В долине солнца

Тревис взобрался по лестнице и рухнул на постель, весь мокрый от пота и крови, и женоподобная тварь скользнула к нему, чтобы оказаться сверху, и, проведя хрупкими руками по его плечам, обняла за голову. Поласкала его щеку, поцеловала. От нее пахло алкоголем, сигаретами и гнилым мясом, и Тревис почувствовал, как шелушащаяся кожа твари прижалась к его собственной, и как руки нащупали ремень, расстегнули пряжку, потянули за нее.

Т-Р-Е-В-И-С.

Она рассмеялась, и все тело нависшей над ним твари было грязным и гнилым, а когда она открыла рот шире, он увидел старые неровные зубы, ряд за рядом – точно у акулы. Глаза у нее горели.

Кого ты сейчас видишь, Тревис? Кого?

Его голос переменился – это была та, кого он слышал раньше…

Тревис? Так тебя зовут?

…за мгновение до того, как он обхватил ее горло ремнем. Женщина с темными волосами и шрамом над губой, где ее порезал бывший, и глазами, сверкающими, как у зверя перед несущимся на него грузовиком, но голос твари снова стал другим, как у той, темноволосой, и как у последней…

Мне нравится это имя, Тревис

…милые красные губки, а потом как у третьей…

О Тревис, пожалуйста, да, Тревис

…а эта была так похожа на девушку, которая купила ему ремень на ярмарке, когда ему было шестнадцать, и он взял ее за грудь, а она запачкала кровью сиденье в грузовике его отца…

Давай, давай, неужели не помнишь, как меня зовут, назови же мое имя, Тревис, скажи, скажи

– Рю, – выдохнул он. – Рю.

Тварь улыбнулась, и он услышал звук, похожий на копошение жирных бурых червей в сырой земле, и наконец вспомнил.

Звезды на небе.

Ее руки, сложенные на столике, остальное тело – в тени.

Ремень был затянут вокруг его ноги, чуть выше колена.

И она, тварь по имени Рю, скользнула вдоль его тела, взяла его нож и рассекла плоть его бедра, а он закричал…

в темноте, на пропитанных его кровью простынях, умирая, чувствуя, как жизнь покидает твое тело, ты и сможешь увидеть свое истинное лицо, не незнакомца, не вора, а свое, и обретешь все, что когда-либо терял

…и теперь он проснулся с ощущением крови во рту.

По-прежнему сидя за столом, положив голову себе на руки, он почувствовал запахи отбеливателя, гамбургера, желчи, крови и чего-то еще – гнилого фрукта? Поднял голову и увидел, что его щека была испачкана в крови, которой его стошнило. Стол стал липким. Часть крови попала ему на футболку и засохла на груди. Он кое-как поднялся и, зайдя в туалет, посмотрел на себя в разбитое зеркало. На него уставилось испачканное существо, разбитое на три осколка, призрак с крошечными черными глазками с желтыми зрачками. Впалые щеки потрескались, как засохшая грязь. Зубы неправильной формы, выпирающие десны.

«Мое истинное лицо», – подумал Тревис.

Он издал хриплый крик и врезал кулаком по последним остаткам стекла – те засыпали раковину и пол, на костяшках пальцев у него выступила кровь. Выскочил из уборной и ударил по двери шкафчика – дешевое дерево разбилось в щепки. Тревис рухнул на колени и пожелал, чтобы вся его ужасная жизнь оказалась лишь дурным сном, от которого он вот-вот проснется, и все его существование окажется слабым огоньком, который можно погасить одним щелчком. И чтобы в этот момент пробуждения его щеки коснулись теплые, живые, настоящие губы, и голос матери позвал его:

– Хочешь потанцевать с мамочкой? Идем, малыш. Идем потанцуем.

Тело – твердое, резкое – вдруг прижалось к его спине, мягкое дыхание коснулось обнаженной плоти на его шее.

Теперь ты мой, Тревис. А я твоя.

Она запустила ему в волосы свои пальцы – не мягкие, а иссохшие, костлявые и твердые, как выделанная кожа.

«На этот раз, – вспомнил он свою мысль, – на этот раз все будет по-другому».

Так и вышло.

Его трясло так, что он не мог встать на ноги.

Она помогла ему. Он почувствовал, как ее руки поднимают его, как прежде, и крепко зажмурился, пока не оказался на спальной полке. Она, перенеся его, помогла раздеться, медленно, любя, и касавшиеся его пальцы были мягкими и нежными, пока он не открывал глаза. Они лежали бок о бок в тесной темноте, и она рассказывала ему всякое – то, что ему требовалось знать и что требовалось сделать. Она объяснила ему, что все стало по-другому, что потерянное было найдено, что рассвет – это ложь, а ночь – благо, и все, что она говорила, прежде казалось ему невозможным в этом мире, даже при всех его кошмарах, что являлись ему во сне. Но не успела пройти ночь, существо по имени Рю его покинуло, и он лежал, дрожа и думая о тех одиноких часах, когда перед ним был выбор, ни один из вариантов которого уже не будет ему доступен.

Вторник

7 октября

В предрассветном сумраке Аннабель увидела его в поле по другую сторону шоссе, когда взглянула на солнце, поднимающееся над горами на востоке. Ковбой стоял в свежей джинсовой рубашке с закатанными рукавами и плотно застегнутыми пуговицами. Руки он засунул в карманы, скрыв из виду, но повязок на лице у него не было. Поверх рубашки на нем была джинсовая куртка. На голове сидела черная шляпа.

Тонкая золотая полоса протянулась вдоль холмов, вся долина впереди залилась серостью. Аннабель, попивая кофе, наблюдала за ним с крыльца фермерского дома. Спустя некоторое время ушла на кухню, где взяла с полки керамическую сахарницу своей матери. Поставила ее на стол и достала двадцатидолларовую банкноту Билли Калхуна. Положила в карман халата. Вернула сахарницу на место и направилась в поле.

Тревис смотрел на небо. Солнечный свет просачивался, будто кровь сквозь ткань, и оставалось недолго до того, как он запятнает все вокруг. Тревис оглядывался по сторонам, смотрел вдоль шоссе, через поля юкки и мескита. На голую долину, протянувшуюся между гор.

«Идти некуда», – подумал он.

Он пролежал всю ночь без сна, прислушиваясь к тому, как его внутренности издают шумы, будто меняющие свое положение бревна нового дома.

«Ты не умираешь, – прошептало ему существо по имени Рю, перед тем как померкнуть, как избавить его тело от своего веса и исчезнуть. – Ты уже мертв».

– Привет, – поздоровалась женщина у него за спиной.

Она стояла в считаных футах, подойдя бесшумно в голубом халате и держа в руке оранжевую кружку кофе. Кружка была фирмы «Фаеркинг» – он помнил ее с детства.

– Красиво, да, – сказала женщина, указывая на небо цвета спелой сливы. – Как ты?

– Лучше, – солгал он.

– А вид такой, будто с ума вот-вот сойдешь.

Он не ответил.

– Куда поедешь?

Он посмотрел в ту сторону, где было все еще темно.

– Думаю, дальше на запад.

Она молчала, будто желая что-то сказать, но не знала как. Тишина повисла между ними, и только ветер дул над равнинами да слышался слабый шум грузовика, переключающего передачи где-то вдали.

Наконец она решилась:

– Здесь еще много работы. Тому мало что удалось сделать после того, как заболел. – Она сделала паузу, подбирая слова, но не смогла, поэтому просто отпила кофе.

Тревис посмотрел на нее. Ветер прижимал халат к ее телу, обводя изящную фигуру. Она красивая, подумал он, но худая. Он чувствовал тревогу в груди – чувство, которому не знал названия и которого не испытывал к женщине очень давно. Испугавшись этого, он отвернулся обратно к рассвету.

– Что с ним случилось? – спросил он.

– Рак.

Тревис кивнул.

Женщина залезла в карман халата и, достав сложенную купюру, протянула ему.

– Здесь немного, – сказала она, – но может тебе помочь.

Он не взял.

– Пожалуйста, – сказала она.

Он даже не двинулся в сторону денег. Лишь смотрел себе на запад, в ночь. На немногие оставшиеся на виду звезды.

Она продержала купюру еще несколько мгновений, после чего сунула ее обратно в карман.

– Я не хочу тебя обидеть, – сказала она.

– Я и не обижаюсь, – ответил он.

Снова молчание, а потом она заговорила, и Тревису показалось, что она говорит, как женщина, пережившая большое горе. Слова ее звучали ровно, медленно, размеренно.

– После того как я постучалась к тебе тогда в воскресенье, – сказала женщина, – меня крестили. Говорят, будто я впустила Иисуса в свое сердце. Хотя мне кажется, он скорее вошел туда по своей воле. – Она сделала еще глоток кофе.

Тревису отчего-то подумалось о мужчине по имени Карсон, о котором он не вспоминал много лет. Тот поджег целые джунгли факелом, который нес на спине. Там не было хороших людей. Нет, ни одного.

– Я не крещеный, – сказал он. – Хотя сейчас, может, мне этого и хотелось бы.

– Придите ко Мне все страждущие и обремененные, и Я успокою вас[13], – проговорила женщина с улыбкой. – И накормлю в кафе. – А потом добавила: – И буду платить что-нибудь раз в неделю. Если захочешь остаться.

– В кафе, – повторил он, после чего уселся на корточки и поковырялся в камнях под ногами, подняв останки костей какого-то зверька. Спустя мгновение встал и отшвырнул их, потом отряхнул руки. Между камней пробежала сороконожка и исчезла в траве. – Вы не знаете, о чем просите, – сказал он ей.

– Думаю, знаю, – ответила она.

И, сказав это, ушла и оставила его одного.

Тревис беспомощно наблюдал за тем, как с востока хлынуло солнце, окатив своим ужасным светом равнины, арройо и сухие ручьи. В этом золотом потоке он увидел собственную мрачную судьбу, понимая, что ничего хорошего впереди его уже не ждет.

II. Рю

Борго, Оклахома

Весна 1935 г.

– Ветра нет, – говорит ей брат Джон, стоя на крыльце рядом с ней в предвечернем свете. Колокольчики из жестяных банок, висящие на карнизах, не шевелятся, а верхушка бурого дуба топорщится, как соломенный веник. Мельница на краю участка тоже неподвижна.

– Когда еще было так тихо? Руби?

Она не отвечает. Вместо этого кладет руку на округлое плечо мальчика и сжимает его, не сводя глаз с горизонта, где по стелющимся равнинам тянется двухполосная грунтовка, чтобы слиться с темнеющим небом. Она наблюдает за северным пригорком, из-за которого в ближайший час, мерцая заходящему солнцу треснутым стеклом, должен появиться грузовик.

– Как думаешь, па успеет, пока не начнется? – спрашивает мальчик.

– Может быть. Но нам лучше быть готовыми к тому, что не успеет. Выйди в амбар и помоги Мэттью со ставнями.

– Есть. – Мальчик спрыгивает с крыльца и рысью устремляется через двор.

Она касается медальона у себя на шее – медальона своей матери, подаренного ей отцом после того, как матери не стало прошлой зимой. Внутри него фотографии ее самой и старшего брата, Мэттью. Вдалеке, на фоне пурпурного неба, она видит мужчину, бредущего вдоль дороги в их сторону. Еще один голодный рот из Шони или Форт-Смит. Еще одна душа, ищущая работу и кров, полагаясь на слухи. Кто-то высокий и худой, в цилиндре. Силуэтом напоминающий Авраама Линкольна.

«Да поможет вам Господь, – думает она, – не угодить в ловушку того, что грядет».

Она обходит дощатый дом снаружи, закрывая ставни и запирая их, думая про себя, что если ветер подует так сильно, как говорят в Бивере, то никакой крюк или засов их не сдержит. Дом, как и земля, на которой он стоит, видал и лучшие времена. Доски давно утратили свою краску, лишь несколько пятен сохранилось на карнизах и по углам, под подоконниками. Остальное стерло время. Даже раствор между кирпичами, из которых сложен дымоход, обратился в пыль.

Закрыв ставни, она возвращается на кухню и помешивает в кастрюле тушеную говядину, которая кипела на плите. Вскоре входят Мэттью с Джоном: старший – высокий, стройный и поджарый, под поношенным комбинезоном видны мускулы, младший – руки в карманы, на одном из его чрезмерно больших полусапог развязан шнурок.

– Все сделали, – сообщает Мэттью. – Сегодня он не вернется. Из-за бури не поедет.

– Если он ее слышал, – говорит она.

– Слышал. И наверняка уже видел.

– Может, пригонит ее домой, – говорит Джон.

Руби протягивает дымящийся ковш с тушеным мясом.

– Хлебни-ка.

Джон берет ковш обеими руками и отпивает. Она опускается на колено и завязывает ему шнурок.

– Не стоит тебе разносить эту грязь по дому, Джон Гудвин, – говорит она.

Мэттью засовывает руки в карманы комбинезона и выглядывает в окно. Всматривается между ставнями.

– У па нет шансов. Он не дурак. Придется им спрятать того теленка и закрыться. Брат Джордж не позволит ему ехать в бурю.

– Ты и сам, братик, не глупый, Мэттью Гудвин, – говорит она, подходит к нему сзади и касается его густых темных волос над загривком, вплетает в них пальцы.

– Пока па нет, хочешь поиграть во взрослых? – спрашивает он. Он не улыбается, но в его голосе слышна веселая нотка. Он говорит так тихо, что их брат, продолжающий пить бульон из ковша, этого не слышит.

– Почему тебе нравится говорить так грубо? – говорит она.

– Давайте уже есть, – зовет Джон, стоя у плиты.