне за спину, – курить есть? И, решительно меня оттолкнув, схватила за руку нашего соседа, который как раз куда-то решительно пробирался, и повела за собой. Диабетик поплёлся следом. Я психанул и пошёл в другую сторону. Хорошо, что праздновали здесь везде.

Где твоя уверенность? – говорил я себе. – Где твоя радость, где всё то, что ты так искал в этом солнечном мире? И пока на дворе продолжались торжества, пока пыль поднималась и опускалась на нежно-салатную траву, я сидел в баре и смотрел сериалы. Выходить мне не хотелось, пришлось бы с кем-нибудь общаться, что-то кому-то объяснять, как-то выпутываться из всего этого, пришлось бы отводить от неё взгляд, принципиально на неё не смотреть, делать вид, что не замечаю её. И вот здесь, в тёплых ранних сумерках, откуда-то из небытия на меня вышел ковбой – пассажир в ковбойской шляпе, лёгком пиджаке, в красочных шортах и разбитых вьетнамках. Увидев меня, заметил также и всю печаль в моих глазах. А потому настойчиво посоветовал идти за ним, говоря: давай, Вася, что ты тут висишь, всё самое интересное сейчас происходит возле бассейнов с холодной водой, в секторе водных аттракционов, в квадрате чёрных горячих кабин и адских испарений, и потащил меня прямо туда, поскольку, говорил, не годится так пренебрегать праздничным настроением. Разговаривая, ужасно спешил, жадно глотая согласные и скача между предложениями. Шляпа сползала ему на глаза, пот заливал ему лоб, баки его были мокрые от нетерпения, но как только он провёл меня тайными комнатами и вывел к массажному залу, я сразу понял, что всё это было не зря. Самое интересное происходило именно здесь, и огненная оголённая компания, увидев нас, набросилась на ковбоя, прославляя его, и все тёрлись о него с благодарностью, и об меня тоже тёрлись, и когда это были женщины – было мне радостно, а когда мужчины – становилось мне тревожно и хотелось кому-нибудь зарядить. И чем дальше – тем больше. А ковбой достал из кармана рыхлый душистый свёрток, что-то ценное, что-то завёрнутое в жёлтую газету, и тут всех вообще порвало, его подхватили под руки и потянули за двери, куда-то в самый ад. Тогда я лёг на массажный стол и смотрел на холодный бассейн, в котором вспыхивали электрические огни, отражаясь от зелёной поверхности. И вокруг сновали обнажённые красавицы, сладко усмехаясь, и важно проплывали обёрнутые в махровые полотенца мужчины, бросая на меня встревоженный взгляд: свой ли, залётный ли? И время шло, обходя меня и делая присутствие моё тут случайным, а дальнейшее пребывание – лишённым смысла. И уже тогда, когда все прошли мимо меня, ушли прочь и вернулись назад, откуда-то снова появился ковбой, неся поднос с коньяком и лимонами, и вынудил меня выпить столько, сколько я смогу, а когда я сказал, что больше не могу, заставил выпить ещё. Потому что, – кричал, – когда мы ещё с тобой выпьем, Вася! Я валю отсюда, к ебеням, Вася, к ебеням! Международными авиалиниями Украины! Без пересадок! Просто завтра! Из невидимых терминалов! Тайными воздушными коридорами! В обход всех таможенных служб! Крестовым походом через все дьюти фри! Не декларируя ничего из украшений и банковских активов! Уже послезавтра, Вася, – пьяно и восторженно кричал он, – я буду сидеть в нормальной компании где-нибудь в районе Филадельфии (Филадельфии, Вася!), в компании маклеров и брокеров (ага, брокеров!) и пить нормальный кошерный коньяк! А не это говно, Вася! – орал он и щедро прикладывался к бутылке, – не это, совсем не это! А когда к бассейну повалила обнажённая публика, снова подхватив его под руки, я решил, что с меня хватит и что время наконец уйти.

Вышел из комнаты, прошёл к бару. За окнами стояла ночь, на дворе звенела посуда, ругались женщины, обрывалось пение. За моей спиной скрипнули двери. Я оглянулся. Успел заметить платье невесты. Двери притворились. Я вышел через боковой выход на улицу. Направился было домой, когда неожиданно заметил Амина. Он стоял, прижавшись к стене, и горько рыдал. Возле него громоздился Коля. В руках держал ролекс. Мальчик ныл и тянулся за часами.

– Что тут у вас? – спросил я, подойдя.

Коля испуганно обернулся. Впрочем, увидев, что это я, успокоился.

– Да всё нормально, сынок, – сказал, ещё сильнее сузив глаза. – Купил у пацана ролекс, а он чего-то ноет.

– Ничего не купил, – заныл Амин, пытаясь отобрать часы.

– Так купил или не купил? – переспросил я.

– Купил-купил, – холодно подтвердил Коля. – Давай, сынок, иди.

– Слушай, ты, – заговорил я. – Пидор, – уточнил. – Отдай пацану его ролекс.

– Не понял, – угрожающе протянул Коля.

– Говорю, ролекс отдай, – повторил я.

– Ты что, сынок? – Коля наконец раскрыл глаза и посмотрел на меня, будто впервые увидевши.

Я не дал ему договорить и заехал куда-то под дых. Коля согнулся, однако на ногах удержался и попробовал отступить. Я кинулся на него. Неожиданно двери за моей спиной распахнулись, и на улицу посыпались радостные от злости и возбуждения голоса. Я не успел даже оглядеться, как меня завалили на асфальт. Пару раз получил по позвоночнику, пару раз по почкам, хорошо, что успел прикрыть голову руками. Сразу все остановились. Я попробовал подняться, однако кто-то уверенно прижал меня ботинком к асфальту. Надо мной нависал Коля, рядом с ним темнело ещё трое или четверо, я их не знал, а вот он знал их наверняка, да и они его, похоже, хорошо знали. Коля колебался, добить меня или оставить тут, на асфальте. Наконец расслабился.

– Мудак, – сказал примирительно, сплюнул в сторону и пошёл в бар праздновать. Остальные потянулись за ним.

Я поднялся. Нога ныла, футболку можно было выбрасывать. Пацан перепуганно стоял рядом. Ролекс валялся на асфальте. Я поднял его, отдал пацану. Привалился спиной к стене. Двери снова отворились, оттуда выбежала Даша. Увидела нас, подошла. Её немного занесло, впрочем, она сгруппировалась и удержала равновесие. Посмотрела на заплаканного пацана, увидела мою разодранную футболку. Стала кричать.

– Что ты тут делаешь?! – кричала она пацану. – Какого чёрта?! Сколько можно?!

Пацан привалился к стене рядом со мной. Так мы и стояли с ним, будто в ожидании общего расстрела.

– Я с кем разговариваю? – кричала Даша. – Ты меня слышишь?

– Не кричи на него, – сказал я.

– А ты не лезь! – не согласилась она и снова закричала: – Я тебя спрашиваю, какого чёрта?!

– Я сказал, не кричи на него, – перебил я её.

– Да кто ты такой? – повернулась она ко мне. – Что ты мне указываешь?

– Послушай, – ответил я, – иди бухай, с кем бухала. Можешь с ними даже трахаться. На пацана не кричи, ясно?

– Что? – переспросила она. – Что ты сказал?

Она выдержала паузу и зарядила мне своей ледяной растопыренной пятернёй. Подхватила пацана, потащила к бару. Я кинулся следом. Однако двери были заперты. Я потянул их на себя, потом навалился плечом, потом долго лупил по ним разбитыми кулаками. Можно было, конечно, зайти со двора, но какого чёрта, как говорила Даша, какого чёрта. Я побрёл домой, поднялся к себе, выбросил грязную одежду, собрал вещи. Очки оставил на столе. Спустился вниз. Переночую на вокзале, – подумал.

Всё, что я знал об этом городе, я знал от неё. Это она рассказала мне все свои неправдоподобные истории. Говорила всегда громко и убедительно, называла номера и адреса, вспоминала даты, рисовала носком по песку, показывая направление, в каком движутся реки, и места, где они пересыхают. Рассказывала мне о системах фортификаций и подземных ходах, описывала металлических драконов, что дышат огнём в трамвайных депо, и вспоминала непробиваемый панцирь боевых животных, которые прячутся в песчаных норах вокруг водохранилища. Рассказывала про макеты ветряных фабрик и машины массового уничтожения, изготовленные детьми в домах пионеров, вспоминала что-то о плодородных полях стадионов, на которых растут необычные растения, от которых хорошо спится и улучшается память, скороговоркой нашёптывала информацию о тайных лабораториях политехнического, которые неприступно темнеют на горизонте, о научных школах, уже добрую сотню лет пытающихся приготовить эликсир бессмертия, про самые короткие трамвайные пути, проходящие по дворам. Вспоминала что-то о холодном оружии, которое делают на старых заводах, о деревьях, что летом заслоняют собой небо, и ночью не видно ни месяца, ни звёзд, поэтому кое-кто думает, что в городе живут ведьмы, а они тут и правда живут и довольно хорошо себя чувствуют, потому что это вообще удобный для жизни город, вот сюда и сползаются утопленники и висельники, приплывают реками, пробираются через вокзалы, улучшая общую демографическую ситуацию. Зато зимой, уточняла она, луна просто висит себе за окном, хоть бери её в руки, похожая на сыр, хотя на самом деле слеплена из глины и травы. В городе, говорила она, легко зимовать, потому что фабрики постоянно прогревают утренний воздух. Рассказывала, что весной в предместьях вода размывает фундаменты старых санаториев, реки становятся красными и пахнут медикаментами, и поэтому настоящий запах весны – это запах нашатыря. А ещё говорила, что на улицах снова начали стрелять, что война продолжается и никто не собирается сдаваться. Всё будет продолжаться, пока мы будем любить, – разъясняла, словно на что-то намекая. Любви хватит на всех, – добавляла. Этого последнего я не понял.

Иван

Уже просыпаясь, Соня успела увидеть сон. Был он короткий и неспокойный. Снилась ей река, по которой поднимались корабли. Старые, ржавые, с жёлтыми от воды бортами. И чёрными от сажи трубами. Вставали посреди реки и отчаянно сигналили. С бортов в воду спрыгивали моряки – утомлённые, небритые, от этого злые и решительные. Добирались вплавь до берега, выбредали на песок в тяжелой одежде, разбитых ботинках, шли по причалу, гневно оглядываясь на корабли, а те и дальше трубили, трубили так громко, что она окончательно проснулась.

В доме все спали. Она тихо выскользнула из-под одеяла. Ночи стояли тёплыми, они спали совсем без одежды, им это нравилось, нравилось просыпаться и находить всё таким, каким оно должно быть, неприкрытым и лёгким. Он спал лицом на восток всю ночь – глубоко и неподвижно. Суннит какой-то, – подумала Соня, натянула футболку и вышла из комнаты. В гостиной спали родственники. Вчера она пыталась запомнить, кто есть кто, у кого какое имя, но безнадёжно: все они держались скопом, спали покатом, как паломники, строго придерживаясь семейных предписаний и иерархических устоев. Мужчины втроём теснились на диване, между ними безнадёжно застрял чей-то племянник – рыхлый и робкий, стиснутый с боков старшими, как бобслеист. Женщины лежали на расстеленных на полу верблюжьих одеялах. Мужчины одежду не снимали, спали в праздничных штанах и сорочках, один даже галстук с вечера не снял, чтобы утром не мучиться. Женщины спали в тёплых халатах, поставив в головах привезённые с собой из дому тапочки. Легли рано, спали крепко, во сне не кричали. Соня неожиданно вспомнила, что, кроме футболки, на ней ничего нет, неслышно прикрыла дверь. В детской на раскладушке спал дядя Гриша. Спал так, как спят герои, – разбросав постель и застыв в какой-то дикой позе: головой закопался под подушку, левую руку зажал худыми ногами, правая пряталась где-то под раскладушкой. Одеяла лежали на полу, как забытый десантником парашют, простыня свисала с ноги, как сорванный с вражеской администрации флаг, челюсть плавала в стакане с водой, на стуле. Ночью – она слышала из соседней комнаты – дядя Гриша тяжко крутился на раскладушке, как грешник на адском огне, стонал, плакал, вскакивал, время от времени хватая стакан с челюстью, жадно пил, а потом долго отплёвывался. К утру успокоился и высоко высвистывал синими губами тёмную призрачную мелодию для лунатиков. Соня прошла в ванную, закрылась. Сбросила футболку. Влезла в ванну, пустила горячую воду. Пока они будут спать, – подумала, – у меня есть время. У меня есть время, – поправилась, – пока они будут спать.

Вода касалась кожи, делая её тёплой и чувствительной. Хочется нежности, – подумала Соня, – хочется секса, хочется кофе с молоком. Когда выходила, наткнулась на него. Он, оказывается, почувствовал, что её нет, проснулся и отправился на поиски. Стоял под дверьми ванной, ожидая, когда она закончит. Как только открыла, затолкал её обратно и принялся стягивать с неё футболку. Кстати, – подумала Соня и помогла ему. А как только он удобно примостил её на ванне, поддерживая одной рукой, пытаясь стянуть с себя майку другой, кто-то легко и неуверенно постучал в дверь. При том что двери не закрывали. Они остановились, Соня прислушалась, он заскрипел зубами. Снова постучали. Чёрт, прошипел он, отпустил её, кинул ей её футболку и открыл. На пороге стоял племянник. Со сна ещё более рыхлый и робкий. Стоял в женской ночной сорочке и синих спортивных штанах, переступал нетерпеливо с ноги на ногу. Соня успела прикрыть колени футболкой, чтобы закрыть от малого хоть что-нибудь. А вот он прикрывался лишь рукой, да сколько там той руки, поэтому племянник смотрел на него пристально и испуганно, всё более нетерпеливо топчась на месте. Какое-то время все молчали, первым не выдержал он.

– Соседние двери, – сказал с нажимом, высунулся в коридор, клацнул нужным выключателем, вернулся назад, прикрывая за собой двери.

Попробовал забрать у неё футболку, но Соня твёрдо отвела его руку, оделась и пошла на кухню. Он остался. Соня подумала, что и отпустил он её чересчур грубо, когда малый стал ломиться, и футболку бросил чересчур резко, и всё это так некстати, хотя, по большому счёту, какая разница? Никакой. На кухне, подвешенное на люстру, висело её свадебное платье. Соня взялась за кофе. День будет долгий, – подумала. И радостный, – добавила.

Родственники проснулись как-то все сразу. Возможно, племянник пришёл и сообщил радостную новость, что молодые уже на ногах, а потому надо подниматься и начинать с божьей помощью день, а может, дядя Гриша взял очень высокую ноту, но она едва успела проскользнуть со своим кофе в комнату, как коридор наполнился голосами и топотом: мужчины брились – все трое одновременно в тесной ванной, прижав племянника спинами к стиральной машине. А если бы и отпустили, то он никуда бы не пошёл: мужское поведение требует сплочённости, поэтому он только смотрел, как взрослые торопливо скребут кожу одноразовыми станками, пуская первую кровь этого утра, сурово морщась, но не жалуясь. Женщины шумели на кухне, ходили вокруг платья, отчаянно всплёскивая руками, мол, и платье короткое, и времени очень мало, и ничего не успеем, а то, что успеем, все равно нам не удастся. Что-то начали жарить, что-то резать, запахло мясом и солнцем. Из детской выплыл дядя Гриша в длинных боксерских трусах, щедро усеянных белыми цветами, держа под мышкой гладильную доску, похожий на сёрфера, выбравшегося на утренний пляж в ожидании волн и подвигов. Соня сидела в своей комнате, смотрела в окно и пила безнадёжно остывавший кофе. Когда он вернулся, она ещё даже не оделась.

– Волнуешься? – спросил.

– А то, – ответила Соня. – Как впервые.

Он недовольно скривился, хотя всё было честно – он в свои тридцать два женился в первый раз, она в её тридцать четыре подозревала, что в последний.

– Сень, – обернулась к нему, – может, ну его? Давай я приготовлю омлет, накормим твоих и отпустим с богом.

– Да ну, ты что, – перепугался Сеня, – они же от меня откажутся. Ты думаешь, это мы с тобой женимся? Это они женятся.

– Ладно, – сказала она, помолчав, – тогда будем жениться.

Быстро собрались, взяли всё необходимое, вытянули из ванной племянника, высыпали в коридор. Сеня был в чёрном костюме, волосы уложил гелем, зубы почистить ему родственники не дали, поэтому он яростно жевал жвачку. Она была в свадебном платье, в руках держала босоножки на тонких высоких каблуках, обута была в белые кроссовки. Ты так и поедешь? – удивился Сеня. Не переться же мне в шпильках, – ответила Соня. Выпустив всех, выключила свет, закрыла двери. Квартира, в которой они жили, принадлежала ей. За свет платила она. Спустились вниз, начали втискиваться в такси. Остальные сели в жёлтый форд. Соня бросила шпильки в багажник, села за руль. Форд тоже принадлежал ей.

Она не хотела брака – жили как жили, жили б и дальше. Но за Сеню взялась родня. Были они иеговистами, еженедельно приезжали в город на службу в свежевыстиранной одежде, с детьми и внуками. Походили на погорельцев, которые успели спасти одежду, но возвращаться им было некуда. Служба проходила в киноконцертном зале. Кино не показывали. Концертов тоже не было. После службы Сеня, как местный, вёл родню на обед. Мужчины смотрели на него с уважением, женщины с любовью. Все желали ему счастья. Все говорили про Соню. Требовали, чтобы женился. Сеня жил в её квартире, Соня подвозила его утром к метро, хотя что там подвозить – два квартала наверх, покупала ему сигареты. Но он всё равно повёл разговор жёстко. Соню это зацепило. Послушай, – говорила она, – мы живём вместе. Почти год. Что тебе ещё нужно? Что это изменит в наших отношениях? В наших ничего, – честно отвечал Сеня, – но у меня есть родня, они волнуются. Скажи, пусть не волнуются, – передавала Соня. Но Сеня настаивал дальше, и она в конце концов согласилась. Неожиданно для себя. Хорошо, – сказала, – будет тебе свадьба. Только не злоупотребляй моей любовью: она имеет пределы. Договорились с татарами, державшими возле реки узбекскую кухню. Разыскала одноклассника, работавшего тамадой. Одноклассник её не узнал. Тем лучше, – подумала Соня. Заказала платье, предупредила друзей – сказала, что свадьба будет в итальянском стиле. То есть приходить надо в костюмах сицилийской мафии. Пусть теперь парятся, – подумала довольно.

Странные люди приходили к ним на свадьбу. Хуже, что после этого оставались. Соня стояла посреди толпы, так и не переобувшись – в белых кроссовках под такого же цвета платье, – и пробовала разобраться, кого она знает. Или, по крайней мере, кто знает её. Пришёл весь её офис с юридическим отделом: Даша, замученная и заплаканная, тащила за собой двоих детей – старшего и младшего. Под дресс-код из них попадал разве что малой: был в строгом школьном костюме, смотрел на всех с ненавистью, так что можно было принять его за мафиозного сына полка, отлучённого от основных финансовых потоков. На руке болтались тяжёлые механические часы, вероятно, снятые с замученного семьёй должника. Пришёл Иван, как обычно спокойный, хотя и постаревший, пожелал счастья. Критически осмотрел причёску Сени, но сдержался, промолчал. Прибежал какой-то чудак в ковбойском костюме, издалека похожий на Челентано, скорее, правда, темпераментом. Соня его не знала, однако гостей на входе встречать начал именно он. Потом повалили соседи, школьные приятели, деловые партнёры. Большинство уже ориентировались, что именно любит невеста, что ей дарить, а чего не нужно: всё-таки не в первый раз замуж выходила, все уже как-то привыкли. Ходили угрюмые родственники, толпой, не зная, чем заняться. Наиболее неадекватно вел себя племянник: перевернул закуски, курил с татарами, предсказуемо свалился в фонтан. И это в свои десять лет, восторженно думал Сеня, это ещё пока ничего не началось. Из своей родни она пригласила дядю Гришу, считавшего себя почему-то её крёстным отцом и уже этим чувствовавшим свою причастность к итальянской мафии. Крёстный-то крёстный, думала Соня, главное, чтобы после свадьбы поехал домой, сил нет слушать его ночные крики. Остальные её родственники или умерли, или исчезли из эфира. С другой стороны, крёстный легко это компенсировал: тёрся около представительниц юридического департамента, кладя свои сухие жёлтые руки на девичьи коленки, глушил шампанское фужерами, время от времени доставая челюсть и протирая её влажными салфетками. Сеня, кроме родственников, пригласил целую футбольную команду. Основной состав, с которым последние три года защищал спортивную честь сети строительных гипермаркетов. Причём защищал довольно успешно, команда держалась в лидерах, и игроки намекали хозяину, мол, давай, Иван Абрамович, вложись нормально – выиграем для тебя какую-нибудь спартакиаду. Всё в наших руках. Вернее в ногах. Однако Иван Абрамович имел свои планы на будущее, поэтому на начало второго круга, ещё зимой, объявил, что команда распущена. Сцепился с горсоветом, не разошёлся с киевскими, продал сеть, выкупил в Египте отель и перебрался на африканский континент. Сидел над бассейном, считал верблюдов. Для команды это стало настоящим ударом – кроме футбола они мало чем интересовались, соответственно и мало чего умели. Что теперь делать – никто не знал. Кто-то успел устроиться на работу, кто-то вернулся к учёбе, кто-то просто переживал. Сеня просто переживал. Но на свадьбу пришли все. Дресс-кода, ясное дело, не придерживались (какая мафия, говорили нервно, Сень, не выёбывайся), впрочем, к спортивным костюмам надели на всякий случай солнцезащитные очки. Говорили друг другу, что на Сицилии так и ходят, Саня, их правый край, был на прошлое Рождество на Сицилии, все наши там так и ходят – в адидасах, тапочках и чёрных очках. Как настоящая мафия. К свадьбе относились настороженно, однако Соня им нравилась. Тёмно-красные волосы, тёплые губы, ледяные пальцы, загорелая кожа. Невысокая, спортивная, стройные ноги, дорогие кроссовки. Если бы могли, изнасиловали б её прямо тут, возле фонтана. А если бы могла она, то не возражала бы.

Они пришли последними. После обеда. Стояли под горячим солнцем, курили, думали. Даниил предлагал вернуться домой: пошли, говорил, несолидно как-то. Но Олег глубоко, до помрачения, затягивался и вытирал янтарный пот рукавом кожанки. Олегу было тридцать шерсть. Даниил был старше на четыре года. Но выглядел на все пятьдесят. Олег ремонтировал дома, набрал бригаду чернорабочих, возил за собой по городу, осваивал объекты. Всегда носил с собой небольшой панасоник – фотографировал башенки и отделку аварийных зданий, потом с помощью зума рассматривал детали, которые не мог видеть невооруженным глазом. Одет был в горные ботинки, выгоревшие джинсы и коричневую лётную кожанку. На голове тёмные нечёсаные волосы. Давно не брился. Даниил пришёл в спортивном. Выбритый, в шрамах череп. Впечатление производил суровое, смягчавшееся серыми мудрыми глазами. Другое дело, что в глаза ему никто не заглядывал, все обычно засматривались на синие от наколок кулаки, расписанные им еще во время службы на Кавказе. Работал таксистом, устроился со своим мерсом в какую-то бюджетную компанию, возил студентов и другую пьяную публику. Мерседес его стоял под окнами дома, напротив макдональдса, с утра Даниил просыпался, брал с собой термос и шёл досыпать в машину. Эй, спрашивал он Олега, нас точно приглашали? Олег думал, нервно сплёвывал, недовольно отмахивался. Ясно, что приглашали, – говорил, – мы же друзья. Просто напомнить забыли. Как это, забыли? – удивлялся Даниил. Забыли-забыли, – убедительно мотал головой Олег, – ясно, что забыли. Сейчас я им скажу. Даниил скептически хмыкал, но оставался с братом.

Прострелили воздух окурками, постучали ладонями по карманам – нет ли чего лишнего, двинули вперёд. На входе наткнулись на обсоса в ковбойской шляпе, дали подзатыльника какому-то малому, мокрому и противному, пристально, хотя и коротко, пронзили взглядом незнакомого пацана, кучерявого и борзого, смотревшего на всех с отвращением. Протиснулись к невесте, за локоть оттащили от неё ветерана с красными от бессонницы глазами, влепили ещё один подзатыльник мокрому малому, увязавшемуся зачем-то за ними. Поздоровались. Даниил протянул руку, Олег – нет.

Соня удивилась. Однако быстро взяла себя в руки, улыбнулась Даниилу, протянула ладонь Олегу, а когда тот демонстративно не ответил, притянула его к себе и влажно поцеловала в щёку, уколовшись о четырехдневную щетину. Олег смущённо извинился, что опоздали, мол. И что не в парадном. И без подарка. Смущался всё больше, но тут Даниил перебил его, достал из кармана связку ключей и протянул Соне: на, пацанка, сказал, сегодня мой мерс твой. А я пойду бухну. Соня рассмеялась, снимая общее напряжение, но ключи неожиданно для себя взяла. Давай, сказала, гуляйте. Ключи пусть у меня будут, а то устроите тут американские горки. Даниилу уже кто-то наливал. Олег хотел что-то сказать, но только махнул рукой и тоже потянулся к столам.