Помоги проекту - поделись книгой:
Млечин Л. М.
Странствие по дороге сновидений; Середина октября - смерти лучшая пора; Место, где убивают хороших мальчиков; Хризантема пока не расцвела; Старик в черном кимоно; Ниндзя: специальное задание
Странствие по дороге сновидений
Когда занялась заря, весь отряд уже был построен. Десять пилотов, которым предстояло лететь, стояли лицом к своим товарищам. Солнце медленно поднималось за их спинами. Ночная прохлада еще не ушла, но день обещал быть жарким.
Из штабного барака появился командир отряда майор Мацунага. Старший группы лейтенант Кавабэ отдал рапорт. О том, что ему предстоит лететь, лейтенант узнал ночью. Его растолкал дежурный унтер-офицер. В штабном бараке кроме телефониста сидел только майор Мацунага. Кавабэ поднес руку к козырьку, но Мацунага указал ему на соседний стул. Кавабэ осторожно присел. Он торопился и, одеваясь, неправильно застегнул пуговицы на кителе, но Мацунага сделал вид, что этого не заметил.
— Адмирал Хомма сообщил нам, что крупное соединение противника движется к острову.
— Американцы все же решили высадиться? — нетерпеливо спросил лейтенант.
Мацунага кивнул.
— Похоже, что так. Завтра на рассвете они будут в пределах досягаемости наших самолетов.
В бараке было тесно. Единственная лампочка горела над столом телефониста. Время от времени он поднимал трубку, проверяя связь, и тогда тень от его круглой стриженой головы ложилась на лицо лейтенанта Кавабэ. Постоянная смена света и тени странно меняла обычно неподвижное лицо Кавабэ. Сидевшему напротив него майору казалось, что лейтенант гримасничает, и эта непозволительная вольность раздражала Мацунага. Но дать волю раздражению он не мог и продолжал свою речь, стараясь закончить ее поскорее.
— В составе соединения три авианосца. Они должны быть уничтожены. Тогда частям береговой обороны легче будет отразить попытку противника высадиться. Мы можем поднять в воздух завтра только десять самолетов. Они исправны, готовы к полету. Как раз сейчас техники навешивают двухсотпятидесятикилограммовые бомбы на бомбардировщики и пять оставшихся у нас монопланов «Ока» на самолеты-носители.
Мацунага посмотрел на часы.
— Адмирал спросил меня, кто поведет самолеты. Я назвал и твое имя. Но сказал, что предварительно должен переговорить с тобой. В таком деле приказывать не может ни он ни я… Тут дело чисто добровольное. Как ты решишь, так и будет.
Мацунага сделал паузу. Он специально посадил Кавабэ лицом к свету, однако не мог разглядеть выражение его глаз.
— Так что ты скажешь?
Телефонист замер, и на лицо Кавабэ легла тень. Он сидел не двигаясь, в глубоком раздумье, обхватив руками голову. Потом резко выпрямился и твердо сказал:
— Я согласен.
Мацунага порывисто встал.
— Спасибо. Я немедленно доложу адмиралу.
Он взял со стола листок бумаги, исписанный писарским каллиграфическим почерком.
— Инструкторы наметили девять кандидатов. Посмотри. По-моему, они назвали достойных людей.
Выходя из барака, Кавабэ поднес листок к глазам и сразу же увидел знакомые имена: Идзуми Арима, Эйдзи Хаяси… Что ж, это справедливо. Они были вместе два последних месяца.
Кавабэ обошел бараки, чтобы спросить каждого, кто значился в списке, готов ли тот стать героем. Известие о предстоящем вылете мгновенно облетело весь отряд. Когда Кавабэ появлялся, десятки пар глаз с надеждой устремлялись на него. Услышав свои имена, летчики со слезами счастья на глазах благодарили командование отряда. Остальные не могли скрыть своего разочарования. Один из летчиков, чье имя не было названо, расплакался.
Те, кто должен был лететь, быстро оделись и стали приводить в порядок свои вещи. Пилоты постарше писали завещание и — по самурайской традиции — клали в конверт пряди волос и ногти: для обряда погребения. Они раздавали деньги и книги тем, кто оставался. Белые шарфы и наголовные повязки были у всех наготове.
Арима и Хаяси лейтенант Кавабэ разбудил в последнюю очередь. Он потряс сначала одного, затем другого за плечо и что-то тихо сказал. Хаяси и Арима переглянулись и стали одеваться.
Все уже проснулись. Один пилот подошел к Кавабэ:
— Когда же меня пошлют на задание? Я вступил в отряд одним из первых, а те, кто появился здесь позже меня, уже исполнили свой долг. Сколько же мне ждать?
Кавабэ не знал что ответить. Его выручил Арима.
— Неужели вы забыли, как величайший из японских воинов Масасигэ Кусуноки накануне решающего сражения отослал своего сына домой? Он сделал это не потому что хотел сохранить сыну жизнь. Кусуноки понимал, что у каждого поколения своя война… Мы летим сегодня. Возможно, ваше время наступит завтра или послезавтра, когда вы потребуетесь Японии. Атаки наших специальных отрядов будут продолжаться до тех пор, пока не наступит мир во всем мире. Вы должны считать себя первыми из многих, а не жаловаться, что кто-то встретился с врагом раньше вас.
— Все это верно, — пробормотал один из недовольных, — но все же лучше было бы не ждать так долго.
Арима вытащил из своей сумки привезенный из дому «пояс с тысячью стежков». Этот пояс сшила ему мать. Вечерами, после работы она выходила на улицу и просила проходивших мимо девушек — их чистота увеличивала ценность пояса — сделать по одному стежку. У летчиков такие пояса считались талисманами. Один из пилотов даже написал перед вылетом стихотворение, которое стало известно всему отряду:
Эйдзи Хаяси вытащил из сумки несколько листков чистой бумаги и сел писать прощальные письма, первое отцу. «Дорогой отец! По мере приближения смерти я сожалею только о том, что мне не удалось сделать в своей жизни ничего хорошего для вас, и я ничем не могу отплатить вам за вашу доброту. Про-стите, что ухожу из жизни раньше, чем вы. Мне оказана огромная честь. Я не испытываю печали от того, что расстаюсь со всеми вами. Я спокойно выполню свой долг. Я надеюсь, что последним ударом по врагу смогу хоть в малой степени показать, что достоин носить славное имя нашего рода».
Другое письмо, предназначенное старшей сестре: «Сегодня мой последний день. Судьба родины зависит от решающего сражения на Южных морях. Нанеся оглушительный удар врагу, я упаду в море, подобно цветам лучезарной вишни… Как я признателен командованию за эту возможность умереть достойно. Я благодарен всем сердцем родителям, которые воспитали меня своими молитвами и нежной любовью. Я также благодарен командиру нашего отряда и инструкторам, которые относились ко мне, как к сыну, и старательно учили меня. Спасибо тебе, сестра, за бодрые письма, вдохновлявшие меня в трудные минуты. Передай всем нашим, что я не хочу, чтобы вы горевали обо мне. Я не против того, чтобы вы поплакали. Поплачьте, если вам от этого станет легче. Но постарайся объяснить отцу и впоследствии младшим братьям и сестрам: моя смерть — во имя лучшего будущего родины. И не испытывайте горечи, думая о моей смерти. Вчера я, словно чувствуя, что мне предстоит, совершил чудесную прогулку за пределами расположения нашего отряда. Я шел вдоль рисовых полей, слышал кваканье лягушек, срывал головки клевера, и мне казалось, что я дома… Итак, я прошу вас радоваться, что мне выпала такая судьба. Возможно, о нас напишут газеты, и вы увидите среди прочих мое имя. Пусть наша смерть будет мгновенной и чистой».
Самое короткое письмо он написал маленьким братьям и сестрам. Они еще не умеют читать, но отец прочтет им его вслух. А потом, став взрослыми, они, возможно, захотят вновь перечесть последнее письмо старшего брата.
«Дорогие братья и сестры! Сегодня утром я покину землю навсегда. Ваша огромная любовь ко мне наполняет меня всего. И так трудно принять мысль о том, что с исчезновением моего тела эта нежность тоже исчезнет… Но меня призывает мой долг. С годами вы поймете, что я делаю это и ради вас. Я искренне прошу простить меня за то, что не смог выполнить все мои обязательства перед семьей. Дорогие братья, растите настоящими мужчинами и воинами. Прощайте, дорогие сестры. Оставайтесь всегда добрыми и достойными японскими женщинами».
Тамио Кавабэ не стал писать писем. Он еще раз тщательно просмотрел содержимое своего вещевого мешка, завязал его и отложил в сторону. Все, что останется после него, будет переслано домой. Адрес в канцелярии отряда имеется.
Кавабэ расстелил койку, с которой его подняли два часа назад, и, несмотря на шум в бараке, сразу уснул. Когда его растолкали, он с улыбкой сказал:
— Как стремительно идет время, не правда ли?
Он быстро умылся, надел чистое обмундирование. Арима и Хаяси ждали его у дверей барака. Они вышли на улицу. Утренний туман медленно таял, открывая светлеющее на востоке небо. На юго-западе было еще темно. И в этой черноте неба таилась какая-то угроза. Оттуда, не видимая за горизонтом, на Японские острова двигалась вражеская армада.
Эйдзи Хаяси остановился и долго смотрел в ту сторону, куда им предстояло лететь. «Солнце будет вставать за нашими спинами, — подумал он, — и мы обрушимся на врага, словно воины самого дневного светила, разящего мрак».
Идзуми Арима с тревогой размышлял над тем, что почта в последние месяцы работает совсем плохо, в деревне не скоро узнают о его героической гибели и, следовательно, родителям придется долго ждать правительственной помощи.
Тамио Кавабэ предстояло взлететь первым. В себе и в своем самолете он не сомневался. Но остальные… Справятся ли они, имея столь малый летный опыт? Да еще на стареньких машинах. Правда, от летчиков требовалось немногое. Взлететь, следовать за ведущим, затем направить свой смертоносный груз на цель. Особого опыта и познаний для этого не требуется. Корабли противника совсем недалеко, сказал майор Мацунага. Они быстро доберутся до цели… Американцы, должно быть, еще спят. Они будут деморализованы внезапным налетом и не смогут сопротивляться. Да у них и нет зенитных средств, способных сбить стремительно пикирующую цель.
У штабного барака стоял военный автомобиль с маскировочной сеткой. А за строящимся вдоль взлетно-посадочной полосы отрядом наблюдал какой-то вице-адмирал в полевой форме.
— Хомма! — восторженно зашептал Хаяси. — Создатель специальных отрядов. Он будет руководить нашей атакой, а потом доложит императору. Слышишь, Идзуми? — он толкнул Арима в бок. — Самому императору!
— Если о нас напишут в газетах, — с надеждой сказал Арима, — тогда все в деревне будут знать о моей смерти и помогут родителям.
Десять летчиков выстроились у своих самолетов. Адмирал Хомма подошел поближе. Он обращался только к ним, но его громкий командирский голос разносился по всему полю. Он говорил медленно, словно ему трудно было выговаривать слова.
— Японии грозит смертельная опасность. Ни министры, ни генеральный штаб, ни мы, несущие на себе ответственность за боевые действия частей императорской армии, не в силах спасти страну. Спасение может прийти только от вас. Только такие одухотворенные молодые люди, как вы, способны отвести угрозу от Японии и императора. И потому от имени ста миллионов ваших соотечественников я прошу вас принести эту жертву… Я молюсь о вашем успехе и нисколько в нем не сомневаюсь.
Он замолк, словно собираясь с силами.
— Вы уже боги… Я буду следить за вашими действиями до конца. И сегодня же доложу о вас императору. Можете быть в этом уверены.
Эйдзи Хаяси увидел, что глаза адмирала Хомма наполнились слезами. Хаяси вытащил из кармана вместе с носовым платком случайно оказавшиеся там деньги. Он протянул пачку инструктору с просьбой отослать деньги в Токио.
— Пусть они пойдут на строительство нового самолета. Взамен того, что доверен мне для последнего полета.
На летном поле был накрыт длинный стол. На белой скатерти стояли фляги с остывшим сакэ и сушеной каракатицей. Майор Мацунага наливал каждому из пилотов чашечку сакэ. Летчик, принимая чашечку, кланялся. Он держал ее обеими руками, подносил к губам и отпивал небольшой глоток. Один из инструкторов вручал пилотам небольшие коробочки с едой. В другое время летчики, вероятно, с удовольствием бы поели, но сейчас аппетита не было ни у кого.
Майор Мацунага отдал последнюю команду, и пилоты побежали к своим самолетам. Чтобы подготовить их к вылету, техники работали всю ночь. Кавабэ жестом подозвал к себе техника и поблагодарил его. Тот отдал честь.
Прощально помахав рукой из кабины, пилоты быстро взлетали. Предыдущие группы сопровождались истребителями. Но истребителей не осталось. Встающее солнце помешает — противнику вовремя засечь бомбардировщики и перехватить их, сказал Мацунага.
Кавабэ предупредил всех, чтобы взлетали осторожно: взрыватели на бомбах были уже установлены. Прежде летчики делали это в последний момент перед атакой, оставляя себе возможность вернуться на базу, если цель не будет найдена. Но в последние два месяца взрыватели устанавливали на земле. Почему? Во-первых, потому, что несовершенный механизм часто заедал, а под обстрелом зениток особенно некогда возиться. Во-вторых, были случаи, когда летчики в страшном волнении просто забывали привести бомбовый груз в боевое состояние и разбивались зря. Зато теперь у летчиков не существовало даже теоретической возможности выжить: посадить самолет, не взорвавшись, было невозможно. Но и взлетать следовало с особой осторожностью. Справятся ли его ведомые с этой задачей? Вот что беспокоило Кавабэ. О возвращении он не думал. Бензин даже у запасливого Мацунаги был на исходе, и бензобаки самолетов группы Кавабэ были заполнены наполовину; этого горючего могло хватить только на полет к цели.
Опасения Кавабэ не сбылись: никто не подорвался. Но два самолета не смогли взлететь. У них заглохли двигатели. Сделав круг над аэродромом, Кавабэ увидел, что вокруг обеих машин собрались отрядные техники. Ждать он не мог и развернулся на юго-запад. Остальные семь самолетов повторили его маневр. Радиостанция была только у Кавабэ, и во время полета он не мог переговариваться с товарищами. Он внимательно следил за своими самолетами и всматривался в небо, откуда в любой момент могли появиться американские истребители.
Они быстро набрали высоту, и начинавшие розоветь облака закрыли землю. Был сильный ветер, и облака стремительно неслись куда-то в сторону Японских островов, поминутно меняя конфигурацию. Возбужденному Кавабэ воображение рисовало картины, походившие на театральное представление… Словно какой-то спектакль разыгрывался у него на глазах. Но какая роль отводилась ему самому? Зрителя? Участника?
Два облака кувыркались одно возле другого, исполняя небесный танец. Одно облако напоминало мужскую фигуру, второе — женскую… Этот танец был странно знаком Кавабэ… Лейтенант судорожно сжал штурвал. Облака повторяли хорошо ему известный по средневековой классической драме лирический танец «странствие по дороге сновидений». Примерно так его исполняли герои пьесы Мондзаэ-мона Тикамацу «Двойное самоубийство влюбленных в Сонэдзаки».
Тикамацу был любимым драматургом Кавабэ, томик его драм остался в вещевом мешке там, на земле, на койке, которую занимал командир ударной группы… Но и без текста Кавабэ, студент отделения японской классической филологии, знал, в какой момент в постановках пьес Тикамацу начинала звучать тревожная музыка, сопровождавшая начало танца. «Странствие по дороге сновидений» готовило зрителей к тому, что героев ждет кровавый конец — казнь, убийство или самоубийство…
Заря разгоралась, и кружившиеся в немыслимом танце облака приобретали кроваво-красный оттенок. Наступал новый день — пятнадцатое августа 1945 года.
В 1943 году Сакико Хаяси заканчивала женское педагогическое училище в Токио. Министерство просвещения одобрило новую инструкцию для школьных учителей, и, готовясь к экзаменам, Сакико Хаяси вечерами заучивала ее наизусть. Она ходила по узенькому коридору студенческого общежития и вполголоса бормотала:
«Следуя духу императорского рескрипта об образовании, следует разъяснять фундаментальные принципы нашего государственного устройства; ученики должны отчетливо осознать истинную ценность таких качеств, как верность и лояльность, забота о процветании Императорского дома.
Почитание богов и предков, а также государственной службы должно воспитываться изучением Императорского пути во всех сферах жизни.
Следует показывать уникальность нашей Императорской системы и воспитывать стремление бороться за процветание нации и распространение нашей культуры.
Ясному пониманию фундаментальных принципов Императорского пути следует учить, показывая различия между культурой Запада и Востока.
Школьники должны осознать миссию империи на Дальнем Востоке и в мире, жизненную необходимость национальной обороны; следует воспитывать интеллект и дух, соответствующие великой нации.
Изучая японскую классическую литературу, ученики должны понять традиции Империи и укреплять наш образ жизни и нашу культуру.
Разъясняя особое, центральное положение Империи, школьники должны изучать историю Империи и остального мира как единого целого, получая тем самым необходимую основу для дальнейшей жизни.
Школьники узнают о достижениях, которые предстают как проявление духа Империи, и таким образом приходят к углубленному пониманию ее величия и к осознанному патриотизму.
Широкий взгляд на судьбу народов Восточной Азии и мира, с учетом вторжения Европы и Америки в Восточную Азию, позволит понять историческое значение создания Великой Восточной Азии и миссии нашей Империи.
Географию следует преподавать, ставя Японию в центр мира…»
На выпускных экзаменах преподаватели придирались, требовали отличного знания не только императорских рескриптов, но и документов министерства просвещения. Познания студентов в конкретных науках интересовали их значительно меньше.
После экзаменов, исполненная надежд и ожиданий, Сакико начала преподавать: вела уроки японского языка в младших классах. Следуя приказу министерства просвещения, Сакико должна была даже японский язык преподавать малышам по-новому. Ученикам младших классов по-прежнему надо было изучать грамматику и овладевать иероглифическим минимумом, необходимым для чтения учебников и детских книг. Но прежде всего следовало неустанно воспитывать в ребятах качества, необходимые будущим солдатам, внушать им гордость за военные успехи Японской империи, дабы они осознали, каким великим счастьем является принадлежать к японской нации. Возможность сражаться за родину и императора откроется тем, объясняла Сакико, кто с детских лет готовит себя к подвигу самопожертвования. Когда воинские эшелоны с новобранцами следовали через город, занятия в школе прерывались. Сакико вела своих подопечных на станцию, чтобы, выстроившись на перроне и размахивая маленькими флажками, они могли приветствовать храбрых воинов.
Под зданием школы родители вырыли бомбоубежище. Город находился в индустриальной зоне, и весной 1944 года его бомбили почти каждый день. В мае из министерства просвещения пришло указание эвакуировать младшие классы в сельские районы. Малышей следовало спасти в первую очередь, иначе империя рисковала остаться без будущего.
Прежде всего родителям предложили списаться со своими деревенскими родственниками (у кого они были, разумеется), не согласятся ли те принять городского малыша. Положительных ответов было получено немного, в деревне тоже жилось несладко, и делиться рисом с горожанами, которые только в трудное время вспомнили о своих родственниках-провинциалах, не хотелось. Все же нескольким семьям повезло — они уехали из города все вместе. Остальным родителям, хотя им и не хотелось разлучаться с детьми, пришлось писать прошения в городское управление. Вскоре школьный отряд был готов к эвакуации. Но не хватало учителей, которые могли бы его сопровождать. У большинства преподавателей в городе оставались пожилые родители, нельзя было бросить их на произвол судьбы. Сакико Хаяси оказалась в такой же ситуации: один старший брат в армии, другой отбывал трудовую повинность, а четверо маленьких братишек и сестренок — еще дошкольного возраста — остались к тому же без матери. Она умерла в туберкулезной больнице. Сумеет ли отец один справиться? И все же Сакико была убеждена в том, что ее долг — ехать. Прощание вышло печальным и каким-то скомканным. Сакико перецеловала маленьких, поклонилась отцу и вышла из дому, сжимая в руках платок, в который завернула все свои вещи. Отойдя на несколько шагов от родительского дома, она оглянулась. Из окна их комнаты на нее смотрели сестры. Прямо под окном был наклеен растрепанный ветром плакат, призывавший к тысячелетней войне против американских дьяволов. Сакико отвернулась, чтобы сестры не успели заметить слезы на ее глазах. Суждено ли им увидеться?
Недавняя бомбежка вывела из строя водокачку, и по всему городу протянулись очереди за водой. Электричество включали на несколько часов в день, бензина у муниципальных властей практически не было, и Сакико через весь город шла пешком.
На станции уже все было готово к отъезду. Сопровождать сто пятьдесят малышей вызвались двое учителей, шестеро матерей, у которых было по одному ребенку, и пожилой фельдшер. Во время ночного дежурства у фельдшера полутонной бомбой разнесло дом. Никто не спасся. С той ночи у него стала трястись голова. Директор школы с сомнением посмотрел на него, но ничего не сказал. По стране гуляли эпидемии холеры, тифа, дизентерии — выбора не было. Скромных размеров чемоданчик фельдшера с вытертым красным крестом тоже не внушал особых надежд — все лекарства отправлялись на фронт.
Когда поезд тронулся, остававшиеся в городе школьники что-то радостно закричали вслед своим одноклассникам, с которыми они, быть может, расставались навсегда. Разлученные с детьми родители стояли молча. Сакико прижалась к окну, окруженная своими подопечными. Лица родителей медленно проплывали мимо нее, слабосильный паровозик с трудом тащил тяжелый состав. Мужчин среди провожавших почти не было. Несколько стариков и списанных вчистую инвалидов, остальные — матери, отпущенные с работы на проводы. У всех были совершенно одинаковые глаза — полные тоски и горя.
Высадка американцев на острове Ангаур началась 17 сентября. 18 сентября было ясно, что удержать остров не удастся. У одного из летчиков нашли американскую листовку — одну из тех, что во множестве сбрасывались над островом накануне наступления. На листовке под фотографией улыбающихся японских солдат можно было прочитать следующее: «Эти люди больше не враги нам. В соответствии с международными правилами им гарантируется личная безопасность, одежда, питание, жилье и медицинская помощь. Американское командование вновь обращается к солдатам и офицерам японской армии: поймите, что глупо умирать в безнадежной борьбе. Ваш истинный долг состоит в том, чтобы сохранить свою жизнь для создания будущей Японии. Настоящая листовка гарантирует гуманное отношение к любому японцу, пожелавшему прекратить сопротивление».
Майор Мацунага внимательно прочитал листовку, рассмотрел ее со всех сторон, недоуменно пожал плечами и приказал построить отряд. Его помощник собрал на разбитом бомбами плацу остатки авиаотряда. Майору пришлось почти кричать: бой не затихал ни на минуту. Теперь грохотала не только корабельная артиллерия американцев, но и полевая: они уже переправили на берег несколько батарей.
Летчик, у которого нашли листовку, стоял на плацу без оружия, с непокрытой головой. На загорелом лбу отчетливо выделялась полоска белой кожи, оставленная козырьком. Он странно покачивался и смотрел куда-то в сторону совершенно безумными глазами. Вряд ли он слышал хотя бы одно слово, сказанное майором.
— Я должен был передать его жандармерии, — кричал Мацунага. — И его расстреляли бы как подлого предателя, забывшего свой долг в решающий для страны час. Но я не могу представить себе, чтобы наш товарищ готов был сдаться американцам. На такую низость летчик императорских военно-воздушных сил не способен. Он виновен лишь в малодушии: пожалел себя, подумал, что его жизнь важнее судьбы империи. Для солдата это тяжкое преступление. Солдат не аптекарь, который все взвешивает на чувствительных весах. Солдат не рассуждает. Солдат сражается. И мы с вами будем сражаться до последнего. В этом наш долг перед родиной… Проявим доброту к нашему товарищу.
Мацунага вытащил из кобуры пистолет, взвел курок и выстрелил летчику в затылок.
В строю кто-то тихо ойкнул. Мацунага знаком подозвал к себе помощника.
— Уберите труп, — скомандовал майор. — И внесите его имя в список героически погибших при обороне острова. Дети не должны знать о позоре отца.
Майор Мацунага чудом сумел сохранить два самолета. Самая удачная маскировка, способная ввести в заблуждение вражеских летчиков, не могла спасти машины от беспорядочного обстрела американской артиллерии. Тем не менее два истребителя «дзэро» были готовы к вылету. Оба самслета не раз попадали под губительный огонь зениток и хранили следы вражеских пуль, но летать на них было можно. Не осталось только патронов для орудий и 20-миллиметровых пулеметов, установленных на истребителе.
Но в то, что остров удастся отстоять, майор не верил и потому приказал приготовить самолеты к уничтожению. Мацунага не собирался ни сдаваться в плен, ни оставлять американцам боеспособную технику.
Вечером 19 сентября его вызвали в штаб войск, оборонявших остров. Связной из штаба заставил его половину пути проделать ползком — американцы не желали тратить впустую ни одного часа и продолжали обстрел, готовясь к последнему штурму. Связной и Мацунага переползали из одной воронки в другую, стараясь держаться подальше от района обстрела. Американцы не знали, где находится штаб, и возле штабного бункера было сравнительно тихо. Часовой, тускло светя фонариком, для порядка просмотрел документы Мацунага и сделал шаг в сторону. Майор, нащупывая в темноте деревянные ступени, спустился в бункер. Он нашел там начальника штаба и нескольких смертельно усталых офицеров. Начальник штаба поманил Мацунага к себе.
— Самолеты еще целы? — поинтересовался он. Днем в горячке боя он сорвал голос, и Мацунага пришлось нагнуться, чтобы понять вопрос. — До наших долетите? Командующий хочет отправить донесение.
— Я выделю двух лучших пилотов, — щелкнул каблуками Мацунага.
— Одним из них будете вы, — так же тихо сказал начальник штаба. — Не возражайте. Сейчас вам дадут два пакета. Может, хотя бы одному из вас повезет. — Он повернулся к своим бумагам.
Мацунага получил оба пакета, спрятал их в сумку и, козырнув, вышел. Сидевшие в бункере офицеры смотрели на него. Мацунага спиной чувствовал их взгляды.
На обратном пути он попал под обстрел и решил, что штабные офицеры напрасно позавидовали ему. Затем американцы перенесли огонь в глубь острова, туда, где находились остатки авиаотряда, и Мацунага решил, что на сей раз они точно сожгут обе машины. Но, видно, это был счастливый для него день. Истребители уцелели. Несколько осколков, ударивших по обшивке, не причинили им особого вреда.
Мацунага и самый опытный из его летчиков вылетели через час. Своему помощнику майор приказал отправить отряд на передовую — в этот последний день обороны острова каждая винтовка будет на счету.
Искореженная взлетная полоса меньше всего годилась для использования в этом качестве, но выбора не оставалось. Мацунага взлетал вторым, понимая, что у первого самолета больше шансов уцелеть. Когда первый самолет поднялся в воздух, американцы даже не сразу сообразили, что к чему. Но когда взлетал Мацунага, они уже спохватились и открыли огонь и по самолетам, и по расположению авиаотряда, думая, что там остались еще машины. Скоростные, легкие «дзэро» стремительно набирали высоту. Это был лучший самолет, созданный японскими конструкторами. В начале войны по боевым качествам он намного превосходил американские истребители и, пока не появились «лайтнинги», господствовал в воздухе. Единственным его слабым местом была облегченная броневая защита — вынужденная уступка в пользу скорости и дальности полета. Мацунага устремился в небо, думая только о том, чтобы поскорее набрать высоту. Второй летчик отвернул в сторону, чтобы уйти из зоны обстрела, и попал под огонь зенитного пулемета, установленного на американском эсминце. «Дзэро» завалился набок, вспыхнул и начал падать. Рычаги управления не были перебиты, и летчик пытался направить самолет туда, где у берега стояла американская эскадра. Истребитель упал возле эсминца, который был занят теперь охотой на Мацунага. Но майор уже набрал необходимую высоту и был вне пределов досягаемости. Ему предстоял опасный ночной полет, посадка в незнакомом месте, возможно, под огнем противника, но смерти на гибнущем острове Ангаур он счастливо избежал.
Поделиться книгой: