Помоги проекту - поделись книгой:
Ведро для чистой воды было пустым, поэтому я отправилась во двор, где находилась колонка, и нарочито медленно принялась отворачивать кран. Мне не хотелось возвращаться в дом, пока тетя Филлис там. Когда ведро наполнилось до краев, я поняла, что воду придется немного отлить, иначе не донести. В этот момент раздался резкий, жесткий голос матери:
— Кристина!
Я медленно побрела по двору. Мать ждала меня у черного хода. Какое-то мгновение она пристально смотрела на меня, потом положила руку на мое плечо и, не сказав ни слова, повела в кухню. Отец стоял на коврике, тетя Филлис — возле стола. Мать развернула меня так, чтобы я лицом оказалась к тете, а потом спокойно спросила:
— Чем ты занималась в лесу сегодня после обеда?
Я подняла глаза и, не поворачивая головы, ответила:
— Ты же знаешь, собирала ежевику.
— А еще чем? Ты играла с Доном?
— Играла с Доном?
— Да, именно так: играла с Доном?
Я скосила глаза на мать и задумалась: можно ли было назвать то, что происходило за кустами, игрой? Решила, что нет, и сказала:
— Нет, мам.
Я слышала, как мать шумно вздохнула, и в свете проникающего в кухню косого луча предзакатного солнца засмотрелась на золотые волоски, что трепетали на внутренней стороне ее расширенных ноздрей. Прежде я никогда не замечала этих волосков. Но мать немедленно вернула меня на землю.
— Кристина, не отвлекайся! — резко произнесла она.
— Да, мама.
— Так что ты делала сегодня в лесу после обеда?
— Я же говорю — собирала…
— Не лги! Ты вытворяла всякие гадости… жуткие гадости! — тетя Филлис склонилась надо мной, и ее лицо казалось мне таким грязным, словно она долго не мылась. Но она всегда мылась и всегда причесывалась. Я отступила, чтобы быть подальше от этого лица, и сказала:
— И нет, ничего подобного!.. Я никогда… Нет!
Отец положил руку мне на плечо. Он сел и успокаивающим тоном произнес:
— Ну-ну, дорогая, не бойся, просто скажи правду. Я обещаю, ничего тебе не будет, даже шлепка.
В его глазах не было смешинок, и ничто в его лице не говорило о том, что он шутит. Будто стоя под холодным душем, я всем своим существом ощутила: случилось нечто весьма неприятное. Поэтому отвернулась от хмурого отца, взглянула на мать и сказала:
— Я не делала ничего гадкого, мама. Дон повел меня в заросли. Он хотел, чтобы я легла. Он хотел показать мне, как ему делали операцию. Но я отказалась…
Пальцы отца крепко сжали мои руки. Он устремил взгляд на тетю Филлис.
— Что ты скажешь на это, Филлис? — тихо проговорил он.
— Скажу, что она маленькая лгунья.
— Но то же самое мы можем сказать и о Доне, верно?
— Послушай, я знаю своего Дона. Кто лжет, не будет так огорчен. Я никогда еще не видела его в таком состоянии. Я бы даже сказала, он испытывает отвращение. Недоумение и отвращение из-за ее поступка. Вы всегда слишком много ей позволяли… Она сломя голову бегает по этим холмам, как дикий зверь.
— Филлис, как мы воспитываем детей — это наше дело, — заговорила мать ровным сухим тоном. — И позволь мне сказать тебе: я не верю ни одному твоему слову. Если бы еще речь шла о Сисси Кемпбелл, я бы, возможно, поверила, но…
— Но когда речь идет о твоей дочери, то, разумеется, нет! — насмешливо перебила тетя Филлис. — Да если она даже упадет на колени перед священником прямо сейчас и станет утверждать, что все это неправда, я все равно не поверю — и это мое последнее слово! — она вновь взглянула на меня и, к большому моему удивлению, сказала с глубокой горечью в голосе — Все этот твой дурацкий смех…
Она с грохотом захлопнула дверь на кухню. Мы стояли неподвижно до тех пор, пока не закрылась дверь черного хода. Потом мать снова спросила:
— Кристина, послушай… Скажи мне: это правда? Не бойся, просто скажи, было это или нет? Ты снимала свои трусики перед Доном и… и… — она с трудом подбирала нужные слова, но я не дала ей закончить.
— Нет, мама, нет! Ты же знаешь, что я никогда не сделаю такого! — заплакала я. Моя рука лежала на колене синящего отца, и ладонь матери накрыла ее.
— Я знаю, что не сделаешь, — спокойно проговорила она.
Она встала, подошла к окну и, помолчав, сказала:
— Щекотливая ситуация.
— Да, — согласился отец. — Но со временем все забудется. Парни в этом возрасте, бывает, такое возьмут себе в голову… Так и надо на это смотреть, Энни.
Мать, не отходя от окна, ответила:
— Мне никогда не нравился Дон, и теперь я знаю почему.
Отец издал короткий смешок:
— Ну что ж, Филлис отплатила нам той же монетой — ей не нравятся наши дети.
Он не сказал, кто именно не нравится тете, но поскольку он машинально сжал мою руку, привлекая меня к себе, я и гак поняла — кто. И помню, такое отношение тети Филлис удивило меня. Ведь, бывая у них в гостях, я всегда вела себя вежливо — ни разу не огрызнулась, не дерзила ей. Да такое мне и в голову не пришло бы. Я всегда замечала ее обновки и хвалила, хотя часто просто не понимала, зачем нужна та или иная вещь. Дома же взволнованно объявляла: «У тети Филлис новая скатерть, мама. Шелковая». Но мать не проявляла интереса к моим сообщениям и всегда просила меня заняться чем-нибудь или отсылала на улицу. Видя такую реакцию мамы, я чувствовала себя единственным человеком, который замечает все эти симпатичные новинки в доме тети Филлис. Вот почему, узнав, что она невзлюбила меня, я испытала не только удивление, но и обиду.
Однако эти огорчения были начисто забыты на следующий день, когда на моем горизонте появился Фитти Ганторп. Фитти жил с отцом в фургоне на окраине Богз-Энда. Это был высокий парень, худой и неуклюжий, шести футов роста или даже выше. У него случались припадки эпилепсии, но все знали, что он вполне безобидный человек и к тому же очень любит животных. Время от времени я встречала его в лесу, но он никогда не вызывал во мне чувства страха. За ним по пятам всегда следовала маленькая собачка. Говорили, что она ни на минуту не оставляет его ни днем, ни ночью. Именно при виде этой собачки я вдруг поняла, что тоже хочу иметь такую. Как-то я сказала об этом отцу и получила в ответ туманное: «Ладно, поищу что-нибудь».
Но не собака, а…кролик «заставил» меня поближе познакомиться с Фитти Ганторпом.
Я никогда не любила валяться по утрам в постели. Часто убегала из дома просто посмотреть на реку, пока мать еще готовила завтрак, а возвращалась прежде, чем сонный Ронни спускался из своей комнаты, широко зевая и протирая глаза. И когда я говорила брату: «О, Ронни, сегодня на реке так красиво», он отвечал: «Ну ты, сумасшедшая, не спала, что ли, ночью?»
Иногда я уходила по утрам в поля или в лес, чтобы нарвать цветов для своей учительницы. В любое время года можно было найти что-нибудь. Например, первоцвет. Не лютики или маргаритки — они были слишком заурядными цветами, а что-нибудь вроде сережек с деревьев. А еще папоротник, лесные анемоны, колокольчики, ландыши… Эти прекрасные, белые, изумительно пахнущие ландыши.
То утро было мягким и теплым, озаренным золотистыми лучами солнца. Пели птицы. Я могла отличить некоторых из них по песням: конечно, жаворонка, трели которого уносились далеко в небеса, малиновку. Различала я и дрозда — обыкновенного и черного. Но на этот раз я не припустила бегом по улице и не прыгала, как бывало, от радости, заслышав пение птиц. Я отправилась в лес, прямо к тому месту, куда меня привел накануне Дон. Мне казалось, что я смогу найти нечто такое, что подтвердит правдивость моих слов. Тогда и тетя Филлис поверит мне. Но я нашла всего лишь три ягодки ежевики, лежавшие вместе на чистом участке дерна.
Они блестели от росы, как драгоценные камни, и могли бы каким-то образом подтвердить, что Дон толкнул меня в кусты и опрокинул банку с ягодами. Но все же я отказалась от этой мысли и, повернув назад, вышла на тропинку. Там я и увидела Фитти Ганторпа. Он подошел ко мне с широкой приветственной улыбкой. Собачка следовала за ним по пятам. Фитти был без шляпы, его длинные каштановые полосы вились, как у девушки, и казались париком.
— Зд…здравствуй, — произнес он.
— Привет, — ответила я.
— Чу…чудесное ут…утро.
— Замечательное, — подтвердила я, улыбнувшись.
Собака не обратила на меня внимания, и они прошли мимо по той тропинке, по которой я вошла в лес. Это была нижняя тропа; она начиналась у последнего дома на нашей улице. Следуя по ней, можно было выйти на холм, с которого открывался вид на Богз-Энд и на свободный участок земли на окраине, где стояли фургоны. В то утро я не хотепа идти тем путем, поэтому избрала обходной маршрут, который вел к верхней тропе. Мы, дети, протоптали в лесу немало тропок и знали их так же хорошо, как дворы наших собственных домов. Сам лес раскинулся на продолжении холма, на котором стояли Фенвикские Жилища. Холм до вершины густо порос деревьями и его противоположный склон до самого подножия — тоже. Верхняя тропа зигзагами бежала к вершине. Кое-где в зарослях образовались прогалины, и там, куда проникали лучи солнца, росла трава и водились кролики. Мы называли такие участки «гаванями». Была малая гавань, большая гавань и заросшая гавань. Последняя, самая маленькая, была моей любимой. ()на имела форму неправильного круга, по краям которого стояла стена деревьев. Место буквально очаровало меня. Больше всего мне нравилось бывать здесь одной. Когда же я приходила сюда с мальчишками, о тишине можно было забыть.
Чтобы попасть в заросшую гавань, мне надо было пересечь вторую тропу, и вот тогда я услышала крик — тихий, писклявый, прерывистый и в то же время протяжный в своей агонии. Вскарабкавшись по откосу, поросшему густым мхом и ярко-зелеными переплетениями, я выбралась на поляну и поняла, что кричит кролик. Даже еще не увидев его, я начала дрожать от жалости. Чтобы принести в дом дополнение к ежедневному рациону, мужчины ставили на кроликов капканы. Делалось это по ночам, а рано утром «охотники» собирали добычу. Я никогда не видела этих капканов, но знала о них по рассказам отца. Однако, насколько я понимала, их расставляли, в основном, по периметру леса, потому что кролики выходили в поисках корма на поля. Заросшая гавань находилась в самом центре леса, но, видно, кто-то решил поставить капкан и здесь. Потом я увидела несчастного зверька — и застыла на месте. Ладонью я приглушила готовый сорваться крик. Кролик сражался не с капканом, а с деревом. Огромным деревом. Потому что одна из его задних лапок была прибита к стволу гвоздем. Я отвернулась и вроде бы побежала. То есть мне показалось, что я бегу прочь, — поэтому я удивилась, ощутив трепещущее тело зверька в своих руках. Его лапа была вся разорвана и кровоточила, и когда я как безумная стала дергать гвоздь, кролик пронзительно запищал. Я начала стонать: эти звуки напомнили мне прошлогоднее происшествие, когда на рынке автомобиль сбил какого-то человека. Его уложили на пороге дома, и он издавал такие же звуки. В следующий момент ноги сами понесли меня через лес, и я находила дорогу домой скорее инстинктивно, чем по каким-то приметам, потому что мои глаза буквально ослепли от потока слез. Наконец я вырвалась из полумрака леса и очутилась на залитой утренним солнечным светом улице. Я ворвалась в дом, с силой толкая двери, сокрушая на своем пути стулья, какие-то другие мелкие предметы, и бросилась, нет, не к матери, — к отцу.
— Папа! Папа! Пойдем! — с плачем выкрикивала я. — Бедный кролик, бедняжка. О, папа… папа.
Я выбила у него из рук кусок поджаренного хлеба, и жир брызнул на скатерть. Мать воскликнула:
— Да что это с тобой, дочка? Посмотри, что ты наделала! Что произошло? — потом, словно напуганная какой-то неожиданной мыслью, она оттащила меня от отца и, встряхнув, проговорила — Перестань! Перестань! Что случилось?
— Кролик, кролик, бедный кролик! — только и могла выговорить я. — Кто-то приколотил его гвоздем к дереву. За заднюю лапу, она вся в крови.
Я повернула к ним свои ладони, испачканные кровью, и отец тут же поднялся из-за стола.
— Где?
— В гавани, папа, там, наверху.
Одевая на ходу куртку, без которой отец никогда не покидал дом, он поспешил за мной. Я все время бежала, но, когда мы достигли поляны, он отстал лишь на несколько 30 шагов. Пройдя вперед и увидев, что я медленно приближаюсь к нему, отец резко приказал:
— Стой там!
Я видела, что он пытается освободить кролика, выдернув гвоздь. Попытка не удалась. Отец достал из кармана нож, помедлил и отрывисто бросил мне:
— Кристина! Отойди за деревья.
Я отвернулась и, заткнув уши, бросилась на край поляны.
Через несколько минут я услышала за спиной шаги отца. В руке он держал мертвого кролика. На шее зверька была кровь, одной ноги не хватало. Я ничком упала в сырую граву, мой желудок, казалось, прилип к позвоночнику и похоже, был готов извергнуть из себя все, что в нем находилось.
В школу я не пошла.
Мать в тот день должна была работать у миссис Дюррли и взяла меня с собой. Когда мы достигли моста у подножия холма, там было многолюдно. Мужчины не сидели на корточках и не перегибались через парапет как обычно, а стояли группой. Только подойдя, я сообразила, что они все слушают моего отца. Впервые я услышала, как он ругается. Я не видела его лица, но догадалась, что сейчас оно должно быть вытянувшимся и жестким, потому что он кричал:
— Если бы я нашел того сукина сына, который сделал это, я приколотил бы его гвоздями к чертову дереву своими собственными руками. Педик проклятый! Еще неизвестно, как такое зрелище повлияло на мою Кристину.
В тот момент я обратила внимание на два обстоятельства: мой отец использует бранные слова, а моя мать не делает ничего, чтобы его остановить. Мы обогнули собравшихся, словно не знали никого из них — даже человека в центре группы. Некоторые посторонились, чтобы пропустить мать, и когда мы поднялись к середине моста, я услышала, как один из мужчин сердито сказал:
— Давайте пойдем и разыщем этого Ганторпа.
Я вспомнила его лицо, озаренное утренним светом, и собачку, прижавшуюся к его башмаку и штанине из грубой п ани, и его «здравствуй». И тут мною овладело такое чувство, которое я не в состоянии точно описать. Это было нечто вроде скорбного недоумения. Фитти всегда казался мне частью леса, он вписывался в него так же естественно, как и деревья, но все же к одному из них он прибил гвоздем кролика — так, по крайней мере, я сказала себе.
Я была так расстроена, что не обратила никакого внимания на красоту и комфорт дома миссис Дюрран. Я не могла видеть ничего другого — перед глазами стоял кролик с остекленевшими от боли глазами. Положив руку мне на голову, миссис Дюрран повернулась к матери и сказала:
— Какая ты счастливая, Энн, — потом вновь взглянула на меня и добавила — Ничего подобного я прежде не видела. Даже сразу не скажешь, золото это или серебро, — выходя из комнаты, она задержалась и со смехом поинтересовалась — Что ты за нее хочешь?
Мать тоже засмеялась и ответила:
— Я не отдам ее даже за весь чай Китая, мэм.
У миссис Дюрран детей не было, зато имелось много денег, большой дом, красивые наряды. В тот день мать принесла домой большой пакет с одеждой и корзинку с едой. Но ни то и ни другое не вызвало у меня особой радости.
Мы вернулись в половине второго и увидели возле дверей нашего дома какого-то человека. Он снял кепку и спросил:
— Вы миссис Винтер, мадам?
— Да, а в чем дело?
— Я — Джон Ганторп.
— О! — произнесла мать. — Заходите, пожалуйста.
Он был такого же роста, как Фитти, его волосы были густыми, но очень седыми, лицо и руки — чистыми (похоже, их основательно скребли), и хотя одежда его была старой, а на кармане куртки красовалась заплата, выглядел он очень опрятно.
— Я хочу видеть вашего мужа, миссис, — проговорил он.
— Он вот-вот придет. Выпьете чашку чая? Я как раз собиралась поставить. Пока поднимешься на этот холм…
— Нет, спасибо, миссис, — он стоял, переминаясь с ноги на ногу, мял свою кепку, потом, скрутив ее в трубку, сунул под мышку и посмотрел на мать, она — на него. Потом он выпалил — Девочка ошиблась, мой сын не мог сделать ничего подобного. Он любит животных… с ума по ним сходит. Это единственное, ради чего он живет, — Гантроп вызывающе дернул головой. — Он не псих, мэм. У него бывают припадки, но он не умственно отсталый.
— Я знаю, — сказала мать.
— Если бы не эти припадки, знаете, кем бы он был?
Мать не ответила, и он продолжал:
Ветеринаром, вот кем бы он стал. И говорить, что он прибил кролика гвоздем к дереву… — Ганторп медленно покачал головой. — А эти невежественные горлопаны прибежали к моему фургону. Они бы линчевали его, миссис, понимаете? Еще одна искра, и они бы линчевали его. А примени и ума у них для этого достаточно.
Я пристально смотрела на него, застыв на месте. Он подошел ко мне и, склонив свою долговязую фигуру, мягко проговорил:
— Деточка, мой парень не мог так поступить, постарайся поверить в это. Да, кто-то прибил гвоздем кролика, какой-то жестокий человек, но не мой сын. Ты можешь понять это, дорогая?
Я склонила голову в знак согласия. Он выпрямился и сказал матери:
— Где мне найти его, миссис, — вашего мужа?
— Он или на участке, или в это время уже возвращается.
— Спасибо, миссис, весьма вам благодарен.
Он коротко кивнул матери и еще раз посмотрел на меня. Его взгляд был таким добрым, что мне захотелось плакать. А когда я легла спать в тот вечер, меня стошнило, и мать приходила вымыть меня.
Шли дни, месяцы, и постепенно время, подкрепленное особенностями детских впечатлений, затянуло рану, оставшуюся в моем сердце после случая с кроликом. Оно затушевало происшествие с Доном Даулингом. По крайней мере для меня. Однако я не могла не заметить, что мать по-прежнему помнит об этом, да и тетя Филлис тоже. Поэтому они и перестали разговаривать дрyr с другом. Дядя Джим и отец по-прежнему работали имеете на участке, и их отношения остались прежними. Я нее гак же ходила в лес или на реку, теперь постоянно в сопровождении Ронни и Сэма — когда ему удавалось уйти из дома. Но я уже не прыгала и не ощущала той радости, что прежде, и так продолжалось до самого Рождества. И только когда я увидела, как отец развешивает под потолком цветные гирлянды, а мать достает из ящика стеклянных лебедей и цветные шары, ко мне вернулось знакомое чувство сладкого возбуждения и забытое ощущение рождественского чуда. Раскинув руки, я запрыгала по кухне.
Отец стоял на стуле и привязывал последний цветной веер к рейке. Мать на коленях замешивала тесто в огромном глиняном блюде, которое она обычно использовала для двойных выпечек. Они оба одновременно прекратили свое занятие, взглянули на мое смеющееся лицо, затем друг на друга и тоже засмеялись. Потом мать произнесла странные слова:
Поделиться книгой: