Помоги проекту - поделись книгой:
Вице-адмирал Хомма относился к тем людям, чей образ жизни, манеры и привычки, достаточно экстравагантные сами по себе, служат окружающим благодатным материалом для создания разного рода легенд, иногда самого фантастического свойства. Об адмирале Хомма говорили, что он не знает страха и поражений.
На флоте рассказывали, что безусым лейтенантом Хомма попал на курорт Югавара, известный своими горячими источниками. В первый же день в овощной лавке он увидел мандарины и проглотил за один присест сорок семь штук. На следующий день он попал в больницу с подозрением на аппендицит. В самом ли деле у будущего адмирала воспалился червеобразный отросток слепой кишки, или он просто переел, осталось неизвестным, поскольку для оной легенды это не имело ни малейшего значения. В кубриках и кают-компаниях рассказывали, что Хомма наотрез отказался от обезболивающих средств при операции. Врачи не могли скрыть своего удивления: с такой странной просьбой к ним еще не обращались. Больные всегда просят избавить их от страданий и боли… «Зачем ты это сделал?» — спросил будущего адмирала один из сослуживцев после операции. «Хотел узнать, что ощущает человек, когда делает харакири» — таков был ответ.
Когда осенью 1944 года американцы начали высадку в заливе Аейтё, вице-адмирал Хомма был назначен командующим морской авиацией. Из Токио он вылетел прямо на базу Кларк-филд, где было сосредоточено около полутысячи японских самолетов. Ставка надеялась сорвать высадку американских десантных подразделений с помощью авиации. 24 и 25 октября японские самолеты поднимались в воздух и волна за волной обрушивали бомбовый груз на транспортные и боевые корабли американцев в заливе Аейтё. Командиры авиаотрядов наперебой докладывали о потопленных и подожженных кораблях противника. Настроение в штабе японских войск на Филиппинах заметно улучшилось. В офицерской столовой говорили о том, что военное счастье возвращается к Японии и Макартуру не удастся высадиться на Филиппинах. Не все были столь оптимистичны, но даже самые осторожные в оценках офицеры были бы изумлены, узнав, что именно в эти дни адмирал Хомма отправил домой письмо, которое не должно было попасть в руки военной цензуры.
Хомма писал своим детям: «Я не знаю, сколько лет продлится эта война, хотя, пожалуй, не так долго, как многие считают. Война становится все более ожесточенной, и нет гарантии, что Токио, как и другие крупные города, не превратится в пустыню. Гамбург и Берлин уже снесены с лица земли. У вас обоих нет никаких перспектив на будущее. Мне жаль вас. Однако вся Япония находится в подобном положении, и я могу сказать только одно: будьте храбрыми, нужно выстоять».
Жене Хомма отправил отдельное письмо: «Всей Японии суждено испытать ужасы войны. Ты должна иметь это в виду. На острове Сайпан, захваченном американцами, находятся 150 бомбардировщиков В-29, готовых бомбить Японские острова; весной их будет 250, а к лету, вероятно, 500. Это означает, что налеты станут более интенсивными. Если оправдаются мои худшие предположения, враг может высадиться на побережье Тиба и атаковать Токио. Кампания на Филиппинах складывается не в нашу пользу. Мы готовы ко всему. Не обольщайся относительно моего возвращения, вряд ли ты увидишь меня живым, будь сдержанна, подумай о детях».
Сводки Императорского штаба, передававшиеся по радио под звуки военных маршей, возвещали о крупных победах японского оружия. В Токио и Осаке состоялись митинги в честь редкой победы. В радиопередачах на заграницу назывались грандиозные цифры потерь американского флота. Офицеры американской разведки, знакомясь со сводками радиоперехвата, насмешливо хмыкали. Высадка на Филиппинах началась. Генерал Макартур объявил в характерном для него высокопарном стиле: «Народ Филиппин, я вернулся. Милостью всемогущего Бога наши войска опять находятся на земле Филиппин…» Адмирал Хомма понимал, сколь велико торжество Макартура, два с лишним года назад бежавшего с Филиппин, захваченных победоносной японской армией.
В Токио приняли решение дать американцам решительный бой в заливе Лейтё. Заместитель начальника генерального штаба Хата прибыл в Манилу, чтобы объяснить обороняющимся войскам: американцы совершают грубую ошибку, высаживаясь на Филиппинах. Нужно воспользоваться наглой самоуверенностью бездарного американского командования, сконцентрировать все силы на острове Лейтё и покончить с американцами одним ударом, изменив ход войны.
Командующий 14-м фронтом генерал Ямасита и адмирал Хомма пытались возражать: переброска войск на Лейте под огнем вражеской авиации приведет к большим потерям и неразберихе. В ответ они услышали холодное: «Это приказ императорской ставки».
Когда Ямасита и Хомма вышли из здания штаба, их глаза на минуту встретились, и они вдруг дружно расхохотались. Была уже глубокая ночь. Они долго стояли молча и смотрели на луну. Оба они прекрасно сознавали, что в грядущем сражении нет надежды на успех и скорее всего им суждено погибнуть. Они надеялись подороже продать свои жизни, убив побольше врагов, и задержать противника насколько возможно, продлевая время, отпущенное Японским островам для строительства оборонительных сооружений и мобилизации резервов. Теперь даже это было невозможно. И от безысходности они предпочли рассмеяться, обретя таким образом некоторое душевное равновесие. Они должны подчиниться судьбе, как положено солдатам.
Адмирал Хомма вызвал в свой штаб всех старших офицеров из подчиненных ему авиасоединений. После нескольких бессонных ночей он ощущал усталость, и это чувство передалось всем присутствующим. Потери авиации от зенитного огня американцев превосходили все допустимые нормы, летчики не имели возможности передохнуть. Созванные на совещание офицеры украдкой поглядывали на часы. Что нового мог сказать им адмирал? Летчики хорошо относились к Хомма. Сам он летал до последнего времени, первым совершил более чем рискованный поступок — прыжок с парашютом, учитывая, что создавали его в большой спешке. Было известно, что Хомма в чести у высшего командования, но многие в Токио считали его безрассудным и самонадеянным — типичный «торчащий гвоздь», который нуж-но забить. Молодым пилотам, напротив, импонировали его мужество и бесстрашие, искренность и бескомпромиссность. Крупный, добродушного вида с округлыми, несколько одутловатыми чертами лица Хомма не был похож на большинство высших офицеров, бравировавших своим бесстрашием. Те чувствовали себя немного политиками. Хомма — никогда.
— Я не стану говорить вам о значении сражения на Филиппинах. Это вопрос жизни или смерти для Японии. Для того чтобы добиться успеха, нужно либо потопить американские авианосцы, что маловероятно, либо вывести из строя их взлетные палубы как минимум на неделю. Защита американских кораблей с воздуха истребителями и собственными средствами ПВО почти безупречна. Попытки наших бомбардировщиков и торпедоносцев добраться до авианосцев были неудачными, — произнося эту речь, адмирал переводил взгляд с одного офицера на другого. — По моему мнению, если летчикам ударной группы все равно суждено погибнуть, то правильнее ли было бы с самого начала отказаться от надежды выжить и пойти на таран? Нужно повесить 250-килограммовые бомбы на истребители «дзэро» и таранить авианосцы. Я не вижу другого способа достичь цели, поставленной перед нами императорской ставкой.
Хомма сделал паузу, давая возможность офицерам осмыслить услышанное. Его глаза продолжали пристально изучать лица летчиков.
— Но такое нельзя приказать, — закончил Хомма. — Если же экипажи захотят пойти на подвиг по собственной воле, то, я полагаю, не стоит их останавливать.
Первое письмо от старшей сестры Эйдзи Хаяси получил в тот же день, когда почтальон с поклоном вручил ему повестку о призыве в армию. Повестку Эйдзи ждал весь месяц, пока отбывал трудовую повинность. Вот уже два года, как необходимость помогать победоносной армии заставила Эйдзи Хаяси и его одноклассников забыть об учебе. Сначала в министерстве просвещения решили, что каждый школьник должен отработать один месяц на военном предприятии или на строительстве. Но предприниматели не хотели возиться с теми, кто приходит всего на месяц. Срок трудовой повинности увеличили втрое. Летом 1944-го учеба, по существу, прекратилась. Занятия велись один раз в неделю: по праздникам или после работы. Руководители военных объектов быстро пришли к выводу, что школьники охотнее подчиняются приказам и лучше работают, если рядом с ними учителя. Поэтому преподавателей тоже заставили отбывать трудовую повинность.
Эйдзи Хаяси, хрупкий, болезненный мальчик, не очень подходил для работы на медеплавильном заводе. Ему приходилось тяжело, но он не жаловался. Рабочий день официально продолжался десять. часов, но управляющий мог задержать школьников еще на два часа, откликаясь на их «желание проявить на деле свои патриотические чувства». Выходные были давно отменены. Но многие рабочие попросту прогуливали, если им нужно было повидать родных, съездить в деревню помочь по хозяйству или передохнуть от непосильного труда. Школьники не могли себе такого позволить, когда родина в опасности и надо было жертвовать личным во имя будущего. Эйдзи не считал это чем-то особенным. Что может быть дороже для человека, чем родина? Ради нее можно пожертвовать всем, даже собственной жизнью. Так считали все в семействе Хаяси. Ведь и Сакико оставила малолетних братьев и сестер, понимая, что эвакуированные малыши больше нуждаются в ее заботе. Эйдзи прочитал ее письмо в короткий обеденный перерыв. Впрочем, каким бы коротким ни был перерыв, более чем скромную порцию пищи, которая им полагалась, они съедали еще быстрее. Тарелка супа из соленой трески и немного бобов были обычным рационом.
Эйдзи сел подальше от шумной компании одноклассников и углубился в письмо.
«Дорогой брат!
Извини, что не сразу написала тебе. Мы благополучно добрались до места назначения. В деревне, расположенной среди красивых гор, нас встретили очень тепло. Часть детей разместили в буддистском храме, остальные живут в деревне. Здесь есть школа, и поначалу мы попытались наладить занятия; учебники и какое-то количество тетрадей мы привезли с собой. Но скоро выяснилось, что дети не могут заниматься. У нас очень плохо с едой, у двух мальчиков во время уроков случился голодный обморок. И теперь мы не чувствуем за собой морального права заставлять их сидеть над учебниками, где то и дело встречаются упоминания о съестном.
В местечке, где мы расположились, живут одни шахтеры, поэтому все, что удается раздобыть для наших детей, это карточная норма риса, немного соленой капусты и суп из соевой пасты. Я слышала, что долгое пережевывание пищи способствует появлению чувства насыщения, поэтому уговариваю своих ребятишек не глотать сразу же, а долго держать каждый кусочек капусты, каждый комок риса во рту…
Все, что родители смогли дать детям в дорогу, быстро кончилось, а нормы выдачи риса еще уменьшились. Группа самых маленьких находится на грани истощения. В городе нам тоже приходилось тяжко, но здесь ситуация несравненно хуже. Кроме того, выяснилось, что староста деревни и его подручные открыто похищают часть продуктов, предназначенных для детей. Пожаловаться на них нельзя: они действуют как будто бы по закону — берут себе рис или овощи и платят за них по официальному курсу. На самом деле за эти деньги нигде ничего приобрести нельзя. Я пыталась спорить с ними. Но они заявили, что оказали школе большую любезность, пустив к себе такую ораву, и, если их гостеприимство нам не по вкусу, можем возвращаться в город под бомбы. Я заплакала и ушла.
Теперь время от времени я, как нищенка, обхожу окрестные деревни и в прямом смысле прошу подаяния для моих ребят. Узнав, что происходит, кое-кто из родителей пытается прислать какую-то еду, но им самим негде ее взять…
Тяжелый комок стоит у меня в горле, когда я вижу, как голодные мальчики в закатанных по колено брюках ловят в холодной реке мелких раков, насаживают их на побеги бамбука и жарят на костре…
Голод, спартанские условия жизни, первое в жизни расставание с родителями послужили причиной постоянных заболеваний. Каждый день кого-то приходится вести к доктору. Лихорадка, понос, астма, ангина… Дети больше ничему не радуются и даже не просят еды. Они только спрашивают меня, когда приедут родители.
Один раз мы попробовали организовать экскурсию, чтобы посмотреть на старинную статую Будды возле водопада, высеченную из камня неизвестным мастером. Когда мы после трудного пути поднялись по ступеням, ведущим к статуе, нас буквально атаковала стая ос. Они искусали всех детей до единого. У одной девочки горло после укуса так распухло, что она не могла глотать. Дети были страшно напуганы. Я испугалась, когда доктор рассказал мне, что бывают смертельные случаи от шока, вызванного укусом…»
Эйдзи Хаяси плакал, читая письмо сестры. Он думал о детях, обреченных на безмерные страдания, потому что Япония окружена врагами, которые пытаются уничтожить ее. Эйдзи аккуратно положил письмо в карман ученической куртки — единственной своей одежды, полученной в школе по карточкам. Теперь письмо лежало рядом с повесткой. Послание из призывной комиссии как-то согревало душу Эйдзи. Скоро он попадет на фронт и будет защищать Сакико и ее голодных учеников от кровожадного врага.
Идзуми Арима было грустно. Он в последний раз присутствовал на торжественной церемонии поднятия флага в своей школе, а затем на зачтении императорского рескрипта в актовом зале, где висел большой портрет императора. Идзуми Арима заканчивал школу. Он прощался с товарищами, преподавателями и священным достоянием школы — текстом рескрипта и портретом Сына Неба. На уроках говорили, что Япония — уникальное государство-семья. Император, ведущий свое происхождение от богов, воплощает в себе единство народа и государства. Основа японской семьи — почитание предков, власть старших, подчинение и почтительность младших. С сыновней почтительностью должен японец относиться не только к главе семьи, но и к тем, кто выше его по положению — к начальнику, военному командиру, государству. «Любимые родители дали мне возможность появиться на свет, чтобы я мог служить Его Императорскому Величеству».
На еженедельных уроках морального воспитания изучался главный принцип, стержень мировоззрения японца: «почитание императора, любовь к родине». Подъем национального флага, созерцание императорского портрета и чтение рескрипта превратились в важнейшую церемонию, требующую безукоризненного соблюдения ритуала.
Читал рескрипт обыкновенно сам директор. Он вносил его в актовый зал не дыша, на руках обязательные белые перчатки. Читать следовало с выражением и без ошибок. Предыдущий директор, об этом было известно в школе, во время чтения рескрипта пропустил целый абзац. В тот же день, чтобы искупить позор, он покончил жизнь самоубийством. В случае пожара или землетрясения рескрипт и портрет следовало спасать в первую очередь, если надо — ценой собственной жизни.
Выпускников приветствовал директор школы.
— В момент прощания следует грустить, — говорил он, глядя из-под очков на сидевших перед ним юношей и девушек. — Но я расстаюсь с вами, исполненный чувства радости. Ибо вы вступаете в жизнь любящими родину и императора, готовыми исполнить великие предначертания наших предков. Школа закалила вашу волю и ваш характер, снабдила вас знаниями, необходимыми японцу. Осуществление великой миссии Японии зависит от каждого из нас. Вам повезло: вы вступаете в жизнь в тот момент, когда страна достигла огромных успехов в создании сферы совместного процветания Великой Восточной Азии. Вам предстоит закрепить успех.
Дождь шел всю ночь и прекратился только к утру. Новобранцев подняли в половине шестого утра и, не покормив, сразу погнали на станцию. Идзуми Арима с сожалением смотрел на испачканные в грязи новенькие ботинки, неделю назад выданные в казарме. Такой прекрасной обуви у него еще не было. И он сам, и его родители, да и все жители деревни ходили в тэта, которые делали себе сами из деревянного обрубка, куска ткани и веревки. У отца Идзуми (и еще у нескольких человек в деревне) были брезентовые сапоги на резиновой подошве, но их носили только в очень холодную и дождливую погоду. Кожаной обуви в деревне ни у кого не осталось. Вся кожа и резина шли на изготовление обуви для армии и флота, поэтому еще до войны правительство стало убеждать сограждан носить исключительно патриотическую обувь — тэта. С началом войны хорошая обувь исчезла совершенно, ее нельзя было получить и по карточкам. На черном рынке в городе, правда, продавалось все, но в деревне не было никого, кто мог бы себе позволить что-то там купить. Они не голодали и уже за одно это были благодарны судьбе.
Идзуми Арима родился и вырос в Корее, в деревне возле Пусана, которую очистили от корейских крестьян и передали японским поселенцам. Его отец одним из первых откликнулся на призыв правительства взяться за колонизацию Кореи — в родной деревне на его долю земли не осталось. Он был третьим сыном в семье. Идти в город ему не хотелось. Много поколений Арима выращивали рис, и он не хотел порывать с семейной традицией. Он получил подъемные и на пароходе отправился в Корею. В Пусане чиновник военной администрации широким жестом развернул перед ним карту.
— Выбирай любой участок. Бери землю пожирнее. Дом тебе ставить не надо. Корейца выставим, будешь жить в его доме.
Арима посмотрел на чиновника с испугом.
— Нет, нет, я поищу незанятый участок.
Таких совестливых, как Арима, оказалось не много. Он действительно нашел пустующий участок, оформил его аренду, получил пособие, на которое построил дом, женился. Он вполне ладил со своими соседями-корейцами, но их с каждым днем становилось все меньше. Японские колонисты бесцеремонно выставляли их из деревни. Делалось это просто: приезжал наряд жандармерии, вещички складывали на телегу и отправляли корейца на север. До Арима потом доходили слухи, что кое-кто из корейских крестьян, воспылав гневом, решил сквитаться с обидчиками. В соседней деревне, тоже «японизированной», однажды ночью убили старосту, отставного жандарма. У соседа Арима сгорел амбар. Сам Арима тоже ожидал какой-то беды, но его не тронули.
Идзуми был единственным ребенком в семье. Он ходил в городскую школу, а когда окончил ее, отец решил отправить его на родину учиться в университете. Но этой идее не дано было осуществиться. Идзуми было всего восемнадцать лет, прежде в армию брали в двадцать, затем в девятнадцать, но Идзуми вернулся на Японские острова в неудачное время: была объявлена тотальная мобилизация.
На призывном пункте врач презрительно осмотрел его: низкорослый, с длинными руками.
— Раньше мы таких уродов браковали и посылали в строительные части, — громко сказал врач, не стесняясь присутствия юноши. — Мы недопустимо снизили требования к физическому состоянию призывников. Какая от них будет помощь доблестной императорской армии?
Поручик, присланный из учебного полка за пополнением, равнодушно отмахнулся:
— На фронте все сгодятся.
Поручика сунули в учебный полк после третьего ранения, служба ему нравилась, и потому он постоянно пребывал в благодушном состоянии. В отличие от унтер-офицеров, которые нещадно мордовали новобранцев, словно задавшись целью выбить из них все человеческое.
Отправка в учебный полк задерживалась, и за неделю унтер-офицеры, щедро раздавая зуботычины, заставили новобранцев вволю помаршировать на плацу перед казармой и совершить два форсированных ночных марша. Двадцать километров следовало пройти за три с половиной часа. Новобранцы, разумеется, в норматив не уложились. Посему вместо отдыха полдня занимались строевой подготовкой в полном снаряжении, под тяжестью которого сгибались и крепкие деревенские парни. Идзуми Арима, который своей исключительной старательностью пытался произвести положительное впечатление на командира отделения, высунув язык, навешивал на себя ранец, скатанную шинель, палатку, плащ, запасную пару обуви, котелок, флягу, малую лопату, стальной шлем; тридцать патронов следовало положить в ранец, еще сто двадцать — в патронташи. Индивидуальный пакет пришивали к подкладке мундира. Закончив сборы, Идзуми первым ринулся из казармы на плац. Но унтер-офицеры никому не делали скидок. И Идзуми ушел с плаца совершенно измочаленным.
К изучению боевого оружия командиры отделений отнеслись с меньшим интересом. Новобранцев, правда, познакомили с винтовкой образца 1905 года, но только издали, в руки не дали. Поручик лично продемонстрировал, как обращаться со станковым пулеметом Гочкиса образца 1914 года. Перечислил его достоинства: точность попадания, быстрота смены стволов и охлаждения. Отметил заслуги капитана Кодама, который сконструировал новый колесный станок, чтобы один человек мог переносить пулемет.
— Остальное узнаете в полку, — сказал поручик.
На следующий день новобранцев погнали на вокзал. Поезд шел долго, с остановками. Поручик благодушно разрешил курить и рассказывал смешные истории. Ближе к расположению учебного полка его веселье несколько уменьшилось. Он дал понять новобранцам, что их ждет жесткая муштра и, вообще, им придется несладко.
— А кормят плохо, — совсем по-домашнему заметил поручик. — Надо в авиации служить, там рацион другой: много риса, шоколад, сахар.
Новобранцам дали в дорогу несколько рисовых колобков и немного красного перца. Они поспешно проглотили свои порции и теперь ощущали ноющую пустоту в желудке. Рисовыми эти колобки были только по названию; на самом деле они больше чем на три четверти состояли из ячменя.
— В авиацию не попадешь, — заметил кто-то. — Нужно иметь образование, да и особое здоровье.
— Это раньше так было, — отозвался поручик. — Теперь формируются специальные авиаотряды, туда берут каждого, кто желает совершить подвиг во имя императора.
Идзуми Арима внимательно слушал поручика. Специальный отряд — что это за штука?
Курсанты вытянулись по стойке «смирно». Тамио Кавабэ пытался скосить глаза, чтобы увидеть приближающегося командира отряда. Высокий для японца майор Мацунага медленно шел вдоль строя. Лицо его показалось Тамио самым обыкновенным: жесткое, малоподвижное. С обязательными усиками. Мягкий суконный козырек офицерского кепи почти закрывал глаза. Ничего доброго такое лицо не сулило. Особенно для Тамио, в личном деле которого наверняка сделана соответствующая пометка: «Ненадежен. Подлежит контролю политического офицера или сотрудника военной жандармерии». Хотя… Возможно, все его опасения напрасны. Стоило ему заикнуться о желании вступить в отряд — просьба была немедленно удовлетворена. Разве неблагонадежных зачисляют в отряд, созданный решением императорской ставки? Если бы за ним числилось что-то серьезное, его бы сразу отправили на Южные моря, в одну из пехотных частей, гибнущих под ударами американцев…
Майор Мацунага счел своим долгом сказать несколько слов курсантам. До Тамио Кавабэ доносились обычные формулы: «Божественное Провидение, сто миллионов сердец, бьющихся как одно, воля к победе, сила духа, вера в императора, величие Японии…»
Эти слова были знакомы ему с детства. О божественной миссии Японии говорили учителя в школе, о ни с чем не сравнимом счастье родиться японцем писали в газетах. В третьем классе Тамио Кавабэ написал сочинение, которое было признано лучшим на конкурсе ученических работ, и директор школы сам пришел в класс, чтобы вручить победителю Золотую медаль. Сочинение называлось «Хочу умереть за императора».
Получив повестку, Тамио стал искать какие-то документы и нашел это сочинение, написанное неустоявшимся детским почерком.
Юный Кавабэ написал: «Мысль о том, что со временем я смогу поступить на службу в императорскую армию, наполняет меня счастьем и гордостью. Я буду старательно учиться воинскому делу и, когда начнется война, не испугаюсь смерти».
Держа в одной руке повестку о призыве на воинскую службу, а в другой — школьное сочинение, Тамио не знал, что ему делать: то ли плакать, то ли смеяться. Он хотел было разорвать и выбросить листок с выцветшими иероглифами, но потом раздумал.
Какой в этом смысл? Прошлое нельзя уничтожить. «По крайней мере хорошо, что отец никогда не видел этого сочинения», — подумал Тамио. Пока младший Кавабэ живописал свои будущие ратные подвиги во имя императора, старший отбывал тюремное заключение за оскорбление императора.
Майор Мацунага решил закончить свою речь поэффектнее.
— В этом году император отказался отмечать Новый год как обычно. Члены правительства и высшее военное командование, которые обычно являлись к нему в парадной форме с поздравлениями, не были приглашены во дворец. В полдень первого января военный адъютант подал его величеству белую деревянную тарелку с чашкой сваренного риса и красной фасолью, кусочком жареного морского леща и фляжкой сакэ. «Ваше величество, — сказал он, — вот что дают нашим камикадзе, когда они улетают на задание». Император посмотрел на него — глаза его были полны слез. Он резко встал и вышел из комнаты, не притронувшись к еде. Целый час он ходил по саду, запущенному и поросшему сорняками. Он думал о будущем страны и о патриотизме камикадзе… В этом году, — закончил свою речь майор Мацунага, — только души наших камикадзе засвидетельствовали свое почтение его величеству… Давайте будем помнить всегда, что и будущее страны, и настроение императора теперь зависят от нашей с вами силы духа…
Курсантов разбили на две эскадрильи и повели обедать. По дороге в столовую они обсуждали слова Мацунага. Все испытывали гордость за то, что принадлежат к одному из специальных отрядов, о судьбе которых в Новый год размышлял император.
А Тамио Кавабэ рассказ о трапезе летчиков-камикадзе, предложенной императору, почему-то напомнил день, когда он в последний раз видел мать. В 1942 году Тамио удалось поступить в Киотос-кий университет. Университетскому начальству хорошо была известна его фамилия, что не оставляло ему никаких шансов. Но мать Тамио происходила из древнего самурайского рода. Ее влиятельные родственники ничем не желали ей помогать, потому что она никогда об этом не просила. Но когда сын заканчивал школу, она, сломив гордость, отправилась на Кюсю. Ее просьба возымела действие: Тамио был зачислен в университет. Родственники, зная, что семья Кавабэ бедствует, предложили ей денег. Она отказалась.
За два с лишним года учебы Тамио ни разу не смог выбраться домой. Понимая, что за его поведением внимательно наблюдает университетская администрация, Тамио старался в занятиях быть первым. Он занимался вдвое больше любого своего однокурсника, хотя отличные оценки ему ставили весьма неохотно. Не менее рьяно участвовал он в выполнении трудовой повинности — работал на спичечной фабрике. Домой он попал поздней весной 1945-го, когда сакура уже отцветала.
— Есть ли известия от отца? — спросил он первым делом.
Постаревшая, осунувшаяся мать покачала головой. Семья Кавабэ всегда жила скудно, но в этот приезд Тамио поразился нищете, в которой существовала его мать. Тамио появился, не предупредив о приезде, и в доме не оказалось никакой еды. Увидев сына, мать захлопотала, хотела бежать к соседям, занять немного риса, но Тамио удержал ее. Он привез несколько кусков мыла, которые собирался обменять на черном рынке на рис.
— Все свои вещи я уже обменяла на еду, — тень улыбки скользнула по бледному лицу матери. — Я не рисковала ходить на черный рынок, ездила в деревню. Один раз — неудачно. Полиция устраивала облаву, и у меня отобрали рис и картофель, вырученные за праздничное кимоно.
В последние месяцы по карточкам давали так мало, что горожане обменивали на еду все, что было в доме ценного. Редко ходившие поезда были забиты людьми, отправлявшимися на поиски съестного. Тамио слышал историю об одной женщине, которой не с кем было оставить маленького сына. Она привязала его к спине, как принято в Японии, и поехала. Когда вернулась домой и развернула его, то увидела, что он мертв… В набитом людьми вагоне он задохнулся…
Свое мыло Тамио обменял на рис, который в те годы называли «серебряным», хотя с неменьшим успехом его можно было назвать «золотым» — настолько дорого он стоил. Впрочем, сами деньги не имели никакой ценности. Валютой становились предметы первой необходимости: консервы, сигареты, спиртное. Мыло тоже пользовалось спросом.
Оказавшись на черном рынке, Тамио Кавабэ испытал странное чувство. Ему казалось, что он попал на какой-то странный праздник, который следовало бы назвать пиром во время чумы.
На черном рынке было все: мясо и вино, белоснежный рис и дорогие украшения, велосипеды и мебель. За прилавками стояли прекрасно одетые люди, которые могли есть шоколад, свежую рыбу и рисовые колобки. Тамио давно уже не видел таких сытых, довольных лиц. По внешнему виду все они были призывного возраста, но, видно, верно говорили, что богатому военная служба не грозит. Здесь же шныряли мальчишки, которых торговцы гоняли с непонятным для Тамио озлоблением. Потом он понял, в чем дело. На его глазах босой мальчик в коротких обтрепанных штанах подскочил к зазевавшемуся торговцу, схватил с лотка несколько рисовых колобков и исчез в толпе.
Здесь было много плохо одетых стариков. Продать им было нечего, купить не на что. Часами стояли, глядя на рисовые колобки. Украсть они не решались, понимая, что не успеют убежать. Больше всего в тот момент Тамио хотелось иметь много риса, чтобы дать каждому из стариков по колобку.
К рису, который он принес домой, мать добавила мелко нарезанную редьку, сказав, что в «такое время нельзя есть чистый рис». Прежде чем они сели за стол, она тщательно заперла дверь. О тех, кто ел рис, соседи сообщали в полицию. Такого доноса было достаточно для того, чтобы полицейские являлись немедленно и переворачивали весь дом вверх дном, допытываясь, откуда у хозяев рис. Не промышляют ли на черном рынке? А может быть, воруют?
Тамио Кавабэ не набрался мужества в тот приезд сказать матери, что записался в отряд камикадзе. Подумал, потом напишет в письме. К семьям камикадзе относятся с уважением. Может быть, матери увеличат паек… А вдруг и отцу выйдет снисхождение? Узнает тюремное начальство, что сын заключенного Кавабэ записался в камикадзе, и решат: отец столь патриотически настроенного юноши заслуживает снисхождения.
Около года вице-адмирал Хомма проработал в министерстве вооружений, которое было создано в ноябре 1943 года на базе министерства торговли и промышленности. Он получил видный пост в бюро технического авиационного снабжения и, работая в министерстве, хорошо разобрался в возможностях японского самолетостроения. В 1945-м оно уже не справлялось с плановыми заданиями. Самолеты, выходившие из заводских ангаров, страдали серьезными дефектами. Особенно опасными были неполадки в двигателе. Некоторые отказывали в первом же полете. Лучшие летчики гибли, не успев встретиться с врагом, который безраздельно господствовал в воздухе.
Ставка требовала от министерства вооружений новых усилий по увеличению выпуска самолетов, прежде всего истребителей. Но промышленность не могла дать больше того, что она давала. Не хватало не только высококачественного сырья. Тотальная мобилизация забрала на фронт самых квалифицированных рабочих. «Здесь уже никто по-настоящему не работает, — жаловался адмиралу управляющий одного из авиационных заводов. — Число прогулов увеличивается с каждым днем. Люди плохо питаются, совсем не отдыхают и в буквальном смысле падают с ног».
Предложенная адмиралом, назначенным к тому времени командующим морской авиацией, стратегия камикадзе облегчала и задачу авиационной промышленности.
Пригласив к себе высших офицеров военно-морского министерства и главного штаба флота, адмирал Хомма продемонстрировал опытный образец нового оружия, названный «Ока» — «Цветы вишни».
Моряки и морские летчики столпились вокруг моноплана, сделанного практически из одного дерева. Вооружившись длинной указкой, Хомма давал пояснения:
— Простота конструкции гарантирует не только дешевизну самолета, но и его выпуск большими партиями. Нехватка дорогого сырья, дефицит сложных приборов управления никак не отразится на производстве, поскольку для создания «Ока» требуются самые простые материалы.
Принцип использования: «Ока» поднимается в воздух двухмоторным бомбардировщиком «Мицубиси» и доставляется к месту нахождения кораблей противника. В зоне зенитного огня «Ока» освобождается из зажимов и начинает самостоятельный полет. Он может спланировать примерно на расстояние в восемьдесят километров со скоростью в триста шестьдесят километров в час. Выбрав цель и приблизившись к ней, летчик включает реактивные двигатели и на скорости в девятьсот километров в час прорывается сквозь средства ПВО и обрушивает бомбовый груз на палубу вражеского корабля. Силовая установка находится в хвосте — три реактивных двигателя на твердом топливе. Самолет, доставивший «Ока» к цели, благополучно возвращается на аэродром.
Добавлю: как показывает опыт, чтобы добраться до вражеского авианосца, нужно не менее двух десятков бомбардировщиков плюс истребители сопровождения. И при всем том результат чаще всего плачевный. Наши самолеты гибнут, а американские корабли получают повреждения, которые быстро ликвидируются. Попадание «Ока» гарантирует уничтожение цели. И если сейчас мы с трудом формируем эскадрильи для бомбовых ударов из-за нехватки исправных самолетов, то массовый выпуск «Ока» позволит нам разумно использовать наличные ресурсы.
Морские летчики с сомнением разглядывали опытный образец, больше похожий на устаревшую деревянную торпеду с игрушечным фюзеляжем и обрубленными крыльями.
— Во время полета камикадзе находится в кабине бомбардировщика. Перед входом в заданный район через бомбовый отсек перебирается в «Ока». Слуховая труба связывает его с пилотом бомбардировщика, он получает подтверждение о наличии цели и дергает ручку сцепления… Реактивные двигатели делают его совершенно неуязвимым для истребителей и зениток. Удар он наносит примерно под углом в пятьдесят градусов. При благоприятных обстоятельствах пробивает палубу и взрывается в трюме.
— Я так понимаю, — прервал его один из адмиралов, — что до последнего момента он должен держать глаза открытыми?
— Совершенно верно, — подтвердил Хомма, — до последней секунды он должен корректировать курс «Ока». Иначе корабль успеет выйти из-под удара.
— А наши летчики способны таким необычным образом совершить хладнокровное самоубийство? — задал новый вопрос тот же адмирал.
На сей раз ему ответил начальник главного штаба флота.
— Сомнение в способности наших летчиков пожертвовать своей жизнью может высказать только тот, кто напрочь забыл о героических традициях японского народа.
— Я полагаю, — продолжал начальник штаба, обращаясь уже к Хомма, — что использование «Ока» прежде всего внушит страх и ужас американцам. Противник психологически не готов к таким атакам. В этой войне победа не за техникой, а за духом. А боевой дух японской армии крепче, чем американской.
Эйдзи Хаяси был зачислен в первую группу камикадзе и отправлен в летное училище. Их было одиннадцать человек, все — обычные пехотинцы, изъявившие желание стать летчиками-смертниками. Преподаватели были удивлены, познакомившись с новенькими. По физическим данным половина из них не могли бы пройти медицинскую комиссию ВВС. Изумление преподавателей достигло предела, когда они узнали, что должны втиснуть учебную программу в трехмесячный курс. Начальник училища попытался заикнуться насчет установленного объема учебных программ и необходимости учить летать все же в училище, а не на фронте, но его резко оборвали.
Ускоренный курс включал самые элементарные дисциплины и всего несколько коротких полетов с инструктором и без него. «Остальное вам предстоит изучить самостоятельно, — сказал на прощанье начальник училища, который так и не понял, что происходит. — К сожалению, мы не могли дать вам теоретических знаний в достаточном объеме. Да и летали вы слишком мало. Но что поделаешь… Нет бензина…»
Он не сумел — впервые за девять лет службы в училище — закончить прощальную речь и, махнув рукой, сошел с импровизированной трибуны. Курсантам присвоили сержантские звания. Эйдзи Хаяси был на вершине счастья. После обеда их отпустили в город. Все пошли в кино, а потом завалились в убогий ресторан.
— Куда нас отправляют? — утром поинтересовался Эйдзи у старшего группы.
— Говорят, на Окинаву, — равнодушно ответил тот, занятый упаковкой вещей.
Эйдзи был разочарован. Окинава? Так далеко от фронта? Эйдзи мечтал поскорее встретиться с врагом.
Его мечта осуществилась быстрее, чем он предполагал.
21 марта на рассвете большое соединение американских кораблей — среди них семь авианосцев, за которыми охотились камикадзе, — было обнаружено в опасной близости от архипелага Рюкю. Это означало, что американцы готовятся к высадке на Окинаве — последнем оборонительном рубеже императорской армии за пределами собственной Японии. Стремясь обезопасить атакующее соединение, американцы уже четвертый день бомбили все известные им аэродромы в западной части Японских островов.
Вице-адмирал Хомма понял, что настал его час.
Рано утром была сформирована ударная группа. Эйдзи Хаяси хорошо помнил этот день. Его не включили в состав группы. Нарушив субординацию, Хаяси бросился к капитан-лейтенанту, которому поручили возглавить добровольцев.
Тот внимательно выслушал юношу.
Поделиться книгой: