Помоги проекту - поделись книгой:
Илья Савельевич, молчавший вечером, когда разговор касался той же темы, на этот раз не выдержал.
— Кто́ же это надеялся, что после многолетнего беспорядка у руля такой же бесхребетный станет? Умные люди еще в семьдесят шестом прогнозировали, кто после него заступит и как себя поведет… Семь лет прошло — и всё подтверждается.
Дозморов ничего не ответил, а Вожжов не без ехидства произнес:
— Ах ты, ясновидец в задний след. Наш Новый прошлой весной и возвысился. «Умные люди», видите ли, предрекали…
— Ходили такие слухи в то время, — подтвердил Дозморов.
— И на какой беспорядок намекаешь?.. Бесхребе-е-тный, — передразнил Вожжов, скривив губы. — Вся политика лежала на нем… Ноша… Ноша…
— Не по нём, — прыснул Борис. — Как в том анекдоте. Идет банкет, а Леонид Ильич и говорит…
— Помолчи, Боря, — рассердился Вожжов, и шофер, к большому сожалению Ильи Савельевича, умолк.
Неуклюже повернувшись, — Вожжова допекал остеохондроз, — Валентин Михайлович, как бы по-свойски, но чтобы слышал и Дозморов, сказал:
— Не понимаю тебя, Илья. Сменилось правительство. Стали строже порядки. Но на чем стояли раньше, на том стоим и сегодня. Кто сказал публично, что он был нехороший… Ты согласен со мной?
Илья Савельевич задумался… Они непримиримо расходились во взглядах. Валентин Михайлович со скептицизмом и злым отчуждением относился к «реформаторским замашкам» Ильи. А уж сожаления по неудавшейся «хрущевской оттепели» воспринимал с неприкрытой насмешкой, считая убеждения товарища более чем несерьезными… Откровенные, с глазу на глаз, споры частенько заканчивались крепкими выражениями — и они расходились, дав слово не возвращаться к прежней теме.
Но были они отходчивы и по-прежнему устраивали посиделки, редко обходившиеся без взаимных оскорблений.
В семьдесят пятом Вожжова назначили редактором городской газеты, а Илья Савельевич годом раньше ушел из исполкома обратно в институт… Но если Вожжова послали как бы «на укрепление», то от Ильи Савельевича попросту освободились… Вожжов как-то признался, что ему не простили брошенную при свидетелях реплику.
«Возвращение» обставили вполне благопристойно. Илье Савельевичу вначале предложили курировать реконструкцию крупнейшего в городе завода с утверждением на должность секретаря райкома. По неписаным правилам номенклатуры он переходил в более престижную категорию. Но утверждение почему-то (на это, видимо, и рассчитывали) застопорилось в обкоме, а на место Ильи Савельевича уже рекомендовали другого, и пришлось «до выяснения недоразумения» принять кафедру философии в институте.
Возражения Ильи Савельевича, что он пришел с Кафедры экономики, где, кстати, перед уходом в исполком и защитился, во внимание не приняли… Илья Савельевич, промучившись год, явился в горком и, добившись приема у Первого, узнал, что о незадачливом «выдвиженце» попросту забыли. Извинившись, Первый поднял телефонную трубку — и, пока Илья Савельевич добирался до института, было готово «мнение» вернуть его на родную кафедру… В парткоме еще и посочувствовали: мол, срок подачи заявлений на соискание вакантной должности заведующего уже истек, но на благожелательное отношение коллектива Илья Савельевич может твердо рассчитывать.
Илья Савельевич, как он признавался сам, долгое время «не ерепенился», похаживая в доцентах. Но, когда подготовил докторскую, на первом же предварительном обсуждении столкнулся с неприятием коллег.
Сама по себе тема о цене и её издержках на
Илья Савельевич, готовый ко всему, был потрясен… В сравнении с шестидесятыми годами в народном хозяйстве по всем ключевым показателям выявилось полнейшее отставание, кроме, разумеется, пресловутого вала… Он углубился в исследования, лежащие уже в области социально-политической сферы, и доказал, что при клятых Совнархозах, когда на местах существовала — пусть и ограниченная — самостоятельность, дела обстояли гораздо лучше.
Обобщения Ильи Савельевича шокировали начальство, и он стал перед выбором: либо сменить тему, либо отказаться от ряда «спорных» моментов.
Илья Савельевич, съездив в Москву к известному академику, не только заручился поддержкой знаменитости, но и внес в свою работу дополнительные данные… Официальный отзыв ученого светила приятно удивил ректора, но поверг в смятение завкафедрой. Не иначе как по инициативе последнего из базового вуза прибыли два профессора и, как бы мимоходом, ознакомились с трудом Ильи Савельевича. Выводы, содержащиеся в нем, они сочли чрезвычайно сомнительными и субъективными… Шансы Ильи Савельевича значительно убавились.
Правда, после ноябрьского траура в стране он зажегся надеждой, тем более, что тот же академик выступил в центральной печати со статьей, носившей характер не полемики, а острого и беспощадного бичевания сложившейся системы хозяйствования… Но то ли академик слишком поспешно обнародовал свою позицию, то ли она не получила поддержки в кругах, малодоступных даже для человека с мировым именем, но поведение завкафедрой говорило о том, что надеяться Илье Савельевичу не на что.
— Согласен, я тебя спрашиваю? — надавил Вожжов.
В темной пряди, упавшей на лоб, ни седого волоска. Оттопыренная верхняя губа придавала насупленное выражение, даже когда он был благодушен… Илья Савельевич захотел больно хлестнуть словом. И хлестнул бы, если б не полковник. Поэтому постарался отделаться помягче.
—
Борис весело присвистнул.
— Удивительно, Мари Дмитривна, чай пила, а пузо холодное.
Хохот Дозморова был долгим.
— Ну-у, Борис, тебе только комментатором у политиков служить… Да-а, друзья мои, — посерьезнел он. — Крыша нашего дома прохудилась, но фундамент и стены крепкие… И во многом благодаря Иосифу Виссарионовичу.
Неловкая пауза возникла в разговоре… А Дозморов задумался, закрыв рукой рот и крохотный подбородок. Лицо его будто заканчивалось носом-пуговкой с пупырчатой родинкой.
«Ловко ты повернул», — отдал ему должное Илья Савельевич.
Вожжов, наоборот, нахмурился и, воспользовавшись тем, что Дозморова отвлек Борис, шепнул:
— Я согласен. Но заслуги Брежнева… Никита дел наворочал, а исправлял, пятое-десятое,
— Уж
Дозморов, оголившись по пояс, бодряще предложил:
— Бог, как говорится, и троицу любит… Наливай, Борис. А там и окупнуться можно.
Валентин Михайлович нерешительно взглянул на Илью.
— Вопрос один есть… Борис, ты бы сходил зажигание или магнету какую проверил, — подморгнул он шоферу.
— Так бы и сказали, ступай поищи искру, — послушно поднялся шофер.
Илья Савельевич беспечно, как будто его ничего не касалось, следил за редкими облаками… Потом (это ему не показалось) вначале почувствовал пристальный взгляд, а уже затем услышал Дозморова:
— Теперь часто будем встречаться, Илья Савельевич.
— На перекрестных допросах?
Дозморов искренне расхохотался, а вслед за ним кисло улыбнулся и Вожжов.
— Ты выслушай сначала.
Дозморов, усевшись удобнее, весь лучился от необъяснимой пока радости.
— Коллеги теперь мы с вами. Сотрудники одного института. Даже на
— И каким же вас ветром?
— Попутным, разумеется. Согласно последнему приказу назначен проректором по режиму.
— Непыльная должность, — съязвил Илья.
— Не я, так другой, — и тени обиды не выразил Дозморов.
Илья Савельевич не выпускал из поля зрения и Вожжова. Валентин явно нервничал.
«Неспроста», — догадался Илья, и напряжение его спало.
— Говорите откровенно, что от меня надо.
Дозморов, сняв с руки часы, как бы взвесил их на ладони…
— Вместо ремешка — ячеистый браслет. Выпади одна финтифлюшка — и соскользнули часики с руки. Любая цепочка состоит из звеньев.
— Декларативное начало. Вы не находите?
— Нахожу. Но устройство быта, многоуважаемый Илья Савельевич, всегда связано с определенного рода щепетильностью… Так уж складывается, но взаимная помощь сослужит нам троим добрую службу.
— И какую именно?
Дозморов замялся, глазами призывая на выручку Валентина Михайловича.
— Илья, я тебе всё объясню, — впервые по-доброму обратился Вожжов.
Дозморов, преувеличенно сетуя на жару, позвал купаться Бориса.
— Чего тянешь кота за хвост, — тотчас сменил тон Вожжов. — Мужику неудобно, а ты… Сын у него с женой — по специальности плановики — живут на юге, у моря… Сам понимаешь, какая там в субтропиках может быть работа для них… В общем, полковник, пятое-десятое, зондировал: у тебя на кафедре можно устроиться. Молодые на всё согласны. А ему самому не с руки хлопотать. Только оформился — и на тебе… Это первое… С обменом совсем хорошо складывается. У моего Юрки, сам знаешь, легкие барахлят… А там воздух посуше. Переезд много времени не займет. Зато представь: в часе езды от Ялты — сын в собственной двухкомнатной, с лоджией. У Юльки его — один хрен детей не будет. Так что каждое лето можно будет, пятое-десятое, в море плескаться.
— Ишь ты, разошелся…
— Ах да, я про тебя упустил, — спохватился Валентин Михайлович. — В общем, Илья, и ты не внакладе. Полковника сын в каком-то институте на Украине защищался. Связи, пятое-десятое, остались. Свою докторскую получишь — гарантирую. Только помоги и его молодым… Ну чего жмуришься? Всё на уровне. Дозморову верю больше, чем себе. Два года знаю. Человек
Душа Ильи Савельевича раздвоилась. Одна ее половина протестовала, готовая в ярости метать гром и молнии: ей, святой и непорочной, осмелились такое предложить, другая — глубоко задумалась, взвешивая вполне лестное предложение… В конце концов, дело не в престиже, а в принципе. Бог с ней, с докторской, главное, чтобы как можно более широкий круг лиц мог ознакомиться с рефератом и задуматься.
Илью Савельевича не сразу отвлек крик из-за камышей. Вожжов побежал на шум, скрылся в зарослях… Вскоре он вышел, придерживая вымазанного в багно и тину Бориса. А Дозморов прихрамывал, досадливо морщась.
Илья Савельевич догадался, что шофер случайно угодил в трясину.
— Плохи дела, — помрачнел он. — Этак через несколько лет старое русло превратится в болото.
Дозморов массировал голень, а Борис кряхтел, держась за живот.
— Не повредил чего? — забеспокоился Вожжов.
— Мышцы натянул, — разъяснил Дозморов. — Со страху так дергался, что и меня свалил. — Спасибо, и вы, Валентин Михайлович, подоспели… А Илья Савельевич прав, болото, а не река.
— Я в камыши весною за раками лазил, и ничего, — сам удивлялся Илья Савельевич. — Хотя осторожность не помешает.
Борис нечленораздельно пытался что-то объяснить.
— Дайте ему выпить, и всё пройдет, — распорядился Дозморов.
Через несколько минут на щеках Бориса играл румянец, и он, посмеиваясь, рассказывал, как пытался схватить метрового толстолобика, тершегося в камышах.
Посмеивались и остальные. Илья Савельевич, расположенный в эту минуту к своим спутникам, пожалел, что они отказались ночевать в его домике.
Эту деревянную хату на краю хутора было видно с палуб пароходов, когда они еще ходили по старому руслу. Сейчас же из окон дома видны лишь мачтовые огоньки проходящих за островом судов, и то поздней осенью, когда облетает листва.
Илье Савельевичу никогда не забыть того случая, который породнил его с этим хутором, открыл дверь в деревянную, тогда еще крытую соломой, хату.
Более четверти века назад молодым неженатым аспирантом приехал Илья со студентами на консервный завод в ближайшую отсюда станицу.
И так уж вышло, что подружился он с юной лаборанткой Люсей.
Жила она в том же общежитии, где и студенты, только в отдельной комнате… Илья стеснялся и преподавателей, и студентов, поэтому виделся с Люсей урывками.
Однажды, заплаканная, она попросила Илью помочь похоронить отца. Он отобрал троих рослых парней и с ними на попутке добрался в этот хутор.
На широком кухонном столе лежал покойник с изможденным лицом… От судачивших во дворе соседей Илья узнал, что отец Люси два года как вернулся из лагерей, а до того прошел и немецкий плен.
Илья смотрел на несчастную, как ему тогда казалось, Люсю, и жалость одновременно с ненавистью к несправедливости перемежалась в нем… Он остервенено рыл могилу, страстно желая, чтобы в ней закопали не Люсиного отца-страдальца, а всё злое и коварное на земле.
— Я его совсем не помню, — призналась позже Люся. — Когда он уходил на войну, мне не было и трех лет… А пришел… оттуда, папой я его так и не могла назвать… Совсем старый и кашлял… кровью…
Илья вспоминал закрытые собрания, гневные выступления, осуждающие культ личности, жуткие рассказы оставшихся в живых… И вот она — дочь невинного мученика, нёсшего пятнадцать лет кровавый крест — стеснялась назвать его своим папой.
Илья почувствовал отвращение к ней. И, пересилив себя, чтобы не обозвать грязным словом, ушел.
Потом Люся искала его, добиваясь объяснения. Илья ничего не должен был ей, тем более их отношения далеко не зашли… А перед отъездом сам нашел и сказал, что ей в жизни будет очень легко.
Позднее он узнал, что Люся вышла замуж за автомеханика и больше не показывалась в родном хуторе, беззаботно живя с муженьком не так уж и далеко.
После смерти её матери хата долго пустовала…
И вот спустя годы Илья Савельевич снова попал на консервный завод. В хутор приехал, еще ничего не зная… Он давно подыскивал место для дачи: тихое и уединенное, вблизи реки.
Когда вошел в дом, то прежде всего обратил внимание на фотографию молодого мужчины в простой деревенской одежде. Илья Савельевич долго смотрел, не угадывая, а догадываясь, что на снимке тот самый
Могилу старика (в мыслях Илья упорно избегал его называть отцом Люси) он привел в порядок. И тогда же, на кладбище, твердо (как будто давал слово) решил выкупить хату, сколько бы ни запросили за нее наследники…
— В общем, пока вы, любезные Валентин Михайлович и Илья Савельевич, услаждали друг друга доверительной беседой, мы с Борисом приняли роковую купель, — пошутил Дозморов.
Илья Савельевич, вспомнив, что так и не ответил на сделанное ему предложение, сразу потух.
Помолчал и Вожжов, прижигая спиртом оцарапанную руку.
— Вы сказали, пропадает старое русло, — обратился Дозморов к Илье Савельевичу. — А раньше?
— Раньше речники пользовались обоими рукавами Дона, — охотно пояснил Илья Савельевич. — Хотя уже при моей памяти по этому руслу пассажирские редко плавали. Последний пароходик и помню… — Он помолчал, вспоминая: — Лет двадцать назад. Примерно в это же время года… А на другое утро — бакены убрали… Да, тогда.
— Хронолог, — то ли с осуждением, то ли с одобрением промолвил Вожжов.
Илья Савельевич уже ничего не слышал…
Поделиться книгой: