Губерман Игорь

Не прыгай с веком наравне, будь человеком: не то окажешься в гавне совместно с веком. Гляжу, не жалуюсь, как осенью повеял век на ряди белые, и вижу с прежним удовольствием фортуны ягодицы спелые. Хотя и сладостен азарт по сразу двум идти дорогам, нельзя одной колодой карт играть и с дьяволом, и с Богом. Непросто — думать о высоком, паря душой в мирах межзвездных, когда вокруг под самым боком сопят, грызут и портят воздух. Никто из самых близких поневоле в мои переживания не вхож, храню свои душевные мозоли от любящих участливых галош. Возделывая духа огород, кряхтит гуманитарная элита, издерганная болью за народ и сменами мигрени и колита. С успехами наук несообразно, а ноет — и попробуй заглуши — моя неоперабельная язва на дне несуществующей души. Эта мысль — украденный цветок, просто рифма ей не повредит: человек совсем не одинок — кто-нибудь всегда за ним следит. С душою, раздвоенной, как копыто, обеим чужероден я отчизнам — еврей, где гоношат антисемиты, и русский, где грешат сионанизмом. Уходят сыновья, задрав хвосты, и дочери томятся, дома сидя: мы садим семена, растим цветы, а после только ягодицы видим. Живу я одиноко и сутуло, друзья поумирали или служат, и там, где мне гармония блеснула, другие просто жопу обнаружат. Я вдруг утратил чувство локтя с толпой кишащего народа, И худо мне, как ложке дегтя должно быть худо в бочке меда. Смешно, когда мужик, цветущий густо, с родной державой соли съевший пуд, внезапно обнаруживает грустно, что, кажется, его давно ебут. Во всем, что видит или слышит, предлог для грусти находя, зануда — нечто вроде крыши, текущей даже без дождя. На нас нисходит с высоты от вида птичьего полета то счастье сбывшейся мечты, то капля жидкого помета. Мы умны, а вы — увы что печально, если жопа выше головы, если жопа в кресле.

Глава 3

БОРЬБЕ ЗА НАРОДНОЕ ДЕЛО

Я БЫЛ ИНОРОДНОЕ ТЕЛО

В стране рабов, кующих рабство среди блядей, поющих блядство, мудрец живет анахоретом, по ветру хер держа при этом. Себя расточая стихами и век промотавши, как день. я дерзко хватаю руками то эхо, то запах, то тень. На все происходящее гляжу и думаю: огнем оно гори: но слишком из себя не выхожу, поскольку царство Божие — внутри. Прожив полвека день за днем и поумнев со дня рождения, теперь я легок на подъем лишь для совместного падения. Красив, умен, слегка сутул, набит мировоззрением, вчера в себя я заглянул и вышел с омерзением. В живую жизнь упрямо верил я, в простой резон и в мудрость шутки, а все высокие материи блядям раздаривал на юбки. Толстухи, щепки и хромые, страшилы, шлюхи и красавицы, как параллельные прямые, в моей душе пересекаются. Мне моя брезгливость дорога, мной руководящая давно: даже чтобы плюнуть во врага, я не набираю в рот гавно. Я был везунчик и счастливчик, судил и мыслил просвещенно, и не один прелестный лифчик при мне вздымался учащенно.  Мой небосвод хрустально ясен и полон радужных картин не потому, что мир прекрасен, а потому, что я — кретин. На дворе стоит эпоха, а в углу стоит кровать, и когда мне с бабой плохо, на эпоху мне плевать. Пишу не мерзко, но неровно: трудиться лень, а праздность злит, живу с еврейкой полюбовно, хотя душой — антисемьит. Я оттого люблю лежать и в потолок плюю, что не хочу судьбе мешать кроить судьбу мою. Все вечные жиды во мне сидят — пророки, вольнодумцы, торгаши, и, всласть жестикулируя, галдят в потемках неустроенной души. Я  ни в чем на свете не нуждаюсь, не хочу ни почестей, ни славы; я своим покоем наслаждаюсь, нежным, как в раю после облавы. Пока не поставлена клизма, я жив и довольно живой; коза моего оптимизма питается трын-травой. Ничем в герои не гожусь — ни духом, ни анфасом; и лишь одним слегка горжусь что крест несу с приплясом. Клянусь компотом детства моего и старческими грелками клянусь, — что я не испугаюсь ничего, случайно если истины коснусь. Что расти с какого-то момента мы перестаем — большая жалость: мне, возможно, два лишь сантиметра до благоразумия осталось.  На дереве своей генеалогии характер мой отыскивая в предках, догадываюсь грустно я, что многие качаются в петле на этих ветках. Склонен до всего коснуться глазом разум неглубокий мой, но дошлый, разве что в политику ни разу я не влазил глубже, чем подошвой. За то, что смех во мне преобладает над разумом средь жизненных баталий, фортуна меня щедро награждает обратной стороной своих медалей. В этом странном окаянстве — как живу я? Чем дышу? Шум и хам царят в пространстве, шумный хам и хамский шум. Когда-нибудь я стану знаменит, по мне окрестят марку папирос, и выяснит лингвист-антисемит, что был я прибалтийский эскимос. Что стал я пролетарием — горжусь; без устали, без отдыха, без фальши стараюсь, напрягаюсь и тружусь, как юный лейтенант — на генеральше. Каков он, идеальный мой читатель? С отчетливостью вижу я его: он скептик, неудачник и мечтатель, и жаль, что не читает ничего. Господь — со мной играет ловко, а я — над Ним слегка шучу, по вкусу мне моя веревка, вот я ногами и сучу. Блуд мировых переустройств и бред слияния в экстазе — имеют много общих свойств со смерчем смыва в унитазе. Эпоха, мной за нравственность горда, чтоб все об этом ведали везде, напишет мое имя навсегда на облаке, на ветре, на дожде. Куда по смерти душу примут, я с Богом торга не веду; в раю намного мягче климат, но лучше общество в аду.

Глава 4

СЕМЬЯ ОТ БОГА НАМ ДАНА,

ЗАМЕНА СЧАСТИЮ ОНА

Женщиной славно от века все, чем прекрасна семья; женщина — друг человека, даже когда он свинья.