Помоги проекту - поделись книгой:
При этом крайне важно, что болгарские историки подняли проблему выбора вариантов поведения собственного руководства, констатировав, что оно предпочло защиту интересов СССР. Сегодня, когда «градус» критики в Болгарии ее социалистического прошлого и связей с Советским Союзом весьма высок, такие действия нередко трактуются как недальновидные, а то и преступные и даже предательские по отношению к своему народу. Но при этом четкого ответа на вопрос, насколько такой выбор соответствовал национальным интересам Болгарии (естественно, в понимании тогдашнего политического руководства), нет. А между тем ответ далеко не так прост, особенно если попытаться взглянуть на события глазами их современников и участников, а не высокомерных и бескомпромиссных «обвинителей» и «судей» наших дней.
Авторитетная исследовательница, профессор Софийского университета Искра Баева считает, что впервые Живков как национальный лидер оказался перед выбором линии своего поведения еще в конце 1950-х гг. в связи с обострением советско-китайских отношений[314]. А уже на Московском совещании представителей коммунистических и рабочих партий в ноябре 1960 г. болгары ясно заявили о своей позиции. После выступления Дэн Сяопина с критикой гегемонистского курса советского руководства в международном коммунистическом движении болгарская делегация передала в секретариат совещания специальное заявление с просьбой раздать этот документ всем делегациям и включить его в протокол. Авторы излагали свое отношение к тем пунктам позиции китайцев, которые вызывали у болгар «особенно сильную тревогу»: отрицание авангардной роли КПСС и Советского Союза, авторитета и влияния лично Н. С. Хрущёва; ревизия марксизма-ленинизма с позиций его «китаизации»; насаждение неправильных взглядов в международных организациях, коммунистических и рабочих партиях и др. В заявлении осуждались также действия сотрудников посольства КНР в Софии, распространявших пропагандистские материалы «без ведома и через голову» болгарского руководства[315]. Не удовлетворившись подачей официального документа, Живков повторно взял слово для «краткого заявления» от имени болгарской делегации, в котором фактически представил квинтэссенцию письменного обращения. Резко осудив «неконструктивное» выступление Дэн Сяопина, болгарский руководитель четко сформулировал условия, по его мнению, «абсолютно необходимые для обеспечения единства наших рядов»: продублировав основные положения заявления, Живков потребовал «положить конец неправильному, антиинтернационалистскому отношению китайских и албанских товарищей к КПСС», прекратить «фракционную деятельность» в международном коммунистическом движении и международных демократических организациях. Решительно высказался он и против нападок китайцев на советского лидера: «Мы настаиваем, чтобы китайские товарищи прекратили, наконец, недружелюбную деятельность против КПСС и товарища Хрущёва»[316].
На пленуме ЦК БКП 10 декабря 1960 г., рассмотревшем ход и итоги совещания, Живков начал, что называется, «за здравие»: отметил состоявшийся на нем «принципиальный товарищеский разговор…
Столь резких оценок Ходжа удостоился за категорическое несогласие с антикитайской позицией КПСС и лично Хрущёва, «навязывание неправильных взглядов… другим коммунистическим и рабочим партиям», «лихорадочную и недопустимую обработку албанских коммунистов» с намерением заставить их примкнуть к ревизионистской, по оценке албанского руководителя, позиции Москвы и пр.[320]
Декабрьский пленум ЦК БКП принял решение провести собрания партийного актива на местах и разослать в первичные партийные организации информацию о московском совещании. При этом, однако, подчеркивалось, что информация «будет существенно отличаться от услышанного только что на пленуме»: акцент предполагалось сделать «не на резолюции совещания и
Я не случайно подробно остановилась на китайском факторе. Дело в том, что, критикуя Пекин, Живков был вынужден, что называется, «наступить себе на горло»: подавить не только свое позитивное отношение к экономическому опыту китайского руководства, который он, как и другие болгарские руководители, высоко ценил (проводившаяся в стране в 1958–1960 гг. хозяйственная политика не случайно получила по китайскому примеру название «большого скачка»[322]), но и личное теплое отношение к Мао Цзэдуну. Ведь еще совсем недавно, в 1957 г., на Московском совещании представителей коммунистических и рабочих партий, Живков удостоился высочайшей оценки со стороны «великого кормчего». В приватной беседе, развивая свой тезис о том, что настало время для утверждения социалистической системы во всемирном масштабе, пусть даже ценой новой мировой войны, Мао Цзедун назвал болгарского руководителя потенциальным главой будущего планетарного правительства «всемирных социалистических штатов»[323]. Можно предположить, что основанием для такого признания послужили впечатления от поведения Живкова на международном форуме: его деятельное общение с руководителями компартий, быстрая и адекватная реакция на происходящее, активное участие в дискуссиях[324]. Как отметил руководитель кабинета Живкова Нико Яхиель, слова Мао (позднее, правда, появились сомнения, говорил ли он всерьез) произвели на болгарского лидера настолько сильное впечатление, что впоследствии он не раз вспоминал этот эпизод[325]. А вот теперь, зимой 1960 г., находясь в Москве, он отвечал «великому кормчему» черной неблагодарностью. Но слишком высока была ставка: китайский фактор становился главным мерилом верности Москве и фактически гарантией благосклонности советских «верхов» и особо доверительных с ними отношений.
Встает вопрос, задумывался ли Живков о последствиях резкой смены курса на китайском направлении в собственной стране? Учтем при этом, что достоверных сведений о масштабах распространения прокитайских настроений в Болгарии нет. Болгарский историк Евгений Кандиларов считает, например, что не было оснований говорить о наличии каких-либо маоистских групп или о значительном китайском влиянии на политическую жизнь страны[326]. Вряд ли Живков заблуждался на этот счет. Тем не менее, когда после отставки Хрущёва в октябре 1964 г. болгарский руководитель, как сообщали из Софии в Государственный департамент США американские дипломаты, оказался якобы перед реальной аналогичной угрозой[327], то именно китайский фактор был введен в действие в целях укрепления личной власти. В ходе расследования раскрытого в 1965 г. заговора группы Ивана Тодорова-Горуни, направленного на отстранение Живкова, ее идейная платформа не случайно была охарактеризована как
Достижения развернувшейся в мире с конца 1950-х гг. научно-технической революции диктовали необходимость срочной модернизации экономики социалистических стран, развивавшейся в русле советской модели. «Социалистический лагерь» переживал последствия первых потрясений и кризисов, дух перемен постепенно становился определяющим. Развертывался поиск рыночных механизмов в экономике, но в условиях строгой централизации социалистической системы они неизбежно прорисовывали перспективу изменений и в политической сфере[332]. В числе первых реформаторские настроения охватили промышленно развитую Чехословакию, остро ощущавшую тугую «узду» Совета экономической взаимопомощи. Появление критических настроений в Чехословакии вновь поставило болгарское руководство перед необходимостью сделать выбор дальнейшего пути. При этом на передний план поначалу вышел экономический фактор.
К тому времени основным ориентиром для болгар стал воспринятый в СССР курс на создание «материально-технической базы коммунизма», углубление мировой социалистической системы во всех сферах и все большее сближение социалистических наций. Поскольку на XXII съезде КПСС (1961 г.) союзникам по восточному блоку было предложено последовать советскому примеру[333], болгары не только заложили в пятилетний народно-хозяйственный план 1963/1967 гг. идею возведения промышленных гигантов в металлургии, энергетике, нефтехимии и других отраслях, но и выступили с инициативой всестороннего сближения и – в перспективе – слияния НРБ с СССР. Вопрос этот специально рассматривался на пленуме ЦК БКП в декабре 1963 г.[334]
Запланированные непосильные масштабы промышленного развития, «грандомания» (строительство металлургического комбината «Кремиковци», энергетического комплекса «Марица – Изток», нефтехимических комбинатов в Бургасе и Плевене, комбината по производству цветных металлов и азотнотукового завода в Стара Загоре и пр.), увлечение нереальными показателями привели к перенапряжению в экономике, следствием которого явилось снижение жизненного уровня населения и рост цен на основные продукты питания и значительную часть товаров широкого потребления. В связи с неурожаем зерновых культур в 1963 г. была введена карточная система на хлеб. На фоне несомненных издержек проводимого амбициозного курса было принято решение о начале эксперимента по введению «новой системы руководства и планирования народного хозяйства». Очевидным импульсом стал и на сей раз советский пример: после появления в сентябре 1962 г. в «Правде» статьи харьковского профессора Е. Г. Либермана «План. Прибыль. Премия», в которой предлагалось пересмотреть механизм хозрасчета, вернуться фактически к капиталистическому (разумеется, этих слов в статье не было) принципу, оставляя предприятию прибыль, в СССР развернулась экономическая дискуссия[335]. Стимулом для нее явились поиски выхода из тяжелой экономической ситуации в стране, возникшей в результате череды проводившихся с конца 1950-г гг. хрущёвских «реформ» и сопровождавшейся расстройством управления народным хозяйством и снижением темпов экономического роста[336].
За ходом экономической дискуссии в СССР и некоторых экспериментов в народном хозяйстве (на швейных фабриках в Москве и Горьком и на шахтах Западного угольного бассейна на Украине) внимательно следили в странах «социалистического лагеря».
В Болгарии основной тон в экономическом эксперименте задавал сам Живков. К этому его подталкивал не только советский, но и чехословацкий опыт, в частности, разработки чехословацкого экономиста Оты Шика[337], к которым болгарский руководитель проявлял немалый интерес. Политический советник Живкова Костадин Чакыров вспоминал позднее, что от своего шефа он не раз слышал высокие оценки экономической программы и экспериментов в управлении народным хозяйством в Чехословакии, подготовленных Шиком. Единственным, что вызывало несогласие Живкова, был «преждевременный отказ от руководящей роли партии»[338].
В 1966 г. XIII съезд КПЧ утвердил «Принципы ускоренного внедрения новой системы руководства производством», зафиксировавшие курс на его либерализацию (право предприятий самостоятельно устанавливать цены на свою продукцию, введение полного хозрасчета, стабильные отчисления в государственный бюджет – в размере 18 % от валового дохода). Впоследствии Шик подчеркивал: «Основополагающие цели обновления рынка были известны. Основная работа нашего коллектива была направлена на определение нового способа планирования народного хозяйства, которое мы все считали необходимым, поскольку не хотели, чтобы введение рыночного механизма сопровождалось возникновением негативных процессов, присущих капиталистической системе хозяйства». При подобном подходе к реформированию новая чехословацкая хозяйственная система должна была, с одной стороны, включить некоторые югославские черты (самостоятельность предприятий в решении вопроса о разделении дохода на зарплату и инвестиции), а с другой – сделать установление ориентировочных планов производства независимым от административной системы, дополнив их практикой государственного заказа на некоторые виды продукции. И именно на XIII съезде Шик поставил вопрос о «политической демократии в обществе», вызвав шквал аплодисментов в зале. Как отмечено исследователями, на сидевшего в президиуме Брежнева реакция делегатов произвела самое сильное впечатление[339] и, по всей вероятности, не могла не насторожить.
В Болгарии с весны 1963 г. содержание национальной хозяйственной реформы неоднократно обсуждалось на заседаниях ЦК БКП[340]. Реформа задумывалась и как тактика, и как стратегия. Постепенно определялись приоритетные «узлы» нового экономического механизма: ограничение административных методов руководства народным хозяйством, укрепление экономических рычагов, создание государственных хозяйственных объединений, обеспечение их финансовой независимости, сокращение числа спущенных из центра плановых показателей и пр.
Вскоре дело перешло в практическую плоскость: при Совете министров НРБ была создана специальная комиссия по внедрению новой системы, болгарские специалисты постоянно выезжали в Великобританию, Францию, Бельгию, ФРГ для изучения организации и функционирования трестов[341]. В Москве подобная инициатива была воспринята спокойно, поскольку и здесь болгары следовали советскому опыту. Во время Всемирной выставки Экспо 58 в Брюсселе по предложению Хрущёва туда направлялись большие группы специалистов различного профиля, в том числе и практиков – организаторов производства. Цель «брюссельского семинара», как тогда называли эти поездки в руководящих структурах, была ясна – ознакомление с современными технологиями с целью их последующего применения в Советском Союзе[342].
Вместе с тем советское руководство с критическим вниманием отнеслось к реформаторским усилиям Софии. Причиной явились опасения Хрущёва, что болгары вступят на путь «югославских ревизионистов»[343]. Известные основания для этого имелись: в Софии, действительно, не обходили своим вниманием югославский опыт, сконцентрировавшийся позднее в «общественно-экономической реформе 1965 года».
Похоже, что в тот момент в Москве не связали болгарские реформаторские тенденции с чехословацкими. А для самих болгар преобразования в Чехословакии стали своеобразной точкой отсчета. Показательно, что эйфория, охватившая сторонников реформы в Болгарии, проявилась в ее оценке как «более продвинутой», нежели чехословацкая[344]. Однако западные эксперты посчитали ее явно завышенной. Сравнивая реформы в Болгарии, СССР и других странах «социалистического лагеря», они отдавали безусловный приоритет венграм, чехам и даже полякам, хотя уже к концу 1950-х гг. начатые правительством Гомулки после событий 1956 г. реформы в экономике (роспуск кооперативов, допущение ограниченной частной инициативы, участие рабочих в управлении предприятиями и пр.) были в результате сопротивления партаппарата значительно снивелированы. Болгарская реформа характеризовалась, по сравнению с указанными странами «социалистического лагеря», как более ограниченная, но вместе с тем как более развернутая, нежели в советской практике[345]. Реагируя на начавшийся в июле 1966 г. по постановлению болгарского правительства переход к разработке нормативных актов по непосредственному руководству отдельными звеньями экономики, немецкий католический еженедельник «Deutsche Tagespost» положительно оценил «более гибкое [нежели прежде] руководство экономикой». Но одновременно критически отозвался о приверженности болгарских реформаторов тотальному планированию и нежелании ограничить монополию партии в политике и экономике[346]. Сам Живков подчеркивал, что не видит принципиальной разницы между болгарским и чехословацким вариантами реформы и что в Польше, Венгрии и ГДР проявляют интерес к начинаниям болгар[347]. Несмотря на возникшее в руководящих структурах противостояние «рыночников» и «централистов», к началу 1967 г. при поддержке Живкова новая система охватывала уже? промышленных предприятий страны.
В Чехословакии тем временем политическая обстановка постепенно осложнялась. Интересно посмотреть на нее глазами болгарских наблюдателей. По указанию Министерства иностранных дел Болгарии и ЦК БКП болгарские дипломаты внимательно отслеживали происходившие в стране перемены. Начиная с декабря 1967 г. шифртелеграммы посла в Праге Стайко Неделчева адресовались непосредственно Живкову. Объяснялось это нараставшими противоречиями в руководстве КПЧ и усилением критических настроений против Антонина Новотного, проявившихся на октябрьском и декабрьском пленумах ЦК, последовавшим за пленумами «неожиданным» визитом Брежнева в Прагу (декабрь 1967 г.)[348]. (Он состоялся по приглашению Новотного «отдохнуть и поохотиться», но в надежде, что советский лидер примирит «либералов» и «консерваторов», однако тот роль «миротворца» на себя не взял. Объективно брежневская позиция «над схваткой» развязывала руки политическим оппонентам Новотного.)
Документы свидетельствуют о значительном разбросе оценок в поступавшей в то время в Софию информации из Праги: наблюдатели сообщали и об «интересных процессах» в стране, и о перспективе «определенных трудностей», и о «нездоровых настроениях» в руководстве. В целом, однако, постепенно верх начинали брать опасения последствий политических преобразований в «братской стране» для Болгарии, тревога в связи с «ревизией» незыблемого постулата о руководящей роли компартии, намерениями руководителей КПЧ усилить роль парламента, критикой совмещения высших партийных и государственных постов и особенно фактической ликвидацией цензуры и реализацией требования свободы печати. Характерно, что при этом болгарские дипломаты в своих донесениях, как правило, старались обходить факты, подтверждавшие широкую поддержку в обществе, прежде всего среди чехословацкой интеллигенции, представлений о гуманном и демократическом социализме[349].
Несмотря на симпатии официальной Софии к Антонину Новотному, его снятие с высшего партийного поста в январе 1968 г. и избрание секретарем ЦК КПЧ компромиссной фигуры – Александра Дубчека были восприняты болгарами спокойно, как внутреннее дело «братской» компартии. Помимо положительной реакции Москвы на смену лидера, принципиальное значение имели заявления нового руководства о верности прежнему курсу на единство и братство Чехословакии с СССР и КПСС и «социалистическим лагерем» и укрепление международного коммунистического движения. И, конечно, нельзя не учитывать, что на болгарское политическое руководство продолжало влиять «обаяние» чехословацкого реформаторского курса.
Поэтому представляется, что выступление Живкова в феврале 1968 г. в Праге на праздновании 20-летия прихода коммунистов к власти в 1948 г. было вполне искренним, а не просто обязательным и традиционным славословием по поводу «красного дня календаря». На привычном партийном языке болгарский лидер констатировал «полное единство» партии и народа Чехословакии, «умелое и мудрое» руководство КПЧ страной и, главное, отсутствие каких бы то ни было спорных вопросов с чехословацкими коммунистами[350]. Однако прошло совсем немного времени, и уже 6–7 марта в Софии, во время заседания Политического консультативного комитета Организации Варшавского договора (ПКК ОВД), Живков заявил совсем иное. Правда, произошло это за кулисами встречи, в конфиденциальной беседе с Брежневым и Косыгиным, на которой болгарский руководитель, возможно, на правах хозяина, был ознакомлен с советской позицией. Тремя неделями позднее, на пленуме ЦК БКП 29 марта, Живков так представил это событие: «Я имел особую встречу с товарищами Брежневым и Косыгиным, во время которой изложил нашу тревогу и необходимость сделать все возможное, в том числе [заявил, что] мы пойдем и на риск, но не допустим разгула контрреволюции в Чехословакии и ее потери [для „социалистического лагеря“]. Что такое Чехословакия? Чехословакия находится в центре социалистического лагеря, это государство с относительно большим политическим и экономическим весом в социалистической системе. Мы категорически заявили тов. Брежневу и тов. Косыгину, что должны быть готовыми действовать и нашими армиями»[351].
Трудно с определенностью сказать, насколько точно передал Живков ход встречи (создается впечатление, что о «неблагополучной» обстановке в Чехословакии он знал ранее, что документально пока не подтверждается) и «авторство» представленной им позиции: говорил ли он с советскими руководителями от своего имени или выразил коллективную точку зрения. Искра Баева считает, например, что смешение местоимений и глагольных форм («я имел», «мы заявили» и пр.) отражает, прежде всего, желание Живкова, чтобы Болгария участвовала в возможной силовой акции[352]. Это мнение, однако, разделяют не все. Ссылаясь именно на эту встречу, болгарские СМИ разместили в августе 2008 г. в Интернете приуроченный к 40-летию чехословацких событий материал под броским заголовком «София
Замечу, кстати, что в том же «юбилейном» 2008 г. в Интернете появилась информация, что первым вопрос о силовом вмешательстве поставил
Противоречие налицо. (С этими заявлениями не стыкуется и свидетельство члена Политбюро ЦК КПСС и активного участника разного рода мероприятий, связанных с «чехословацким вопросом», П. Е. Шелеста, согласно которому позиции Гомулки, Ульбрихта, Кадара и Живкова не были известны в Москве вплоть «до Дрездена», т. е. до второй половины марта 1968 г.[357]) Возможно, подобные разночтения объясняются «плотностью» событий при их большой значимости для развития чехословацкого кризиса. Как бы то ни было, очевидно, что за очень короткий срок позиция Живкова оформилась вполне отчетливо, причем он, безусловно, оказался в компании тех участников «пятерки», которые были настроены наиболее критически к процессам, имевшим место в Чехословакии и которых, без особой натяжки, можно считать «ястребами». Но до определенной поры эта позиция выражала его личное мнение, не была «санкционирована» коллективным мнением и тем более решением болгарского руководства. Замечу в связи с этим, что состоявшиеся в Софии «встречи за кулисами» остались на уровне конфиденциальных и проводились за спиной участвовавших в заседании членов чехословацкой делегации. Чехословакия не упоминалась ни в официальном коммюнике совещания, констатировавшем «откровенный обмен мнениями», ни по ходу пленума ЦК БКП (14 марта 1968 г.), специально обсуждавшего итоги заседания ПКК ОВД[358]. Время вынести чехословацкие сюжеты на белый свет еще не настало. Но ждать оставалось недолго…
Известно, что в Софии участники по предложению Дубчека условились провести встречу представителей СССР, Венгрии, ГДР и Польши в Дрездене с целью обсудить состояние
Расчет оправдался: во всяком случае, чехи и болгары не ожидали, что центральным на совещании в Дрездене окажется вопрос о ситуации в Чехословакии и возможных последствиях ее развития для восточного блока. По всей вероятности, по этой причине выступление Дубчека, заявившего о неожиданной для чехов повестке дня, как вспоминал П. Е. Шелест, «было неорганизованным, несобранным, довольно путаным и неубедительным»[361]. Показательно, что для участников совещания мартовский кризис в Польше, несмотря на размах студенческих волнений, не стал в Дрездене поводом для серьезного анализа и/ или беспокойства. Видимо, способность ПОРП «восстановить порядок» под сомнение не ставилась. А вот с Чехословакией дело обстояло иначе. Заверения чехов, что целью намеченных реформ является не уничтожение завоеваний социализма, а его демократизация, не убедили присутствовавших. Реформаторов обвинили в отступлении от принципов советского социализма. Особой резкостью отличались оценки Гомулки и Ульбрихта, заявивших о «ползучей контрреволюции» в стране. Живков на совещании отсутствовал. На то, чтобы, добившись приглашения, не воспользоваться возможностью лично прибыть на встречу на высшем уровне, у болгарского руководителя должна была иметься веская причина. Таковой стал крайне важный для болгарского руководства официальный визит Живкова в Турцию 20–26 марта[362]. По мнению Искры Баевой, отсутствие болгарского лидера в Дрездене подтверждает, что он не склонен был драматизировать события в Чехословакии и, кроме того, вероятно, учитывал, что после вышеупомянутого мартовского заседания ПКК ОВД его позиция была известна и полностью ясна[363]. Болгарский исследователь Ангел Николов склонен усматривать в отсутствии Живкова тактический ход, предпринятый с ведома Брежнева: после отстранения Румынии от обсуждения «чехословацкого вопроса» встреча при участии сопредельных с ЧССР государств приобретала статус регионально-ограниченной. Поэтому неожиданное появление на ней Болгарии, не имевшей с чехами и словаками общей границы, следовало обставить как можно скромнее. Отсюда и отсутствие болгарского лидера в Дрездене и замена его членом Политбюро Станко Тодоровым[364]. Кроме него в болгарскую делегацию входили также заместитель председателя Совета министров Живко Живков и председатель Госплана Апостол Пашев. Из воспоминаний Живко Живкова[365] следует, что никаких директив и рекомендаций они не имели и были вынуждены действовать на свой страх и риск. Это свидетельство важно еще и потому, что означает: ранее обсуждений чехословацкого вопроса в болгарском руководстве не было.
Заслушав в первый день совещания подробную информацию о положении в Чехословакии и выступления Гомулки, Кадара и Ульбрихта, болгарские представители приняли решение воздержаться от резких оценок ситуации в стране, особо подчеркивать общие интересы и общую судьбу стран «социалистического лагеря» и «напирать» на необходимость гасить разногласия путем встреч и переговоров. Живко Живков позднее вспоминал: «Мы хорошо сознавали, что в этих событиях не играем главной роли, и не брали на себя обязательств, которые были бы нам „не по росту“»[366]. Эта, по всей видимости, выразившаяся в выступлении Тодорова установочная позиция, равно как и умеренность Кадара были расценены советской стороной как проявления «нечеткой позиции» болгар и венгров[367].
Большое впечатление произвел на болгарскую делегацию доклад А. Н. Косыгина, посвященный проблемам экономического сотрудничества. Основное внимание глава советского правительства уделил поставкам сырья – природного газа и нефти – в страны «социалистического лагеря», развитию энергетической базы и атомной энергетики. Лейтмотив выступления – огромные возможности Советского Союза и его преимущества перед Западом в решении соответствующих проблем стран-участниц восточного блока. Представляется, что Москва намеревалась использовать экономическую «наживку» при решении политических проблем «Пражской весны».
В историографии встречается суждение, что появление в Дрездене болгар и их сдержанность, особенно на фоне резких заявлений представителей Польши и ГДР, вызвали недоумение у чехословацких руководителей. В подтверждение приводится адресованная Живкову информация руководителя службы Госбезопасности (ДС) генерала Ангела Солакова об «особом внимании» чехов к позиции Болгарии: «Они признают, что наша страна не вмешивается во внутренние дела Чехословакии и сохраняла „английское спокойствие“, не свойственное темпераменту болгар. Болгария продемонстрировала высокую дипломатическую зрелость и политическую корректность»[368]. Некоторые историки, однако, не разделяют эту оценку, считая, что позиция болгарской делегации и дальнейшее поведение Живкова в кризисные дни не были столь самостоятельными. Ангел Николов, например, утверждает, что авторитарный болгарский руководитель не имел собственной позиции по «чехословацкому вопросу», однако старался создать в глазах советской стороны имидж более ревностного сторонника и исполнителя ее планов, нежели иной раз сами инициаторы[369].
Отсутствие необходимых источников не позволяет дать однозначный ответ на вопрос, когда и, главное, в какой мере болгарские «друзья» были ведомыми, а в какой по своей инициативе (если таковая была) выступали на первый план? Однако вряд ли приходится сомневаться, что советское руководство в лице болгар имело верного соратника, готового озвучить, притом в категорической форме, замыслы и инициативы Москвы как собственные. Не случайно в рабочих дневниковых записях Брежнева, относящихся ко времени чехословацкого кризиса, неоднократно встречаются подтверждения использования им «друзей» для «продавливания» советской позиции, а СССР отводится роль выразителя «коллективного мнения» и арбитра. Но если умеренно настроенному Кадару доставались при этом функции деликатного переговорщика, в частности, с Дубчеком («пусть он
26 марта Политбюро ЦК БКП обсудило итоги совещания в Дрездене, приняв решение наблюдать за развитием ситуации в ЧССР и глубже изучать ее. Были в связи с этим намечены и конкретные задачи, адресованные государственным (МИД), информационно-пропагандистским структурам (официоз «Работническо дело», Болгарское телеграфное агентство). В решении также указывалось на необходимость избегать публикаций полемического содержания, не допускать появления в печати высказываний и статей «правого или контрреволюционного характера», улучшить работу с интеллигенцией, молодежью и особенно со студентами[371].
29 марта развернутая информация Станко Тодорова о дрезденской встрече была заслушана на пленуме ЦК БКП. Тодоров сообщил, что участникам было рекомендовано «не вести никаких протоколов и стенографических записей», поэтому он подготовил сообщение, по его словам, «по памяти и по некоторым отрывочным заметкам, которые мы вели…»[372]. Но эта оговорка не стыкуется с подробнейшим изложением выступлений чехов и других участников встречи.
По ходу развернувшегося после обстоятельного доклада Тодорова обсуждения прозвучали выступления с жесткими формулировками, свидетельствовавшими о настрое по крайней мере части партийных функционеров в пользу силового варианта разрешения кризисной ситуации. «…Мы должны вмешаться и остановить контрреволюцию», – настаивал Раденко Видински; «не стоять в стороне и не ждать развития событий», пока, как в Венгрии, контрреволюционеры не выйдут на улицы и начнут вешать коммунистов, – призвал Митко Григоров. В интересах «социалистического лагеря», заявил Делчо Чолаков, не следует «бояться каких-либо грубых мер, наподобие венгерских…». «Они (империалисты. –
Очевидно, что прозвучавшие на пленуме прямые призывы к военному вмешательству в дела суверенной «братской» страны не могли не учитывать общую политическую конъюнктуру в рамках «лагеря» и в первую очередь позицию советского руководства. А оно, как свидетельствуют современные исследования, несмотря на колебания, все определеннее склонялось к силовому варианту[375].
Принятое на пленуме решение (оно не публиковалось, в печати появилось лишь краткое сообщение) было лаконичным и сводилось к одобрению мер, намеченных Политбюро на заседании 26 марта. Особо акцентировалась задача партийной пропаганды в «поддержку положительных шагов нынешнего партийного руководства во главе с тов. Дубчеком»[376]. Для информирования партийного актива была подготовлена и разослана на места специальная брошюра о совещании в Дрездене[377], которую после ознакомления следовало вернуть в ЦК.
Во исполнение принятого решения сбор информации по Чехословакии развернулся по всем каналам. Центром внимания были Дубчек и Франтишек Кригель[378]. По некоторым данным, спецслужбам удалось завербовать в качестве информаторов даже их личных врачей[379].
Для подтверждения позиции Живкова важное значение имел его визит в Прагу 23–26 апреля 1968 г. Поездка была предпринята по инициативе чехословацкой стороны: предстояло подписать новый двусторонний договор о дружбе и взаимопомощи. Некоторые западные журналисты посчитали визит проявлением намерения Живкова стать посредником между Советским Союзом и странами «социалистического лагеря» при урегулировании отдельных деликатных вопросов. Но подобное мнение не разделяли работавшие в Праге дипломаты как западно- так и восточноевропейских стран[380]. Эта оценка отражена и в болгарской историографии. Роль своеобразного «моста» между Чехословакией и другими странами восточного блока И. Баева справедливо отводит Кадару[381].
В Прагу Живков ехал с твердым убеждением, что в Чехословакии идет процесс реставрации капитализма, что Дубчек занимает ревизионистскую позицию, что главной фигурой среди реформаторов является Кригель (кстати, по этой причине Живков изъявил желание поближе с ним познакомиться) и пр. Напрасно посол Стайко Неделчев, близко знавший Дубчека по партшколе в СССР и сохранявший с ним тесные контакты, пытался донести до высокого гостя, что Дубчек – убежденный коммунист, честный человек и друг Советского Союза…[382]
Чехословацкая сторона серьезно готовилась к визиту. Детали подготовки раскрывает состоявшийся незадолго до приезда болгар разговор Кригеля с одним из его доверенных лиц – И. Козаком. Донесение об этом болгарам передал по каналам госбезопасности агент «Ростислав»[383]. Кригель сообщил о намерении «обезличить» торжественность момента, удержать баланс между дипломатической вежливостью и демонстрацией какого-то особого, чрезмерного уважения к гостям. Так, отсутствие президента в Праге и заседание парламента с оглашением правительственного обращения при участии членов кабинета и партийной верхушки именно в день прибытия делегации должны были подчеркнуть рядовой характер («неисключительность») визита. Для делегации предполагалось создать режим «определенной изоляции»: «не дать ей встретиться с большим числом членов парламента и ЦК, чем это необходимо», и «прямо дать понять, что мы очень заняты собственными делами и заботами и не имеем времени для шумных проявлений внимания». Одновременно следовало правильно сориентировать чехословацкую общественность, указав в связи с визитом, что «ничего особо важного не происходит, имеет место формальность, которая никоим образом не изменит наш новый путь к самостоятельности и внутренним преобразованиям».
Касаясь содержания предстоящих бесед с руководителем болгарской делегации, Кригель подчеркнул: «Прежде всего, следует недвусмысленно дать понять Живкову, что все происходящее у нас, в ЧССР, диаметрально противоположно тому, что происходит у них, и что болгары должны считаться с нами и с сегодняшней обстановкой. Они должны понять, что в будущем координация в области экономики может осуществляться на полностью новой основе и никоим образом не в той форме, которая была до сих пор». По словам Кригеля, под давлением событий и перемен в Чехословакии предстояли глубокие изменения в работе СЭВ. «Чехи, – подчеркнул Кригель, – имеют по этому вопросу твердую позицию, и хотели бы дать понять Москве, что Чехословакия в силу своего географического положения и состояния экономики не может согласиться со старым стилем работы СЭВ, который был очевидной бессмыслицей». В частности, Болгарии как земледельческой стране следовало отказаться от развития промышленных отраслей производства, поскольку никаких предпосылок их эффективного развития в стране, по мнению чешского политика, не существовало. Индустриализация могла касаться только сельского хозяйства. Кригель особо указал на необходимость не допустить возможности создания болгарами собственной электронной промышленности с опорой на японские капиталы. Хотя сведения о соответствующих зондажах Софии перед Токио нуждались в тщательной проверке, Кригель подчеркнул главное: если болгары опередят в своих контактах с японцами чехов, то это крайне осложнит положение последних в СЭВ и лишит их возможности оказывать давление (! –
Уже в первый день визита, 23 апреля, состоялась встреча Живкова с Дубчеком. Чехословацкий руководитель подробно разъяснил гостю суть реформ, их обусловленность внутрипартийными и общественными проблемами, охарактеризовал кадровые изменения в руководстве и основные положения Программы действий КПЧ, принятой на пленуме ЦК 5 апреля 1968 г. Живков начал беседу с утверждения о том, что чехословацкие реформы якобы соответствовали курсу БКП, утвержденному еще на апрельском пленуме 1956 г., т. е. не только подтвердил свою прежнюю идею об отсутствии принципиальной разницы между реформами в обеих странах, но и выразил претензию на чуть ли не лидирующую роль в преобразованиях в рамках соцсистемы. Этой же линии он придерживался и в беседах с Кригелем и министром иностранных дел Иржи Гаеком.
Проявив интерес к экономическим вопросам, болгарский гость привлек внимание к необходимости дальнейшего развития двусторонних хозяйственных связей. Высоко оценил он состояние культурного обмена («трудностей нет»). Но хозяевам пришлось выслушать и «товарищескую критику». Живков не удержался и от соблазна напомнить о собственных заслугах в период активизации «антисоциалистических» сил в Болгарии весной 1956 г. и в проведении апрельского пленума БКП. Показательно, что в лексиконе болгарского лидера уже отразилась, хотя и аккуратно, произошедшая в советских оценках динамика: тезис о необходимости принятия чехословацким руководством решительных мер против «ревизионистских и антисоциалистических элементов» сопровождался рассуждениями об «общей ответственности» коммунистов за состояние единства «социалистического лагеря» (исходная точка здесь – формировавшаяся брежневская доктрина «ограниченного суверенитета») и напоминанием о «несокрушимой мощи» Советского Союза (не было ли это намеком на возможность ее применения?). Чешская сторона реагировала внешне спокойно: от возражений воздерживалась и не особенно откровенничала с гостем, хотя, по наблюдению болгарского дипломата Райко Николова, хозяева явно не разделяли оценок ситуации в Чехословакии, дававшихся Живковым[385]. Иными словами, разговор шел на разных языках.
Визит Живкова в «предконтрреволюционную» страну, вероятно, преследовал, помимо официальной, еще и другую цель: содействовать по мере сил «нормализации» обстановки в Чехословакии и получить из первых рук максимум возможной информации, которая могла способствовать продвижению реформ в Болгарии. При всей важности экономических вопросов в поле зрения болгарского лидера находилось в то время и функционирование политсистемы. Так, на встрече во время визита с сотрудниками болгарского посольства в Праге Живков подтвердил, что на предстоявшем в июле 1968 г. пленуме ЦК БКП будет обсуждаться широкий круг политических вопросов. При этом Живков, в частности, критически отозвался о деятельности болгарского парламента как о «пародии», поскольку, по его словам, будучи верховным органом власти, Народное собрание не могло реально влиять на работу правительства[386].
Еще одно немаловажное обстоятельство, связанное с визитом в Прагу, – подмеченные исследователями отличия в содержании и тональности личных бесед Живкова с Дубчеком и Василом Биляком и предыдущих выступлений на совещаниях ПКК ОВД[387]. Если, находясь в Праге и Братиславе, Живков акцентировал внимание на необходимости усиления экономического сотрудничества, призвав «компетентные органы» пересмотреть «в непродолжительный срок» прежние установочные объемы, то на встрече руководителей соцстран летом 1968 г., забыв об экономике, настойчиво подчеркивал обязательность и неизбежность оказания помощи «здоровым силам» в Чехословакии[388].
Дальнейшие конкретные действия чехословацкой стороны по ходу визита Живкова подтверждают информацию агента «Ростислава» о намерении хозяев придать ему рутинный характер. Празднование годовщины Договора 1948 г. о дружбе и взаимопомощи, по воспоминаниям Н. Яхиеля, «прошло скромно, в небольшом, невзрачном салоне при малом числе присутствовавших»; «хозяева явно постарались, чтобы событие стало будничным», что, естественно, не могло не задеть болгар. Во время торжества из болгарского посольства поступила информация о студенческой демонстрации в центре Праги с антисоциалистическими лозунгами и плакатами. Выяснилось, что Кригель знал об этом, а Дубчек нет. Это еще больше убедило Живкова в пассивной роли первого секретаря ЦК КПЧ и укрепило его недоверие к действиям чехословацкого руководства. Ни подписание 26 апреля в Тронном зале на Градчанах нового Договора, рассчитанного на 20 лет, ни вручение Живкову президентом Людвиком Свободой высшей национальной награды – Ордена Белого Льва не поколебали это недоверие[389].
В болгарской печати, как и следовало ожидать, итоги визита получили высокую оценку, особо подчеркивалась теплая атмосфера встреч. Однако опытных наблюдателей это не могло обмануть. «…Не следует делать вывод, – сообщал в Брюссель посол Бельгии в Софии Эмиль Росон, – что болгарские руководители одобряют сегодняшние мероприятия по демократизации режима в Праге. Как всегда, болгарские руководители предпочитают выжидать, избегать опасной ситуации, одновременно твердо поддерживая линию Кремля»[390].
Вскоре после визита в Прагу Живков направил личное послание Ульбрихту, в котором поделился своей тревогой в связи с развитием событий в Чехословакии и неспособностью Дубчека контролировать ситуацию. 30 апреля 1968 г. посол Болгарии в Берлине Георгий Даскалов сообщил в Софию, что послание вручено[391]. Только ли последовательно жесткая позиция немецкого лидера была причиной обращения к нему Живкова? Ведь такую же позицию занимал и Гомулка. Представляется, что на этот шаг повлияли и другие обстоятельства, важные для болгар. В частности, категорическое неприятие Ульбрихтом югославского опыта реформ. В начале марта 1968 г. на закрытом заседании партийного и экономического актива в Лейпциге, выразив несогласие с некоторыми действиями и установками КПЧ (особенно с курсом на децентрализацию руководства государством и политикой в сфере культуры), Ульбрихт подчеркнул: «
Весной 1968 г. болгарская сторона продолжала активный сбор информации о положении в Чехословакии. Видимо, в этом контексте следует рассматривать поездку в мае в Прагу бывшего посла Болгарии в Чехословакии, а в то время заместителя министра иностранных дел Геро Грозева. Мнения исследователей о целях визита Грозева расходятся. Болгарская исследовательница Румяна Тодорова считает, что он должен был получить информацию о настроениях в партийных кругах[393]. Райко Николов указывает, что Грозев не ограничивался сбором информации, а пытался, используя личные связи с партийными функционерами, настраивать их против Дубчека[394]. Вполне возможно, что Грозев отправился в чешскую столицу как личный эмиссар Живкова. Во всяком случае, Живкову напрямую докладывали о содержании поступавших от Грозева шифр телеграмм. А они подтверждали худшие опасения: в стране нарастает «контрреволюция», в опасности которой чехословацкие руководители «не дают или не хотят давать себе отчета». Грозев предлагал обсудить с советскими товарищами вопрос об оказании помощи «здоровым силам». Миссия едва не закончилась дипломатическим скандалом: после того, как хозяевам стали известны кое-какие подробности деятельности Грозева в Праге, он был срочно отозван из страны[395]. Однако, по всей видимости, его информация подкрепила позицию Живкова и, возможно, стала известна советским наблюдателям.
С весны 1968 г. болгары регулярно участвовали во встречах и консультациях с представителями социалистических стран. Как равноценный партнер Живков был приглашен в начале мая на заседание в Москву для очередного обмена мнениями о положении в Чехословакии. Надежды на возможность «обуздания» чехами контрреволюции в стране своими силами и решительными действиями становились тем временем в глазах Москвы и некоторых ее соратников по восточному блоку все более иллюзорными. Непримиримо настроенные Ульбрихт и особенно Гомулка, считавшие победу контрреволюции в Чехословакии непреложным фактом, а Дубчека – руководителем, не способным на решительные действия[396], готовились к атаке на Брежнева. На встрече с советским руководителем 7 мая, накануне открытия совещания, Гомулка, охарактеризовав Дубчека как «самовлюбленную, политически близорукую и беспомощную» личность, резко осудил брежневскую «политику целования» с ним. Отметивший этот факт в своих воспоминаниях П. Е. Шелест придерживался таких же оценок, указав на то, что Брежнев разводит панибратство с «Сашей» и «сюсюкает» с ним[397]. В острой полемике Гомулка и Живков настаивали на неотложных мерах по нормализации обстановки в Чехословакии[398]. Давление союзников на советского руководителя, безусловно, следует учитывать, но не стоит преувеличивать. По всей видимости, Брежнев и сам все определеннее склонялся к силовому варианту, стремясь при этом придать соответствующему политическому решению характер коллективно выраженного мнения. Во всяком случае на совещании был представлен один из первых вариантов разрешения чехословацкого кризиса военной силой[399], на основе которого возник сравнительно мало известный исследователям план Брежнева от 22 мая 1968 г. под грифом «Секретно. Особой важности». Точное его название – План проведения операции «Х»[400]. Для согласования он был разослан первым лицам в Берлин, Будапешт, Варшаву и Софию. План состоял из шести разделов (I. Характеристика политической обстановки в ЧССР. II. Цель операции. III. Политические мероприятия. IV. Оперативный план действия. V. Силы и средства. VI. Активные мероприятия) и предусматривал возможность дополнений и корректировки предложенных пунктов «в зависимости от изменений обстановки в Чехословакии». Речь не шла в документе о непосредственном военном вторжении: был предложен некий проект, вариант действия, главными исполнителями которого должны были стать внутренние силы – рабочие отряды, силы Госбезопасности, Народная милиция и отдельные подразделения Чехословацкой народной армии. Характерно, что появление плана не приостановило попытки политическими методами воздействовать на Прагу.
В плане впервые открыто был поднят вопрос о роли сионистов в «широком наступлении на социалистический строй, на КПЧ и органы диктатуры пролетариата» и было предложено «обдумать мероприятия против Кригеля и его группы как западной агентуры, связанной с сионистскими центрами, которые готовят разрыв отношений с Советским Союзом и ориентацию Чехословакии на Запад». Более того, в документе именно «сионисты» открывали перечень экстремистских сил – противников социализма в Чехословакии: за ними следовали «ревизионистские и контрреволюционные элементы».
Акцентируя сионистскую угрозу, советское руководство исходило в первую очередь из практических целей своей внешней и внутренней политики. Именно в первой декаде мая 1968 г. с подачи советской стороны[401] началась очередная фаза обострения арабо-израильского конфликта, в котором Москва выступала на стороне арабской коалиции. Сложность и разнообразие мотивов, по которым левый антисемитизм принял форму антисионизма, прослеживаются в истории стран «соцлагеря». Например, союзникам по восточному блоку было известно, что чехословацкое еврейство в целом приветствовало «Пражскую весну», немало евреев было и среди ее активистов и руководителей: Ф. Кригель, О. Шик, И. Пеликан (руководитель радио и телевидения), Э. Гольдштюкер (Союз писателей), В. Кашпар (Союз журналистов), писатели А. Гроссман и А. Лустиг и др. Однако говорить о «еврейском факторе» было неудобно из-за возможных обвинений в антисемитизме и проявлении расового подхода и, как отметил К. Чакыров, звучало бы «старомодно»[402]. По этим причинам была воспринята политико-идеологическая дефиниция «сионизм».
После поражения арабской коалиции в Шестидневной войне (июнь 1967 г.) в оборот был запущен лозунг «Сионизм – орудие империализма», под которым СССР стремился, помимо прочего, упрочить и расширить свое влияние в «третьем мире». Учитывался и тот факт, что в руководстве стран восточного блока, особенно в Польше, существовали подозрения в «неблаговидной роли» евреев. Так, начиная с июня 1967 г. в польский политический лексикон было введено определение «империалистическо-сионистских сил» как действовавшей в стране «пятой колонны». На этой основе в Польше поднялась высокая волна антисемитизма, укрепившая стереотип восприятия поляков как врагов еврейства[403].
В целом педалирование «еврейского фактора» делало возможным и удобным кризис в «социалистическом лагере», в том числе студенческие демонстрации в Польше (март 1968 г.), разногласия с югославским и румынским режимами и, естественно, «Пражскую весну», как и экономический развал и подъем диссидентского движения в СССР, списывать на «происки сионизма».
Хотя в Болгарии «еврейский вопрос» никогда не был актуальным, Живков, следуя в фарватере советских инициатив, не мог его обойти. Беседуя с послом А. М. Пузановым 1 августа 1968 г.[404], он выразил «товарищескую озабоченность» распространением сионизма и, в частности, сильным давлением сионистов на Яноша Кадара. Сообщил Живков и о «некоторых проявлениях» сионистов в Болгарии. Приведенный им «факт», что глава правительства Станко Тодоров, «достаточно зрелый и опытный политический лидер», находится под влиянием «весьма сомнительных» взглядов своей жены[405], на первый взгляд был недостаточно серьезным, но тем не менее отвечал «злобе дня» и при известных обстоятельствах мог бы сработать против Тодорова, в частности и во внутрипартийной борьбе.
Документы свидетельствуют, что информация Живкова пришлась «ко двору». В записке Пузанова от 6 июня 1969 г., адресованной заместителю министра иностранных дел В. С. Семенову[406], с удовлетворением отмечалось, что в вопросе о деятельности международного сионизма позиция ЦК БКП «не отличается от нашей» и что «болгарские друзья правильно оценивают международный сионизм как активное орудие и верную агентуру империализма». Особо указывалось на наличие «значительной прослойки» евреев в болгарских СМИ и творческих организациях, перечислялись в этой связи и сотрудники партийно-государственного аппарата (директор Института истории БКП Д. Елазар, ранее заведовавший Агитпропотделом ЦК; директор Института общественных и идеологических исследований Р. Аврамов; директор Института организации управления при Совете министров Д. Давидов; советник Комиссии по экономическому и научно-техническому сотрудничеству при Совете министров НРБ В. Натан). Пузанов также выразил озабоченность тем, что усилия «друзей» по разоблачению сионизма недостаточны (в 1968 г. этому была посвящена всего одна статья в газете «Вечерни новини», а в первые месяцы 1969 г. – ни одной) и что только в последнее время власти начали чистку СМИ «от политически неустойчивых элементов», в числе которых лица, находящиеся под влиянием сионистской пропаганды. Думается, что это критическое замечание объективно отразило искусственность постановки «еврейского вопроса» болгарским руководителем, вынужденность его своевременной и «адекватной» реакции на соответствующие установки Москвы.
В данном контексте понятна и дальнейшая судьба Сони Бакиш. В связи с 25-летием руководимого ею популярного журнала «Жената днес» (основан 1 октября 1945 г.) Живков в «поздравительной» телеграмме остро раскритиковал издание за мелкобуржуазный уклон, отсутствие классовых позиций, неправильное воспитание болгарских женщин и за – самое преступное! – феминизм[407]. Не удивительно, что подобные обвинения вскоре привели к отставке главного редактора.
С приближением августовских дней обстановка и настроения в болгарских «верхах» все существеннее менялись. По мере увеличения объема поступавшей информации о ситуации в Чехословакии и усиления в ней обвинительного уклона более активно стал проявляться конфронтационный настрой. В Политбюро ЦК БКП выявились три тенденции. Сторонники решительных мер высказывались за жесткий «вариант Тодора Живкова», демонстрируя личную привязанность к своему лидеру и полное одобрение его действий. Более осторожные отмалчивались. Имелись и протагонисты умеренных действий, смягчения напряженности. Однако, как вспоминал Живко Живков, при всех различиях мнений и оценок конкретные вопросы военного вторжения на заседаниях Политбюро не только не обсуждались, но и вообще не ставились[408]. Если довериться этому утверждению, то получается, что Живков в контактах с другими членами «пятерки», выступая как выразитель коллективного мнения болгарской партийно-государственной верхушки, являлся, по существу, авторитарным формулировщиком «единой» позиции национального руководства.
Тем временем после отказа чехов прибыть в Варшаву в начале июля на консультации с руководителями компартий события неумолимо приближались к развязке. На варшавской встрече 14–15 июля 1968 г. Живков, как и ранее, продемонстрировал жесткую и твердую позицию. Поддержанный большинством, он заявил: «Здоровые внутренние силы должны почувствовать нашу решительную помощь, помощь наших партий, помощь наших стран, помощь наших вооруженных сил, помощь Варшавского договора»[409]. Эта точка зрения стала определяющей. 15 июля участники встречи направили чехам резкое письмо с оценкой «Пражской весны» как контрреволюции и призывом к немедленному исправлению ситуации[410].
По возвращении болгарской делегации из Варшавы создавшееся в Чехословакии положение было обсуждено на пленуме ЦК БКП 24–26 июля 1968 г. Действия национальных реформаторов единодушно были осуждены как «ревизионистское извращение марксизма-ленинизма», а позиция Шика – как симптом «буржуазного национализма»[411].
Политические оценки были даны. Сложнее обстояло дело с экономическим фактором. Июльский пленум предстает, помимо прочего, и как важная веха в реформаторском курсе болгарского руководства. Входившие в команду Живкова известные экономисты во главе с проф. Д. Давидовым не оставляли надежд на успех реформ. Пленум подчеркнул необходимость «устранить противоречие между нынешним этапом общественного развития и потребностями научно-технической революции, с одной стороны, и существующей системой управления, с другой»[412]. На партийном форуме открыто заговорили «капиталистическим» языком – о рынке, прибыли, конкуренции, самостоятельности производителя и пр. Для того времени это было шагом вперед, хотя позднее, при сломе коммунистического режима, на разработчиков реформы навесили ярлык политической нелояльности[413].
На пленуме была обоснована также необходимость вслед за реформами в экономике провести изменения в политической надстройке, однако их основой провозглашался незыблемый для БКП принцип демократического централизма. Его Живков объявил «азбучной истиной». Предложенная им формула «расширять демократизм и совершенствовать централизм» предполагала «довести до конца единство законодательной и исполнительной властей», а именно: усилить роль и расширить функции парламента (Народного собрания), создать Государственный совет, сосредоточив в его руках всю власть, совершенствовать функции правительства, расширить права и самостоятельность народных советов и т. д.[414] Иными словами, установка классиков марксизма-ленинизма о государственной власти как «работающей корпорации», одновременно законодательствующей и исполняющей законы, оставалась вне зоны критического подхода. Объективной закономерностью общественного развития страны провозглашалось дальнейшее усиление руководящей и направляющей роли коммунистической партии, без чего, как подчеркивалось, «немыслим при социализме какой-либо демократизм»[415]. Таков был окончательный болгарский ответ идеологической компоненте чехословацкого варианта реформирования социализма.
18 августа 1968 г. было принято коллективное решение руководителей стран-участниц Варшавского договора о военном вторжении в Чехословакию. «Мы полностью поддерживаем все мероприятия и будем всеми средствами участвовать в защите социализма в Чехословакии, – говорил в своем выступлении Живков. –
Участие Болгарии в акции вторжения в августе 1968 г.[417] положило конец курсу на реформы в Болгарии. Их продолжение рассматривалось теперь как прямая угроза существовавшему политическому режиму. Экономическая логика оказалась побежденной опасениями политических последствий преобразований. В полной мере проявились при этом прагматизм Живкова и его готовность не просто «сверять часы с Москвой», но и жить по московскому времени. «Негарантированным преимуществам реформ, – пишет Искра Баева, – Живков предпочел надежную политическую и экономическую поддержку Советского Союза»[418]. Характерный пример: уже в начале сентября 1968 г. ожидался приезд Живкова в Москву с просьбой предоставить Болгарии кредит в 300 тыс. валютных рублей. А сколько было еще подобных обращений!
Вся дальнейшая история «эпохи живковизма» свидетельствует, что болгарский лидер всеми силами стремился обеспечить оформившееся еще в хрущёвский период привилегированное положение Болгарии под заботливым крылом «старшего брата», понимая, что такое отношение следовало «отрабатывать». Ясно подтвержденный в драматические дни чехословацкого кризиса курс безоговорочной поддержки советского руководства способствовал формированию особого отношения Брежнева к Болгарии, которую советский лидер, по признанию его окружения, очень любил[419]. Болгарский выбор – безоговорочное следование в фарватере советской политики, демонстрация восторженного восприятия советских инициатив – приносил значительные преференции при распределении советских субсидий, энергоносителей и сырья. В итоге при Брежневе сложилась неравноправная система двустороннего сотрудничества, при которой льготная, а нередко и вообще бесплатная помощь достигала десятков миллиардов рублей ежегодно, а за важное стратегическое сырье, поставлявшееся по ценам значительно ниже мировых, Болгария поставляла в Советский Союз сельскохозяйственную продукцию и промышленные товары, не имевшие спроса на мировом рынке. Подобная практика отвечала представлениям болгарского лидера о возможных путях реализации национально-государственных интересов Болгарии. Насколько долговременной виделась ему эта перспектива и каковы были, по мнению Живкова и его окружения, пределы зависимости Болгарии от Москвы, возможности и готовности проявления какой-либо самостоятельности в международных делах, в частности по румынскому примеру, – другой вопрос, требующий внимательного всестороннего изучения. Однако сделанный Живковым выбор, рассмотренный в исторической ретроспективе, несомненно способствовал последующему модернизационному прорыву Болгарии, который невозможно отрицать и бессмысленно игнорировать. Понимание этого продемонстрировал премьер-министр Болгарии Бойко Борисов. Выступая в ноябре 2010 г. по национальному телевидению, он заявил: «Если мы сможем сделать хотя бы сотую долю того, чего добился для Болгарии Тодор Живков, и что было сделано за эти годы, это стало бы огромным успехом правительства… Мы уже 20 лет приватизируем то, что было построено тогда…»[420]
Помимо прагматических соображений для формирования «особой» позиции Живкова и, как следствие, для выбора «поведения» Болгарии в период чехословацкого кризиса решающее значение имели представления об исторической необходимости для коммунистов любыми средствами защищать завоевания социализма, равно как и своеобразный комплекс ненужности глубинного реформирования этого общественного строя, ограничиваясь лишь исправлением его «недостатков» на основе прежней идеологической парадигмы.
Вадим Вадимович Волобуев
1968 г. в Польше и позиция епископата римско-католической церкви
Примас (глава епископата) Польши кардинал Стефан Вышиньский характеризовал бунтарство западной молодежи в 1960-1970-е гг. как анархию, огульное ниспровергательство без созидательной программы и каприз людей, не знающих, куда девать время и деньги. Такому мнению, несомненно, способствовали симпатии многих бунтарей марксизму, который в глазах польского клира являлся не чем иным, как орудием порабощения народа. Между тем в 1968 г. молодежные волнения распространились и в самой Польше.
Начиналось, как и на Западе, с музыки. Уже в 1965 г. аранжировщик и певец, будущий классик прогрессивного рока Чеслав Немен объехал с концертами Польшу, Венгрию, Францию и Югославию, а в конце 1966 г. увидела свет первая успешная пластинка польских «битлов» – группы «Червоне гитары». В апреле 1967 г. произошло и вовсе неслыханное – в Варшаве выступили «Роллинг Стоунз». Концерт состоялся во Дворце науки и культуры, некогда возведенном советскими строителями по образцу сталинских «высоток», а билеты распространялись через горком – красноречивое свидетельство новых времен!
Казалось, повеяло новой оттепелью, как уже было в 1956 г., но надежды эти не сбылись. Напротив, пока молодежь играла рок и отращивала волосы по последней моде, номенклатура развязала «охоту на ведьм», назвав ее «антисионистской кампанией».
«Антисионистская кампания» являла собой польский вариант массовой замены управленческих кадров в партийно-государственном аппарате социалистической страны, по типу Большого террора или китайской «культурной революции», но без убийств и физических расправ. Ее двигателями были парт-функционеры низшего звена, а неформальным лидером – амбициозный министр внутренних дел Мечислав Мочар. Имея за плечами опыт борьбы в антифашистском подполье, он сплотил вокруг себя таких же бывших участников Сопротивления, независимо от их идеологической окраски (хотя костяк составляли, разумеется, ветераны-коммунисты).
С легкой руки западных журналистов сторонников Мочара в Польской объединенной рабочей партии (ПОРП) окрестили «партизанами». Используя простецкий язык улицы, «партизаны» стремились показать себя выходцами из «толщи народной», плотью от плоти матери-Польши, что отличало их от прибывших из СССР солдат и офицеров Войска Польского, якобы находившихся в подчинении у евреев-коммунистов и советского командования. Постоянное апеллирование к патриотизму должно было продемонстрировать их заботу о национальных интересах родины, в противоположность господствовавшему до тех пор классовому подходу.
Гомулка не рассматривал Мочара как соперника. В тот момент его куда больше занимал расчет с берутовской элитой, которая, по убеждению главы партии, направляла из-за кулис деятельность разнообразных диссидентов. Поэтому он не усомнился в правдивости тех «Информационных бюллетеней», которые сотрудники Мочара поставляли в Политбюро, донося о настроениях в обществе после отгремевшей 5-10 июня 1967 г. арабо-израильской войны.
Как известно, конфликт на Ближнем Востоке являлся одним из фронтов холодной войны, в силу чего разгром арабских стран был очень болезненно воспринят в «соцлагере». Для Мочара не составляло труда увязать «агрессивную политику Израиля» с борьбой группировок в ПОРП, благо немалая часть функционеров, задававших тон в сталинский период, была еврейского происхождения. Тщательно препарированные отчеты сформировали у первого секретаря ощущение сионистской угрозы. «Наши евреи побили их арабов», – это выражение, гулявшее тогда по Польше (не известно, впрочем, насколько популярное), взбесило Гомулку. 19 июня 1967 г., выступая на очередном конгрессе профсоюзов, он заявил, что власть не может оставаться безучастной к наличию в стране «пятой колонны» и что у граждан Польши должна быть одна родина; те же, кто считает иначе, могут уезжать. Это высказывание, пробуждавшее ассоциации с недоброй памяти реакционными режимами, не попало в печать, но, будучи передано по радио и телевидению, запустило механизм «охоты на ведьм»[421].
Поначалу кампания затрагивала только партократов и слабо касалась прочих служащих еврейского происхождения. До конца 1967 г. партаппарат понемногу выдавливал из себя потенциальных «сионистов», т. е. евреев, имевших несчастье оказаться на ответственном посту, либо тех, кто по каким-то причинам вызывал подозрение. Из редакции Большой энциклопедии был уволен ряд прежних деятелей «идеологического фронта»; из армии выгнали около 2 тыс. офицеров, в том числе 17 генералов (именно тогда министром обороны стал будущий диктатор Войцех Ярузельский[422]). В конце января 1968 г., не желая мириться с нарастающей антисемитской волной, из ПОРП добровольно вы шли два выдающихся ученых еврейского происхождения – социолог Зыгмунт Бауман и экономист Влодзимеж Брус.
Однако то была лишь прелюдия. Подлинный размах кампания приобрела весной 1968 г. после протеста студенческой оппозиции против снятия с репертуара Национального театра пьесы по поэме Адама Мицкевича «
Волновало же их то, что польская «оттепель», так славно начинавшаяся, к концу 1960-х гг. сошла на нет. Партия вновь затянула гайки в области культуры и вернулась на путь форсированной индустриализации, выжимая все необходимые средства из населения. Низкий уровень жизни, стареющий догматик на посту лидера партии, свертывание рабочего самоуправления, закрытие нескольких популярных журналов – все это понемногу переполняло чашу терпения. Особенно живо реагировала творческая интеллигенция, которая еще в 1958 г. на очередном съезде писателей протестовала против возвращения жесткой цензуры. В 1964 г. тридцать четыре заслуженных деятеля науки и культуры обратились с открытым письмом к премьер-министру Юзефу Циранкевичу, вновь выступив против цензуры, а заодно потребовав увеличить количество бумаги на издание художественной литературы (бумага в большом количестве шла на экспорт).
29 февраля 1968 г., в обстановке нарастающего политического маразма и репрессий, варшавское отделение Союза писателей собралось на чрезвычайное заседание. Писателей словно прорвало. Как и в 1956 г., труженики пера снова заговорили о произволе цензуры, о разгуле антисемитизма, об арестах недовольных, наконец, об убожестве материального положения литераторов. Блестящий памфлетист католического еженедельника «
Начало было положено. 8 марта, невзирая на превентивное задержание почти всех лидеров студенческой акции протеста, состоялся массовый митинг учащихся Варшавского университета. Студенты требовали демократии и уважения к национальной культуре. На этот раз власти не обошлись простыми угрозами, а перешли к действиям. Поскольку милиция не имела доступа на территорию вуза, к университетским воротам подогнали автобусы с «Добровольным резервом гражданской милиции» (
«Автобусы как раз отъезжали… – вспоминала на допросе одна из участниц митинга, – когда внезапно со стороны истфака появились ОРМО-вцы с палками, я побежала… Нас… загнали в Казимировский дворец (одно из зданий на территории вуза. –
Выбегающие из университета студенты стали собираться большими группами в центре исторической части города – Краковском предместье, но их немедленно атаковали милиционеры. Доходило до гротеска. Несколько десятков человек в поисках спасения укрылись в костеле Святого Креста – одном из крупнейших храмов польской столицы. Кто-то издевательски выкрикнул: «Глядите, как партия заталкивает людей в церковь!»[424] Милиция устремилась внутрь, студенты с пением «Интернационала» попытались забаррикадировать двери, но безуспешно.
Вскоре на улицах города был водворен порядок.
Расправа со студенческим митингом взорвала Польшу. Уже на следующий день в Варшаве состоялась крупная манифестация студентов, вновь разогнанная милицией, а с понедельника 11 марта заполыхало во всех университетских центрах. На протяжении недели демонстрации протеста и столкновения с милицией прокатились по Лодзи, Вроцлаву, Гданьску, Люблину, Ополе, Торуни, Катовицам, Познани, Ченстохову, Щецину. Продолжалось противостояние в Варшаве, где забастовками были охвачены все вузы. Выступления были отмечены также в городах, где не было крупных учебных заведений: Легнице, Радоме и Еленя-Гуре. В Кракове особо напряженными выдались 13 и 14 марта. В эти дни происходили стычки на центральной площади, около памятника Мицкевичу, причем досталось от разошедшихся милиционеров и профессорам. Милиция окружила площадь кордонами и пропускала лишь тех, кто жил или работал в расположенных неподалеку зданиях. Обитатели студенческих общежитий готовились к обороне, запасаясь бутылками с зажигательной смесью. Однако брать штурмом пришлось лишь общежитие Горно-металлургической академии, в остальных центрах протеста удалось разрядить обстановку благодаря вмешательству преподавателей[425].
Еще около полутора недель двери польских вузов и стены общежитий украшали лозунги: «Нет хлеба без свободы», «Вся Польша ждет своего Дубчека», «Рабочие с нами», «Долой цензуру!», «Вернуть
На волнения молодежи (а среди задержанных милицией рабочих оказалось даже больше, чем студентов) власть ответила новым витком антисионистской пропаганды. Газеты соперничали друг с другом в поиске «провокаторов» и «поджигателей», неизменно указывая на «политических банкротов» из прежней элиты, которые действовали якобы по указке сионистов и немецких реваншистов. Особенно усердствовала пресса лояльного партии католического Товарищества ПАКС, печатавшая материалы откровенно антисемитского характера. Студенческих заводил называли «банановой молодежью», СМИ публиковали фамилии отпрысков высокопоставленных родителей, замеченных в акциях протеста. Лишь к концу мая, когда волнения уже давно утихли, Гомулка начал сворачивать кампанию, опасаясь, что она выйдет из-под контроля. Сотни людей к тому времени оставались под арестом в ожидании суда, тысячи вынуждены были эмигрировать.
Всего из страны в 1968–1969 гг. без права возвращения уехали более 15 тыс. граждан, среди них несколько сотен ученых, около 200 сотрудников прессы и издательств, 91 артист, 26 кинематографистов и более 300 врачей. Была проведена большая чистка в руководящих органах. Уже к сентябрю 1968 г. ответственных постов в Варшаве лишились 774 человека, в том числе 5 министров, 22 заместителя министра, 133 директора и заместителя директора отделов министерств; 82 члена руководящих органов партии не были переизбраны в новый состав ЦК на V съезде ПОРП, состоявшемся в ноябре 1968 г.[426] Отличившийся в событиях весны 1968 г. Мочар был избран в ЦК ПОРП и кандидатом в члены Политбюро, а освободившееся в связи с его переходом на партийную работу кресло министра внутренних дел занял человек, никакого отношения к «партизанам» не имевший. Гомулка явно переменил отношение к товарищу по подпольной борьбе. В целом антисионистская кампания как средство обновления партийных кадров принесла свои плоды, хотя далеко не удовлетворила ее зачинщиков.
В периоды кризисов в ПНР особое значение всегда имела позиция епископата. Невзирая на годы атеистической пропаганды, клир сохранял огромное влияние на население. Достаточно сказать, что в социалистической Польше Рождество и Пасха были нерабочими днями, а все школьники посещали уроки Закона Божьего, проводившиеся ксендзами в особых «пунктах катехизации» при костелах. Власти вели с церковью ожесточенную борьбу за души людей. Последнее их столкновение произошло в 1966 г., когда органы власти организовали большие торжества в честь тысячелетия Польского государства, пытаясь затмить мероприятия церкви в честь тысячелетия крещения поляков. Кроме того, милиция и местные власти чинили всяческие препятствия паломникам, ежегодно собиравшимся в Ченстохове, чтобы поклониться величайшей святыне Польши – иконе «Черной Мадонны»[427]. Иерархи тоже находились под постоянным давлением. Одним из средств воздействия на них был отказ в выдаче заграничных паспортов. Примас С. Вышиньский, к примеру, не получил загранпаспорт осенью 1967 г., из-за чего не смог присутствовать на Первой генеральной ассамблее Синода католических епископов в Риме (29 сентября – 29 октября 1967 г.).
К «антисионистской кампании» епископат отнесся с отстраненным любопытством. Оно и понятно: кампания никак не затрагивала интересы церкви. Когда же на улицы вышли студенты, взбудораженные запретом «
Как всегда, с особенным вниманием клир ожидал слова Вышиньского. Хотя его титул примаса был прежде всего почетным и не давал каких-либо дополнительных прав в управлении костелом, но в условиях господства коммунистов Вышиньский сумел стать его подлинным вождем и руководил организацией достаточно авторитарно.
Кардинал поначалу сторонился событий. В ноябре 1968 г. на встрече с главой немецкого епископата кардиналом Юлиусом Дёпфнером он так разъяснил свою тогдашнюю позицию: «‹…› в Польше нет национального или общественного движения против евреев, поскольку нет угрозы, которая имела место перед войной; зато в лоне партии ведутся споры, жертвой которых становятся евреи из государственной и партийной администрации…» Вышиньский не стал распространяться о сути предвоенной угрозы. Но одна информационная записка из архивов госбезопасности разъясняет, что имел в виду примас. По данным сотрудников тайной службы, он считал кампанию против сионизма следствием советского давления, при этом сам он, как и другие члены епископата, ничего против сионизма не имел: пусть, мол, евреи уезжают в Израиль – тогда они перестанут строить государство в государстве, как это было до войны[428].
В этом вопросе кардинал совершенно расходился со светским католическим движением «Знак» – единственной структурой, наряду с костелом, которую он считал выразителем интересов верующих в Польше (другая структура – Товарищество ПАКС – являлась послушным орудием властей и не рассматривалась епископатом в качестве партнера). «Знак», объединявший католических либералов, узрел в антисионистской кампании возрождение довоенной польской юдофобии. В июне 1967 г. пятеро депутатов фракции «Знак» в Сейме обратились к министру иностранных дел Адаму Рапацкому с заявлением, в котором перечисляли страдания, перенесенные в прошлом еврейским народом, и вопрошали, каково отношение польского правительства, так яростно бичующего сионизм, к арабскому национализму?[429]
Это было почти безрассудным действием. Пятерка депутатов бросала вызов партии! У примаса они едва ли могли найти поддержку – тот не собирался вмешиваться во внутрипартийные дела. Фактически все пятеро подставляли свои головы под топор. Их могли обвинить в чем угодно, вплоть до государственной измены. Подозревать парламентскую католическую фракцию в связях с «еврейской группировкой» в ПОРП было бы глупо, но сам факт, что она не захотела плясать под дудку правящей партии, развязывал руки властям.
Не остался «Знак» в стороне и от страстей по поводу «
10 апреля на очередной сессии парламента Циранкевич ответил на это обращение, записав светских католиков в число тех, кто «под флагом защиты якобы угрожаемой свободы культуры желает нападать на общественный порядок в нашей стране и вести безответственные политические игры». После Циранкевича выступали и другие представители партии, в том числе член Политбюро Зенон Клишко, который упрекнул «Знак» в том, что он не выразил признательность Гомулке за его «историческую речь» по поводу сионизма[431] и тем самым поставил себя «вне народа».
Тут уже не выдержал лидер «Знака» писатель Ежи Завейский. Взбежав на трибуну, он экспромтом произнес пламенную речь в защиту своего движения и лично тех литераторов, которые оказались на прицеле у польского партийного агитпропа (прежде всего, Киселевского). В конце выступления, не раз прерываемого издевательскими выкриками с мест, Завейский поставил вопрос о своем членстве в Государственном совете (коллективном органе взамен отмененного поста президента), ибо раз он «вне народа», то и делать ему там – нечего.
Этот поступок восхитил даже примаса, который патетически назвал его «жестом Рейтана», вспомнив знаменитого литовского шляхтича Тадеуша Рейтана, который в 1772 г. несколько раз пытался сорвать заседания Сейма, решавшего вопрос о первом разделе Речи Посполитой, и даже лег в дверях, не давая депутатам покинуть зал заседаний[432].
Завейский потерял место в Госсовете и подвергся шельмованию в прессе. Вскоре он перенес тяжелый инсульт, очень долго лежал в больнице, а когда в его состоянии наметилось улучшение, при неясных обстоятельствах в июне 1969 г. покончил с собой (выпал с третьего этажа клиники). В вопросе о возвращении «
Оба вышеназванных документа были утверждены на конференции епископата, проходившей в Варшаве 21–22 марта 1968 г. Конференция, что понятно, занималась проблемами церкви, новости политики ее не касались, а потому лишь один Кароль Войтыла косвенно затронул текущие события, подняв вопрос о свободе личности и зачитав «Слово Епископата» (очевидно, по договоренности с примасом)[434].
3 мая появилось еще одно «Слово Епископата» – теперь уже в защиту «Знака». Не говоря о нем напрямую, прелаты заявляли, что «никого нельзя порочить как врага по причине его взглядов», и вообще, подчинение народного представительства «одной группе (читай: ПОРП. –
Между тем мартовские волнения заставили Гомулку по-иному взглянуть и на «Пражскую весну». Поначалу он приветствовал отстранение сталиниста Новотного, но теперь, пережив всплеск общественных волнений в собственной стране, изменил свое отношение. В частности, принялся именовать Дубчека в личных записках не иначе как «Дупчеком» («dupa» по-польски – «задница»). Ярость партийного лидера вызывалась страхом, что под лозунгом демократизации Чехословакия сползет в капитализм, а вслед за этим – выйдет из Организации Варшавского договора. И тогда, опасался первый секретарь, повторится ситуация 1939 г.
Дамокловым мечом над Польшей висела проблема западной границы. ФРГ отказывалась признавать ее, в силу чего Гомулка панически боялся любых геополитических изменений в Европе. Поэтому он вместе с восточногерманским лидером Вальтером Ульбрихтом принялся настойчиво добиваться от Брежнева силового подавления «Пражской весны». 21 августа 1968 г. их политика увенчалась успехом: армии пяти стран ОВД вторглись в Чехословакию, Дубчек был арестован и вывезен в Москву.
Поделиться книгой: