Кристина

— Не глупи, Дон, пусти меня!

Но он не обращал внимания. Мы остановились на безлюдной пристани; река несла мимо свои холодные воды. Уже совершенно серьезно Дон произнес:

— Мне уже это надоело. Чего хочет твоя мать? Чтобы ты отправилась в монастырь? А твой Ронни становится таким же, как она.

— Никакой парень мне не нужен. И мать говорит, что я еще слишком юная, мне нет и пятнадцати… Как бы там ни было, — с чувством добавила я, — ты моим кавалером не будешь, Дон Даулинг.

— Послушай, Кристина, — уже мягче продолжал он, — брось ты это. Я знаю, это говоришь не ты, ты хочешь ходить со мной, это говорит твоя мать. Так ведь? Черт побери, надо же когда-то начинать жить, она не должна мешать тебе жить! — понизив голос, он сердито закончил — Она постоянно держит тебя в шорах!

— Отпусти меня, отпусти! — вырывалась я. — Никаких шор у меня нет. И мне не нужен парень — ни ты, ни кто-нибудь другой, вот так!

Я отвернулась, но Дон опять встал у меня на пути, и вновь его поведение и голос изменились: умоляюще, сбивчиво он произнес:

— Послушай, Кристина, не сердись. Я сделаю ради тебя все, что угодно, все, и я не вечно буду работать в шахте. Нет, клянусь Богом! Я планирую кое-что другое. Когда-нибудь я стану богатым, Кристина, я разодену тебя в пух и прах, — он расставил руки и обрисовал мой силуэт, не касаясь тела. — Только будь добра со мной, Кристина, позволь мне время от времени видеться с тобой наедине.

Я никогда не слышала прежде, чтобы он о чем-либо просил, на него это было непохоже. Я могла бы и пожалеть, но ответила очень твердо:

— Я не хочу, чтобы ты был моим парнем, Дон. Ты же мне почти как брат.

— Хорошо, — решительно произнес он. — Я буду твоим братом. Только перестань избегать меня. Буду играть в брата — во все, что тебе угодно.

— Но, Дон, не глупи, так же нельзя, — я попыталась обойти его, и вдруг он привлек меня к себе так, что его лицо почти касалось моего, и произнес:

— А вот у Ронни получается, не правда ли? Он-то играет в твоего брата очень неплохо. О, — он встряхнул меня, — не говори мне того, что я и так знаю. А когда нас нет — есть еще маленький Сэм, милый малыш Сэм. Ты не против ускользнуть в лес с Сэмом, правда? И не надо уверять, что он еще ребенок и ходит в школу. Да, он ребенок, но когда речь идет о тебе — тут он пялится во все глаза и начинает дрожать, — Дон вновь встряхнул меня, потом воскликнул — Ты много лет морочила всем нам голову, но теперь хватит!

— Пусти, слышишь, пусти! Или я расскажу тете Филлис!

Услышав мою угрозу, он вскинул голову и холодно рассмеялся.

— И что же будет? Она скажет, что ты лгунья, она всегда говорила, что ты лжешь, пойдет к твоей матери и пoтребует, чтобы она запретила тебе бегать за мной, пытаться заманить меня в ловушку. Давай, говори тете Филлис.

— Эй, там, что случилось? Что он делает с тобой, девушка? — мужской голос раздался словно из воды. Я взглянула к ту сторону, откуда он прозвучал: над платформой виднелась чья-то голова. В моих испуганных глазах застыло такое умоляющее выражение, что в следующий момент мужчина бросился к нам с криком «Отпусти ее!»

Пальцы Дона на моем плече разжались, он повернулся лицом к мужчине. Ноги, казалось, едва держали меня, и какой-то миг я стояла, шатаясь, потом рванулась бежать по аллее. Последнее, что я услышала, был крик мужчины: «Попробуй только — мигом окажешься в реке!»

Я хотела рассказать о происшествии матери, но боялась: она наверняка пошла бы к тете Филлис, разразился бы скандал, и Сэму не стали бы разрешать ходить к нам. Как ни странно, именно это соображение удержало меня от того, чтобы довериться матери. Единственным убежищем для Сэма был наш дом — и дня не проходило без того, чтобы тетя Филлис не поднимала на него голос и руку, а в последнее время это стало происходить еще чаще, потому что она знала, что после школы Сэм начал встречаться с дядей Джимом. Тот теперь открыто жил с женщиной из Кондитерской лавки, и деньги для тети Филлис передавал через Сэма. Когда Сэм клал деньги на стол, тетя засыпала его вопросами, затем обычно обвиняла в том, что он лжет, как и его отец, а потом начинала отвешивать ему подзатыльники.

Я также сомневалась, что мать полностью поверит в мой рассказ, потому что в тот же вечер Дон пришел к нам на кухню и вел себя так, словно ничего не случилось. Прежде всего он добродушно пошутил с Ронни, заявив:

— Ты никогда не поверишь, Ронни, но старик Тредголд хочет назначить меня своим заместителем. Говорит, у меня есть все, что для этого надо, — потом, повернувшись к матери, добавил — Через пять лет я стану управляющим. Как вам такая карьера, тетя Энни? И все потому, что у мальчика есть мозги.

Ронни засмеялся, отец тоже, но мать только улыбнулась и заметила:

— Ну что ж, наверное, бывают и случаи еще более странные.

Уже собравшись уходить, Дон спросил Ронни:

— Ты слышал, что отец Эллис устраивает вечеринку для прихожан в следующую субботу?

— Нет, — ответил брат. — Кто тебе сказал?

— Джонси спросил, не нужны ли мне билеты, и я купил парочку, — отвернувшись от Ронни, Дон взглянул на мою мать и с улыбкой произнес — Вы не будете возражать, если пойдет Кристина, тетя Энни?

Мать дважды моргнула, потом опустила взгляд на коврик и только после этого повернулась ко мне. Ее, вероятно, озадачило выражение моего лица, потому что она не сказала ни «да», ни «нет», а оставила право выбора за мной.

— Ну пусть решает Кристина. Если хочет идти — пусть идет.

— Мы все пойдем, — Ронни встал.

— Тогда договорились, — Дон кивнул всем одновременно. — До встречи.

— До встречи.

Как только за ним закрылась дверь, я повернулась к матери и торопливо и тихо проговорила:

— Я не пойду.

— Почему? Я думала… — она внимательно посмотрела на меня.

— Просто не хочу.

— Хорошо, хорошо, девочка, если не хочешь, то и не ходи.

Я понимала, что мой отказ озадачил ее, потому что несколько недель упрашивала ее разрешить пойти на танцы в школу, которые проводились по субботам и о которых я слышала такие яркие, исполненные романтизма отзывы. Вечера для прихожан, конечно, отличались от танцев. Поскольку на них присутствовали и очень пожилые, и совсем молодые люди, там следовало вести себя степенно: играть в вист или еще во что-нибудь подобное, танцевать раз или два — не больше. Дон поступил очень умно, выбрав такое мероприятие. Дон вообще был очень умным, и это наполняло мое сердце страхом — кто бы мог подумать, что только сегодня утром он вел себя на лодочной пристани как ненормальный.

В ту ночь в мою комнату опять пришел Ронни. Было еще не очень поздно, я не спала. Он сел на корточках возле кровати и шепотом спросил:

— Что случилось, Кристина?

— Ничего. Почему ты думаешь, что что-то случилось?

— Что-то не так. Я видел твое лицо, когда Дон говорил о той вечеринке. Он что, надоедает тебе?

Я видела, как в темноте он, подавшись вперед, положил руку мне на плечо. Я стряхнула ее и подвинулась к стене, потом перевела разговор на другую тему:

— Послушай, Ронни, если мать узнает, что ты приходишь сюда, она ужасно разозлится.

— Почему? Я ведь ничего не делаю! Боже мой, — напряженно прошептал он, — неужели просто поговорить нельзя?

Его слова прозвучали столь рассудительно, что я почувствовала себя глупо. В комнате воцарилось тяжелое, густое, как полумрак, молчание.

— Не думай, что я имею что-то против Дона, — через некоторое время продолжал Ронни, — но держись от него подальше, Кристина. Обещай мне. Слышишь?

— Как я могу обещать что-то, если не знаю, что ты имеешь в виду? — тянула я время, отлично понимая, что он подразумевает, и сознавая также, что ему вовсе не обязательно было вытягивать из меня какое-то обещание.

— Не ходи с ним в одиночку, он хочет подружиться с тобой поближе. Он тебе нравится?

— Нет, и ты это знаешь.

Я услышала, как Ронни вздохнул. После некоторой паузы он сказал:

— Но твой отказ только заставит его действовать хитрее. Он любит, когда девушки сдаются не сразу. Тогда он чувствует себя упорным и несгибаемым. А он действительно настырный и может вынудить тебя ходить с ним.

Я села на кровати и зашептала со всей убежденностью, на которую была способна:

— Я никогда не буду ходить с Доном Даулингом, никогда. Если хочешь, можешь сказать ему об этом, — потом услышала, как Ронни поднялся и шепотом произнес:

— Спокойной ночи.

Интересно, удивилась ли бы мать, если бы я попросила, чтобы на двери моей комнаты поставили задвижку. «Не глупи, не надо просить ни о какой задвижке…»— сказала я себе, и это было последней мыслью перед тем, как я заснула.

Несмотря на все мои утверждения о том, что я ни за что не пойду на вечер для прихожан, я все-таки пошла. Мое окончательное решение объяснялось двумя причинами. Первая — Ронни пытался давить на меня. Вторая, которая перевесила чашу весов, — мать принесла от миссис Дюрран вечернее платье из бледно-синего бархата. Когда она, держа платье на вытянутых руках, рассматривала его, я воскликнула:

— О! Не режь его, мама, сама лучше носи.

— Что? — закричала мать. — Оно же сзади совсем открытое! — потом весело взглянула на отца — Вот было бы зрелище, а?

Отец согласно кивнул, но тем не менее гордо заявил: — На вечеринке не было бы более красивой спины.

Мы все посмеялись, а потом долго обсуждали, как надо переделать платье; в результате получилось нечто, о чем я не смела даже мечтать. Ворот мать сделала, по ее словам, «низкий»; это означало, что его края едва открывали затылок и принадлежавшее еще моей прабабушке золотое распятие, лежавшее в ложбинке между ключицами. Рукава не достигали локтей и были украшены миниатюрными цветочками, которые мать сняла с пояса платья. Юбка была объемной, длиной до икр, а половинки лифа перекрывали одна другую. Я не стала спрашивать, с какой целью она все это сделала, да в то время для подобных вопросов не было никаких оснований. Несколько лет спустя Дон как-то заметил:

— Она набила чем-то твое платье спереди, чтобы мы не заметили, что у тебя есть груди.

В субботу я попросила у миссис Турнболл разрешения уйти пораньше, и она неохотно согласилась. Молли тоже хотела пойти на вечеринку, но ее хозяйка не отпустила.

В шесть вечера я выбежала из магазина, пронеслась по улицам Феллбурна, взбежала на холм…

Запыхавшаяся и раскрасневшаяся, я влетела на кухню. Мать уже все приготовила и повела меня в спальню. Волнение было таким, словно речь шла о моей свадьбе.

Потом я стояла в кухне, поворачивалась под пристальным взглядом отца и чувствовала, как меня захлестывают волны счастья. Впервые в жизни я остро ощутила всю себя как единое целое, у меня было тело, которое было прекрасным дополнением к моему лицу и волосам, и это ощущение было приятным.

Отец молча следил за мной нежными, почти влажными глазами. Потом он мягко сказал:

— Детка, ты прямо как ожившая картинка.

— О, папа, — я покачала головой, однако его слова доставили мне огромное удовольствие — не столько их смысл. сколько чувство, с каким они были произнесены.

Ронни, стоявший возле стола, не сказал ничего, но это можно было принять и как равнодушие брата к сестре. На нем был костюм из синей саржи, который мать купила в прошлом году в магазине клуба[4]; рукава его теперь стали слегка коротковаты, хотя мать и выпустила манжеты, удлинила брюки. Но он все равно выглядел отлично, наверное, как наш отец в молодости. Правда, Ронни был уже немного выше его.

Мать снова взялась поправлять складки на моем платье, и в этот момент в дверь постучали.

— Войдите! — крикнула она.

Вошел Дон, за ним Сэм. У Дона был костюм из синей саржи, похоже, новый. Я заметила, что и башмаки у него тоже были новыми, через руку был перекинут плащ — оять-таки новый. Все у него было таким потрясающе новым, что с губ матери непроизвольно сорвалось:

— О, Дон, да ты сегодня просто великолепен! Твой корабль пристал к берегу?[5]

Дoн переложил плащ на другую руку, поправил галстук и ответил:

— Пока не корабль, тетя, а только маленькая лодка.

Отец внимательно смотрел на него. Ронни и Дон получали одинаково, мы вообще жили лучше, чем тетя Филлис, и все же мой брат не мог позволить себе новый костюм.

Отвечая матери, Дон смотрел на меня. Я стояла к нему боком, но чувствовала, что он оглядывает меня с головы до ног. Однако он не сказал ни слова. Сэм подошел ближе и, стоя передо мной, посмотрел на меня таким особенным взглядом, который потом, с течением лет, становился все глубже и глубже и значил все больше, и этот взгляд был полон такой нежности, что мне сделалось даже как-то больно и боязно. Не отрывая глаз от меня, не от платья, он благоговейно произнес:

— О, Кристина, ты такая восхитительная.

Я не стала отрицать, как сделала бы, если бы подобное заявление исходило от Дона или Ронни, а мягко спросила:

— Правда, Сэм?

— Угу, — кивнул он, потом посмотрел на отца, который стоял возле плиты, и они понимающе улыбнулись друг другу.

— В общем, если мы идем, надо поспешить, а то попадем туда к шапочному разбору, — проговорил несколько нетерпеливо Ронни. Мать помогла мне надеть пальто, повернула лицом к себе. Смахнув воображаемую пылинку с моего плеча и поправив крестик на шее, она тихо сказала:

— Развлекайся, девочка.

Однако ее тон скорее опровергал значение слова «развлекайся», оно звучало как предупреждение. Однако мать продолжала улыбаться. Подошел и отец. Я присоединилась к Ронни и Дону.

Смущаясь, я вышла на улицу. Возле двери своего дома стояла тетя Филлис. Я улыбнулась ей, но она не ответила на мою улыбку. Она не могла не видеть моего платья, ведь пальто было распахнуто, однако не сказала ни слова, а, глядя на Дона, резко произнесла:

— Учти, я не собираюсь дожидаться тебя всю ночь! — потом, заметив Сэма, который стоял на ступеньке крыльца возле моих родителей, сказала — Иди сюда, я тебя ищу.

Мы пошли по улице, я — между Ронни и Доном. На углу, прислонившись к стене, стоял наш сосед, мистер Паттерсон, и с ним еще двое мужчин. Он жевал длинную соломинку. Увидев меня, сосед быстро вытащил соломинку изо рта и воскликнул:

— Бог ты мой! Кристина, ты сегодня потрясающе выглядишь! Собираешься повеселиться?

— Да, мистер Паттерсон, иду на вечеринку для прихожан.

— Так и надо, девочка, веселись, пока молодая. И глазом не успеешь моргнуть, как состаришься. Жизнь летит, Люди — всего лишь перышки над огнем.

Мы пошли дальше. Дон пробормотал:

— Перышки над огнем. Состаришься и глазом не успеешь. моргнуть. Меня от него тошнит. Такие никогда не были молодыми. Со мною-то этого не случится.

Ронни, подавшись к нему, шутливо поинтересовался:

— А что ты намерен делать — пересадить себе обезьяньи железы?

— Угу, это и будут обезьяньи железы, но только в виде денег. Только такие железы и нужны человеку. Деньги не позволят мне стареть, я уж позабочусь об этом.

Ронни сузившимися глазами оглядел Дона с головы до ног, потом сказал:

— Ну что ж, похоже, первую дозу ты уже получил. Где ты взял деньги, чтобы так разодеться?

Дон откинул голову и медленно, неловко покачал ею из стороны в сторону.

— Не твое дело. На прошлой неделе я давал тебе шанс подзаработать, но ты не хотел пачкать руки.