Первый шпион Америки

— Я правда не знаю…

— Охотно верю. Ситуация не простая. Мы у себя в штабе до сих пор не знаем точного числа английского десанта в Мурманске. Одни называют тысячу двести солдат, Троцкий — двенадцать тысяч, а ваш друг капитан Садуль — тридцать пять тысяч. Я это к тому, что подробную расстановку сил и численное соотношение ныне знает лишь Господь Бог. Я смогу назвать лишь приблизительные цифры с той и другой стороны. Поэтому заранее надо будет предупредить своих, что количественные характеристики будут постоянно уточняться и с первого раза их принимать за основные показатели не стоит.

Каламатиано, услышав фамилию Жака Садуля, насторожился.

— А Садуль, он… — Ксенофон Дмитриевич недоговорил.

— Да-да, вы не ослышались, Ксенофон Дмитриевич. Он практически работает на нас, но делает это добровольно, он никакой не агент, но приходит к Троцкому и все, что знает, аккуратно докладывает. Учитывая, что он профессиональный военный, имеет звание капитана, понятно, что ему известен род таких действий и он делает это специально, решив помогать нам. У нас в разведке даже бьются над тем, почему он это делает, нет ли тут какой-нибудь хитрой игры.

— А почему возникли эти подозрения?

— Видишь ли, Садуль член французской военной миссии, а она вся нашпигована профессиональными разведчиками, начиная с генерала Лаверня, полковника Анри Вертсмона и капитана Пьера Лорана. Трос последних здесь шуруют с такой зверской силой, что на месте Троцкого я бы уже давно их арестовал и выслал. Садуль же ведет себя осторожно. Он без стеснения ходит обедать к Троцкому, как и Джордж Хилл, которого ты знаешь. Кроме того, Садуль личный агент Альбера Тома, министра вооружений Франции. Должность, как сам понимаешь, непростая, и ем «у нужна своя разведка. Садуль почти каждый день отправляет ему донесения. Он юрист по образованию, успел повоевать на Западном фронте, имеет журналистские навыки. Для специального агента база, как говорится, неплохая.

Синицын выдержал паузу, достал папиросу, закурил. Чтобы не замерзнуть, они медленно прогуливались по пустынному Милютинскому переулку. «Один Синицын может поставлять примерно треть всей военной и секретной информации. Но других надо будет тоже иметь, чтобы проверять ее, иначе меня легко станут использовать как канал для снабжения дезинформацией. Ефим Львович и глазом не моргнет, сдаст меня и Бюро в любую секунду, если будут платить больше. К счастью, пока некому. К немцам, кто мог бы заплатить, он не пойдет, а у англичан и французов здесь в Москве все уже налажено. Подполковник прав, Томас Вудро Вильсон поздно спохватился…»

— Я читал донесения Садуля, в частности, его характеристики Локкарта и Робинса. Он пишет, к примеру, что Робинс жутко хитер и слишком дипломатичен, а Локкарт чрезмерно наивен и буржуазен, и Троцкий обоим не очень доверяет. У Садуля есть свои курьеры, которые регулярно переправляют его донесения через Финляндию. Поэтому с ним надо быть поосторожнее.

— А про меня он что-нибудь пишет? — спросил Каламатиано.

— А как же. Он пишет обо всех, кто попадает в поле его зрения. О тебе же он запросил информацию у Тома. Ты вообще для всех здесь новая фигура, хотя твоя давняя дружба с Ликки и Рейли, на которых у нас все ссылаются, всегда была слишком подозрительна. Поэтому все разведки сейчас отрабатывают эту версию: Рейли — Ликки — Каламатиано. А Рейли связан сразу с тремя разведками: русской, немецкой и английской. Теперь через тебя его приписывают и к американской. Вообще в шпионском мире ты теперь самая популярная фигура, всем нужна информация о тебе. Я не удивлюсь, если вскоре обратятся и ко мне за сведениями о тебе.

Синицын негромко рассмеялся, а Ксенофон Дмитриевич подозрительно оглянулся по сторонам, точно за ними уже следили, но переулок был пуст. Правда, какой-то военный стоял у подъезда рядом с домом Ефима Львовича.

— Это не филер, не бойся. Бывший прапорщик Костюшко, — не оборачиваясь, сообщил подполковник. — Он занимается снабжением у Мурадова. Неплохой мужик, его тоже можно привлечь. Правда, стал много закладывать в последнее время, это опасно. Видимо, подворовывает, деньги нужны… Вот такой этот Садуль. А с виду, наверное, тихий. Говорит мало, больше слушает. Заглядывает в рот Робинсу и Локкарту, настраивая их в пользу Советской власти. Верно?

Каламатиано кивнул.

— Я ему уже говорил, чтобы он в разговорах с вами этого не делал. Ник чему. Он еще и социалист, и они с Тома тоже мечтают о захвате власти социалистами во Франции. Ну для Альбера Тома это понятно, он политик, а Садуль вроде бы тертый калач, но тут наивен как ребенок. Информация о французе пока только для тебя. Я не хочу, чтобы она стала известна Пулу и другим. Они, конечно, кое-что знают, но не столько, как ты теперь. А узнав, сразу перестанут доверять, Садуль быстро поймет, откуда она поступила. Вы ведь не хотите сразу же провалить меня? — Синицын усмехнулся. — Но ты должен это знать, общаясь с ним. От того же, кстати, Садуля мы узнали, чем будет на самом деле заниматься ваше Бюро. Откуда он получил эту информацию, еще предстоит понять…

Каламатиано даже остановился, когда подполковник сказал об этом. Об истинных целях Бюро знали Пул, Саммерс, Френсис и он. Все трос не только профессиональные дипломаты, но связаны еще и с разведкой, так что секреты хранить умеют.

— Не надо думать, что кто-то организовал утечку информации, — об истинных целях Бюро нетрудно было догадаться, — вздохнул Синицын. — Саммерс еще в конце 17-го направил Пула на Дон и Кубань, чтобы тот вошел в контакт с казаками, которые не приняли революцию. Тот неплохо там поработал, советовал казакам объединяться и единым фронтом выступить против большевиков. Обещал помочь деньгами. Ваш торговый атташе Хантингтон, работающий в Иркутске, также получил от Френсиса четкое задание поддерживать тамошние антисоветски настроенные политические партии, проникнуть в руководство Сибирской республики и понемногу подталкивать сибирских вождей в оппозицию к Ленину.

— Откуда вы все это знаете? — удивился Каламатиано.

— Откуда, откуда, — усмехнулся Синицын. — Ты просишь меня раскрыть мои каналы информации. А я пока сделать этого не могу. Кроме того, Пул дружит с Лавернем и вряд ли особенно стал скрывать, для чего создастся Бюро под его патронажем, Жак Садуль хоть и не очень ладит с Лавернем, но последний от капитана весьма зависит, ибо Садуль частенько обедает с Троцким, Лениным и получает важные сведения из первых рук. Жак не обязан докладывать Лаверню о том, что он знает, но Лавернь вынужден докладывать обо всем в Париж генералу де Шевильи, начальнику всей военной пропаганды Франции, причем сообщать, что прежде всего происходит в Кремле. Ни Вертсмон, ни Лоран, ни консул Гренар, кстати, тоже шпион, такой возможности не имеют и вынуждены терпеть Садуля, выдаивая из него крохи информации. Но Садуль еврей, он просто так ничего не отдает, наверняка потребовал что-нибудь взамен, и я предполагаю, что сведения о твоем Бюро явились платой за какую-нибудь кремлевскую информацию Садуля.

— А почему Лавернь и Гренар не ладят с Садулем?

— Потому что он держится независимо, а кроме того, сочувственно относится к большевикам. Лавернь и Гренар наоборот. Но Садуля можно не опасаться. Бойся сближения с Всртсмоном и Лораном, это супершпионы, с ними опасно даже сближаться. Ты не заметишь, как станешь на них пахать, хотя внешне все будет наоборот, они как бы будут на тебя работать и приносить в клюве такую информацию, от сенсационности которой у тебя мурашки побегут по коже. Не лезь в это осиное гнездо. Эти люди, если потребуется, тебя шлепнут, и ни один мускул у них на лице не дрогнет.

Синицын поежился. Чем гуще накатывал чернильной влагой апрельский вечерок, тем сильнее пощипывал кожу морозец. Ксенофон Дмитриевич уже знал особенности этих весенних ночных заморозков: напитанные дневной влагой, они пробирали сильнее, чем такой двенадцатиградусный холод зимой. Синицын не выдержал, вытащил из кармана фляжку, открутил крышку, протянул ее Каламатиано.

— Что это?

— Спирт, 96 градусов. Пил когда-нибудь? — спросил подполковник.

— Приходилось, но я его разбавлял.

— Надо глотнуть, иначе завтра же сляжем.

Ефим Львович отломил от карниза подъезда сосульку, разломил ее пополам, протянул половинку Ксенофону Дмитриевичу.

— Тут главное не дышать. Глотнешь и немного пососешь, потом выдохнешь. Давай!

— Сначала вы… — пробормотал Каламатиано.

Ефим Львович забрал фляжку, расправил густые усы, чтобы не мешали, и сделал несколько мощных глотков. Пососал сосульку, и на лице его появилась улыбка. Он выдохнул.

— Хорошо! Давай!

Каламатиано сделал также три глотка, но поменьше. Он почти не ощутил этих глотков, потому что спирт мгновенно испарялся уже в горле, но Ксенофон Дмитриевич не дышал. Потом он лизнул сосульку и лишь после этого выдохнул. Как ни странно, все обошлось.

— Ну вот и никаких трудностей. Я же вижу, что ты способный, быстро учишься. — Щеки и нос Синицына порозовели, в глазах появился загадочный блеск. — Еще?

— Нет пока.

— А я чувствую — еще надо. Кстати, мгновенно согрелся.

Изо рта Ефима Львовича тянулся парок. Он забрал у Ксенофона фляжку и сделал еще два больших глотка.

— Вот теперь нормально. — послушав себя, сказал он. — Если почувствуешь, что еще пары глотков не хватает, не стесняйся и попроси. Разведчик болеть не должен. Не имеет права. Это аксиома. Учись, пока я жив. Причем совершенно бесплатно. — Он рассмеялся, закрутил фляжку и сунул ее в карман. — И такую фляжку профессионал всегда имеет с собой. Мало ли что. Не только чтобы согреться. Могут ранить. Спиртовая повязка поможет. Или разжечь быстро костер, снять нервное напряжение, разговорить кого надо. Это энзе. Попусту его расходовать не надо.

Не прошло и двух минут, как Ксенофон Дмитриевич почувствовал резкую волну тепла, разливающуюся по всему телу. Еще через мгновение он перестал ощущать и кусающийся морозец, точно тот отступил перед этой грозной спиртовой силой.

— А своему Пулу передай, пусть снимет ту напряженность, которую сам же устроил своим глупым заявлением. Ты возьми на работу несколько газетчиков и попытайтесь создать видимость этакого журналистского центра, под прикрытием которого можно собирать и более интересную информацию. Пусть возникнет легальное Информационное бюро, представитель которого, ну ты в частности, был бы вхож к Карахану, Троцкому и в другие официальные органы, чтобы все убедились, что никаких подрывных целей ваше Бюро не преследует. На первых порах этому надо будет уделить максимум внимания. Пул погорячился, заявив Чичерину, что, поскольку в Советской России запрещена вся оппозиционная пресса, он и создаст свою сеть информационных агентов. Это прозвучало как вызов. Вы что, бодаться с новой властью хотите? В Кремле не дураки, чтобы не понять, какого рода сведения будут интересовать в первую очередь американское генконсульство. Это как красная тряпка для быка. И нам сразу дали задание: усилить контроль и наблюдение за деятельностью этого Бюро. И прежде всего за тобой. Я лично этим не занимаюсь, хотя знаю человека, которому это поручено. Пока могу сказать одно: трагедии нет, капитан пришел из старой армейской разведки, филерскую работу не знает, но быстро, полагаю, научится, поскольку настырный полуеврейчик, что в результате может принести нам массу неприятных ситуаций и весьма осложнит работу. Нам это надо, выражаясь на их интонациях, Ксенофон Дмитриевич?

— Нам это нежелательно, — улыбнулся Каламатиано той ловкости, с какой Синицын перевернул слова на еврейский манер.

Они попрощались, договорившись, что Ефим Львович сам найдет Каламатиано дня через два-три и даст ему знать, где они встретятся. А за это время он разработает сеть танников, методы общения, шифр и, может быть, будут отработаны первые позиции по составлению названных карт. Ксенофон Дмитриевич слушал своего собеседника несколько рассеянно, неожиданно вспомнив о той блестящей провокации в кафе.

— Если, конечно, вы мне доверяете, — уловив эту рассеянность, неожиданно добавил Синицын.

Именно в эту секунду Каламатиано неожиданно подумал, что раз советской разведке дано такое задание, то вот наилучший способ держать всю деятельность Бюро в поле своего зрения: войти в него основным агентом и поставлять хорошую, проверенную дезинформацию, а через шифры и тайники будет легко выявить всю структуру разведывательного центра. Да и эта квартира, может статься, вовсе не Синицына, а выбранная им специально первая попавшаяся, и про шторы придуманная им заранее занятная уловка. Наверняка подполковник числиг себя не менее опытным, чем те же Вертемон и Лоран, о которых он его предостерегал. Ефим Львович сейчас выложил ему немало любопытной информации, чтобы завоевать его доверие, но у него не дрогнет рука, нажимая на спусковой крючок.

— Давай договоримся сразу: либо мы отныне полностью доверяем друг другу, либо разойдемся, потому что едва ты начнешь подозревать меня, как все полетит к черту. Я человек грубый и прямой в этом отношении, у меня тоже семья, дети, да и здоровье ни к черту. Мне эти игры ни к чему. Ну, по рукам или расходимся навсегда?

Они стояли уже во дворике дома, где жил подполковник. Надо было на что-то решаться, а Каламатиано никак не мог до конца определить: продолжает Ефим Львович с ним эту опасную игру или же ведет себя как его друг и сторонник. Его проницательность, умение разгадывать тайные мысли выдавала крепкого и опытного профессионала, и подполковник тотчас почувствовал за молчанием Каламатиано некоторую настороженность, вот и решил до конца объясниться. Но что делать в этой ситуации нанимателю?

— Ну так как, Ксенофон Дмитриевич? — снова спросил Ефим Львович, пожевывая во рту папиросу и протягивая ему руку, отрезая тем самым все пути к отступлению.

Каламатиано помедлил и подал ему руку. Синицын крепко пожал ее.

8

На следующий день Пул с утра вызвал Каламатиано к себе и сообщил, что пообещал руководству не позже начала мая предоставить те военные карты, о которых шла речь в первом их серьезном разговоре.

— Вы понимаете, что ситуация обостряется день ото дня, и мы не можем сидеть сложа руки. Я понимаю, что мистер Робинс, уезжая, хочет оставить о Москве наилучшее воспоминание, посетив все приятные места в столице, я же порекомендовал вам присоединиться к нему для того, чтобы он ввел вас в Кремль, передал свои связи, но я не вижу вас второй день и обеспокоился, как бы эти проводы не затянулись на целую неделю, — стараясь выбирать выражения поделикатнее, заговорил консул. — Мэдрин плохо себя чувствует, у него температура, и я боюсь более худших последствий, на меня свалились все организационные хлопоты генконсульства. Я, к сожалению, не смогу какое-то время уделять вам больше внимания, чем бы мне этого хотелось, понимая, что работа по организации Бюро требует огромных усилий, поэтому и беспокоюсь, сможем ли мы в срок сделать обещанное. Что вы думаете по этому по воду, мистер Каламатиано?

Они сидели в кабинете генконсула, Пул, посасывая потухшую сигару, восседал за широким столом Саммерса, одним глазом пробегая бумаги, поступившие на его имя. В основном это были прошения об эмиграции из России, просьбы перевести деньги и драгоценности в американские банки и даже предложения о сотрудничестве. В смутные времена люди всегда не знают, за что хвататься. Европа, охваченная мировой войной, была слишком ненадежна, и на этом фоне Америка представляла собой незыблемый оплот мировой цивилизации. К двадцатым годам возник и распространился в России еще один миф о том, что разбогатеть в Америке ничего не стоит. Деньги там можно делать из воздуха, золото зарыто в земле большими слитками, и одного вполне хватит, чтобы завести шикарную виллу, авто и открытый счет в банке. Этому мифу способствовали тс, кто уехал в Америку во время первой русской революции в 1905–1907 годах и успел встать на ноги. Их письма окрыляли желающих покинуть тонущий российский корабль.

Но американский Госдеп призывал своих представителей к осторожной выдаче таких разрешений, опасаясь большого наплыва русских беженцев в Америку, а с ними и проникновения революционной заразы, подразумевая под этими идеями род некой эпидемии, которая может передаваться по воздуху.

— Впредь я бы хотел, чтобы вы согласовывали со мной сроки таких обещаний, — проговорил Ксенофон Дмитриевич. — Помимо этого своими неосторожными заявлениями о деятельности будущего Информационного бюро вы тотчас привлекли внимание стратегической разведки Генштаба к нашей деятельности, что несколько осложняет мою работу. Поэтому в первые дни я бы хотел создать видимость для советского правительства, что мы не собираемся превращать эту структуру в некий разведывательный орган, иначе мы сразу же попадем под такую плотную опеку, что будем связаны по рукам и ногам, я не говорю уже о тех карательных мерах, которые могут последовать и привести к прекращению деятельности центра. Я вас прошу также как официальное лицо разъяснить господам Чичерину или Кара-хану, что мы имели в виду создать прежде всего легитимный орган, не связанный со сбором государственных секретов Советской Республики.

Спокойная, но жесткая и уверенная речь Каламатиано заставила Пула отложить в сторону бумаги. Он даже вытащил изо рта сигару.

— У вас есть точные сведения относительно действий советской разведки? — спросил консул.

— Сведения точные, но конфиденциальные, я прошу учесть и этот момент.

— Я могу полюбопытствовать, с кем вы имели такой конфиденциальный разговор? — спросил Пул.

Каламатиано вспомнил совет Ефима Львовича послать Девитта подальше и усмехнулся.

— Я не могу назвать имя своего агента, с которым подписал контракт, как и его военную должность. Могу лишь сказать, что он обладает этой информацией непосредственно, — заявил Каламатиано.

— Вы мне не доверяете? — На лице консула вспыхнула недоуменная улыбка.

— Вы прекрасно знаете, господин консул, аксиому разведки: чем меньше лиц вовлечено в ту или иную секретную деятельность, тем успешнее идет работа. Могу лишь сказать, что его номер двенадцатый, и все сведения, от него поступающие, не будут требовать дополнительной проверки. Если хотите, назовем его Алекс, — улыбнулся в ответ Каламатиано.

Несколько секунд Девитт Пул сидел неподвижно, глядя на своего сотрудника, точно видел его в первый раз. Он знал Каламатиано как милого и делового торгового представителя, имевшего разносторонние связи в России, чем он и хотел воспользоваться, когда рекомендовал его руководителем нового Информационного бюро. И вдруг этот юноша указывает ему на досадные промахи в его деятельности да еще даст понять, что не намерен раскрывать непосредственному начальнику секреты своей работы. Консула задел и тон разговора с ним этого обычно деликатного русского грека: жесткий, спокойный и чуть снисходительный, разъясняющий.

— За вами, естественно, остается общее руководство Бюро и стратегическая разработка основных направлений его работы, но вся тактическая сторона будет лежать непосредственно на мне. Я думаю, это разграничение удобно и вам, Девитт, поскольку вы заняты к тому же и ежедневной текучкой генконсульства, и большая часть обязанностей лежит на вас, а не на Мэдрине, — уже по-дружески сказал Ксенофон Дмитриевич. — И потом, я не могу рисковать вашей жизнью в случае провала, а такой вариант предусматривать необходимо, и как бы полностью несу ответственность за всю тактическую деятельность Бюро…

Каламатиано улыбнулся своей обычной, немного застенчивой улыбкой, которая как бы говорила: я вовсе не хочу обострять наши отношения, поэтому и предлагаю вам принять эти условия. Дело есть дело.

— Хм… — Девитт снова засунул потухшую сигару в рот и беспокойно заерзал в кресле. Не выдержав, он вытащил из стола зажигалку и прикурил, облизывая полные губы и сверля зеленоватыми глазками своего нового подчиненного, кандидатуру которого он с определенными трудностями утвердил у посла и в Госдепе, и вот первые сюрпризы: робкий и стеснительный коммерсант начинает не только круто забирать руль в свою сторону, но уже ставит условия.

— Вас что-то смущает, Девитт?

— Нет-нет, я думаю, вы правы, Ксенофон, — помедлив, закивал Пул, отметив, сколь ловко этот грек подвел весь разговор к возможному провалу и не оставил консулу возможности что-либо ему возразить. — Спасибо, что указали на мой промах…

Пул очень не любил признаваться в своих ошибках и всегда гордился своей интуицией, а тут она его подвела, и незнакомый стойкостями разведывательной работы новичок преподнес ему первую пилюлю. Девитт даже поморщился, подавляя раздражение и понимая, что грубый приказной тон в таких делах пользы никому не принесет.

— Вы правы, в деловых отношениях никакая субординация не нужна. Признаю, возможно, я несколько погорячился и в отношениях с новой властью. — Надо отдать должное Пулу, который с первых же дней революции прозорливо усмотрел, сколь вероломно поведут себя большевики, и стоял за проведение не политики переговоров и поиска взаимных компромиссов, а за жесткую борьбу с новым режимом. — В ближайшие дни я постараюсь исправить эту ошибку. Чичерин сам просится со мной побеседовать. Хочу также вас поздравить с тем, что вы начали активно работать, и с появлением в наших рядах номера двенадцатого… — Пул выпустил кольцо дыма и подумал, что если Каламатиано по своей наивности навербует в свои ряды чекистов, то вздернут не только этого взбалмошного грека, но и его, Девитта. Даже консульская броня не поможет. «Хотя, с другой стороны, я же сам предложил ему эту систему, при которой первый знает второго, второй третьего, а третий уже незнаком с первым. Тогда при провале распадется лишь одно звено, а остальные уцелеют…»

— Это было бы очень важно для успеха всей будущей работы, — поддержал консула Каламатиано.

— Если номер двенадцатый, как вы его характеризуете, столь ценный агент, то у нас все неплохо получится! — неожиданно улыбнулся Девитт, поднялся, достал из резного шкафа бутылочку виски. — Не возражаете?

— Пара глотков не повредит, — улыбнулся Ксенофон Дмитриевич.

Пул налил им обоим по четверти стакана, пододвинул к Каламатиано коробку с сигарами. Девитт любил пропустить один-другой стаканчик виски. Ксенофон Дмитриевич взял сигару, провел ею перед носом, вдыхая аромат.

— Я отрегулировал вопрос с оплатой нашим будущим агентам. Вот разрешение Госдепа на финансирование Бюро и расценки, — он протянул Ксенофону Дмитриевичу бумагу. — Они выглядят более чем скромно по мировым меркам, война пожирает много денег из бюджета, но многие из русских готовы сражаться за идею. Кроме того, мы тоже сможем организовать систему пайков и немного подкармливать наших рыцарей плаща и кинжала. Это в дополнение к этим скромным денежным премиям. Я знаю, что французы, к примеру, ухитряются вообще ничего не платить. У нас так вопрос не стоит, и я надеюсь, наша сеть будет работать эффективнее.

— Я тоже надеюсь, — отозвался Ксенофон Дмитриевич, просматривая бумагу': суммы «гонораров» были действительно небольшие, тысяча рублей — предельная, но больших ограничений не было, и даже этими деньгами можно было варьировать так, чтобы все были довольны.

— Вы в отличие от меня большой профи в денежных вопросах и сами сумеете установить четкие тарифы за каждое донесение, поэтому тут я полностью вам доверяю и вмешиваться не буду, — проговорил Пул. — А вот стратегию и тактику действий будем обсуждать совместно. Я бы не хотел даже пару месяцев провести здесь в Бутырках. Хочу вам сказать, Ксенофон, что из всех, с кем вы уже встречаетесь или будете встречаться, кроме меня, никому больше доверять не стоит. Свое доверие вам я уже подтвердил тем, что Госдепартамент нашей страны взял вас на службу. По моей рекомендации, заметьте, поэтому я как бы и несу за вас ответственность, вы же с первых шагов начали заявлять о некой автономии. Если говорить откровенно, меня это не столько настораживает, сколько пугает.

Повисла пауза. Доводы Пула были убедительны, и Каламатиано в душе с ними согласился.

— Давайте тогда вот о чем договоримся, Девитт. Я покажу вам списки всех наших агентов, но после того, как сложится вся сеть, и мы ее сразу целиком обсудим, как по количеству людей, направлениям будущей работы, так и по отдельным персоналиям. О каждом из них я буду иметь исчерпывающие характеристики к тому времени, чтобы ответить на любой ваш вопрос. — Каламатиано улыбнулся.

Девитт не без уважения посмотрел на Ксенофона. «Что ни говори, а деловая хватка у него есть, и тут я не ошибся», — подумал он. Пул знал о его дружбе с Рейли и Дикки, как и то, что оба считались профессионалами в своем деле. «Если только обнаружится, что я нанял на работу агента русской, английской или, не дай Бог, немецкой разведки, меня собственные власти сожрут с потрохами! Боже, что за время, никому нельзя верить. Никому!» — вздохнул консул.

— Хорошо, договорились. Вы умеете убеждать. — Пул предложил подлить собеседнику виски, но Ксенофон Дмитриевич отказался. — Как там поживает наш великий полковник Робинс? Горюет, что покидает Москву? — переводя разговор в другое русло, спросил консул.

— Москва ему так полюбилась, что он надеется к лету вернуться.

— Вот как? — удивился Девитт. — А я знаю, что он уже дал согласие поехать на другой материк со своей крестовой миссией. Забавное известие.

— Вы же знаете Рея. У него желания и проекты возникают ежеминутно, — усмехнулся Каламатиано.

— Я бы так не сказал, — осторожно произнес Пул. — Хочу заметить, что при всем азарте, темпераменте, иногда несколько искусственном, нарочитом, он больше аналитик, нежели дитя. С ним очень легко ошибиться. Я ему не раз говорил, что разведка в его лице потеряла великий талант. У него есть только одно качество, которое мне не нравится: напор, натиск, граничащий подчас с хамством и беспардонностью. Научить его джентльменскому лоску почти невозможно. Его милая жена, чрезвычайно деликатное создание, уживается с ним лишь потому, что годами его не видит. Хотя считается, что для военного человека это положительный момент. Он оригинальная личность…

Не успел Пул произнести эти слова, как в кабинет ворвался сам Робинс.

— Привет, мистер консул! — громоподобно прорычал он, выбросив вверх руку, как это делали римские легионеры, приветствуя друг друга. — А я нашего грека обыскался. Ты же сам просил поднатаскать его в плане русских связей, а теперь держишь взаперти, как жену, и угощаешь этим дрянным пойлом! — беря со стола отличное виски «Белая лошадь» и наливая себе полстакана, упрекнул он Пула.

Девитт покраснел, не зная, как реагировать на эти солдафонские шутки полковника.

— Я ни о чем таком тебя не просил, у Ксенофона достаточно своих связей, — оправдываясь, забормотал Пул.

— Ну ладно, ладно, я его забираю! — Он отхлебнул виски и поморщился: — Я же говорил: гадость! — и залпом опрокинул стаканчик. — Я вообще не понимаю, Ксенофон, о чем с мистером Пулом можно говорить? Его любимое занятие сидеть в большой канцелярии за столом, принимать посетителей и разъяснять им правила поведения в чужой стране. Он тебе, наверное, об этом сейчас и талдычил: как ему тяжело, Мэдрин болеет и все взвалил на него. А? Точно! — загорелся полковник и, не дождавшись ответа, засмеялся, сотрясаясь всем телом.

К чести Пула, он не обиделся на этот грубый выпад, а захихикал вместе с ним.

— Ну вот видишь, я угадал! Угадал! — уже переходя на раскатистый, рокочущий хохот, погрозил указательным пальцем консулу Робинс.

— Угадал, — кивнул Девитт, посасывая потухшую сигару.

— А раз угадал, то Ксенофона забираю! — резюмировал он. — Пошли!

Каламатиано нерешительно посмотрел на Пула.

— Идите, Ксенофон, мы вроде бы все вопросы с вами обсудили, а у меня действительно гора бумажной работы. — Консул пододвинул к себе стопу документов. — Когда уезжаешь, Рей?

— Думаю, скоро, на днях. Что-то надо будет передать госсекретарю?

— Конечно.

— Всегда к вашим услугам, господин консул. — Рей исполнил изящный французский реверанс. — Будьте здоровы, как говорят у нас в России!

— Я подготовил то, о чем мы говорили, — поднявшись, сказал Каламатиано, протягивая Пулу записку. — Если что-то потребуется скорректировать или дополнить, я сделаю.