Установки июльского (1955 г.) пленума ЦК ВКП(б), согласно которым СКЮ якобы не сможет самостоятельно найти верный путь к аутентичному марксизму и справиться с тлетворным влиянием Запада, стали основополагающими на долгие годы, наиболее бескомпромиссно проявились в годы правления Хрущёва и были продолжены при Брежневе. Патерналистская позиция советской стороны постоянно встречала отпор югославских коммунистов, лично Тито, который предлагал «москвичам» оставить свои советы и поучения, ибо давление в этом направлении было чревато еще большим отходом югославов от Москвы.
Охлаждение во взаимных отношениях после венгерских событий 1956 г., а затем неприятие «ревизионистской» новой программы СКЮ в 1958 г. определялись именно непреклонной верой Хрущёва в возможность вернуть Югославию в советский лагерь путем постоянного «активного давления»[109].
События в Чехословакии весной 1968 г., где новое руководство компартии поставило задачу сменить идеологическую платформу, отказаться от тоталитарной и разработать гуманистическую модель социализма, вызвали серьезную озабоченность в Москве. Идеи «Пражской весны» не вписывались в представления Кремля о функционировании социалистического общества, месте и роли в нем коммунистической партии. В Москве опасались утраты социалистических завоеваний, чего советское руководство не могло допустить. Предлагаемая коммунистами-реформаторами либеральная программа развития чехословацкого общества с целью придания социализму человеческого измерения явилась бы, как считали в Москве, началом распада советского лагеря. В конце апреля 1968 г. советское руководство пригласило Тито, который возвращался из поездки в Иран, Монголию и Японию, заехать в Москву для консультаций[110]. В ходе незапланированного визита югославам пытались внушить советское понимание происходивших в Чехословакии событий, акцентируя внимание на возможности цепной реакции, в которую могла быть втянута и Югославия. В высказываниях и репликах Л. И. Брежнева, А. Н. Косыгина, других членов Политбюро ситуация в стране характеризовалась как крайне напряженная: партия практически не владеет обстановкой, идет на уступки «антисоциалистическим силам», которые активно действуют в СМИ и обществе. Досталось и гостю: Косыгин упрекал ЦК СКЮ за отсутствие контроля над своими средствами информации, оказывающими поддержку событиям в Чехословакии, что признает и сама чехословацкая пресса[111]. Тито, со своей стороны, возвращаясь к главному вопросу, выражал уверенность в том, что, несмотря на наличие в стране значительных антисоциалистических сил, новое руководство КПЧ сумеет справиться с возникшими трудностями. Он подчеркнул, что знает Дубчека как хорошего человека и коммуниста, которого сейчас очень важно поддержать. Брежнев, высказывая точку зрения советского руководства, сообщил, что чехословацкие коммунисты собираются реализовать «новую модель социализма», суть которой, как добавил Косыгин, заключается в утверждении «западной буржуазной демократии». Тито выразил уверенность, что чехословацкая компартия не допустит серьезных внутриполитических изменений в стране, а рабочие не будут безучастными наблюдателями разворачивающихся событий[112].
В Москве уже готовились к возможному военному вторжению в Чехословакию в случае неуспеха решения проблемы политическим путем. Брежнев убеждал Тито, что не следует бояться слова «вмешательство», поскольку «пролетарским интернационалистам» «небезразличны судьбы социализма в других странах»[113].
Встреча показала, что югославское руководство по основным вопросам было солидарно с позицией Кремля: нельзя допустить утраты главных социалистических завоеваний – монополии компартии на власть и общественной собственности на средства производства. Однако в отличие от советской стороны оно готово было, до этих пределов, поддерживать реформаторские искания команды Дубчека. (Напомним, что сходную позицию руководство СКЮ занимало и во время революции 1956 г. в Венгрии[114].)
После московских переговоров, несмотря на прозвучавшие резкие замечания в свой адрес, равнозначные прямым обвинениям в симпатиях к реформаторским силам в Чехословакии, Тито и его окружение не отказались от дальнейших контактов с чехословацкими коммунистами и поддержки их политики. В ходе визита в ЧССР в мае 1968 г. министр иностранных дел СФРЮ Марко Никезич озвучил перед чешским коллегой Иржи Гаеком уверенность своего правительства, что происходящие в Чехословакии процессы будут способствовать укреплению ее внутреннего и международного положения и что чехословацкое руководство способно эффективно разрешить стоящие перед страной проблемы[115]. Учитывая, что летом 1968 г. Москва пыталась консолидировать страны «социалистического лагеря» на основе идеи приостановки любыми средствами развивавшихся в Чехословакии процессов, указанная выше позиция Белграда и его активность вызывали раздражение советской стороны. В начале июля всем европейским компартиям была разослана очередная информация о ситуации в Чехословакии. Югославское руководство в ответном письме призвало не драматизировать отдельные негативные явления в стране и предупредило, что любые политические акции извне, которые можно было бы рассматривать как попытки воздействовать на КПЧ или ограничить суверенитет ЧССР, могут лишь усилить влияние реакционных сил. Тито, находившийся в то время в Египте, в интервью крупнейшей ежедневной газете «Аль-Ахрам» 12 июля отметил: он не верит, что в СССР есть недальновидные люди, готовые прибегнуть к силе для решения внутренних проблем в Чехословакии[116]. Вскоре Миялко Тодорович, второй человек в югославской партийной иерархии, через посла ЧССР в СФРЮ Л. Шимовича передал послание чехословацкому руководству, в котором говорилось о несогласии с советской позицией по Чехословакии и о поддержке группы Александра Дубчека. Советская реакция на югославские заявления была довольно острой: 17 июля Брежнев на заседании ЦК КПСС заявил, что югославское руководство поощряет активные действия правых сил в Чехословакии[117]. Вернувшийся в Москву в конце июля югославский посол Добривое Видич готовился выполнить поручение Тито – подтвердить югославскую позицию, изложенную в конце апреля в Кремле, однако не смог получить аудиенцию у секретаря ЦК КПСС К. Ф. Катушева. Принявший его член ЦК Ф. Д. Кулаков, сообщив о своем разочаровании в Дубчеке, подчеркнул, что Чехословакией управляют сионисты, желающие восстановления в стране западной общественной модели[118].
Допуская возможность вторжения в Чехословакию армий стран Варшавского договора, Тито все-таки надеялся, что это не произойдет. Последнюю попытку скорректировать курс чехословацких коммунистов он предпринял 10–11 августа, когда в составе делегации в течение двух дней вел в Праге соответствующие беседы с руководством КПЧ. Югославский лидер пытался убедить чехословацких руководителей принять решительные меры против оппозиционных и антисоциалистических сил, блокировать их планы введения многопартийной системы в стране, подчеркивал важность сохранения решающей роли компартии, борьбы с провокаторами и хулиганами, выходящими на улицы с антисоциалистическими лозунгами[119]. Югославская делегация изложила свою точку зрения по вопросу о праве каждой социалистической страны на собственный путь развития, отвечающий их специфическим условиям, при обязательном условии, что такой выбор не должен вести к ухудшению отношений с СССР и социалистическими странами[120]. Для Тито было важно в эти критические дни сообщить советскому руководству о результатах переговоров в Праге. Член делегации Тодорович, беседуя 14 августа в Белграде с советским послом И. А. Бенедиктовым, постарался убедить советского дипломата в том, что руководство КПЧ во главе с Дубчеком контролирует ситуацию и добилось, несмотря на активность экстремистских мелкобуржуазных сил, единства значительной части населения, а правительство стало объединяющим национальным центром. Тодорович отметил, что в ходе визита в ЧССР югославы действовали в соответствии с тем планом, который был согласован во время апрельской встречи Тито с советским руководством в Москве и преследовал цель создать условия для консолидации чехословацкого общества. Посол, возражая Тодоровичу, указал на усиление антисоциалистических сил, которые находятся «под влиянием зарубежных центров и последовательно проводят политику отстранения коммунистов от власти и возврата к буржуазной демократии и капиталистическому порядку»[121].
Спустя неделю, 21 августа, войска пяти социалистических стран вступили в Чехословакию. Интервенция была встречена в Югославии с возмущением. В тот же день последовали заявление Тито и сообщение Президиума и Исполкома СКЮ, осуждающие вторжение, а 22 августа – заявление Союзного исполнительного веча (правительства). 22 августа в Белграде состоялся митинг солидарности с Чехословакией, на котором выступил Тодорович. В стране прошли многочисленные протестные манифестации с участием партийных функционеров разного уровня. Вполне предсказуемая реакция югославов сопровождалась реанимированием старой темы защиты независимости и суверенитета Югославии. Об этом говорил, в частности, Тито, выступая на заседании Президиума СКЮ. Как и 20 лет назад, в 1948 г., руководство страны было серьезно озабочено возможностью интервенции со стороны отдельных соседних стран «народной демократии», в частности Болгарии. Москва отреагировала быстро и резко. Запросивший о срочной встрече с Тито посол Бенедиктов 30 августа был принят в резиденции югославского президента, где присутствовал Тодорович. Посол, читая текст в своем блокноте, начал с осуждения недружественной позиции Югославии и антисоветской пропагандистской кампании в СМИ, направленной против «помощи» СССР, Польши, ГДР, Болгарии и Венгрии социалистическому общественному строю в ЧССР. Тито прервал посла оставшимся без ответа вопросом: «Они оказали помощь? Какую помощь?» Бенедиктов продолжил изложение причин, которые привели к решению о вводе войск, отметив, среди прочего, что речь шла о «крупном заговоре международной реакции против социализма в Чехословакии и социализма в целом». В основе советского заявления лежало обвинение Югославии в солидарности и поддержке антисоциалистических сил в Чехословакии. Тито назвал обвинение лживым, подчеркнув, что югославское руководство оказывало поддержку КПЧ и рабочему классу Чехословакии[122]. Посол в своем обширном изложении сравнил «антисоветскую» позицию Югославии с позицией «империалистических стран, ведущих войну против вьетнамского народа», и подчеркнул, что последствия такой политики ложатся на Югославию и «могут пагубно отразиться на советско-югославских отношениях». В заключение он сообщил, что, доведя текст заявления до сведения югославов, выполнил распоряжение ЦК КПСС[123]. Возмущенный Тито не выбирал выражений, характеризуя сказанное послом как «тошнотворную ложь», и, в свою очередь, подверг жесткой критике политику Москвы и ее сателлитов в чехословацком вопросе. По его словам, человеку в здравом уме не понять, как можно было решиться на такой страшный шаг, представляющий прямую атаку на интересы социализма, шаг, который будет иметь далеко идущие негативные последствия. Он сравнил нападки на Югославию с событиями 1948 г., подчеркнув, что происходящее сейчас еще хуже. Тито отметил, что Москва послушалась плохих советчиков, таких как Ульбрихт и Живков, преследующих собственные интересы. Он напомнил также, что неоднократно предупреждал советское руководство о необходимости разрядить обстановку в Чехословакии только политическими методами, исключая силовой вариант[124]. По словам Тито, ввод иностранных войск без приглашения конституционных и выборных органов страны явился незаконным военным вмешательством и тем самым ужасной ошибкой, которую нелегко исправить. Он напомнил советскому послу, что у югославских коммунистов есть собственная, базирующаяся на началах марксизма-ленинизма концепция социализма, которую они никому не навязывают, но от которой никогда не отступятся[125]. Подтверждением бескомпромиссной позиции Белграда в деле защиты своих национальных интересов прозвучали заключительные слова Тито, что стоящие перед его страной проблемы югославские коммунисты решат сами и не допустят чьего-либо вмешательства со стороны[126].
Советский ответ на позицию югославов был дан уже в конце октября. Это были инструкции для широкого круга советских министерств, ведомств, культурных и общественных организаций о том, как следует вести дела с Югославией в новых условиях и реагировать на всю поступающую из страны информацию. Рекомендации были перечислены в составленной в недрах отделов ЦК записке, которая была оформлена в виде постановления Политбюро ЦК КПСС от 23 октября 1968 г. «О некоторых вопросах советско-югославского сотрудничества» и имела гриф «строго секретно». Десять пунктов документа отражали истинный характер отношения Кремля к Югославии, в котором доминирующим был инструментальный подход, стремление использовать завоеванные страной влияние и престиж в мировом социалистическом и рабочем движении и афроазиатском мире в своих интересах, получать аналитическую информацию о происходящих там процессах. В области идеологии задачи формулировались с учетом негативного отношения Югославии к августовской интервенции: предписывалось еще больше ужесточить контроль за любыми контактами Праги с Белградом, подвергать цензуре всю культурно-идеологическую продукцию, поступающую в СССР из Югославии. Часть рекомендаций, которые носили ограничительный, санкционный характер, охватывала и другие сферы взаимоотношений между двумя странами. Так, в первом пункте говорилось о необходимости не проявлять инициативы в вопросе обмена партийными делегациями и отложить ранее согласованное решение о передаче югославской стороне копий документов о деятельности КПЮ из фондов Коминтерна. Министерству иностранных дел следовало продолжать работу, направленную на оказание «выгодного для социалистических стран влияния на внешнеполитический курс СФРЮ», «добиваться поддержки с ее стороны мероприятий СССР по тем международным вопросам, по которым позиции обеих стран остаются близкими». Советским посольствам было рекомендовано содействовать «нейтрализации подрывной, антисоветской деятельности югославских представителей в третьих странах и международных организациях»[127]. В сфере взаимного экономического и военного сотрудничества желательным было, сохраняя достигнутый уровень связей, не проявлять новых инициатив и решать все вопросы в зависимости от дальнейшего развития советско-югославских отношений. Туристический и культурный обмен также ставился под усиленный партийный контроль: выезжающие в Югославию группы должны были тщательно подбираться и проходить особый инструктаж, а поездку каждой делегации следовало использовать для усиления советского влияния в стране[128]. Главному управлению по охране государственных тайн при Совете министров СССР предписывалось усилить контроль за содержанием поступающих из Югославии по подписке и в розничную продажу периодических изданий. В первую очередь следовало пресекать появление на советском рынке печатной продукции «материалов с извращенными оценками советской действительности, внешней политики СССР». Таковые подлежали немедленному изъятию из распространения. Редакциям партийных газет и журналов рекомендовалось публиковать статьи о югославской действительности, вскрывая отрицательные тенденции, проявляющиеся в ходе проведения в стране экономической и общественной реформы и реорганизации СКЮ, разоблачая югославские концепции роли партии и государства в строительстве социализма, экономическую политику югославской компартии, внеблоковую внешнюю политику СФРЮ и «в целом, миф о преимуществах „особого“, так называемого „югославского пути к социализму“». Особое внимание Кремля к югославской модели строительства социализма в сложной ситуации 1968 г., подчеркиваемая необходимость ее постоянной критики свидетельствовали о признании опасности ее возможного влияния на другие страны советского блока, особенно нежелательного в кризисный период.
Таким образом, постановление Политбюро ЦК КПСС от 23 октября 1968 г. свидетельствовало, что и через двадцать лет после появления бухарестской резолюции Информбюро (июнь 1948 г.) югославский социализм оставался для советских идеологов и политиков ревизионистским проектом, отношение к которому обусловливалось необходимостью решения задач собственной политики. Новые установки Москвы по разным каналам дошли до Белграда и стали дополнительным стимулом для ускоренного проведения социально-экономических реформ и придания большей динамичности югославской политике неприсоединения[129].
Андрей Борисович Едемский
Белград и Москва на грани очередного конфликта: Тито против Брежнева в 1968 г.
Советско-югославские отношения, серьезно осложнившиеся в результате резко отрицательной реакции югославского руководства на интервенцию в Чехословакию вооруженных сил стран – участниц Варшавского договора в конце августа 1968 г., не раз привлекали к себе внимание исследователей. В последние десятилетия появились работы историков, занимавшихся их изучением на основе архивных документов, преимущественно югославских и чехословацких[130]. Сделано уже немало, тем не менее лакуны в истории взаимоотношений Белграда и Москвы во второй воловине 1968 г. остаются, и для их заполнения необходимо тщательное изучение советских документов и синтез полученных новых знаний с результатами предыдущих исследований.
Уже весной 1968 г. вопрос о векторе и перспективах начатых в Чехословакии реформ превратился в основной в официальных отношениях Белграда и Москвы. Именно он стал причиной заранее не запланированных консультаций лидеров двух стран, состоявшихся в конце длительного турне Й. Броз Тито по азиатским странам в апреле. И внимательное прочтение, и формальная «статистика» (в записи беседы от 29 апреля чехословацким сюжетам посвящено более трети ее объема[131]) подтверждают это. Новый разлом в отношениях лидеров двух стран произошел именно тогда. Обеим сторонам потребовалось приложить немало усилий для того, чтобы этот, казалось бы, периферийный вопрос двусторонних отношений не превратился в запал очередного взрыва, способного развалить тщательно сбалансированную конструкцию двусторонних отношений, которую обе стороны взаимными усилиями старательно создавали с 1954 г.
Еще до обсуждения с советским руководством хода и перспектив «Пражской весны», югославы установили, не стремясь при этом к публичности, тесные контакты с лидерами обновляющейся Чехословакии. После встречи в Москве они уже не старались их скрывать. 13–15 мая в Праге побывал государственный секретарь по иностранным делам СФРЮ Марко Никезич. На состоявшейся после его возвращения в Белград встрече с послом СССР И. А. Бенедиктовым положение в Чехословакии было главной темой. Мы имеем возможность сопоставить отчеты о встрече обоих ее участников. Внимание Никезича, судя по сделанной им записи беседы, привлек, прежде всего, интерес советского посла к вопросу «усиления руководящей роли компартии и государства» в Чехословакии и активизации альтернативных коммунистам сил – социалистической и особенно католической партий (Никезич посчитал, что его собеседник ошибся, назвав так Народную партию). Югославский функционер дипломатично ушел от конфликтных оценок, заметив, что его представления о положении в ЧССР до поездки, сформированные на основе сообщений югославской печати, не соответствовали действительности. Чехословацкая ситуация «значительно более спокойная», чем он ожидал увидеть[132]. Следует отметить, что запись Никезича в этой части почти не противоречит более подробной записи советского посла. Докладывая о разговоре, Бенедиктов обратил внимание на слова собеседника о том, что «положение в Чехословакии значительно лучше, чем он ожидал встретить, во всяком случае оно много лучше, чем об этом пишут в печати. Никезич охарактеризовал положение в стране как спокойное… новое руководство в Чехословакии не будет иметь больших проблем с бывшими буржуазными партиями в Чехословакии. Главные трудности будут заключаться в борьбе с новыми группировками в стране, которые возникли в виде „клубов“. В этой связи Никезич упомянул „Клуб 231“, заметив, что в его состав входят самые различные люди. Среди них находятся и те, которые невинно пострадали, и те, которые активно выступали против существующего строя в Чехословакии и были за это осуждены. По словам М. Никезича, их деятельность является наиболее опасной. Вместе с тем, он считает, что, если партия будет действовать активно, то и это препятствие будет преодолено». В отчете Бенедиктова также была зафиксирована и общая оценка, высказанная Никезичем: «главное заключается в том, что Чехословакии удалось сохранить единство партии. Сейчас перед ней стоит целый ряд неотложных вопросов, которые необходимо решать»: учреждение федеративного устройства в Чехословакии, повышение роли парламента в ее политической жизни, деконцентрация власти в руководстве партии и стране, последовательное осуществление хозяйственной реформы[133].
Помимо сообщений, почерпнутых Москвой из контактов с югославами, подобных приведенному, советская сторона располагала дополнительной информацией о пребывании Никезича в Праге. В том числе сведениями о том, что глава внешнеполитического ведомства СФРЮ во время переговоров с чехословацкими руководителями «заверил их в готовности ЦК СКЮ и правительства СФРЮ оказать Чехословакии необходимую поддержку. ‹…› заявлял, что Югославия уже 20 лет существует без диктатуры Москвы», а Чехословакия «имеет более развитую промышленность, чем Югославия, должна выстоять». Прозвучали заверения и о согласии югославов «расширить политические, экономические и другие связи между СФРЮ и Чехословакией, взять на себя роль посредника при осуществлении более тесных контактов между Чехословакией и Западной Германией»[134].
Действия СССР в Восточной Европе, развитие событий в Чехословакии, а также стратегия и тактика Югославии обсуждались 1 июля 1968 г. на совещании исполнительного секретаря ЦК СКЮ Миялко Тодоровича с главами югославских дипломатических миссий в европейских странах советского лагеря. Выступая на нем, посол СФРЮ в Москве Добривое Видич тщательно проанализировал внешние проявления советской политики в отношении Югославии и ситуацию в СССР. Он отметил, что «руководство КПСС твердо сохраняет негативные оценки развития процессов в самой Югославии, не проявляя особой сдержанности в выражении этого подхода». Посол напомнил, что трижды во время встреч на высшем уровне, в том числе «недавно в Москве», советская сторона оперировала «простыми, грубыми словами и соответствующей аргументацией… в непосредственных разговорах с товарищем Тито и другими нашими руководителями». По словам Видича, «советское руководство постоянно оказывает неприкрытое давление на наше внутреннее развитие», увязывая это с советскими представлениями «о роли великих держав» и «о роли и задачах Москвы в мировом рабочем движении и среди социалистических стран». Он также напомнил, что внутри- и внешнеполитический курс Югославии не совпадает с советскими представлениями, что порождает намерение Москвы «приблизить… действия [Белграда] к их взглядам», поскольку якобы «ход общего развития понудит Югославию перейти на позиции, которые больше подходят советским руководителям». Характеризуя внутреннее развитие СССР, Видич подчеркнул, что «в верхушке КПСС… достигнут компромисс и избран курс, который не предполагает проведения „более глубоких реформ“», что советская «бюрократическо-этатистская система еще располагает достаточным пространством для экстенсивного развития». Такова реальность, «с которой следует считаться в длительной перспективе».
Наряду с этим Видич указал на существование противоречий в механизме регулирования межнациональных отношений советской системы, на большую свободу культурного творчества, что противоречило упомянутому им компромиссу. Он не исключил, что руководство КПСС продолжит использование внутренних трудностей в Югославии не только в качестве «аргумента» в борьбе против прогрессивных сил в собственной стране и для подтверждения правильности своей продуманной политики, но и как обоснование возможности давления на другие социалистические страны. Посол предупредил: «Мы вновь [находимся] в фазе столкновения с советскими концепциями и действиями». На развитие отношений советской стороны с Белградом, по мнению посла, оказывает влияние и замысел КПСС провести новое международное совещание компартий, продолжив попытки договориться с США и одновременно ослабить позиции КНР. Видич указал, что события в ЧССР и независимое развитие Югославии помешали реализации задуманного, из-за чего Москва оказалась перед необходимостью определить, «как себя вести в дальнейшем». Сославшись на материалы, готовившиеся сотрудниками аппарата югославского посольства в Москве, он заметил, что СССР готов к развитию экономического сотрудничества с Югославией и вряд ли будет стремиться что-либо изменить в существующих положительных тенденциях, чтобы не предстать перед остальным миром как «несолидный партнер». Видич предполагал, что советские руководители «будут все больше подталкивать нас к своим формам сотрудничества, и поэтому нам не следует ожидать, что мы с легкостью сможем убедить их перейти к более современным способам экономического сотрудничества с Югославией». Видич предрекал также появление трудностей на этом пути, но полагал, что не следует каждый раз считать их результатом «политического давления».
Посол закончил свое выступление четко сформулированным предложением: не портить отношения там, «где это не является необходимым»; «начать вербальный диалог и оказывать сопротивление еще более открыто и агрессивно по принципиальным вопросам строительства социализма и отдельным вопросам международных отношений, более открыто высказывая наши взгляды»; «параллельно с этим продолжать усилия по развитию экономического и культурного сотрудничества, межпартийных связей, создавая этим возможности как для высказывания своих аргументов, так и для оказания определенного влияния»[135].
К настоящему времени исследователи не располагают сведениями о том, что содержание выступления Видича стало известно советской стороне по конфиденциальным каналам. Поскольку факт проведения указанного совещания скрыть было невозможно, югославы ограничились информированием о нем советских партнеров в самом общем виде. 5 июля в беседе в Государственном секретариате по иностранным делам (ГСИД) СФРЮ советник-посланник советского посольства П. С. Кузнецов попросил Д. Вуколича, в то время начальника Первого политического отдела ГСИД, рассказать о нем. Ответ был лаконичным и малоконкретным: «Послы были вызваны в Белград для того, чтобы в ходе встреч и бесед с югославскими руководящими деятелями и работниками госсекретариата по иностранным делам обменяться мнениями о состоянии отношений СФРЮ со странами, в которых они аккредитованы». Вуколич упомянул также и о встречах послов с руководителями экономического блока югославского руководства, указав, что «состояние отношений [с СССР] в экономической области в целом было оценено положительно, хотя отмечалось, что они не со всеми странами советского лагеря развиваются столь же успешно»[136].
Столь же кратко рассказал о своем пребывании в Белграде и сам Видич заведующему Четвертым европейским отделом МИД СССР С. Т. Аставину, в ведение которого входили отношения с СФРЮ. Посол не вышел за рамки того, что уже было известно советской стороне от Вуколича. Однако в информации Видича имелась одна особенность: он обратил внимание Аставина на то, что был единственным участником совещания, встречавшимся и с Тито, и с Никезичем. Сообщив об этом, Видич попросил оказать содействие в организации приема у секретарей ЦК КПСС К. Т. Мазурова («для информации об имевших место консультациях с югославскими послами в Белграде и о полученных директивах в области развития экономических связей с Советским Союзом») и К. Ф. Катушева (чтобы «проинформировать его о вопросах, которые затрагивались во время бесед в ЦК СКЮ (тт. Тодоровичем и Диздаревичем) с югославскими послами»). Видич рассчитывал, что эти встречи могут быть проведены до пятницы следующей недели, когда он вновь улетал в Белград для участия в работе пленума ЦК СКЮ. Видич дал понять, что после пленума рассчитывает уйти в отпуск и вернется в Москву между 15 и 20 августа. Аставин немедленно выполнил просьбу посла, направив два первых экземпляра сделанной им записи беседы в секретариаты Мазурова и Катушева[137].
Исследователям не известна реакция советского руководства на просьбу Видича. Есть основания предполагать, что, скорее всего, она была проигнорирована и указанные советские деятели с послом не встретились. (Записи бесед запрашиваемых Видичем встреч до настоящего времени не обнаружены ни в доступных исследователям фондах российских архивов, ни в архивах Сербии или других постъюгославских государств.) В Белград 9 июля по решению Политбюро ЦК КПСС была передана лишь информация об оценках ситуации в ЧССР. В таком случае не следует исключать, что именно игнорирование просьбы Видича решающим образом повлияло на то, что официальный Белград несколькими днями позже предпринял довольно неожиданный ход – опубликовал в центральной печати выдержки из интервью Тито египетской газете «Аль-Ахрам», предостерегавшие советское руководство от силовых действий в Чехословакии[138].
Обращает на себя внимание тот факт, что в советских документах того времени, предназначенных «для внутреннего пользования», СКЮ и РКП были отнесены ко второму эшелону союзников Москвы, наряду с компартиями Кореи и Вьетнама, а Тито упомянут в одном ряду с Чаушеску. Это свидетельствовало о снижении значения Белграда для Кремля как союзника во внешних делах, в отличие от 1967 г., когда Тито постоянно упоминался в ближнем круге руководителей союзных СССР стран. В направленной в Белград пространной информации содержалась емкая формулировка с оценкой положения в ЧССР: «Становится совершенно очевидным, что на карту поставлен коренной вопрос – быть или не быть Чехословакии социалистической. Нельзя не видеть, что распоясавшаяся контрреволюция отбирает у КПЧ одну позицию за другой, создавая плацдарм для решающего наступления, которое может погубить социалистический строй в Чехословакии». Авторы текста предупреждали, что советская сторона считает своей задачей «бдительно следить за обстановкой и быть готовыми к любому повороту событий», и призывали лидеров СКЮ «предпринять… необходимые шаги в поддержку завоеваний социализма в этой стране»[139].
В Белграде были озабочены обращением участников варшавского совещания руководителей пяти партий («пятерки») к чехословацким реформаторам. В современной сербской историографии справедливо отмечено, что сложившаяся ситуация в связи с отказом Дубчека приехать в Варшаву напомнила югославам о событиях в июне 1948 г. перед вторым совещанием Коминформа, на котором руководство КПЮ было осуждено заочно. Тито и его соратники тогда отказались прибыть в Бухарест, считая, что вместо равноправного обсуждения делегация КПЮ станет объектом односторонних обвинений[140].
Принципиальная позиция официального Белграда, уже высказанная Тито 29 апреля в Москве, была, в соответствии с рекомендациями Видича от 1 июля, обоснована в «Ответе на информацию ЦК КПСС от 12 июля». Вечером 14 июля югославский ответ был доведен Никезичем до сведения советника-посланника П. С. Кузнецова. Утром 15 июля с югославским ответом был ознакомлен и посол Бенедиктов[141]. 19 июля, после одобрения текста на пленуме ЦК СКЮ ответ югославов был опубликован в печати[142].
Советские дипломаты ознакомились с ответом ЦК СКЮ, зная о публикации в центральных югославских СМИ 14 июля фрагмента из упомянутого выше интервью Тито египетской газете «Аль-Ахрам» по поводу будущего чехословацких реформ и советского взгляда на их перспективы. Газета «Борба», официальное общеюгославское ежедневное издание, опубликовала его на первой полосе под заголовком «Тито: социализму в Чехословакии ничто не угрожает». Ключевой для выражения югославской позиции стала фраза: «Я не верю в то, что в Советском Союзе найдутся близорукие люди, которые для решения внутренних вопросов в Чехословакии воспользуются политикой силы». 20 июля в СМИ был опубликован уже полный текст интервью Тито. В частности, на двух первых полосах белградской газеты «Политика», массового ежедневного издания, пытавшегося сохранять имидж гражданского и непартийного СМИ, этот материал был помещен под заголовком «Является абсолютно ошибочным вмешательство одной или нескольких стран во внутренние дела другой страны»[143]. Вслед за этим югославы окончательно определились с необходимостью поездки Тито в Прагу, согласовав проект чехословацко-югославского коммюнике по ее итогам. Таким образом, Белград продолжил свой курс на усиление открытой поддержки чехословацких реформаторов.
Из доступных к настоящему времени материалов известно, что советская официальная реакция на публикацию была внешне спокойной. В одной из бесед, 17 июля, советник-посланник Кузнецов, в те дни временный поверенный в делах СССР в Белграде (Бенедиктов вылетел в Москву), уточнил у помощника Никезича С. Феича, обсуждался ли чехословацкий вопрос во время переговоров Тито и Насера. Ответ Феича, что эта тема на переговорах не поднималась[144], казалось, удовлетворил советскую сторону.
Если судить по соответствующим югославским документам этого периода, отношения Москвы и Белграда в последующие недели перешли в фазу ограниченных контактов. Югославы рассчитывали избежать осложнений во взаимоотношениях сторон из-за «чехословацкого вопроса». Тем не менее именно желанием югославов продолжить диалог с Москвой можно объяснить спешное возвращение в советскую столицу Видича сразу же после консультаций с Тито 24 июля[145] (как уже отмечалось выше, 9 июля югославский посол предупреждал Аставина, что вернется из Белграда только после отпуска, в 20-х числах августа). Что касается утверждения зарубежной историографии о намеренном ограничении советским руководством контактов с Белградом и понижении статуса их участников, то оно представляется небесспорным. Ключевое для некоторых исследователей донесение Видича о
До сих пор историки располагают лишь косвенными подтверждениями того, что во второй половине июля 1968 г., несмотря на сделанные Тито публичные предостережения советским руководителям о неуместности силовых действий в Чехословакии и недовольство этим шагом Тито со стороны Брежнева, потенциал для дальнейшего взаимодействия сохранялся. Вместе с тем выявляется весьма важное обстоятельство, указывающее на намерение советской стороны не ограничиваться игнорированием или ослаблением внимания к позиции Белграда. Сохраняемые в РГАСПИ (ф. 495) досье («личные дела») югославских руководителей, которые вела референтура Отдела ЦК КПСС, используя для их пополнения различные аппаратные возможности, прежде всего документацию главных советских внешнеполитических служб и учреждений, свидетельствуют: именно в июле 1968 г. были составлены (обновлены) подробные справки-характеристики на ведущих югославских руководителей – Карделя, Тодоровича, Гошняка, Никезича, Влаховича и др.[147] Практика показывает, что внимание к подобным подробным «объективкам» всегда возрастало во время подготовки важных решений советского руководства «по югославскому вопросу» (соответственно в 1949, 1954–1955 гг.). Уместно предположить, что в июле 1968 г. на Старой площади была начата подготовка еще одного решения «по югославскому вопросу», сходного по своим масштабам с предшествующими. Весьма возможно, что на этот раз актуализация указанных «справок» проводилась с прицелом на новую встречу на высшем уровне. Не следует, однако, исключать проработку и более жестких вариантов развития событий. В пользу такой возможности говорит наличие в советском руководстве к тому времени блока консервативно-охранительной части партгосаппарата и военных кругов, рассматривавших ситуацию в странах Восточной и Юго-Восточной Европы в контексте противостояния с военно-политическим блоком НАТО. Принимались во внимание при этом сообщения о неустойчивости ситуации и непопулярности руководства СФРЮ, поступавшие от югославских сторонников резолюций Информбюро 1948–1949 гг., и расчет на поддержку населения, традиционно настроенного в пользу Москвы. Тем не менее это всего лишь предположение, верификация которого возможна только при дальнейшем тщательном исследовании всего комплекса документов, раскрывающих позицию советских военных кругов и консервативной части партаппарата в рассматриваемый период.
В настоящее время преимущество остается за версией о подготовке новой встречи на высшем уровне. В ее пользу свидетельствует и беседа Никезича с Кузнецовым 30 июля, во время которой последний узнал о намерении Тито принять его в тот же день в Загребе, откуда югославский лидер должен был выехать поездом в Прагу. По словам Никезича, на 31 июля был намечен вылет югославского лидера в столицу Чехословакии, но в самый последний момент план поменялся[148]. Следует адекватно оценить и тот факт, что в конечном счете поездка была отложена еще на десять дней. Думается, что это свидетельствовало об ожидании Белградом новых сообщений из Москвы, а возможно, и встречи с советским руководством.
Краткий визит Тито в Прагу 10–11 августа 1968 г., выглядевший ярким жестом поддержки чехословацких реформаторов, фотографии его восторженной встречи жителями Праги, официальные заявления сторон, выступления, комментарии печати и итоговый документ[149], разумеется, очень интересовали Москву. В соответствии с избранной ранее тактикой югославы через посла Бенедиктова информировали советское руководство о поездке. Тодорович, входивший в состав делегации, пригласил советского посла приехать для разговора уже 13 августа. В очередной раз он подробно изложил позицию официального Белграда, подчеркнув, что делает это «по договоренности с товарищем Тито познакомить советское руководство с наблюдениями и впечатлениями делегации СКЮ… побывавшей с визитом в ЧССР». В обстоятельном и продолжительном (1 час 45 минут) разговоре Тодорович, помимо прочего, высказал уверенность в «несомненной стабилизации внутриполитической ситуации в Чехословакии»: новое чехословацкое руководство во главе с Дубчеком «держит ситуацию крепко в своих руках», «стало подлинно народным руководством, вокруг которого объединился народ». Тодорович подчеркнул, что из подробных рассказов «чехословацких товарищей» и высказанных ими оценок внутреннего развития «мы получили достаточно доказательств, что в этой стране происходит живое, бурное и в то же время позитивное развитие». Общий вывод Тодоровича был однозначным: «Товарищ Брежнев и остальные товарищи во время последней встречи в Москве выразили пожелание, чтобы товарищ Тито помог консолидации ситуации в ЧССР. Мы считаем, что в данном случае мы это сделали»[150].
Вместе с тем не без влияния вновь поднявших голову сторонников резолюций совещаний Коминформа 1948–1949 гг. (в данном случае черногорского поэта-сталиниста Радована Зоговича) в Москве негативно оценивали как личность Тодоровича, так и положение в югославских верхах в целом. Охотно повторяя высказанную Зоговичем отрицательную характеристику Карделя, советские эксперты обратили внимание на данное им описание общего соотношения сил в югославском руководстве: Кардель, который «играет сейчас решающую роль в партии и стране», сознавая свою непопулярность в Югославии (и даже в Словении[151], т. к. проживает в Белграде), «как бы отошел на второй план и действует через своих приближенных». Первым среди них Зогович как раз и назвал Тодоровича – «главного проводника политического и идеологического курса» Карделя[152].
Развернутые советские оценки визита Тито и его переговоров с Дубчеком в Праге по-прежнему недоступны исследователям. Некоторое представление о восприятии официальной Москвой этих югославских шагов дает информационная записка от 15 августа корреспондента ТАСС в Белграде Ю. Родионова, присланная из посольства СССР[153]. Статьи в югославских СМИ, публиковавшиеся в предшествующие дни, Родионов назвал «информационным обеспечением визита Тито и поддержкой реформаторов». По его мнению, «энергичная кампания поддержки нового курса чехословацкого руководства… была рассчитана и на поднятие в глазах определенной части общественности Чехословакии авторитета Югославии и ее политики как страны, якобы пришедшей на помощь ЧССР в трудный для нее момент». По оценке журналиста, именно так создавалась и атмосфера для визита в ЧССР Й. Броз Тито. Автор высказал предположение, что «Чехословакия может также явиться еще одним подтверждением с югославской точки зрения правильности пути, по которому пошла Югославия после 1948 года». В качестве доказательства он процитировал абзац из статьи известного белградского эксперта по внешнеполитическим вопросам Р. Петковича в журнале «Международна политика» (№ 432): «По пути, по которому так долго идет Югославии, пошла Румыния, и на этот путь вступила Чехословакия». Родионов с понятным только в определенных партийно-аппаратных кругах сарказмом заключил (оговорив, что опирается исключительно на материалы югославской печати): «СКЮ претендует сейчас в международном рабочем движении на роль борца за „демократизацию“ социализма, за „равноправные отношения между социалистическими странами и между коммунистическими и рабочими партиями“, за независимость и суверенитет социалистических стран»[154].
Сообщение советского посольства о вводе войск стран-членов ОВД в ЧССР с объяснением необходимости этого шага, присланное из Москвы на имя исполнительного секретаря ЦК СКЮ Тодоровича, было передано высокопоставленным сотрудником посольства СССР в Белграде Ю. П. Островидовым в Международный отдел ЦК СКЮ Бориславу Милошевичу 21 августа в 12:30[155]. Советская сторона не стала дублировать данную информацию через югославское посольство в Москве. В свою очередь, посол Видич в тот день был озабочен не сообщениями о событиях в Чехословакии, а изменением обстановки вокруг его посольства: усилением с 18 августа охраны здания и обнаружением с 20 августа слежки за некоторыми сотрудниками[156].
Сообщение Островидова, как и телеграммы из Праги, ввергли югославскую элиту в состояние разворошенного муравейника. При этом каждый участник событий «знал свой маневр». Хотя вторая половина августа и была периодом отпусков, сотрудники Секретариата президента СФРЮ и офицерские чины президентской охраны срочно доставляли высшее партийное и государственное руководство из мест их номенклатурно-укромного курортного отдыха в правительственную резиденцию на о. Бриони. Были задействованы все виды транспорта: автомобили, самолеты, вертолеты и даже быстроходные катера. Когда первые прибывшие появились на острове, Тито уже провел совещание с высшими военными чинами страны и встретил «гостей» почти криком: «…Если на нас нападут, мы будем защищаться, мы заявим об этом во весь голос»[157].
О ситуации в ЧССР немедленно были проинформированы находившиеся в те дни на Бриони по приглашению Тито члены чехословацкого руководства – заместитель председателя правительства ЧССР Ота Шик и министр иностранных дел Иржи Гаек, а вслед за ними и другие высокопоставленные лица, которые вместе с семьями отдыхали на адриатическом побережье (министр государственного планирования Ф. Власак, председатель Центральной комиссии народного контроля Ш. Гашпарик и др.[158]). С. Дапчевич-Кучер и М. Трипало по поручению Тито известили супругу А. Дубчека, которая вместе с сыном отдыхала на острове Крк[159].
Заявление Тито от 21 августа для ТАНЮГ и телевидения Загреба на следующий день было растиражировано в печати. Население страны узнало о «глубоком беспокойстве», вызванном вводом иностранных военных частей в Чехословакию без приглашения или одобрения законного правительства. Случившееся Тито назвал «нарушением суверенитета социалистической страны», явившимся тяжелым ударом по силам социализма и прогресса во всем мире. Ссылаясь на свои недавние встречи с Дубчеком в Праге, Тито заметил, что он был уверен в решимости чехословацкого руководства блокировать любую попытку антисоциалистических сил нарушить нормальное развитие демократии и социализма в Чехословакии. Сообщив о предстоявшем 23 августа пленуме ЦК СКЮ с целью выработки официальной позиции Югославии, Тито решительно призвал к соблюдению порядка и хладнокровию, предупредив, что «…не будут позволены какие бы то ни было демонстрации, которые могли бы выродиться в разного рода провокации. Наш рабочий класс и народ в целом имеют достаточно других возможностей выразить свое негодование подобными действиями в отношении социалистической страны»[160].
На состоявшемся поздно вечером в тот же день расширенном совместном заседании Исполкома и Президиума ЦК СКЮ был обсужден текст заявления. Одним из ключевых моментов стал подбор соответствующего термина для характеристики действий иностранных войск в Чехословакии[161]. День 22 августа был отведен на подготовку к пленуму ЦК и более тщательный, чем обычно, мониторинг обстановки в СФРЮ и за рубежом. Значительным событием этого дня стало проведение 250-тысячного митинга в Белграде на площади Маркса и Энгельса, главным оратором на котором был Тодорович[162].
Первыми из советских граждан, помимо дипломатов в Белграде, негативную югославскую реакцию в связи со вторжением в ЧССР ощутила на себе 21–22 августа группа деятелей советского театра и музыки, возвращавшаяся в СССР через столицу Югославии после посещения театрально-музыкального фестиваля в Дубровнике. Ее участникам было отказано в проведении ранее оговоренной встречи в Союзе драматических артистов Югославии и нескольких других. Представители театральной и музыкальной общественности Белграда на эти встречи не приехали[163].
Экстренно проведенный 23 августа на Бриони пленум ЦК СКЮ осудил интервенцию в Чехословакии. Тито назвал вторжение «оккупацией». Помимо сообщений в печати, информация о решениях пленума, выступлениях участников и прозвучавших оценках от имени Никезича была передана в чехословацкий МИД Ф. Винтером, представителем СФРЮ в Праге[164].
В эти же дни получили возможность выразить свое отношение к событиям в ЧССР и чехословацкие министры, находившиеся в Югославии. Их обращение «ко всем правительствам в мире» было опубликовано в югославских СМИ[165]. 24 августа в Белграде состоялась пресс-конференция О. Шика. Информация о ней в тот же день прошла по югославскому телевидению, а подробный отчет был опубликован в печати на следующий день[166]. В югославских политических кругах высоко оценивали публичные высказывания чехословацких министров, де-факто эмигрантов, производивших «отличное впечатление»[167]. Параллельно в это же время в югославском городке Вршац прошла встреча румынской и югославской делегаций во главе с лидерами двух стран, в ходе которой Чаушеску вел себя довольно нервно, а Тито демонстрировал уверенность[168].
Отказ Югославии поддержать интервенцию и заявление Тито вызвали негативную реакцию в Москве[169]. Позиция югославского руководства была охарактеризована в «Правде» от 23 августа как «непоследовательная», а причиной автор статьи счел «явную дезориентацию некоторых наших друзей». Среди причин этого были названы «империалистическая пропаганда», а также и то, что «друзья не разобрались в существе сложившегося положения и торопятся немедленно выразить свое несогласие с действиями социалистических стран, выполняющих свое обязательство, принятое в Братиславе» (речь шла о коллективной ответственности стран «социалистического лагеря» в деле защиты социализма)[170]. Но вскоре характеристики стали более жесткими и конкретными. В сообщении ТАСС указывалось, что к «империалистическому хору присоединились руководители Югославии и Румынии, которые оказывают активную помощь чехословацким антисоциалистическим силам. Именно в Белграде и Бухаресте плетут свои интриги политические авантюристы из Праги,
В публичной пропаганде, как и в ряде решений югославского руководства, не предназначенных для оглашения, довольно часто мелькали фразы, выражавшие опасения советского вторжения в Югославию. Основания для этого давало предложение Брежнева, озвученное им еще 29 апреля на консультациях в Москве: «рассмотреть, что означает слово „вмешательство“». «Если мы связали свою судьбу с делом социализма, – заявил советский лидер, – нас должно интересовать и то, что происходит и в Югославии». Эта фраза вызвала такой бурный протест югославской делегации, что Брежнев был вынужден отказаться от своих слов. (В югославском альтернате записи беседы они сохранились[172].) В реалиях второй половины августа фраза Брежнева, по всей видимости, не мог ла не взволновать югославов. Вместе с тем современный уровень изученности внутренних процессов в СФРЮ по-прежнему не позволяет однозначно определить, в какой мере югославское руководство было действительно обеспокоено возможностью советской интервенции, а в какой степени обстановка искусственно нагнеталась в целях консолидации югославской политической элиты. Последний вариант, в частности, позволял изменить баланс сил в пользу усиления прозападной ориентации, вытесняя с ведущих позиций просоветски настроенных политиков. По-прежнему открытыми остаются и некоторые другие вопросы, а именно: насколько югославские военные использовали предоставившуюся им в эти недели возможность для усиления своих позиций и влияния в стране[173], насколько удалось националистически настроенным силам в федеративных республиках использовать ситуацию и приступить к созданию территориальной системы самообороны. Как оказалось, эти территориальные системы стали основой будущих военных формирований.
Как бы то ни было, термин «война» и производные от него использовались в югославских секретных документах на высшем уровне. Так, среди решений «о непосредственных задачах», определенных на заседании Исполкома ЦК СКЮ 28 августа, содержался пункт, призывавший «усилить бдительность партийного руководства на всех уровнях в связи с хранением документов с грифом „секретно“ и „сов. секретно“», определив, «какие из них должны быть сохранены, а какие не должны попасть в руки неприятеля в случае войны»[174].
В конце августа 1968 г. в советско-югославских отношениях начался этап открытой полемики. На приеме у Тито 30 августа посол Бенедиктов, в присутствии Тодоровича, зачитал присланный ему из Москвы текст заявления ЦК КПСС и советского правительства с резкими характеристиками позиции Югославии как «недружественной», выражающей солидарность с «антисоциалистическими силами» в Чехословакии. Держался Бенедиктов твердо, несмотря на неоднократные попытки Тито его прервать. Обстановка так накалилась, что эмоциональный югославский руководитель, продемонстрировав превосходное знание русского языка, использовал не принятые на официальных встречах выражения. В заключение беседы, напомнив о героической борьбе югославов против фашизма, унесшей жизни 1,7 млн жителей страны, Тито заявил о готовности «и сейчас идти на жертвы, если под угрозой окажутся и наша независимость, и наш собственный путь социалистического строительства»[175].
Сложившаяся после 21 августа обстановка обсуждалась 2 сентября на заседании Президиума и Исполкома ЦК СКЮ. Как свидетельствует протокол, открыв заседание, Тито сообщил о событиях последних десяти дней, в том числе рассказал о приеме им Бенедиктова. Далее последовало выступление Никезича, которое Тито активно комментировал, а затем первым начал его обсуждение. Достаточно пространно говорили Н. Диздаревич и В. Влахович. Более краткими были выступления К. Црвенковского, М. Рибичича и Д. Радосавлевича. Тодорович зачитал заключенный в Москве советско-чехословацкий договор. Когда же он предложил создать группу для подготовки решения по итогам обсуждения, Тито, заметив, что «еще рано», предложил продолжить дискуссию. После этого высказались П. Стамболич, Э. Кардель, далее – И. Гошняк, В. Джуранович, Ц. Миятович, С. Вукманович, А. Хумо, А. Роман и К. Попович. По итогам обсуждения зачитанное Бенедиктовым заявление было названо «демаршем СССР в весьма оскорбительном для нас и для товарища Тито лично тоне… первым актом прямого давления на нас». Наряду с этим в протокол было внесено и высказывание Тито о необходимости более аккуратного освещения в югославской печати текущих событий: «Товарищ Тито особо подчеркнул, что он сказал послу о том, что мы не будем никоим образом действовать провокационно и враждебно в отношении как Советского Союза, так и советского народа. Однако, мы не можем молчать, когда речь идет в борьбе за принципы социализма, и мы против всех уклонов». В протокол было также включено высказывание Тито о необходимости в дальнейшем «пойти по пути внесения умеренности в настроения граждан в нашей стране, но не оправдывать государств-агрессоров, действия которых нарушают суверенитет Чехословакии, свободу ее народа». Тито не исключал возможности экономического давления со стороны СССР, предлагая в этом случае принять «соответствующие меры». Он подчеркнул: «Помимо выражения наших принципиальных позиций мы не должны делать ничего такого, что даст Советам повод снова свести ситуацию к 1948 г., т. е. к отказу от торговых и экономических отношений». Югославский лидер заметил при этом, что «более широкий отказ от экономических договоров и договоренностей привел бы к серьезным трудностям в нашей экономике»[176].
Ответ югославского руководства на советское заявление был дан в двухнедельный срок. Его передал посол Видич во время встречи с председателем Президиума Верховного Совета СССР Н. В. Подгорным 11 сентября[177]. О реакции Подгорного узнаём из телеграммы Видича в Белград. Посол сообщал, что после взаимного обмена колкостями началось обсуждение, во время которого больше говорил Подгорный. Он, по словам Видича, «как свое собственное, высказал мнение, что после встречи товарищей Тито и Тодоровича с Бенедиктовым можно [было] уже заранее сказать, что заявление правительства и ЦК КПСС не помогло югославским товарищам понять и свои ошибки, и саму ситуацию, вынудившую СССР и других предпринять известные меры в отношении ЧССР». Видич выделил слова собеседника о том, что «сейчас и самые жесткие противники из империалистического лагеря отказались от использования определения „оккупация“, „интервенция“, и эти выражения продолжают использовать только в Югославии, что их (советских руководителей. –
Замечание Подгорного о бурной реакции в Югославии на действия СССР и его ближайших союзников в Чехословакии было запоздалым. К тому времени советские наблюдатели в Белграде уже указывали на некоторое снижение полемического накала в югославских выступлениях. Так, после посещения публичной лекции «Международная политическая ситуация в настоящее время», прочитанной членом Исполкома ЦК СКЮ Н. Диздаревичем в белградском Доме молодежи 11 сентября[180], сотрудник советского посольства В. А. Солянский отметил сдержанную позицию лектора в отношении Советского Союза. В конце полуторачасового мероприятия Диздаревич, отвечая на заданный вопрос, указал, что в настоящий момент не существует непосредственной угрозы нападения на Югославию со стороны социалистических стран. Лектор также добавил, что слухи, распространяемые в Югославии о якобы происходящей концентрации советских войск на венгеро-югославской границе и болгарских войск – на болгаро-югославской границе, лишены всякого основания. Солянский также обратил внимание на замечание Диздаревича, что имеющая место скупка «некоторыми лицами» продовольственных товаров не приведет к их нехватке в торговой сети[181].
Общую тенденцию к снижению накала полемики в Югославии отметил в записке в МИД СССР от 17 сентября 1968 г. и корреспондент «Правды» в Белграде Т. А. Гайдар[182]. Давая оценку событиям в стране за прошедшую неделю (9-16 сентября), он отметил «постепенное снижение тона антисоветской кампании в югославской печати». «Материалы, посвященные событиям в Чехословакии, – сообщал Гайдар, – по-прежнему занимали значительное место на страницах югославских газет… Основные оценки этих событий так и не переменились, хотя сам тон комментариев стал более сдержанным», причем подобные изменения наблюдались не только в белградской, но и в республиканской печати. По мнению Гайдара, это подтверждало собранные им ранее сведения о полученном на местах указании ЦК СКЮ «не развязывать вербальную войну, постараться избежать заострения полемики». Гайдар писал, что «именно в таком ключе, по доверительным сообщениям югославских журналистов», выступил на совещании редакторов Диздаревич, и эту же идею проводил при встрече с коллективом газеты «Борба» Никезич.
Гайдар, очевидно не желая даже в закрытом документе использовать термин «экономические санкции», аккуратно заменил этот термин словами «определенные меры». Он указал, что «одной из причин, побудивших югославское руководство предпринять некоторые шаги, если не для прекращения, то для сдерживания антисоветской кампании… [явились] серьезные опасения, что дальнейшее развитие полемики может повлечь за собой со стороны СССР и других социалистических стран… определенные меры, которые усложнят и без того достаточно сложную экономическую ситуацию в Югославии»[183].
Советское посольство, занимая довольно жесткую позицию в отношении публикаций в югославской печати, затрагивающих позицию СССР, неоднократно выступало с соответствующими заявлениями перед руководителями ГСИД. К примеру, 19 сентября посол Бенедиктов резко осудил действия югославских властей, якобы поощрявших югославские СМИ, в беседе с помощником госсекретаря по иностранным делам Бабичем[184]. Особенно болезненно советская сторона реагировала на публиковавшиеся в печати карикатуры. Так, в беседе с Видичем 5 сентября Аставин, разумеется, на основе информации посольства, указал на разнузданный тон югославской печати по отношению к советским воинским подразделениям, находящимся на территории Чехословакии. В этой связи Аставин показал послу номер словенского (в записи беседы он был назван словацким. –
Сотрудники посольства СССР в Белграде тщательно фиксировали и другие действия, которые, по их мнению, с ведома или по указанию властей были направлены против советского влияния в Югославии[186]. В частности – по ограничению советской информационной деятельности в СФРЮ. Прежде всего это сказалось на спланированных мероприятиях Агентства печати «Новости» (АПН) и ССОД. Югославские организации прекратили выпуск и распространение журнала «Страна Советов» на сербско-хорватском языке. Не вышли в свет несколько номеров, посвященных очередным годовщинам освобождения Белграда и государственного праздника СССР 7 ноября, а также номер в связи с 25-летием 2-го заседания АВНОЮ о совместной борьбе народов Советского Союза и Югославии против фашизма. Правительственный Секретариат по информации не дал разрешения на проведение в Культурном центре Белграда ежегодной выставки работ фотографов АПН. Югославские власти также вернули предоставленную АПН для демонстрации в столичном Доме молодежи Белграда экспозицию работ фотографов Агентства, посвященную 50-летию ВЛКСМ.
В посольстве СССР знали и об указании руководства ССТНЮ от 3 октября, переданном во все нижестоящие организации (республиканские, городские, общинные), – возвращать получаемые ими по почте иностранные бюллетени и другие информационные материалы. Помимо этого произошел ряд событий, свидетельствовавших о том, что югославские власти предприняли меры, значительно осложнившие условия информационной работы Дома советской культуры (ДСК) в Белграде. От сотрудничества с ДСК на гонорарной основе внезапно отказались переводчик и преподаватели сербскохорватского языка, прекратились коллективные посещения группами учащихся столичных школ и гимназий проводимых в ДСК кинопоказов и выставок. Также были нарушены налаженные связи ДСК с учебными заведениями вне Белграда. Группа преподавателей и студентов филологического факультета города Нови Сад, изучающих русский язык, предварительно договорившаяся с ДСК об организации просмотра (вне графика киносеансов) кинокартины «Анна Каренина», отказалась от просмотра за несколько часов до его начала, предупредив руководство ДСК по телефону о невозможности приехать в Белград из-за запрета поездки. Помимо этого Секретариат по информации не согласовал выступление в ДСК с концертом на праздничном вечере советской колонии в честь 51-й годовщины Октябрьской революции эстрадного ансамбля Саши Суботы (после протеста посольства запрет был отменен как «недоразумение»). Секретариат по информации также «не рекомендовал» Д. Петрович, редактору издательства «Рад», выступать с докладом в ДСК на литературном вечере, посвященном 150-летию со дня рождения И. С. Тургенева (были отпечатаны и разосланы пригласительные билеты). Сотрудникам ДСК и посольства было также известно о случаях, когда на улице неизвестные лица останавливали посетителей ДСК и интересовались, кто они и зачем идут в Дом советской культуры.
Помимо этого оказались нарушенными налаженные в последние годы контакты восьмилетней школы при посольстве со столичными школами имени Владо Авксентьевича и Стевана Дукича и школой г. Врнячка Баня. В посольстве считали, что «связи были прекращены по инициативе югославских школ, которые, как стало достоверно известно, получили указание избегать контактов с советской школой в Белграде». Из доверительной беседы с директором школы имени Владо Авксентьевича в посольстве стало известно, что «в связи с указаниями вышестоящих органов школе предложено прекратить связи с советской школой в Белграде по всем направлениям, хотя большинство учителей и учащихся хотели бы продолжать дружеские контакты с советской школой». Была также получена информация о состоявшемся в сентябре совещании преподавателей русского языка сербских школ, на котором было сообщено, что «все советские люди, находящиеся в Югославии, являются тайными агентами СССР».
Об осложнении двусторонних отношений свидетельствовало, по мнению посольства, возобновление югославскими властями практики слежки за советскими дипломатами и сотрудниками других советских учреждений в Югославии. Так, слежка была установлена за советским советником-посланником П. С. Кузнецовым во время его посещения 19–22 ноября Сараево и за сотрудниками посольства П. Д. Минеевым и К. Н. Смирновым во время их пребывания 25–27 ноября в Любляне. В посольстве СССР тщательно фиксировали факты преследования и арестов югославских граждан «за дружеские симпатии и чувства, проявляемые к Советскому Союзу», а также за одобрение действий СССР в Чехословакии. Так, в посольстве стало известно об аресте инженера Марко Живковича за публичные высказывания о том, что действия социалистических стран в ЧССР были направлены на предотвращение контрреволюционного переворота и что сам он «никогда не возьмет в руки оружие, чтобы воевать против русских».
Обилие подобных фактов объясняет реакцию советского посла, подчас излишне эмоциональную, на происходившее. К примеру, узнав о публиковавшейся в загребской газете «Весник» серии статей под рубрикой «Трудный 1948 год» (ее, кстати, Бенедиктов посчитал «сенсационной»), посол возмутился. Причиной стали не столько названия статей («Террористы переходят границы», «Еще одна резолюция» (о резолюции Информбюро, принятой в ноябре 1949 г. –
Впрочем, и югославская сторона имела достаточно поводов, чтобы быть недовольной советскими действиями. Так, в середине сентября власти Македонии обнаружили, что на домашние адреса профсоюзных лидеров Скопле по поч те из СССР поступает пропагандистский материал – обращения советских профсоюзных руководителей «для самого широкого знакомства с фактами о подлинном положении дел в Чехословакии». В ответ югославы возвращали в посольство СССР в Белграде или направляли по разным адресам в Советский Союз полученный материал вместе с собственным приложением – резолюцией Х пленума ЦК СКЮ[188].
26 сентября 1968 г. в Белграде была получена пространная, на шести страницах, телеграмма Видича о его беседах с советскими руководителями на приеме, устроенном шахиншахом Ирана Мохаммедом Резой Пехлеви[189]. У югославского посла сложилось впечатление, что советская сторона не против обсудить подготовку встречи на высшем уровне, но ее организацию намерена оговорить целым рядом условий. Впрочем, предположение, высказанное Видичем, являлось, скорее, его личным впечатлением и к настоящему времени не нашло документального подтверждения в российских архивах. В обзорном докладе Л. И. Брежнева на совещании лидеров «пятерки» в Москве 27 сентября 1968 г., созванном для оценки обстановки в Чехословакии после ввода войск, Югославия была лишь кратко упомянута в связи с ее особой позицией. Только в выступлении В. Гомулки поведению югославского руководства было уделено больше внимания, причем оценил его польский лидер исключительно негативно[190]. Несомненно, мнение партнеров по ОВД оказывало влияние на советскую позицию и в дальнейшем.
В октябре – ноябре 1968 г. Президиум ЦК КПСС принял ряд решений по «югославскому вопросу», основой которых стала записка от 4 октября B. В. Кузнецова и К. В. Русакова «О реакции в Югославии на события в Чехословакии в августе 1968 г.»[191]. Затрагивая широкий круг вопросов двусторонних отношений, решения акцентировали дальнейшее развитие экономических связей, но одновременно микшировали мероприятия в политической сфере: так, например, предлагалось понизить уровень празднования в СССР государственного праздника СФРЮ – Дня республики[192].
Обмен письмами между лидерами двух стран несколько уменьшил накал полемики, хотя оценки Брежнева были достаточно жесткими. Югославская позиция не претерпела особых изменений, что отразило письмо Тито от 5 ноября. В нем акция СССР и союзных государств в Чехословакии была вновь названа «военной интервенцией». Югославский лидер в очередной раз выразил несогласие с действиями Кремля как представляющими угрозу независимости других стран. Он напомнил, что по-прежнему нет гарантий, устраняющих в этом плане опасения Югославии. Тито задал также и фундаментальный вопрос: признаёт ли советское руководство принципы Белградской и Московской деклараций 1955 и 1956 гг.?[193]
Несмотря на наличие существенных противоречий между руководствами двух сторон, положительным оказалось уже то, что они в письменной форме, позволяющей обдумывать и четко формулировать свои позиции, возобновили обстоятельный диалог на высшем уровне. К позитивам следует отнести, на наш взгляд, и выступление советского посла 6 ноября (на следующий день после послания Тито Брежневу) по центральному югославскому телевидению с трехминутным обращением в связи с годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Полученное на то разрешение властей дополнительно подтвердило намерение Тито и его ближайшего окружения не углублять разногласия в отношениях Белграда и Москвы.
Выступая с докладом на пленуме ЦК КПСС 31 октября 1968 г., Брежнев критиковал позицию и действия Белграда весьма дозированно. Констатировав, что руководители СКЮ «заняли ошибочную позицию» и что «такая линия Белграда тесно связана с ревизионистскими тенденциями, которые не раз давали себя знать в деятельности лидеров СКЮ», советский лидер гордо напомнил, что «наша реакция на югославскую позицию была взвешенной, но достаточно острой». Свое письмо Тито Брежнев назвал в докладе «призывом… трезво оценить создавшуюся ситуацию, положить конец антисоветской кампании в СФРЮ, чреватой серьезными осложнениями советско-югославских отношений»[194].
Брежнев был недалек от истины. Разгоревшаяся осенью полемика сказалась и на долговременных оценках югославами советских действий в международных делах. Посольство СФРЮ в Москве попыталось дать новую интерпретацию политики СССР, в частности, пересмотрев прежние характеристики советских действий во всем Восточном Средиземноморье и вновь напомнив об использовании Белградом в 1948–1949 гг. старого тезиса о многовековых империалистических устремлениях России получить выход «к теплому морю». Старый «новый» подход нашел отражение в объемистой, на 19 страницах, аналитической записке за подписью первого секретаря посольства М. Филиповича и посла Видича[195]. Вскоре содержание записки, разосланной Международным отделом ЦК СКЮ, стало широко известно в партийных кругах.
Таким образом, югославская реакция на действия военных частей стран ОВД в ЧССР с легкостью перечеркнула тенденции к действительно глубокому советско-югославскому взаимодействию во внешнеполитическом плане, которые проявились в 1965–1967 гг.
Состояние советско-югославских отношений также оставалось в центре внимания посольства СФРЮ в Москве. В аналитической записке от 31 октября авторы указали на особо негативное восприятие Москвой югославских мер «оборонительного характера» и отрицание советской стороной намерения применить силу. Русские «опровергают все известия о концентрации или передвижениях войск в нашем направлении. Они продолжают энергично твердить об отсутствии советских войск в Болгарии», – сообщалось в документе, – а объясняя отсутствие намерений напасть, подчеркивают «различия между ЧССР и Югославией». В записке указывалось на заявления советской стороны об имевшейся «опасности угрозы внутренней системе ЧССР со стороны контрреволюции и военно-стратегической угрозы В[аршавскому] д[оговору] и в особенности СССР, что в случае Югославии, как они (русские. –
Возобновленный в виде переписки на высшем уровне диалог не отменил дальнейшую реалистическую негативную оценку действий сторон, дававшуюся экспертами в Белграде и Москве. В первой половине ноября советское посольство в СФРЮ отправило в «центр» обзор публикаций югославской прессы, автор которого первый секретарь посольства В. А. Токарев работал в Отделе ЦК КПСС по связям с компартиями социалистических стран именно в те годы, когда советник-посланник посольства СССР в ЧССР И. И. Удальцов занимал пост заместителя заведующего Идеологическим отделом ЦК КПСС. Показательны названия разделов подготовленного Токаревым документа: О некоторых клеветнических и антисоветских выпадах; Об опубликовании недружественных и антисоветских карикатур; О произвольном сокращении некоторых важных дружественных сообщений югославских корреспондентов при их публикации в газетах СФРЮ; О перепечатке статей и других материалов антисоветского и антисоциалистического содержания из буржуазных изданий; О перепечатывании клеветнических антисоветских материалов из китайских и албанских источников; Об опубликовании в СФРЮ нелегально попавших за границу произведений Солженицына, Сахарова и др.; О кампании «теоретических» обоснований так называемых критических, а на деле тенденциозных и антисоветских выступлений в печати по радио и телевидению в СФРЮ[197].
В Москве не прошли незамеченными и первые шаги югославов в разработке концепции народной обороны. В начале ноября атташе советского посольства в Белграде В. А. Солянский побывал на лекции генерал-майора М. Пантелича «Как бы выглядела всенародная оборонительная война», прочитанной в Доме молодежи в Белграде. Дипломат обратил внимание на тезис генерала о том, что «в нынешних условиях нельзя исключать возможность агрессии против Югославии, как с Запада, так и с Востока. Поэтому необходимо обеспечить эффективную оборону страны против возможных агрессоров». По мнению Пантелича, «всенародная оборонительная война наилучшим образом отвечает этой задаче», предусматривая «комбинацию фронтальной и партизанской войны с участием всех общественных факторов, начиная с трудовой организации и кончая федерацией, в любых условиях». Лектор подчеркнул также потенциальную опасность таких действий со стороны Советского Союза, которые имели место в Чехословакии[198].
Однако заявления Пантелича разделялись далеко не всеми югославскими военными. Точнее было бы сказать, что среди них имел место значительный разброс представлений о военной угрозе. Так, например, беседуя 27 сентября 1968 г. с послом Бенедиктовым, заместитель государственного секретаря по делам народной обороны, главнокомандующий ВВС и ПВО СФРЮ генерал-полковник В. Бубань заметил, что «глупых статей» по поводу концентрации войск в Болгарии или где-либо еще для нападения на СФРЮ он «не читает, не собирается читать и советует другим поступать таким же образом». Подчеркнув, что югославская сторона в настоящее время вполне удовлетворена ходом поставок военного снаряжения из Советского Союза, Бубань заявил, что полемику между СССР и Югославией следует «прекратить как можно скорее, и [что] возможностью для достижения этой цели», по его мнению, является встреча представителей обеих стран на высоком уровне[199].
В целом с конца сентября отмечается сглаживание остроты полемики и болезненной реакции советской стороны на звучавшие в югославской публичной сфере голоса о возможности агрессии против Югославии с Востока. Но определенная напряженность все же сохранялась.
Так, в середине ноября сотрудники советского посольства на примере недавно опубликованной в Белграде книги бывшего корреспондента ТАНЮГ в Москве М. Маровича «Советская реформа – дилеммы и развитие» представили югославские характеристики политического развития и обстановки в СССР. Авторы аннотации подчеркнули пропагандистские цели указанного издания, хотя и отметили намерение Маровича разобраться с тем, что происходило в СССР с объявленной несколько лет назад хозяйственной реформой. Общая оценка книги все же была негативной: «носит нездоровый характер по отношению к Советскому Союзу, написана с известных позиций югославской теории и практики самоуправленческого социализма и призвана дать югославскому читателю превратное представление о действительных достижениях Советского Союза в области экономики за полувековую историю развития, исказить и приуменьшить эти успехи, исказить экономическую политику СССР»[200].
О том, что советско-югославская полемика уже окончательно потеряла исключительный характер, свидетельствует тот факт, что Тито перестал выступать на соответствующих совещаниях, а лишь председательствовал на них. Так, 14 ноября на заседании правительства и Исполкома ЦК СКЮ он при обсуждении международного положения не счел нужным сделать какие-либо вводные замечания, а передал слово Диздаревичу и исполняющему обязанности государственного секретаря по иностранным делам Павичевичу[201]. Очередную развернутую оценку своего взгляда на события он дал 22 ноября на прощальной аудиенции уже отозванному в Прагу послу Чехословакии Шимовичу. Югославский лидер довольно подробно описал состояние отношений между Белградом и Москвой, сделав особый акцент на расхождениях между СКЮ и КПСС[202].
Очевидно, что Тито больше не был намерен выносить имевшиеся разногласия на публику. На это повлияла не только возобновившаяся переписка с Брежневым. Весьма важное значение имел также резкий всплеск ирредентистских настроений в сербском автономном крае Косово и Метохия. Его кульминация пришлась как раз на последние дни ноября[203]. Факт первого открытого выступления сепаратистов, к тому же накануне важного государственного праздника – Дня республики, повлиял на тональность и содержание публичного выступления Тито 29 ноября на праздничных торжествах в г. Яйце (Босния и Герцеговина): в нем отсутствовали какие-либо упоминания о Советском Союзе, которые Москва могла посчитать недружественными. На состоявшейся на следующий день пресс-конференции Тито, отвечая на вопрос иностранного журналиста, коротко и энергично опроверг обнародованный в западной печати факт, будто Югославия потребовала от Советского Союза гарантий собственной безопасности. Тито категорически заявил, что югославы с таким требованием к советской стороне не обращались[204].
И данный Тито определенный ответ, и явно смягченные формулировки предыдущих выступлений произвели большое впечатление на советскую сторону. Тем более что и в дальнейшем советские наблюдатели убедились: позитивная тенденция проявилась в публичных высказываниях и других югославских руководителей. Как подчеркивал посол Бенедиктов в конце декабря 1968 г., «члены Президиума ЦК СКЮ, выступавшие на съездах Союзов коммунистов в Хорватии, Словении и Черногории, воздерживались от прямых недружественных заявлений по адресу СССР»[205].
Советские дипломаты в Белграде не раз говорили об этой позитивной динамике и при личных встречах с руководством ГСИД СФРЮ в декабре 1968 г. Особо подчеркивалось, что в Москве с одобрением восприняли такую позицию Тито[206]. В записи, сделанной после беседы с послом Бенедиктовым, М. Павичевич, приведя высокие оценки послом выступления Тито в г. Яйце, констатировал: «Ответственные товарищи в СССР считают, что этим, после известного ухудшения, создана база для улучшения благоприятной атмосферы в наших отношениях». Югослав также выделил замечание советского посла о том, что, по мнению Москвы, существует гораздо больше элементов, которые помогают «сближению позиций»[207]. Тем не менее реальные шаги к возвращению советско-югославских отношений в прежнее русло были сделаны лишь в последние месяцы 1969 г.[208] Исследователям еще предстоит тщательно изучить эти события.
Татьяна Андреевна Покивайлова
Особая позиция Румынии в августе 1968 г.
В статье будут проанализированы причины формирования особой позиции румынского руководства и реакция на ввод в Чехословакию в августе 1968 г. войск пяти стран Организации Варшавского договора (ОВД). Эта тема до сих пор остается недостаточно изученной в отечественной историографии. Из работ российских авторов следует, прежде всего, отметить статьи В. Л. Мусатова и И. И. Орлика, где в контексте общей политики ОВД в отношении лидеров и общественных сил, выступавших за реформирование социализма в Чехословакии, рассмотрена особая политика Румынии в августе 1968 г.[209] Реакции румынского руководства на события в Чехословакии в это время посвящены статьи Т. А. Покивайловой[210] и А. С. Стыкалина, рассмотревшего также и восприятие особой позиции Румынии в Советской Молдавии[211].
В монографии румынского исследователя В. Буги «На острие ножа. Советско-румынские отношения. 1965–1989 гг.» анализу двусторонних отношений накануне и во время чехословацкого кризиса посвящена отдельная глава[212]. Автор рассматривает как внутриполитические проблемы, так и международные коллизии, обусловившие особую позицию Румынии в отношении военной интервенции. Эта тема затрагивается и в другой недавно увидевшей свет монографии автора «Под пристальным взглядом Москвы. Внешняя политика Румынии. 1965–1989 гг.»[213].
В настоящей статье использованы материалы российских и румынских архивов, а также документальные публикации, увидевшие свет в обеих странах. Особый интерес представляют документы бывшего партийного архива ЦК РКП[214], материалы ЦК и Политбюро ЦК КПСС[215], а также донесения дипломатических служб, отложившиеся в Архиве внешней политики РФ и архиве Министерства иностранных дел Румынии. Значительная часть документов румынского внешнеполитического ведомства введена в научный оборот исследователями в опубликованном в 1998 г. сборнике «Пражская весна в дипломатических документах румынских архивов». В частности, исследователям стали доступны донесения румынских дипломатов из Москвы, стран Восточной Европы, западных стран и отчасти стран Азии, прежде всего Китая[216]. Эти документы были широко использованы румынскими историками[217]. Ценные документы представлены в двухтомнике о начальном периоде правления Николае Чаушеску (1965–1971 гг.), изданном в Бухаресте в 2012 г.[218]
Негативная реакция Румынии на военную интервенцию в августе 1968 г. в Чехословакию была предсказуема. Она определялась курсом, который проводила Румынская коммунистическая партия (РКП, до 1965 г. Румынская рабочая партия – РРП) на внешнеполитической арене в предшествующем десятилетии. Расхождения между СССР и его союзниками по Варшавскому договору начали проявляться еще на рубеже 1950-1960-х гг. Секретарь ЦК РРП Георге Георгиу-Деж, опасаясь за свою личную власть, де-факто не принял решений XX съезда КПСС. Н. С. Хрущёв своим бесцеремонным отношением к руководству Румынии способствовал ухудшению личных отношений между руководителями двух стран. Попытки Москвы заменить Георгиу-Дежа другой фигурой, как это произошло в ряде стран «социалистического лагеря», окончились неудачей. Вывод советских войск из Румынии в 1958 г. способствовал ослаблению в стране позиций Советского Союза.
Переломным моментом в отношениях Румынии с другими социалистическими странами стал апрель 1964 г., когда руководство РРП приняло так называемую декларацию о независимости, в которой заявило о своей особой позиции по целому ряду внутренних и международных проблем. Прокламировавшиеся в декларации абсолютизация принципов национального суверенитета, независимости и невмешательства во внутренние дела социалистических стран, взаимовыгодное экономическое сотрудничество в рамках Совета экономической взаимопомощи (СЭВ) означали на практике дистанцирование от Советского Союза и ориентацию на налаживание контактов с западными державами и Китаем.
Смерть в марте 1965 г. Георгиу-Дежа и приход к власти Николае Чаушеску не привели к изменению прежнего курса румынской компартии, на что надеялась Москва. Более того, во внутренней политике стали нарастать националистические тенденции, направленные на разрыв дружественных отношений между народами Советского Союза и Румынии, сложившихся в конце 1940-х – начале 1950-х гг.[219] В 1968 г. Румыния поддержала Чехословакию в повороте к ориентации на западные державы.
К 1968 г. напряженность в отношениях Румынии с СССР и другими странами «социалистического лагеря» усилилась. Поведение Бухареста внушало все большую обеспокоенность. 31 января 1967 г. Румыния установила дипломатические отношения с ФРГ, что вызвало болезненную реакцию в Москве и особенно в ГДР[220]. По сообщению из советского посольства в Бухаресте в МИД СССР от 3 февраля 1967 г., посланник ГДР в Румынии Э. Мольдт заявил советскому послу А. В. Басову, что, «по его мнению, установление дипломатических отношений между ФРГ и СРР наносит серьезный ущерб Германской Демократической Республике и не служит интересам европейской безопасности». При этом Мольдт подчеркнул, что «акт установления дипломатических отношений между СРР и ФРГ был осуществлен без всякого предварительного совета и консультаций не только с ГДР, но и с другими социалистическими странами»[221]. В конце марта – начале апреля 1968 г. во время посещения Финляндии румынская правительственная делегация возложила цветы на могилу маршала Маннергейма. Так гости сочли необходимым отметить участие последнего в боевых действиях на румынском фронте в Карпатах зимой 1916–1917 г. в качестве командира крупного российско-румынского соединения, сражавшегося против германских и австро-венгерских войск. Советское правительство сочло этот акт недружественным по отношению к СССР, сделав упор на статусе Маннергейма, в годы Второй мировой войны верховного главнокомандующего армии Финляндии, воевавшей на стороне нацистской Германии. МИД СССР в связи с этим выразил протест румынскому послу в Москве[222]. Во время Шестидневной войны в июне 1967 г. на Ближнем Востоке Румыния не разорвала свои связи с Израилем и отказалась признать еврейское государство агрессором[223], в то время как все другие страны восточного блока поддержали Египет. В русле самостоятельного внешнеполитического курса Румыния выступила также за «прекращение нападок на коммунистический Китай»[224]. На сессии Великого национального собрания Чаушеску заявил, что РКП считает необходимым восстановление «законных прав» Китая в ООН. Чаушеску поддержал член Политбюро РКП Эмил Боднэраш[225]. Понятно, что подобные действия не могли не вызвать острого раздражения в Кремле.
Румынские лидеры были нетерпимы к любой критике в свой адрес. Когда на одном из заседаний комиссии представителей коммунистических и рабочих партий, собравшейся в Будапеште в конце февраля 1968 г. для подготовки международного совещания, глава сирийской делегации Халед Багдаш подверг критике руководство Румынии, обвинив его в национализме, румынская делегация покинула зал и отбыла в Бухарест[226]. Уход румынской делегации с заседания широко освещался в западной прессе. В частности, печать ФРГ писала о том, что в изменившейся обстановке «даже такие маленькие страны, как Румыния, могут позволить себе пренебречь мнением большинства и совершенно безнаказанно выйти из рядов некогда единого движения», а французский еженедельник «Paris Match» констатировал, что «конечная цель Румынии сводится к тому, чтобы избавиться от опеки Москвы»[227]. История имела продолжение: в Румынии были организованы массовые митинги в поддержку действий делегации на встрече в Будапеште[228].
Румыния всячески пыталась если не сорвать, то, по крайней мере, затруднить работу и принятие коллективных решений в рамках СЭВ и ОВД. Противопоставляя себя другим странам «социалистического лагеря», руководство Румынии поддержало политику нового чехословацкого руководства, надеясь найти себе союзника в отношениях с Москвой, хотя само было далеко от идей реформирования существующего строя. В справке советского посольства в Румынии, направленной в МИД СССР 18 ноября 1968 г., отмечалось: «Несмотря на все особенности курса РКП, позиции социализма в Румынии являются прочными, а внутриполитическое положение в целом устойчивым. События последнего времени показывают, что румынские руководители, очевидно, не намерены идти по пути ослабления довольно жесткого контроля и централизации в руководстве экономической и общественной жизнью страны. Подтверждением этого процесса служит тот факт, что, наряду с проявлением декларативных заявлений о стремлении к демократизации в последний период, в стране активно ведется борьба за усиление бдительности, принявшая характер широкой кампании внутри партии. РКП усиливает контроль за деятельностью партии»[229] и, следовательно, добавим мы (
Сотрудник болгарского посольства в Бухаресте Г. Богданов поделился с советскими коллегами своими впечатлениями о встрече Тодора Живкова и Чаушеску, состоявшейся в октябре 1967 г.: «Серьезных переговоров не было, беседы велись, в основном, в автомашинах и во время кратковременных остановок, причем говорил, в основном, Н. Чаушеску». Богданов отметил, что «Чаушеску держал себя нервно, легко возбуждался, терял контроль над собой, особенно после небольшого количества выпитого вина. Излагая свою точку зрения по тому или иному вопросу, часто делал это с таким видом, будто бы лишь ему одному известна истина. Несколько раз он делал намеки на давление, которое он, якобы, испытывает со стороны ряда партий и, прежде всего, КПСС; многие вопросы трактовал с явно выраженным националистическим оттенком. По манере Н. Чаушеску держаться по отношению к другим румынским руководителям, по безапелляционному тону его высказываний можно предположить, что он является носителем тех тенденций, которые определяют националистические устремления румынского руководства». Кроме того, по словам болгарского дипломата, «в репликах и высказываниях Н. Чаушеску сквозили антисоветские настроения»[232].
В 1968 г. представительные румынские делегации дважды побывали в Чехословакии – в феврале, на праздновании 20-летия февральской победы 1948 г., и в середине августа, когда за несколько дней до вторжения был подписан новый двусторонний договор о дружбе и сотрудничестве. Румынское руководство выразило полную поддержку политике чехословацкого правительства во внутриполитических и международных делах. Чаушеску утверждал, что в Чехословакии отсутствуют антисоциалистические элементы, а острые заявления Москвы на этот счет считал не соответствующими объективному положению дел в Чехословакии[233].
Из-за особой позиции Румынии в советском блоке Кремль и руководство других «братских» стран посчитали правильным не приглашать румын на закрытые совещания и встречи, где обсуждались вопросы, связанные с ситуацией в Чехословакии, и принималось решение о вводе войск. Официальных протестов из Бухареста не последовало. Тем не менее в августе 1968 г. Чаушеску с обидой заявил руководству Чехословакии, что, хотя Румыния является членом Варшавского договора, ее представители не были приглашены на совещания ПКК ОВД ни в Дрездене (23 марта 1968 г.), ни в Варшаве (14–15 июля), ни в Братиславе (3 августа)[234]. Развитие событий в Чехословакии, сопровождавшееся ужесточением их оценок в «социалистическом лагере», не располагало к углубленному анализу особого курса Румынии. Но есть основания считать, что не все руководители «братских» стран с самого начала воспринимали его остро критически. В историографии неоднократно отмечена умеренность и сдержанность венгерского лидера Яноша Кадара, имевшего за плечами трудный опыт «прерванной» революции 1956 г. в собственной стране. В мае 1968 г. на совещании «пятерки» в Москве Кадар подчеркивал: «… Мы не должны исходить только из фактов, которые лежат на поверхности. Если мы будем считать, что Мао Цзэдун и его товарищи выжили из ума, что Фидель Кастро – мелкий буржуа, Чаушеску – националист, а в Чехословакии действуют попросту сумасшедшие, то при таком подходе мы вообще не сможем ничего решить»[235]. Однако замечу, что уже через несколько месяцев, к августу 1968 г., позиция лидера венгерских коммунистов изменилась: он поддержал решение о вводе союзных войск на территорию Чехословакии.
Информация о подготовке силового варианта поступала в Бухарест по различным каналам, но о состоявшемся вводе войск румынское руководство официально узнало только в 3 часа 21 августа 1968 г., когда в ЦК РКП из советского посольства было доставлено курьером письмо (без подписи). В нем сообщалось, что войска пяти стран по просьбе большинства членов ЦК КПЧ были введены в Чехословакию в целях противодействия контрреволюции. Ознакомившись с письмом, Чаушеску в 6 часов 30 минут срочно созвал заседание Исполнительного комитета ЦК РКП, а в 10 часов утра уже состоялся расширенный пленум ЦК совместно с правительством Румынии.
Чаушеску представил на пленуме четко сформулированную позицию, согласно которой угрозы контрреволюции в Чехословакии не существовало, ЦК КПЧ владел ситуацией в стране, и, следовательно, для военной акции не было никаких оснований. Интервенцию Чаушеску оценил как грубую ошибку, подчеркнув, что Румыния может стать следующим объектом вторжения. Исходя из сложившейся обстановки, румынский руководитель указал на необходимость мобилизации армии, усиления охраны жизненно важных объектов, создания рабочих и патриотических отрядов самообороны. «Путь решения проблем, на который вступило руководство пяти стран, – заявил Чаушеску, – это путь авантюр, и нет никакой гарантии, что подобное не может случиться с другими странами, прежде всего с Румынией»[236]. Хотя Чаушеску не упоминал об особом курсе Румынии, по всей вероятности, именно его он считал основанием для подобных опасений.
Несомненно, важным стимулом решительных заявлений Чаушеску являлись его опасения потерять власть. Не случайно поэтому уже на упомянутом выше заседании Исполкома ЦК РКП он, по сути, встал на путь круговой поруки: заставил каждого участника дать оценку случившемуся. Скорее всего, он не хотел допустить, чтобы в руководстве РКП появилась «группа товарищей», наподобие «чехословацкой четверки», которые в будущем могли бы попытаться посягнуть на его власть. Благо прецеденты в истории румынской компартии имелись – «дела» Штефана Фориша (1944 г.), Анны Паукер и Василе Луки (1952 г.), Мирона Константинеску, Теохари Джорджеску и Иосифа Кишиневского (1957 г). Уместно напомнить и другие, менее известные факты, как, например, неудавшаяся попытка Хрущёва отстранить от власти в 1956–1957 гг. и в 1962–1963 гг. Георгиу-Дежа, заменив его на Киву Стойку или Георге Апостола, что не могло не повлиять негативно не только на личные отношения двух лидеров, но и на двусторонние отношения Румынии и СССР в целом[237].
Выступая вслед за генеральным секретарем, член Политбюро ЦК РКП Георге Апостол, впоследствии один из оппонентов Чаушеску, поддержал его позицию и заявил: «От советских можно ожидать всего, чего угодно». В том же ключе оценил обстановку Д. Поп: «События в Чехословакии, – заявил он, – вызывают не только возмущение, но и требуют принять меры для защиты нас не только от США и ФРГ, о чем постоянно твердят советские товарищи, но и против интервенции первого в мире социалистического государства не на словах, а на деле… Интервенция в Чехословакию показала его подлинное лицо, чуждое марксизму-ленинизму. Ведь в Чехословакию вторглись не США и ФРГ, а Советский Союз и войска еще четырех социалистических стран»[238].
Все выступившие поддержали Чаушеску, демонстрируя при том из карьеристских побуждений свои верноподданнические чувства. На их фоне выделялось выступление Киву Стойки, в котором он ни разу не упомянул ни Советский Союз, ни Чаушеску. Он акцентировал внимание на характере отношений между социалистическими странами: сотрудничество и взаимопомощь, но никоим образом не подчинение и господство[239].
В конечном итоге все члены Исполнительного комитета ЦК РКП, как представители старшего поколения (Ион Георге Маурер, Эмил Боднэраш, Александру Бырлэдяну, Леонте Рэуту и др.), так и новые выдвиженцы, высказались в поддержку сформулированной Чаушеску позиции[240].
В тот же день, 21 августа, состоялось заседание руководства Министерства обороны Румынии, наметившее конкретные меры по защите военных объектов, аэродромов, железных дорог, усилению охраны границ и пр.
В полдень 22 августа в Бухаресте состоялся многочисленный митинг трудящихся. По призыву ЦК РКП огромные массы народа стекались в центр столицы, демонстрируя с небывалым подъемом солидарность с братской Чехословакией. С балкона здания ЦК Чаушеску произнес пламенную речь, основное содержание которой сводилось к следующему: предпринятый через голову чехословацкого руководства, ЦК КПЧ и чехословацкого правительства ввод войск в Чехословакию равнозначен оккупации; нарушены принципы взаимоотношений между социалистическими странами и коммунистическими партиями стран-членов Варшавского договора.
Возглавлявший в то время кабинет министров Ион Маурер признал позднее, что Чаушеску, «опьяненный реакцией масс», отступил от заранее подготовленного текста и сказал больше, чем предполагалось. Ввод войск он, в частности, резко квалифицировал как «момент позора в международном рабочем движении»[241].
Пользуясь сложившейся ситуацией, Чаушеску и его окружение пытались создать в румынском обществе атмосферу политического психоза, подключив к этому средства массовой информации и весь пропагандистский аппарат.
В стране ширились слухи о предстоящем вторжении в Румынию, называлась и дата – 8 сентября 1968 г.[242]
Прозвучавший на массовом митинге в центре столицы призыв Чаушеску «быть готовыми в любой момент выступить на защиту нашей социалистической родины» начал стремительно воплощаться в жизнь. Уже на следующее утро несколько батальонов бойцов патриотической гвардии с оружием в руках прошли по улицам Бухареста, в том числе и перед зданием советского посольства. 23 августа отряды гвардейцев приняли участие в демонстрации трудящихся по случаю 24-й годовщины освобождения Румынии от фашизма[243]. В последующие дни на большинстве предприятий, в учреждениях и кооперативах были сформированы отряды патриотической гвардии, которые были сведены в роты и батальоны. Решалась задача их вооружения и обучения. Так, на крупный металлургический комбинат в Галаце было завезено оружие, которое было роздано рабочим, была организована усиленная военная подготовка[244].
Настроения в румынском обществе были сложными: по мнению тщательно изучившего источники историка В. Буги, поддержка румынами своего руководства не была всеобщей. Эта важная констатация нуждается в пояснении.
Значительная часть рабочего класса, крестьянства, партийных и государственных функционеров безоговорочно поддерживала линию партии. Вместе с тем среди рабочих и интеллигенции имелись недовольные политикой Чаушеску, в том числе и внешнеполитическим курсом, причем не только во время чехословацкого кризиса. Свидетельством тому являлись письма, поступавшие в советское посольство в Бухаресте[245]. Возможно, это объяснялось тем, что во взаимоотношениях между СССР и Румынией не было своего 1953 г., как в ГДР, или 1956-го, как в Венгрии и Польше. Румынское общество в целом в 1950-1960-е гг. было дружественно настроено к Советскому Союзу, ощущая экономическую помощь советской страны и справедливо увязывая с ней реальное повышение жизненного уровня.