Комендантский час

Владимир Конюхов

Комендантский час

Избранное

(повести, рассказы, очерки)

ПРЕКРАСНОЕ СУЩЕСТВО Творения

Новочеркасск!.. Чуткое сердце твоих уцелевших храмов, и печальный взор Триумфальных арок.

Новочеркасск! Захватывающий простор Соборной площади — этот «каменный мыс» Державы.

Новочеркасск! Поздней весной ты словно большой и пышный букет; букет персидской сирени…

Я никогда не вел дневников, будучи уверен: события, лишенные живой памяти, не более чем бездушная запись. Всегда избегал публичных выступлений, чувствуя речь в письменном виде, а не в устном. Не люблю хваленую, долгожданную для многих весну и отнюдь не умиляюсь красотам перволетья.

Зато я весь во власти долгих ноябрьских сумерек, намокшей вязкой пашни, сырой пустоты городских скверов. Я очарован стаями крикливых галок, низко летящих на тусклые огоньки необорванного шиповника; сиянием снежного морозного дня и вышивкой ясного ночного неба, где крупными и мелкими стежками легли узоры далеких созвездий. Я околдован силой багровых закатов, когда красно-оранжевая яшма окаёма сменяется бледной бирюзой скоротечного вечера, как будто позолоченные купола православного храма вдруг предстали сказочно голубыми башнями восточного минарета.

Как правило, на закате стихает или, наоборот, усиливается ветер.

Ветер… Он извечно разгуливает по моему городу, завихряясь на улицах и проспектах, метёт широкие площади и узкие проулки; а ураган неистово бьется о платовский холм и, набирая еще большую мощь, несется дальше на север, в леса Тамбовщины иль в степи Заволжья.

Спустя время ветер возвращается из тех же мест. Но уже не налетает порывами, как «низовка» или «калмык». Он монотонно гудит ночами, словно трансформатор, или тарахтит железом на высоких крышах, будто дробно стучащий по незримым рельсам нескончаемый товарняк.

О чем тревожится ветер, что силится передать нам? Не пытается ли предостеречь от излишней суеты, порожденной страхом неумеренности в сегодняшней жизни. Или желает подчеркнуть вину человека за содеянное на земле?

И все чаще беснуется ветер, словно тщится вымести людскую черствость, зависть, скаредность. Как на гигантской веялке отсеивает, подобно здоровым зернам, в ком так нуждается сегодня Отчизна.

Россия всегда гордилась взысканными судьбою страстотерпцами. Сильные духом надежды, они несут в себе стойкую веру в незыблемость добра, вечность подлинного искусства.

Многие из них безмерно талантливы. Это особенно проявилось в творчестве. Даровитость их поистине безгранична, словно само Божество покровительствует им.

Присутствие этого Божества излишне отрицать… ПРЕКРАСНОЕ СУЩЕСТВО, упомянутое в трудах теософов, видимо, и есть ОНО. И тот, другой МИР по сути начинается здесь — на Земле — с мыслеобразов людей, одержимых страстью творчества.

Легко преступив через нормы морали, человек крайне осторожно приоткрывает дверцу в загадочное ИНОЕ, соблюдая запрет, ниспосланный Свыше… Отчасти мы удовлетворяем свою любознательность поверхностными знаниями, не пытаясь, впрочем, сопоставить их с сутью явлений, окружающих нас.

Можно (кто бы подумал!), и обладая ясновидением, не замечать очевидного, когда сверхъестественное является как яркое озарение: «Редкая птица долетит до середины Днепра…» Лишь слабое прикосновение ПРЕКРАСНОГО СУЩЕСТВА породило бессмертный мыслеобраз, сотворив из гения — ГЕНИЯ.

Однако не то, что видеть, даже чувствовать ПРЕКРАСНОЕ СУЩЕСТВО — удел не многих. И не стоит гадать, по какому принципу идет «отбор», равно как и то, кого из наших современников ОНО осчастливило.

И все же можно предположить, что это чеховская «Степь» простирается от шолоховского «Тихого Дона» до кристально чистых глубин «Ильинского омута» Паустовского; что это каверинские «Два капитана» бережно принесли нам «Каравай заварного хлеба» Солоухина; что это на опушке «Русского леса» Леонова в катаевской «Траве забвения» желтеет «Разорванный рубль» Сергея Антонова.

Этот список можно продолжать, находясь в плену не только русской словесности, но и живописи, музыки, архитектуры; можно назвать десятки, сотни имен тех, кого коснулось или хотя бы на ком остановило свой ангельский взор ПРЕКРАСНОЕ СУЩЕСТВО Творения.

В свое избранное я отобрал не то что лучшие вещи, а те произведения, что отражали нашу жизнь в последние 20 лет. Ведь именно в эти годы назревал и произошел тот самый Перелом, потрясший страну на рубеже девяностых… Сколько раз уж «ломало» Россию-матушку, сколько корежили ее «реформы» и донимали всевозможные «преобразования». Как надеялись многие на лучшее в конце многообещающих восьмидесятых; какие козыри были в руках тех, кто управлял тогда Союзом, какой духовный подъем наблюдался в народе… Куда все ушло? Куда подевались чистые и наивные устремления? Да и кто о них вспомнит на исходе тысячелетия, столько вместившего в себя за десять прошедших веков?

Десять веков… История Мироздания пишется без разграничения на смутные или спокойные годы. Здесь другая шкала измерения, и мои 20 лет — всего лишь миг в череде мелькающих за окном времени столетий, на ДОРОГЕ, где нет ни начала, ни конца, а Земля — крохотная пылинка пока неведомого для нас МИРА.

Так уж случилось, что в один стылый февральский вечер я пришел в дом на городской окраине, где много лет проживала семья моей жены.

Одно время мы с Галей занимали комнатку в этом добротном с низами и окнами на луга доме. Тогда мы еще не знали, что такое «удобства» и не делали трагедии из того, что приходилось с улицы носить воду, колоть дрова и топить углем.

Печурка была своенравной, разгоралась не при всяком ветре, но когда ловила свой, удержу ей не было: дышала притягательным калёным жаром пазуха короба, теплели вышпарованные и побеленные бока, румянились чугунные щеки.

Пригожая, гостеприимная печь-хозяйка не отпускала от себя, и мы подолгу сумерничали возле нее. Когда же за стенами завывал ветер или в закрытые ставни секла крупа, становилось еще уютнее от мысли, что на улице зябко и вдвойне зябко было бы и нам, окажись мы в эту минуту не вместе.

Четверть века назад я еще не понимал, что это непередаваемое состояние неги и есть, видимо, то, что попросту зовется теплотой семейного очага… Однако с годами отчетливо осознаю, что и это невозможно без участия ПРЕКРАСНОГО СУЩЕСТВА. Разве Любовь не есть тоже Творение, когда обещания невысказанных вещей понятны только двоим, как понятна Природе нескончаемая солнца песнь, где ветер — слово, накрапывающий дождик — мелодия, а народившийся месяц — музыкальный ключ на партитуре небесных нот.

В бывшем доме Поляковых новые хозяева давно уже провели удобства, и угол, где была печурка, закрывает старое зеркало… И вдруг показалось: трепетно забился, загудел в печи огонь воспоминаний, словно поймал ветер прошедших лет.

…Во дворе, под звездным небом, как бы сама собой пришла догадка: ушедшие в памяти близких становятся еще прекраснее, чем были, в силу таинственного притяжения беззаветно преданных душ. И в короткий миг обретения друг друга нам видятся те же сны, что и ТАМ.

Но как это трудно сопоставить: теряющее нравственные ориентиры человечество и предостерегающее нас ТО, что находится за недосягаемым ПРЕДЕЛОМ… И может быть, на мгновение два отчужденных до того МИРА связал волнующий мыслеобраз зимней ночи: белые сапожки земли оттеняет черный мундир неба с яркими пуговицами звезд…

Сколько же героев древних мифов рассеяно по близкому небу. А звезды блещут с такою силой, что вот-вот воспламенится штыб Большой Туманности во владениях Ориона, и воскресший великан снова возьмет охотничий лук с натянутой тетивой Млечного Пути.

Но до времени всё спокойно в звездной пустыне…

В полночный час ледяной ветер меняет караул старого дня на новый, убавляя и без того недолгий век седого февраля… Мы уходим вместе, желая удачи Вам, дорогие читатели. ПРЕКРАСНОЕ СУЩЕСТВО не может не явиться. И не только для того, чтобы помочь в сладких муках творческих исканий. Есть много других дел, требующих добрых помыслов и благородных дерзаний.

ОНО непременно придет!.. И, уступая величию ума и красоты, стихает ветер ПРОСТРАНСТВА и замирают часы ВРЕМЕНИ…

Ваш Владимир Конюхов

Новочеркасск, февраль 1998 года

Рассказы

Вечерний пароход

Рассказ этот начал складываться летом 1983 года, в пору недолгого межвременья.

Мечты иных о долгожданной «железной руке» были ближе к реальности, нежели чаяния тех, кто полагал, что их время (само по себе) еще грядет, как «сама по себе» (в их представлении) случилась «бурная весна» пятьдесят шестого и «золотая осень» шестьдесят первого…

1

Он не видел своего отражения в воде. Хотя сырой и липкий туман уже поднялся, слегка рассеявшись, открыв взору остров — лесистый и словно местами заснеженный. Космы влажно-зеленых верб тяжело никли, роняли редкие прозрачные капли… Река ожила давно. Еще до тумана, с рассветом, прошли вверх две баржи, а навстречу им проскочила первая, как всегда полупустая, «ракета»… На той стороне острова, от «Зеленой стоянки», доносились слабые голоса и звук стрекочущей моторки.

Илья Савельевич представил, как зябко поеживаются туристы, покидая теплые каюты. А иные и дрыхнут. Экскурсионный «Иван Тургенев» пришел задолго до вечера, и некоторые успели не только покупаться и позагорать, но и более чем плотно поужинать. Сам слышал, как не могли угомониться до самой полуночи.

Чутко прислушиваясь, Илья Савельевич с грустинкой подумал, что ему в жизни так и не пришлось проехаться на комфортабельных судах… А ведь тянет. Особенно когда купил в близлежащем селении небольшой домик и частенько наблюдал за теплоходами: легкими прогулочными и многопалубными басовитыми махинами… Помнил он и более давние времена, когда еще не сновали по Дону крылатые «метеоры» и «ракеты», а пыхтели работяги-буксиры, толкающие перед собой груженные щебнем или зерном баржи, да изредка дымил возвращающийся из столицы либо, наоборот, только шедший на Москву колесный пароход.

Но и на нем не посчастливилось побывать Илье Савельевичу. Стоянки у парохода были редкие — на крупных дебаркадерах, и приходилось довольствоваться неказистыми, вечно переполненными ОМами.

Никакой «Зеленой стоянки» и в помине не было. До самого устья Донца качались на плаву лодчонки с нехитрым рыбацким снаряжением, да изредка на острове располагались приезжие, оставляя транспорт под присмотром бакенщика… Жил тот на самых устьях, в дощатой хибаре, скрытой двумя-тремя копешками сена… А где сейчас приятели Ильи Савельевича поставили палатку, была ферма и деревянные мостки для лодок. Позднее ферму убрали, а на месте мостков сварили крохотный причал. Но как-то в половодье его снесло, и больше уж не восстанавливали. Меж двух уцелевших свай вновь приладили скрипящие мостки с торчащими шляпками гвоздей-соток.

Резиновая лодка, притянутая веревкой к мосткам, за ночь исчезла. Илья Савельевич тревоги не поднял. Бориса — редакторского шофера — не было видно, но бежевая «Волга» стояла на месте, и нетрудно было догадаться, кто отвязал лодку.

Куда еще черт понес Бориса, по прозвищу Пилсудчик, Илью Савельевича не волновало. Тем более, что проснувшийся редактор не казал и тени беспокойства… Вяло умывшись, Вожжов чуть постанывал, положив руку на лоб.

«Мало ему было вчера, — неприязненно думал Илья Савельевич. — Когда за каждую убитую утку всё норовил опрокинуть стопку».

Вспомнив об удачной накануне охоте, он уже не сомневался, что Борис готовит дичь на острове. К догадке присоединилось и беспокойство, что там же шофер раздобудет и горячительного. Опять насилуй себя за компанию. Хорошо, если и полковник откажется… Илья Савельевич пытливо посмотрел на вылезшего из палатки третьего. Моложавый, с животиком-«арбузом», Дозморов, прищурившись — он снял очки, — разминался, перебирая босыми ногами… Познакомился с ним Илья Савельевич лишь вчера… Да и был он не столько его гостем, сколько Вожжова… Настораживало, с какой преданной настойчивостью опекал за ужином полковника редактор. Даже в порыве несвойственной ему нежности обронил: «Мой дорогой чекист».

За Вожжовым водился грешок чинопочитания, но Дозморов вряд ли стоил такого внимания. Скорее всего, Вожжов назло Илье хотел лишь подчеркнуть свое особое расположение к полковнику… Он хорошо знал Вожжова. Еще когда работал в исполкоме, а Валентин Михайлович — этажом выше, в горкоме, — возглавлял орготдел… Неужели влияние органов так возросло, что даже Вожжов, до которого всегда всё доходило с опозданием, понял это?

Туман слоями сбивался в одно место, оседал, будто исчезал в большущей, втягивающей всё в себя воронке… Небо вдруг заалело на западе, как при закате, и пологий в зарослях берег острова на миг стал ярко-розовым и словно обрывистым, будто его опоясал неприступный красноглиняный яр.

«Кабы не разливы, стоять бы хутору возле реки, а не в двух верстах, — нашло сожаление на Илью Савельевича. — Да и где они, те разливы?»

В просвете деревьев мелькнул уходящий «Тургенев». В сторону устьев промчались две моторки… Илья Савельевич был уверен, что с минуты на минуту явится и Борис на лодке.

Вожжов заметил своего шофера раньше, выразительно, на всякий случай, погрозил кулаком.

— Хокэй, Миха-алыч, — отозвался Борис, налегая на широкие и короткие вёсла.

Он проворно обогнул полоску камыша, приткнулся рядом с Ильей Савельевичем… Волей-неволей пришлось принять у Бориса закутанную в одеяло теплую кастрюлю и всё остальное, чему так противилась душа Ильи Савельевича.

2

У Ильи Савельевича не было причин радоваться. Отпуск из-за практики у студентов начался месяцем позже, в августе. Полный, однако, самых лучезарных надежд, он приехал в хутор, не страшась запустения на дачном участке. В июле часто перепадали дожди — и всё заросло. Но на грядках, в густой траве, пунцовели помидоры, пробивалась кое-где и петрушка, а самое главное — с тонких сухих плетей свисали не успевшие пожелтеть поздние огурчики.

На свой страх и риск (обычно этим занималась жена) Илья Савельевич закатал с десяток баллонов томатов и огурцов… Обтрусив «мельбу», гадал, что лучше приготовить из яблок впрок… Но внезапно нагрянула жена, и Илье Савельевичу пришлось ехать с ней в дом отдыха.

Отпуск у жены был маленький, и, отбыв положенные восемнадцать дней, она заторопилась домой… Илье Савельевичу август с «хвостиком» и весь сентябрь еще можно было гулять. Но, как всегда перед новым учебным годом, состоялось заседание кафедры, принесшее большое расстройство. Расписание первого семестра оставляло мало свободного времени, что затрудняло подготовку к лекциям и завершение работы над докторской диссертацией.

Илья Савельевич, считающийся старожилом (выражения «ветеран» он чурался) кафедры, был крайне задет невнимательным отношением. Привыкший улаживать разногласия тихо-мирно, он в данном случае не выдержал, разразившись гневным выступлением… Завкафедрой, не желая обострения, пообещал устранить недоразумение. Но после собрания довольно веско обронил, что с диссертацией Илья Савельевич третий год топчется на одном месте и не следовало бы козырять ею в качестве аргумента.

Точка зрения шефа не была секретом для Ильи Савельевича, и он хотел с глазу на глаз поговорить с ним. Спор давний, принципиальный, и у Ильи Савельевича более чем убедительные доводы.

Занятия — что стало уже печальной традицией — начались не с первого сентября, заведующий отбыл неизвестно куда, и Илье Савельевичу пришлось настраиваться на томительное и неопределенное ожидание… И тогда вновь вспомнил он о своем летнем домике, нарушенную приездом жены свободу, маленький, но свой садик-огородик, где синеют сочные, зрелые сливы, краснеют крутобокие груши, аппетитно зеленеет болгарский перец… Всё это требовало рук и рук. А самое главное — какой-либо транспорт, чтобы увезти домой хотя бы половину урожая.

Вот почему Илья Савельевич так воспрянул, когда позвонил Вожжов с предложением составить компанию в первую субботу сентября. Еще с весны Валентин Михайлович намекал о возможном выезде на открытие сезона, и Илья Савельевич, в принципе, согласился… Теперь же Вожжов, напомнив про старый уговор, и обрадовал (багажник «Волги» мог свободно вместить несколько ящиков зелени и фруктов), и поставил в затруднительное положение, прося о ночлеге не только для себя и шофера, но и некоего нужного гостя. Раздумывать, как намекнул редактор, в интересах самого же Ильи, не следовало, тем более, по сведениям, он как раз и собирался к себе на дачу.

То, что Вожжов знал о его планах, — не удивляло. Недоумение вызвало, что «крыша» гостям не понадобилась: удобную четырехместную палатку они разбили тотчас по приезде на Стародонье… Можно было предположить, что они нуждались в проводнике. Но Илья Савельевич никогда не занимался охотой, а для удачной пальбы знать здешние условия было не обязательно: почти на любом ближайшем ерике или озерце водоплавающей птицы, пока еще непуганой перед открытием сезона, было вдоволь…

Любящий открытость, Илья Савельевич сразу стал сдержан к своим спутникам. Ко всему добавилась и обида. Никто не оценил, какую стоянку выбрал Илья Савельевич. Не поинтересовался, почему его дача в таком нехоженом для жителей их города месте. Временами он чувствовал себя лишним, присутствующим, как говорится, для ровного счета… Особенно раздражал своею бесцеремонностью Пилсудчик. Илья Савельевич подозревал, что настроение Вожжова передалось шоферу, и тот едва не «тыкал» педагогу.

Вот и теперь Борис, выкладывая из кастрюли тушеную дичь, словно нарочно, выбирал для Ильи Савельевича жесткие кусочки.

— В честь дня обороны подают нам макароны, — сострил он, разливая из алюминиевой фляжки.

Илья Савельевич, пригубив неразбавленный спирт, демонстративно закусывал не утятиной, а луком с ломтиком застарелого сала.

— Как же ты спиртяку раздобыл, чертов Пилсудчик? — спросил повеселевший Вожжов.

— Помог один петлюровец, — попытался скаламбурить Борис.

— Ну а всё же? — перестал жевать Дозморов.

Его срезанный подбородок уже зарос белясыми, как и редкие ресницы, волосиками. Смотрел он вроде и не на Бориса, но спросил с той непреклонной настойчивостью, какая уже не оставляет места для шуток.

— Обмен кое-какой произвел. За пару чирков выручил баночку икры. А за нее на корабле мне старпом и…

— Да он без мыла в ж… влезет, — покровительственно пророкотал Вожжов.

— Но не в старпомовскую же, — хмыкнул Дозморов. — Судно из Ростова от и до «заправленное» идет… Спецрейс… Удивишь ты капитана и его помощников икрой.

— Попа-а-лся, — ничуть не смутился Борис. — Ваша правда… С пассажиром одним договорился.

— Эх ты, Пилсудчик-лазутчик, — добродушно укорил своего шофера редактор. — Нашел кого дурачить.

«Шерлок Холмс, — язвительно отметил про себя Илья Савельевич. — Откуда у пассажиров спирт? Не у старпома, так у матроса или механика выменял. Что им стоит плеснуть государственного».

Дозморов, надев очки, внимательно глядел в сторону «Зеленой стоянки».

День разгорался. Обсохшая листва осокоря, тронутая легким восточным ветром, уже по-осеннему звонко шелестела. Плотный песок настолько белел под солнцем, что, казалось, всё от воды до корневищ было зацементировано ровным и тонким слоем. Ниже острова, на другом берегу, ивы и вербы слились в единый дымчато-серебристый ряд, притягательно, как в знойный июльский полдень, дышали прохладой.

Илья Савельевич, засмотревшись, не сразу обратил внимание на сказанное Дозморовым:

— При такой бесконтрольности вполне возможны валютные сделки.

Илья Савельевич, уверенный, что полковник тоже любовался природой, разочарованно отвернулся («голодной куме одно на уме»).

— Мы это пресечем, — выпятился Вожжов. — Чего еще надо этим махинаторам? — И обвел рукой, что находилось на разостланном брезенте. — Рыба есть, мяса вдоволь, овощей, пятое-десятое, полно. Плохо ли живем?.. Лишь бы не было войны.

— Ну да, — осуждающе подтвердил Борис. Словно это и не он провернул утром удачное дельце.

— Живем относительно неплохо, — многозначительно молвил Дозморов. — Но чем лучше, тем больше и специфических правонарушений… Распустились… Но укорот таким мы даем.

— Слабовато даете, — к удивлению Ильи, возразил Вожжов.

— Поначалу начали трясти торгашей и прогульщиков. Облавы в рабочее время по магазинам и баням устраивали… Один мой знакомый в командировке подзалетел… Сейчас вроде всё и утихло.

— Запишите и меня в опричники, — балагурил Борис. — Во главе какой-нибудь сотни. Я шороху наделаю.

Улыбка его сверкала золотыми и своими зубами. И сам он, крепкий и верткий, подходил для той роли, на какую напрашивался. Не зря, наверное, сплетничали, что когда-то подрабатывал вышибалой в окраинном ресторанчике.

Дозморов, нахмурившись, расстегнул разлетайку.

— В главном мы не отступили ни на шаг. Кто-то думал, со смертью Генерального разор начнется… Не допустили.