Помоги проекту - поделись книгой:
– Разбуди своего младшего брата, и пусть тоже идет, – указывает она.
Мальчик кладет ковш рядом с плитой и входит в спальню, которую делят трое братьев.
– Руби, – зовет Мэттью тихо.
Она берет его за предплечье, чуть выше локтя, и чувствует его теплую и твердую плоть.
– Грех, – говорит он, – как он есть. Если па когда-нибудь узнает, не знаю, что он сделает.
– У меня ребенок, – говорит она.
В другом конце комнаты, на сосновой полке над камином, отсчитывают секунды фамильные часы. Из спальни слышно, как Джон разговаривает с Люком, младшим братом, как он говорит ему надеть рубашку, а Люк бормочет свои вопросы, некоторые – связные, другие – совсем бессмысленные. Не считая этого, в их фермерском домике стоит самая оглушительная тишина за все времена – даже считая день, когда их мать лежала перед очагом в сосновом гробу.
Мэттью – с обмякшим, побелевшим от страха лицом – открывает рот, намереваясь заговорить, но прежде чем он успевает что-то сказать, раздается стук – будто сердцевина сосны затрещала на костре.
У Руби на глаза навернулись слезы, она отняла руку от брата.
Оба смотрят на дверь.
– Все-таки вернулся, – говорит она, вытирая глаза.
Еще стук, три уверенных удара.
– Возьми себя в руки, – указывает Мэттью. – Потом поговорим. – Он направляется, чтобы ответить на стук, но останавливается. Оборачивается и касается ее щеки – она запомнит это на долгие годы, его последний жест, самый нежный и заботливый из всех. Он проходит кухню и – ровно в момент, когда раздается еще три стука, крепкими костяшками по мягкой сосне, – открывает дверь.
Она вытирает глаза передником и видит, через сетчатую дверь, мужчину, но это не ее отец. Это тот бродяга с дороги, с черным цилиндром в руке и сверкающей лысой макушкой. Он тихо обращается к Мэттью, но Мэттью ничего не отвечает, а стоит, выпрямившись и держа руку на двери, не открывает сетку. Она сразу понимает, что это за человек, бледный и изможденный, не похожий на остальных, кто пересекал этот порог ради супа и воды. Этот другой. Худой и потрепанный, верхняя пуговица на рубашке расстегнута. На цилиндре с одной стороны разошелся шов, и он зияет, будто отвисший рот. Она входит в проем кухни и опирается на раму, скрестив руки, и видит, что мужчина стоит в потрепанном пиджаке, носки его ботинок отклеились от подошв, но ухмылка на вытянутом, узком лице будто намекает: это все какая-то затейливая маскировка, какая-то шутка. Он смотрит поверх плеча Мэттью и, продолжая говорить с мальчиком, подмигивает ей. Улыбка его отвратительна.
– Кто это? – спрашивает Джон из-за ее спины. Он стоит за ней и держит Люка за руку. Люк, ему всего четыре, наблюдает, засунув в рот большой палец.
– Идите в спальню, – приказывает она. – Уходите, закройте дверь и не выходите, пока сама вас не позову. Слышите?
Джон кивает и увлекает малыша за собой.
Снаружи поднимается ветер, распахивая ставни на окне в гостиной. За ним, на горизонте, она видит что-то похожее на огромное темное облако. Низкое и беспокойное, оно быстро приближается.
– Тут сейчас все разнесет, – замечает мужчина из-за сетчатой двери, говоря это Мэттью за плечо, с неподвижной улыбкой. – Там у вас супом пахнет?
Мэттью поворачивается и смотрит на нее, взгляд у него странный и отрешенный. Он, будто лунатик во сне, тянется к крюку, отпирающему сетку.
– Нет, – возражает она, желая закричать, но выходит лишь шепот.
Крючок выскальзывает из защелки.
Бледный человек открывает дверь и входит в кухню, мимо Мэттью, который закрывает за ним дверь.
– Спасибо, сэр, – говорит он, не сводя глаз с Руби.
Ей не нравится, как звучит голос этого незнакомца. Он высокий и тонкий, и хотя улыбка его дружелюбна, в глазах стоит холодный блеск.
«Он сам дьявол, – думает она. – И он пришел за наши грехи».
Улыбка незнакомца становится шире, и Руби слышит голос у себя в голове – мужской голос, его голос, догадывается она, хотя его губы остаются неподвижны.
Застыв на кухне, она вздрагивает от воспоминания, которое незнакомец будто вынимает из ее разума и сердца, – о ее величайшем стыде, о той ночи, когда они с Мэттью принимали роды у собаки в амбаре, а потом лежали на чердаке, любуясь звездами и стараясь забыть о тяготах наступающего дня. О том, как она читала любовные стихи в книжке из библиотеки, весь этот вздор. «Я тут не все понимаю, – призналась она, листая книгу, – хотя другие понимают. Что-то я просто чувствую. Вот тут». Она взяла руку Мэттью и прижала к своему сердцу. «И тут, – сказала она и сдвинула его руку ниже, к своему животу. – И тут». Еще ниже. Это казалось таким естественным и таким скорым после ухода матери, при щенятах, сосущих свою мать на нижнем уровне амбара, – перекатиться в его объятия…
На дом обрушивается грохот, и окно гостиной взрывается.
Руби кричит, и Джон в спальне тоже.
Мэттью выкрикивает имя Руби.
Дом погружается во тьму.
Она чувствует, как земля с песком впивается в ее голые руки и лицо, пока она идет по коридору к гостиной. Двигаясь на ощупь, она ударяется голенью о швейный стол матери – за которым та шила себе одежду на лето, платья из лоскутков ткани, дешево купленной в городской лавке. Она достигает ставен, надеясь закрыть их от бури, и тогда слышит крик Мэттью. Пронзительный, полный ужаса. Она зовет его по имени, перекрикивая рев, словно товарный поезд, сотрясающий стены и половицы. Она прощупывает в темноте стену, пока ее кулак не смыкается на дверной ручке – чулана у передней двери, где, помнит она, ее отец хранит дробовик, которым отпугивает людей из банка, только он не держит его заряженным. Как только она оказывается внутри, дверь захлопывается в кромешной тьме, и она не видит даже полок, пусть на них все равно лежит только каменная соль. Она шарит по полке над головой в поисках керосиновой лампы и коробка спичек. Она знает, где те хранятся, всегда рядом, всегда поближе к стене. Присев на стопку запасных дров, ожидая, пока привыкнут глаза, она чиркает спичкой и зажигает фитиль – и в разлившемся маслянистом свете накрывает фитиль колпачком, чтобы сбавить пламя.
Чулан распахивается настежь.
Она держит лампу, и свет отбрасывает огромную и скрюченную тень бледного незнакомца на потолок. Он ухмыляется ей, зубы у него такие белые, каких она в жизни не видела. Он стирает красноту с лица тыльной стороной ладони, пока в комнате позади него бушует пыль с песком.
– У тебя и твоего брата просто восхитительные тайны, – говорит он.
Он протягивает руку и хватает ее за запястье, у нее учащается пульс. Он рывком поднимает ее на ноги и тянет к себе. От него неприятно пахнет, когда он вытаскивает ее из чулана, отнимает лампу, а дом трещит и стонет под весом темного облака, грохочущего над ним.
Незнакомец ведет ее в коридор, воздух здесь такой плотный, удушающий. Она краешком глаза замечает тело на полу кухни, ноги в комбинезоне…
…и вот он тащит ее в спальню, где Джон с Люком ютятся в кроватке, старший брат обхватывает руками младшего.
Бледный, не выпуская ее запястья, улыбается кровавой улыбкой, его рот выглядит щелью с зубами на лице, которое в свете фонаря напоминает гниющий череп, обтянутый кожей. Она стоит, застыв от ужаса. От прикосновения бледного. И от его голоса.
– Позволь мне кое в чем тебе признаться, дитя, в том, о чем твое неопытное сердечко уже догадалось, – говорит он. – Я призрак в этом старом мире. Мой якорь здесь – это кровь. – Он проводит ногтем указательного пальца правой руки поперек ее горла, и ноготь у него длинный, желтый, испачканный чем-то черным и плохим.
– Смотри на меня, Руби Гудвин. Смотри на меня, прелестное, потерянное дитя. И знай радость моего вида.
Он ставит фонарь на ближайший комод и шагает к мальчикам, сжавшимся на соломенном матраце. Люк начинает плакать. Джон кричит сестрино имя, и последнее, что она видит перед тем, как фигура бледного заслоняет его, это глаза брата – широко распахнутые, исполненные ужаса.
Ей самой хочется закрыть глаза, но она не может. Она должна подчиниться негласному приказу незнакомца – и смотреть.
Она видит, как в руке бледного появляется лезвие – короткое и кривое.
Видит, как дергается нога брата.
Рука Джона стучит незнакомца по плечу.
И кровь. Кровь обильно хлещет на простыни.
Затем он приближается к ней, и его лезвие касается ее кожи – там, где плечо соединяется с шеей, – и рассекает плоть. Она чувствует боль, стоя там и глядя на все, что осталось от Джона, на кровати, и на Люка, который плачет на груди мертвого. Кровь струится из ее шеи, течет по ключице, попадает под платье, в ложбинку между грудей. Она не шевелится, когда бледный прикасается губами к ее коже и нашептывает свои обещания: что страха, который рос внутри нее с того дня, когда они совокупились с Мэттью в амбаре, больше не будет, и что поцелуй бессмертия не закончится никогда…
…а единственной радостью, что будет ей нужна, станет горячая, чистая кровь.
Она закрывает глаза – ей кажется, будто она на краю пропасти, – а он вскрывает ножом себе левую руку. Его холодная кожа касается ее губ, словно огонь, когда он грубо прижимает свою рану к ее лицу. Он смеется, и его смех сливается с ревом ветра. Она возвращается в этот мир и понимает, что должна сделать, и что он ей велит, и хватает его руку и впивается в нее, будто странница в пустыне, вдруг нашедшая реку.
Буря снаружи бушует над дощатым домиком, а песок собирается у стен и окон удушающими наносами. С двери амбара слетают крупицы краски, а лошади за ней ржут в тесной темноте.
Она просыпается в затхлом, пахнущем маслом углу. Тусклый свет. Ритмичное покачивание. Гром и молния снаружи. Ужасный высокий скрежет, металла по металлу. Вагон. Ее глаза привыкают к темноте. «Я на поезде. Давно ли? – гадает она на тяжелую голову. – Как я сюда попала?» В эту минуту она не помнит ничего.
Она видит его: бледного, в потрепанном пиджаке, он сидит в дальнем конце вагона на перевернутом ящике из-под яблок, он сгорбился и дрожит. Она вспоминает почти все.
Мэттью и Джон. Мертвые.
Улыбка в свете лампы. Отвратительная, тошнотворная ухмылка.
Нож.
Кровь.
Бледный сидит, у него в ногах стоит лампа, в руках он держит колоду карт. Он поочередно бросает карты в свой перевернутый цилиндр. Каждая третья или четвертая аккуратно попадает в шляпу. Остальные собираются на соломе вокруг. Сам он – живой труп. Белки его глаз пронизаны красными прожилками, темные зрачки – молочного цвета. Вены пульсируют, будто на висках у него под кожей копошатся черви.
Она садится, прямо, прислонившись к стене вагона.
Думая об этом, она прикасается к своему животу и чувствует что-то липкое между бедрами…
…и понимает: жизнь внутри нее пропала, будто случившееся задушило ее, точно как сама буря обошлась с их домом.
Она издает низкий скорбный звук, и тот затухает в тишине.
Бледный несколько мгновений смотрит на нее, затем встает с ящика и исчезает в тени, пошатываясь от качания вагона на рельсах. Она слышит какую-то возню, и вскоре бледный возвращается в круг света рядом с ящиком. Он неуклюже приближается к ней, волоча за собой ее живого братика. Мальчик одет только в нижнее белье, его лицо грязное, все в разводах от выплаканных за ночь слез, к пухлым босым ножкам липнет сено. Бледный приподнимает мальчика на сгибе локтя. Он забирается рукой в свой поношенный пиджак, достает короткий кривой нож и – прежде чем Руби удается обрести голос, чтобы вымолвить имя брата, – перерезает ему горло. Тельце мальчика падает на доски, но ножки еще дергаются.
Она знает, что ей следует кричать. Вопить во весь голос. Что это должно каким-то образом ее сломить. Но она лишь смотрит на перевернутое личико брата, круглое, булькающее, и чем дольше она смотрит в его угасающие глаза, тем менее человечной себя чувствует. Сама ее душа вытекает из ее тела, точно как жизнь мальчика уходит из его. И что-то другое, осознает она, заполняет пустоту.
– Ешь, – приказывает бледный. Затем возвращается к своему ящику и, усевшись на него, смотрит на нее. Странный выжидающий взгляд на землистом лице. Будто она – бродячее животное, которое нужно приручить.
Она не шевелится. Приникает к щеке брата, кладет ладонь ему на грудь – поднимающуюся и опускающуюся, но медленно, очень медленно. Она убирает руку и видит кровь у себя на кончиках пальцев. Ярко-красную, теплую.
– Ешь, – повторяет бледный. – За нас обоих. Верни мне мою силу, дитя.
А потом это случается – так же внезапно, как день обращается в ночь: в ней пробуждается голод. Он стряхивает с нее сон и выбирается из своей пещеры в ночь, новый, кипящий, и поднимается к звездам с холодным безразличием, ведомый лишь одной убийственной целью.
Она прикасается пальцем к губам.
«Что я такое? – задумывается она. – Что я за зло?»
И она ест.
Новый Орлеан
Мысль является ей во сне, как последнее видение, вспыхнувшее посреди тьмы. Она просыпается, свернувшись под грубым одеялом в узком гравийном проходе между двумя могилами. Вдали на шоссе I-10 грохочут машины, пурпурное сумеречное небо дугой протягивается над кладбищем. Тот же сон, что вчера ночью, и позавчера тоже: она стоит на крыльце фермерского дома, где ветры носятся над равнинами и сотрясают стены. Одну руку она прижимает ко лбу, щурясь от безжалостного солнца на простирающиеся вдаль посевы, которые погибают из-за нехватки воды и денег. Вскоре на поля, заслонив дневной свет, хлынуло большое черное облако, состоящее из верхнего слоя почвы и похоронившее тракторы, амбары, дома и людей. На дворе 1935 год, она – девочка по имени Руби, и тем летом не выпадает дождь. Только ветер, солнце и пыль. И высокий худой незнакомец, бредущий издалека по дороге, с бурей за спиной. Ее бледный.
«Теперь его нет», – думает Руби. Он исчез менее чем через год после Борго. Она тогда проснулась на закате одна в номере дорогого отеля в горах Озарк. А рядом на подушке – завернутый в белую простыню жестокий подарок на прощание – труп мальчика, лет пяти-шести, не более, с перерезанным горлом. Обескровленный, похолодевший. Прощальная насмешка.
Она сбрасывает одеяло – найденное в мусорном баке накануне – и бредет среди осыпающихся могил в густеющей тьме. В ее теле нет тепла, несмотря на вечерний зной, и она идет в куртке, сунув руки в карманы. Стряхивает с себя остатки дневного сна. Перед склепами горят поминальные свечи, капая воском на выцветший мрамор. Она представляет себе лежащие внутри кости – мирно покоящиеся на полках, где о них заботятся. Где-то на этом кладбище, знает она, находится могила человека, который фотографировал проституток и выцарапывал им лица. Она не помнит его имени. Она опускает глаза на свои руки и видит первые слабые трещины у себя на перепонках между пальцами: ее уже царапала собственная чудовищная кровь. Она не кормилась с тех пор, как покинула Миссисипи. После того дальнобойщика. На вкус он оказался противный. С тех пор она не была…
…голодной.
Она огибает угол и видит группу ребятишек – двух мальчиков и девочку. У мальчиков – длинные неопрятные волосы и бороды, девочка – полуголая и вся в синяках. Они теснятся на узкой тропинке между двумя склепами. Они связывают друг другу руки резиновыми трубками и втыкают в кожу иголки. Над ними высится огромный ангел из белого мрамора, расправив крылья и скрывая их в своей вытянутой тени. Головы у ангела нет.
Она отводит глаза, испытывая отвращение от их запаха – от вони нужды.
Она перелезает через стену и идет по Эрсулайнс-авеню, потом по Шартр. Медленно обходит по кругу Джексон-сквер, где медиумы разбили палатки со своими столами, хрустальными шарами и картами Таро. Она задерживается там, где белобородый старик играет на стеклянных чашах с водой. На его столе горят свечи, озаряя чаши медово-золотистым сиянием. Ей нравится его музыка – высокая, изящная. Ее звучание напоминает ей о чем-то неопределимом – о женском голосе, возможно, принадлежавшем ее матери. Как бы то ни было, это человеческое ощущение, а большинство всего человеческого ее покинуло.
Хотя он человеком не был, ее бледный, но да – он тоже ее покинул.
Она поворачивается спиной к сердцу Французского квартала и замечает дверь лавки. У нее в руках сигарета, на ней – грязные, потрепанные джинсы и футболка Led Zeppelin под джинсовой курткой. Здесь не потребуется много времени, чтобы кто-то – какой-нибудь студент, бармен, уличный музыкант с трубой – предложил ей закурить. Сегодня это пианист в фетровой шляпе, который собирался на концерт в баре, где он играет где-то в углу, пока посетители ждут своих столиков. От него пахнет дешевым одеколоном. Когда он предлагает ей огонь, она берется пальцами за его запястье. Ее желудок качается, как барка в беспокойном море. Кровь приливает. Сердце колотится. Но она все же мешкает.
«Я брожу по городу, как крыса в стенах, – думает она. – Как паук в самом темном углу».
Души странствующих по барам и кабакам перед рассветом – потеряны и забыты. Никто по ним не скучает.
«Я съела однажды священника в Саванне, Джорджия, – вспоминает она. – На Рождество 1954 года. Заманила его к реке, подальше от его Библии и Бога. Прикоснулась к нему, и он узрел во мне вечную истину».
Теперь она смотрит в тусклые карие глаза пианиста, на его светлый загривок, откуда она будет пить, на горящую спичку у него между пальцев. Вспоминает лицо мальчика, которого ее бледный оставил на подушке в горном отеле, и остекленевшие глаза того же цвета, что и у пианиста, и такие же рассеянные. Так странно вспоминать это сейчас – ведь с тех пор минуло столько лет. Она слышит голос бледного – «Любовь не наш удел, Руби, только кровь» – и позволяет пианисту убрать руку. Он отступает, но не достает пяткой черной туфли до края тротуара и заваливается назад. Роняет горящую спичку и, шикнув от боли, облизывает большой палец, после чего уходит по улице, медленно вспоминая, что у него выступление в каком-то ресторане и ему необходимо туда явиться.
Она прислоняется к кованому забору, ограждающему задний двор собора Святого Людовика – там, где возвышается высокая статуя Христа с распростертыми объятиями, – когда мимо проносятся парень с девушкой. Девушка бежит быстрее, стараясь оставаться впереди. Рю чует мускусный запах, который они оставляют после себя. Он – солдат в военной форме, девушка – в короткой синей юбке. Без сомнения, он пишет ей письма, а она на них не отвечает. Девушке лет восемнадцать-девятнадцать. В полуквартале, на углу Сент-Энн-стрит, девушка оборачивается и кладет ладонь ему на грудь, останавливая его. Там, на потрескавшемся тротуаре, разыгрывается ссора. По брусчатке тянутся их длинные тени.
Час уже поздний, и Французский квартал опустел – только несколько полуночников бродят по улицам в теплых кругах света фонарей.
Поделиться книгой: