Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

Это было поколение, которое, с одной стороны, вошло в новую социальную действительность, пересоздало страну, создав почти из ничего, из полной разрухи могущественную индустриальную державу, а с другой, это было то же самое поколение людей, прошедших через голод, коллективизацию и самоуничтожение в репрессиях предвоенных лет.

Наконец, это было все одно и то же великолепное военное поколение, которое в начале войны предстало перед всем миром и для собственного народа в виде жертвенного агнца, миллионами погибая на поле боя или попадая в плен и там уже умирая, а во второй половине освободительной войны предстало опять-таки перед всем миром как коллективные «300 спартанцев», всё сокрушая на своем пути и подарив России ее главную Победу. При этом уже было и не важно, что после этого само это поколение как бы и растворилось незаметным образом в теле своего народа, не получив от этой своей сокрушительной и цивилизационной победы над врагом никаких выгод и антропологических преимуществ. Впрочем, что можно об этом сказать, если поколение россиян, родившихся в 1922–1923 годах, погибло на 97 %. Это немыслимые потери, если представить всю эту воображаемую, теряющуюся в облаках у самого солнца пирамиду, какую должны были создать эти погибшие на войне лучшие из людей из их неродившихся детей, внуков, правнуков…

Эта невесомая, но реально существующая пирамида метафизическим образом давит на всех нас, кому повезло родиться от выживших в той войне, и это зияние в памяти и ментальности нашего народа никоим образом не может быть погребено разного рода суждениями о миллионах тел, которыми, якобы, забросали врага, или же забыто национальной исторической памятью.

Боюсь также, что это военное, практически все целиком погибшее поколение настолько сильно повлияло на последующие события истории большой России, что мы даже и не предполагаем, как это аукается в современной нашей жизни. Может, это и был поворотный, трагический узел русской истории, который предопределяет ее финал и завершение во всемирном смысле. Не хотелось бы даже и думать об этом, но события, какие протекают на пространстве той самой необъятной и большой, как я написал выше, России, начавшиеся после 1985 года, говорят и свидетельствуют именно об этом. Что-то было сломано в таинственном механизме функционировании всего народного целого во время последней войны, да так, что это может обрушить всю нашу жизнь уже в веке двадцать первом.

* * *

После этого было знаменитое поколение «шестидесятников», давшее талантливых писателей, инженеров, конструкторов, физиков, математиков, врачей, ученых, артистов, музыкантов, вообще блистательных деятелей культуры. Это была эпоха известной свободы и понимания того, что жизнь не представляет из себя бесконечную борьбу, но в ней силен чисто человеческий элемент, связанный с частной жизнью, решением индивидуальных проблем. Это приземление России было чуть ли не единственным периодом в ее истории, когда народ не принуждался к историческим свершениям, сопровождающимися лишениями, тягостью быта и отказом от личного существования.

Герцен писал о своем поколении как исторически «потерянном»: мы были, писал он, «как мальчишки, которые бегут за проходящим через город полком, а полк уходит, и куда бежать и что делать дальше, не совсем понятно» (автор специально не заглядывает даже в свои предыдущие книги, где эта цитата из Герцена приведена точно, ему важно воспроизвести сам дух ее, какой живет в его памяти именно в таком виде), но для Герцена – и полк был, и было понятно, какие люди в нем служили, и что это они брали Париж и выходили на Сенатскую площадь, и было, в итоге, кому бежать за ними.

К какому поколению отношусь я сам, родившийся в 1950 году от человека, прошедшего всю войну, попавшему в те самые 3 %, о которых я написал выше? За каким полком мне предстояло «бежать», и бежал ли я со своими товарищами по поколению? Тяжелый вопрос. Он тем более тяжел, что накладывается на исторический разлом, какой пережила Россия в 90-е годы, какой весь пришелся на самые зрелые годы моего поколения. Такого разлома и отказа от всей прежней жизни не доводилось переживать ни Пушкину, ни Толстому, ни Достоевскому, ни Герцену. Весь трагизм раскола целостности и прерывания последовательности национальной истории пришелся именно на наше поколение, родившееся в первые послевоенные годы. Мы были в состоянии «акме», в расцвете своих сил, творческих замыслов, грандиозных планов, и все это было (почти все) решительным образом отброшено из жизни, как ненужное, лишнее. Нам предлагалось начать все с нуля, заново.

Трудно, собственно, подобрать слова, чтобы описать содержание жизни этого поколения. Я уже писал выше, что для значительной части людей моего поколения их существование прервалось раньше времени, для них оно стало «оборванным», «сокращенным» по часам жизни, у них неумолимая рука исторического фатума вырезала часть бытия, не слушая никаких возражений и не принимая во внимание никаких заслуг до этого прожитой жизни. Мы – «убитое» поколение, но нам никто не поставит никаких памятников, нас просто перечеркнули.

Сохранившаяся, другая часть нашего поколения должна была полностью измениться, причем самым трудным образом, как говорил Воланд, – «внутренне». Пришлось отказаться от всего, во что верилось, о чем мечталось, от всех продуманных планов в реализации жизни по лекалам предшествующих поколений. Эта «выжившая» часть поколения стала – «сломанной», «рахитичной», «травмированной» (можно множить эти эпитеты и никакой не будет в полной мере достаточен для ее характеристики или отражать все содержание того слома, какой пережил этот осколок поколения).

Исторически – оно стало даже не потерянным (не только для самого себя, но и для государства), но деморализованным и морально уничтоженным. То, как эта часть поколения, не умершая, но выжившая, правда, ненадолго (демографическая статистика здесь просто ужасающая), пыталась обнаружить в жизни новые ценности, хоть как-то похожие на важные идеалы для этих людей в их предыдущей жизни, но их не находила, – требует своего нового Достоевского. Ни Пелевин, ни Сорокин не смогли этого воссоздать в полной мере, видимо потому, что они сами относятся к более счастливому, «запоздавшему» поколению.

Мое поколение – это фантом-поколение, его как бы и нет на исторической карте России. И ни за каким полком мы не бежали, так как он давно прошел, – не скажу, что во времена Герцена, но точно во времена наших отцов, и бежать нам было некуда, не за кем и незачем. Единственно, что спасает выживших из этого поколения, так это постоянное возвращение к русской культуре, к нашему Парфенону, также почти разрушенному, но все еще возвышающемуся нашим гениальным литературным Акрополем, стоящим непоколебимой твердыней, и любой обломок, любой камень здесь дышит красотой и правдой. Можно хотя бы присесть на них и отдохнуть душой, прикоснуться к тому, что когда-то было сильным и твердым, величественным и прекрасным, да и нравственным уроком для других народов и стран.

И, конечно, пока еще спасает русский язык, на который со всех сторон ополчилась всякая языковая нечисть, ломая его и коверкая. Но он пока еще держится, и будет держаться, пока в библиотеках стоят на полках Пушкин и Чехов, Шолохов и Мандельштам, Толстой и Ахматова, а вокруг еще пока говорят по-русски.

Русский исход из цивилизации смыслов в онтологическую пустоту. Как «потерянное» поколение в России сменилось «проданным» от 80-х годов к 90-м прошлого века)

Бродский написал: «Я гражданин второсортной эпохи». И это было точным отображением его личной, и нас всех, ситуации времени «золотого застоя» эпохи Брежнева, о которой многие вспоминают с искренней ностальгией. Как читатель понял из вышеизложенного, автор относит себя и своих сверстников к так называемому «пропащему поколению». Тут важны стилистические и семантические нюансы – одно дело принадлежать к «потерянному» поколению, а другое – к «пропащему». Второе совсем не «комильфо».

Так вот, эпоха казалась поэту «второсортной», и такой была, безо всякого сомнения. Правда, для поэтов масштаба Бродского ничего не стоит бросаться эпохами и поколениями. Ведь написал же свою знаменитую строку Пастернак – «Сквозь фортку крикну детворе, какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». Легко оперировать русским поэтическим гениям античностью и Возрождением, брать в современники Данта и Шекспира, запросто перемигиваться с Гете и Петраркой, но обыденность существования многих миллионов людей с большим трудом привлекает себе для сравнения отдаленные исторические эпохи, утешаясь сравнением, что, мол, бывало и хуже. «Потомство тискается к перилам» и обдает на ходу «черемуховым свежим мылом и пряниками на меду» (Пастернак) и что ему до культурного маятника поэта.

Что касается Бродского, то его последующая тоска по ушедшей империи носила, конечно, не социологический и не практический характер. Ему, как и его великим предшественникам, Мандельштаму, Пастернаку, Ахматовой всегда хотелось «попадания» в «большое время», они хотели пробиться к «большому читателю», который ими понимался ничуть не менее значительным, чем выходец из поколения людей пушкинской или толстовской эпохи. Гениальность русской поэзии и в целом русской литературы заключается в той принадлежности ко времени, которая явно больше индивидуальной судьбы самого поэта, больше его творчества. Поэт всегда нуждается в «эхе» исторического времени, в перекличке между разными эпохами, в том числе и поколениями. Неизвестно, что конкретно представлялось Бродскому, когда он писал о «второсортной» эпохе, но в контексте других его стихов понятно, что ему было тесно в том времени, в каком он очутился. Это его самоощущение очень хорошо воссоздано в его диалогах с Соломоном Волковым.

Уйдем от поэтов, этих небожителей, к простым гражданам Советского Союза эпохи застоя. Трудно вообразить, что они постоянно переживали «закрытость», замкнутость эпохи, к которой принадлежали. Общая канва их существования носила более-менее внятный и объяснимый характер с человеческой точки зрения характер. И тогдашняя ухмылка над массовой застройкой спальных районов в СССР, над которой потешался всякий советский человек, хоть раз побывавший или в Петербурге (Ленинграде), или Зарядье Москвы, быстро превратилось в иное выражение лица, когда после или во время перестройки ему удалось выехать в какую-нибудь нормальную европейскую страну и увидеть в пригородах Парижа или Рима нескончаемые вереницы домов, прямо перенесенных из какого-нибудь Медведково или Строгино.

Думается и наш великий поэт был немало удручен (да и говорил об этом в своих интервью) этой близостью эпох потребления, что на Западе, что в СССР, и иллюзии пропадали на этой общей плащадке запросто. Но вот наличие Ростроповича, Рихтера, Ойстра-ха, русского балета, театра «Современник», Малого театра, русских художников-авангардистов и много чего еще – делало как бы провинциальный Советский Союз мировой державой в полном смысле слова, причем по первому разряду, безо всяких послаблений.

Невозможно было спастись бегством или эмиграцией; те корни культуры, какие идут от Бродского в глубину через Серебряный век, через классику девятнадцатого века чуть ли не в допетровскую эпоху, нельзя было воссоздать административными или политико-демагогическими усилиями. Вот это и есть то самое скептическое отношение русского человека к загранице вообще, так как он изначально знает, что жизнь не перешибить палкой, она тебе не обух, которого также палкой не возьмешь, а суть ее кроется в других вещах, какие живут и постоянно копошатся внутри твоей совести, ума, в твоих поисках вечности и прикосновения к Божеству.

Какая ни была для протопопа Аввакума его эпоха «второсортной» и тяжелой до непереносимости, то есть искаженной настолько, что необходимо было менять символ веры, казалось бы, в таких мелочах, вроде троеперстия вместо двоеперстия, но для него и его последователей это меняло всю картину мира, Вселенная становилась другой, и Бог становился недостижимым. За все это приходилось платить жизнью, но через духовное усилие, подобное авваку-мовскому, входить в культурный код своего народа.

Так что «второсортность» эпохи Бродского была нормой и известного рода вершиной благополучного существования для миллионов его сограждан. И вот их, еще полных сил, настигла вовсе не второсортная эпоха, но самая продвинутая и крутая – развитого капитализма. И что? Меняем, не глядя?

Но стоило ли менять эту «второсортность» на как бы мощное дыхание мировой истории, какое начало шелестеть соблазнительными речами о светлом будущем и разоблачительными спичами о прошлой, никуда не годной жизни над нашей головой уже во второй половине 80-х годов? Вот она, начинается первосортная эпоха мировых потрясений, после которых Россия поднимется обновленной и более сильной, отряхнувшей пыль догматизма и отсутствия личных свобод со своего «тела». И что же? Чем кончился этот переход от «второсортности» к безусловной «первосортности», какую тут же подтверждали лучшие западные умы и призывно махали руками, завлекая нас на материк, на котором расположились истинно свободные, материально обеспеченные и потому счастливые, западные народы и государства.

«Придите к нам», обращались они к нам, чуть ли не пуская гуманистическую слезу, пытаясь помочь советско-русскому человеку в преодолении проклятого сталинского тоталитарного наследия, чтобы окончательно освободить столь замечательный (о, да, мы читали и Достоевского, и Чехова!) русский народ. Правда, все это напоминало легко узнаваемую игру наперсточников – западные народы (их элиты) привлекало бесконтрольное расхищение громадных богатств Советского Союза, уничтожение военного потенциала России и прочие конкретные вещи, что мы в целом воспринимали как необходимую жертву в процессе приближения к царству свободы и счастливой жизни, какая, казалась, воплощена в коллективном Западе во главе с США.

Жертвы все множились, лишения все увеличивались, а никакого включения в состав жителей «земли обетованной» не происходило. И все очевиднее с каждым годом становилась понятной простая истина, что Россию там, на этой земле, никто и не ждал. Это было величайшее историческое «кидалово», какое Запад устроил по отношению к своему перманентному врагу, точно зная, что только его тотальное разрушение может обезопасить его на какое-то время, пока поднимается на востоке новый гигант – Китай.

Да и Бог с ним, с Западом. Но вот вопрос, как же, великая своей духовностью и соответственно проницательностью, Россия могла повестись на такого рода заманило вки и морковки, подвешенные столь высоко на удочке, что дотянуться до них не было никакой возможности? Понятно, что в России всегда была сильна прослойка людей, изначально ориентированных на Запад, ментально воспринимающих его как новый Иерусалим, землю обетованную и счастливый громадный ковчег для всех, кто пожелал спастись. Но, как правило, количество таких людей было невелико, и они никогда не думали о народе в целом. Да и сам русский народ был для них серьезной помехой в их планах и перспективах развития. Причем, это была интенция, отнюдь не связанная с событиями 90-х и 2000-х годов, то же самое было на всех этапах развития России. Замечательно, и я даже писал об этом в своих книгах, что именно они, западники, всегда – от императорской России до СССР были той материей, которая всегда была интегрирована в аппарат управления, их представители всегда занимали высшие посты в русском государстве, в то время, как любое патриотическое движение всегда, подчеркнем это слово особо, рассматривалась как по-настоящему враждебное российской власти.

Это касалось и русских славянофилов в XIX веке, и патриотов-почвенников в XX столетии, все едино, именно в них российская власть видела главную опасность для себя. Это и понятно. Западничество как таковое никогда не касается ключевых, онтологических причин проблем развития российского государства. Оно, устремленное на достижение практических, материальных целей и прежде всего для самого себя и своего круга людей, не интересовалось духовными запросами народа, перспективными целями русской цивилизации, мировой исторической ролью России. Им все это было «до барабана». Другое дело – истинные патриоты, каким не нужны пряники в виде каких-то преференций карьерного роста или получения прямых денежных дивидендов, они всегда думали о другом – о цели существования России как некой целостности, о том, как и чем должен жить русский человек, о вере, о Христе, о спасении человечества, о покорении космоса. Эта ментальная черта, характерная для россиянина, и порождала святых и героев на бранном поприще, подвижников и альтруистов. Можно образно заметить, что в каждом из русских людей присутствует частица огненного протопопа Аввакума, когда в невозможных условиях существования, в земляной яме, не просто можно оставаться преданным своей вере, но жить интенсивной духовной жизнью, писать о самом главном в жизни – о Христе, русском языке, о том, что держит человека на поверхности жизни.

О чем только не думает русский человек, когда ему дают спокойно существовать и не требуют его к исполнению каких-то особых обязанностей, не идущих против совести, простых нравственных правил. Но именно этот закон был нарушен в приснопамятные 90-е годы для многих русских людей, и травма подобного проступания исконных законов жизни до сих пор догоняет нас в своих усилиях выстроить новые закономерности существования действительно новой России.

Понятное дело, что ни царская Россия, ни современная власть в РФ, не заморачивается такого рода «абстрактными» (для них) вопросами, их больше волнует базовая ставка по американским государственным облигациям, индекс нью-йоркской биржи, возможность прицепиться к сырьевым потокам, какие Россия, начиная с XVI века, слегка меняя содержание, все продолжает направлять на Запад.

Трудно подумать, а еще труднее написать, что поколение людей в России, кому выпало жить на рубеже веков, стало прямой разменной монетой в отношениях между старым капитализмом на Западе, полном (тогда) благообразия, либерально-культурных оговорок и лицемерного прикрытия заботы о наживе разговорами о нравственности, спасении природы и Боге, и новом, российским, бесшабашном, дурном, криминальном начале, не ставящим никакой человеческой личности и жизни ни в какие расклады при получении прибыли и денег. Все отвратительное и мерзостное вышло в России в этом времени на первый план, все было возможно в этом создаваемом новом капитализме при наличии спутников, компьютеров и понимания того, что жизнь человечества висит на волоске.

То поколение, которое пришло за нами, было продано в прямом смысле слова – государство полностью от него отказалось и оно выживало, как умело и могло. Но большинство из него не выжило, они умерли физически, или духовно, уйдя в бандитизм, в рекетирство, во все те формы жизни, какие в России всегда были невозможны по христовому закону и по народным правилам. Вся Россия превратилась в тот самый «Мертвый дом», о котором писал великий Достоевский, когда в обществе все делятся на три части людей – сидящих и их охраняющих, а также остальных, удивительных мерзавцах, зарабатывающих деньги на бедных стариках и на самых ущемленных людях.

Мало нам было Достоевского с его Родей Раскольниковым, и покаянием за убийство, в новой России то же самое убийство чуть ли не превратилось в обыденный атрибут социальной жизни.

Автор прекрасно понимает, что его эмоции мало что проясняют в закономерностях освоения пространства России капиталистическим способом ведения хозяйства в его наиболее чудовищном, античеловеческом варианте. Но выяснилось, что русский человек и с этим справился, смог приспособиться, ни шатко, ни валко, ко всей этой круговерти меняющихся правил, законов, появления новых криминальных авторитетов на месте убитых старых, превращение рядовых чиновников и второразрядных научных сотрудников в олигархов, входящих в списки самых богатых людей мира. Русский человек махнул на все это рукой и продолжает жить своей жизнью, не обращая на эти эскапады власти и новых собственников своего внимания, не задаваясь вопросами об истине, о справедливости властей и государства. Что же, в очередной раз приплыло русскому мужику, и особенно святым русским женщинам, нести на себе основную заботу по поддержанию нормальной жизни в стране и спасению отечества в своих каждодневных заботах о семье и доме, работая за сущие копейки, продолжая проживать в домах, построенных еще их дедами и отцами.

Но убить, сломать их не получилось – ни внешним недругам, ни вороватому начальству, которое издревле воспринимается русским человеком, как необходимая часть жизни. Посему и назвать их «проданными», как заострил ситуацию автор данной книги, отказавшимися от своей жизненной доли и предназначения, никак не получится, несмотря на то, что для власти и «новых» как бы буржуа они и есть основной товар.

Во-первых, потому, что именно результатами их прежних трудов пользуются неизвестно кто и неизвестно как получивших на это право, – на нефтяные залежи, разведанные этими обыкновенными людьми, на заводы, построенные их руками, вообще, на все, что было создано миллионами и миллионами простых граждан прежней страны. А во-вторых, что и в новой реальности их продолжают нещадно эксплуатировать, платя сущие копейки или не платя вовсе, за их труд. (Особенно это было характерно для первого десятилетия существования новой России, далее стало несколько лучше, и хоть какой-то, но порядок появился). Они-то, эти люди, и есть главная суть России, на них она стоит, и сейчас в катаклизмах непонятных для этих людей столкновений со своими же братьями по крови, со своими ближайшими родственниками, они продолжают жертвенно исполнять свой долг и спасать отечество от всех краснобаев и христопродавцев. Господь им в помощь!

Была ли Россия едина внутри себя? И когда?

Все больше и больше размышляя над судьбами России, особенно напряженно над тем, что происходит в настоящий исторический момент, я прихожу к выводу, что дело не только в некоторых фундаментальных вещах, о чем написано чуть выше – в формах и содержании религиозных воззрений русских людей, в особенностях истории России, какая выработала именно тот человеческий материал, какой мы сейчас имеем. (Это звучит несколько цинично – материал в разговоре о русском народе, но попробуем несколько снизить градус своих размышлений, чтобы подойти к прозе социальных аспектов становления России). Загадки России кроются не только в нашей русской неприхотливости и онтологической выживаемости в самых острых исторических перипетиях, от которых ряд государств и даже империй приказывают долго жить, а Россия, отряхнувшись, продолжает развиваться дальше. Как правило, она продолжает существовать в какой-то новой, еще невиданной исторической форме, которая вначале выглядит как полное отрицание того, что было ранее, – не в этом суть вопроса.

Петр отрицает всю предшествующую (допетровскую, как мы сейчас говорим) эпоху. Советский строй аннигилирует, как кажется вначале, императорскую Россию, возрожденный как бы капитализм в конце XX века и практически, и философски «снимает» вопросы о существовании советского государства. Эти исторические «качели» носят какой-то невообразимый характер с точки зрения других государств, которые, если переживают революционные потрясения, то тем самым обозначается достаточно длительный период их дальнейшего развития, с какой-то корректировкой произошедших изменений, но не более того.

В России все происходит совершенно непонятным образом. Да и пропущенные нами из-за экономии места примеры из практики древнерусского государства – отношения с Ордой, борьба с нею и победа на Куликовом поле, Смутное время, в котором как бы происходит прекращение существования независимого русского государства, но и в одном случае и в другом происходит несколько совершенно неприметных, но существенных исторических движений народного целого, и жизнь Руси (России) меняется неузнаваемо. При этом стоит заметить, что вплоть до закрепощения крестьян на Руси, что в окончательном виде занимает достаточно длительный временной отрезок – от Ивана Грозного до Петра Великого, древнерусское общество было во многом социально однородно. За малым слоем боярской и княжеской знати находился громадный и нерасчлененный массив народного целого, который для своего разделения не имел особых предпосылок. Диффузия, подвижность этих отношений в полной мере начинается с Петра, именно он делает русское общество открытым для перемещения как по вертикали (Алексашка Меньшиков как самый яркий пример), так по горизонтали (угасание многих боярских родов и возвышение служилого дворянства).

На протяжении трех столетий после этого народное тело России проходило через такие испытания, какие привели к усилению разделения народа внутри самого себя. Простой народ и элита, как бы ее ни обозначать – бояре, дворянство, опричнина, служивые дьяки, аристократия, высшее чиновничество, коммунистическая партийная номенклатура – были разделены непроходимым рвом. В России так и не произошло революции такого типа (прямо укажем в духе правоверного марксизма – буржуазно-демократической), какая могла бы снять перегородки между сословными слоями, их уничтожить. Когда бы, не титул, не принадлежность по рождению к особой (и меньшей количественно) части населения, но имеющей многочисленные наследственные привилегии, в том числе и имущественные, а талант и трудолюбие в аспекте служению своему государству становились определяющими критериями.

Известного рода движение в эту сторону происходит в России после реформ Александра II (примеры Сперанского или Ломоносова до этого являются достаточно яркими, но единичными) и большей частью через мощное явление «разночинцев», какое в русской литературе представлено великолепными образцами его художественного воплощения у Достоевского, Тургенева, Помяловского, Писемского, Гаршина, Чернышевского, других писателей. Но усилия этого слоя людей были направлены на борьбу с монархией, на радикализацию своих отношений с властью. Правда, Достоевский достаточно точно описал их «беспочвенность», отсутствие всякой связи с национальным началом; они явились как бы первыми космополитами в русской истории, не уважавшими и не любившими русскую культуру. Вероятно, в этом отношении они были близки как раз к «западникам» в русской истории, какие, конечно, принадлежали к дворянству и аристократии.

Не было более далекого класса (слоя) от реальной жизни основной массы населения, чем русская аристократия и высшее чиновничество в конце XIX и начале XX веков. К тому же Россия не смогла, в силу особенностей своего исторического развития, сгенерировать «третье» сословие – буржуазию, какая могла бы способствовать изменению методов и содержания управления государством, как это произошло на Западе. Русское купечество так и осталось социально-психологическим феноменом, сейчас больше известным тем, что оно или финансировало русских революционеров, своих будущих могильщиков, или проявило невиданное художественное чутье и на корню скупило лучшие произведения европейской живописи на рубеже веков, создав основу коллекций невиданного богатства и сложности (Морозов, братья Щукины, Третьяков). Места, да и потребностей для политических требований, для изменения социальной структуры государства у него, этого купечества, не было и в помине. Стоит отметить и тот факт, что русское купечество, что достаточно хорошо показано у Горького в романе «Дело Артамоновых», воспринимало свое занятие (бизнес, сказали бы сегодня), как неправедное, не угодное Богу дело. (Это проявление той самой архаики психологического и религиозного рода, какой полнилось русское крестьянство, из которого и выходило купечество).

Знаменитые кутежи и загулы русских купцов во многом объясняются данной психологической раздвоенностью этой касты русских людей. Этим также объясняется и отсутствие политических претензий и всяческих поползновений по созданию социальных движений (партий), выражающих их интересы. То, что мы привычно, опираясь на опыт западноевропейских стран, называем буржуазными революциями, какие возникали в этих странах из-за нехватки политических свобод и, соответственно, экономических возможностей для развития предпринимательства этим «третьим» сословием, в России отсутствовало напрочь. Только в начале XX века стали появляться некоторые признаки, и очень осторожные, борьбы за политические свободы, какие поддерживались русской буржуазией. Не исключено, что и большевиков, каким они активно помогали в разных формах – и денежно, и морально, они видели как своих соратников в будущей социальной организации России без крайностей идей коммунизма. Слабость этих идей была очевидна на Западе, но в России они могли стать локомотивом либерально-буржуазных преобразований и прежде всего в экономико-политической сфере. Это было и иллюзией, и ошибкой юной русской буржуазии. Поэтому, когда мы по привычке старых учебников называем февральскую революцию 1917 года – буржуазно-демократической, это был, выражаясь современно, симулякр, слабая копия того, что уже пережил в свое время Запад. Ни совокупности философских, социальных и индивидуальных требований и идей не было и в помине, все носило стихийный, не продуманный характер. Этот процесс восьмимесячного как бы торжества буржуазных революционных идей в России как начался с фарса отречения Николая II, так и закончился тем, что горстка организованных и способных радикалов в лице большевиков легко и свободно взяла власть в свои руки.

В это время русская аристократия, выродившаяся и лишенная всякой пассионарной активности, совершенно находясь вне национальных отношений и привязок к родной культуре и территории, легко поддалась влиянию нескольких демагогов и авантюристов. Что говорить, к примеру, о психопатичном клоуне Керенском, о русских полубандитских организациях социал-демократов, на которые власть по существу, как теперь известно, никак серьезно не реагировала, не проявляла и толики государственной воли. Говорить об ответственности перед народом, тысячелетней историей государства говорить вообще не приходится. Лучшие из ее представителей в лице Столыпина неизбежно должны были погибнуть (и погибли еще до наступления революции), поскольку места на будущей карте России им не было.

Но и эти телодвижения России представляют из себя некую вершину исторической активности по сравнению с временами застоя советской истории 60-70-х годов XX века, среди главных достоинств которой была стабильность и приверженность к пониманию текущих бытовых потребностей населения, так как до этого в русской истории данный вопрос не ставился никем и никак.

Достоевский думал и писал, что русский народ должен послужить великим уроком для всего человечества, понимая под этим неизбежную для России и его народа мессианскую жертвенность и прохождение через самые тяжкие испытания. Пророк оказался страшно прав, и мы этот процесс наблюдаем вплоть до сегодняшнего дня.

Так и хочется вслед за Пушкиным воскликнуть – «Ужасный век, ужасные сердца!» Это про нас. Это про нашу эпоху, в которой не только наворочено невесть что с человеческим телом, которым не только покрывались целые поля во вторую мировую войну, но выгромоздили горы человеческой плоти в особых местах, вроде Освенцима и Майданека, Бухенвальда и безвестных белорусских деревень. Это была как некая валюта – сама физическая плоть человека, какой человечество расплачивалось невесть с кем за вход в царство свободы и демократии. Это также привело к тому, что само тело встало во главу угла всех дальнейших поползновениях человека в постмодернистскую эпоху.

Все внутреннее и идеальное, утопическое и возвышенное оказалось настолько недолговечным и предательским, что человеку пришлось хвататься за плоть, ее физичность, животную прямоту и инстинктивность. Это мы и наблюдаем последние несколько десятков лет. Теперь человек обречен расплачиваться этими своими потребностями не веры в Бога, не поисками красоты, спасающей мир, не возвышением слабых поползновений культуры к спасению того, что невозможно определить словами – истинно человеческого в самом человеке, но потребностями все в новых и новых содроганиях плоти, затуманивания мозгов все новыми и новыми наркотическими придумками, какие надо закачивать все в ту же ненасытную плотскую машину человеческого существа.

Кажется, что человек не выдержал перегрузки своей внутренней жизнью, своим полетом мечтаний, фантазии, обретения идеалов, Бога, в конце концов. Ему только и осталось, что фиксировать и разбираться со своей торжествующей плотью, своей физичностью, чтобы, пробежав свой век, отмеренное ему время, превратиться в некую жижу, находящуюся под несколькими метрами сырой земли. Никакого «столба» из желаний, поисков абсолюта, особых чувств любви и трепетного отношения к жизни над этим куском земли не будет подниматься вверх и нечего будет представить некоему высшему разуму, вздумавшему воскресить это ушедшее из жизни существо, потому что воскрешать будет нечего – за т а к и м человеком встает ужасающая пустота и безнадежность отсутствия малейшего смысла в его существовании.

Современный западный мыслитель, весь переполненный разнообразием исследовательских подходов постмодернистской эпохи и изощренностей интеллекта не верит ни в какую серьезность и основательность данной ему и проживаемой им жизни. Поэтому все, что он пытается понять – религиозного целостного человека, его этику, искусство, взыскующее об истине, историческое самосознание и т. д. (то есть понять русского человека и русскую культуру), для него это просто пародия, игра и «обрамление формы». «Шифрование пустоты» на Западе выглядит удручающе безвыходным для громадного числа людей потребительской массовой культуры, в которой главными импульсами выступают «секс и насилие». Вычленяя, убирая из жизни человека его онтологичность, его сущностное отношение к бытию, современная цивилизация (культура) разрушает тот базис существования человека, какой создавался на протяжении тысячелетий. Этот процесс обессмысливает все основательное, что с homo sapiens связано – любовь, веру, совесть, ответственность перед близкими, своим этносом и человечеством в целом, но главное перед самим собой. Короче, все то, без чего умирать страшно. Но, очень может быть, что современному человеку и не страшно, он воспринимает ее, смерть, как вариант игры с жизнью: авось, пронесет.

Эта картина, описанная автором выше, уже во многом стала реальностью и частью западного мира – ментальности, психологии, поведения людей. Тридцать с лишним лет к этому же шла Россия, считая отчего-то, научаемая ласковыми западными учителями, что в этом и состоит смысл жизни и отдельного человека и всего народа, но сейчас, кажется, остановилась, вспомнила, что Россия – это все же цивилизация смыслов и веры, любви и надежды. И как бы ни был труден путь к их обретению, его придется пройти. Просто у России нет другой дороги. И тогда Россия станет по-настоящему единой.

Запад и Россия: «лицом к лицу лица не увидать». Чьи противоречия сильнее?

Что сейчас ни пиши из сегодняшнего дня или из прошлой жизни, все равно упираешься в матрицу «Былого и дум» – слишком горяча и актуализирована до боли проживаемая в данный момент времени современность. Наблюдаемые в общественном и научном пространстве дискуссии как в России, так и на Западе, в которых все чаще ментально и словесно позволяется рассуждать о возможности новой глобальной войны между Западом и Россией, не могут не ужасать, так как в отличие от прежних попыток Запада справиться с Россией, то через Швецию, то через Наполеона, то через Гитлера, то есть опосредованно, сейчас западная цивилизация впрямую объявила русскую цивилизационную сестру своим врагом. И тем врагом, которого она «не может не победить». То есть впервые за многие века соседства России и Запада объявлено, что противоречия между нами неизбывны, и они могут найти примирение только в победе одной из сторон.

Это пугает, и серьезно. Я все чаще могу вообразить некую апокалиптическую картину всемирной катастрофы, какую, вероятно, не могут себе представить обыкновенные и плохо подготовленные, как можно судить по их поступкам и дискурсу, западные политики. Я же ее понимаю и вижу, так как много лет занимаюсь исследованием глубинных противоречий между русской и западной типами цивилизаций. Я могу ответственно судить об этом, написав ряд своих книг, особенно подробно разобрав генезис и противоречия между нами в упоминавшейся уже книге «Запад и Россия». Это видение не может не ужасать.

Запад, по существу, декларирует свои цели, не будучи ментально и духовно готовым к их реализации. Такого рода экзистенциальные задачи существования западной цивилизации вставали только на самой заре ее зарождения в пост-античные времена, когда она подверглась нашествию варваров и должна была собрать себя, опираясь на христианскую религию и на остатки великой античной цивилизации. Все дальнейшее ее развитие не предполагало и самой постановки такого рода задач. Те попытки трансформации европейской (западной) цивилизации, какие происходили с участием Наполеона, Гитлера, все же были флуктуациями и тупиковыми ответвлениями ее собственного развития (порожденными онтологическими причинами увеличения ее субъективации, как нечто враждебного и христианской доктрине, и духовной матрице, по которой развивалась, к примеру, Россия). Причем, заметим, что в обоих случаях (с Наполеоном и Гитлером) Запад должен был обращаться (вынужденно – не вынужденно, это другой вопрос) за помощью к России и тем самым, как говорил старик Гегель, опредмечивался в чистое вещество своей экзистенции исключительно и с помощью усилий, произведенных Россией.

Сама же Россия на протяжении всей своей истории всегда находилась в пограничном положении относительно своего существования, своей экзистенции. Поэтому ментальный код русской цивилизации завязан на готовности предложить мировой истории самые крупные жертвы, чуть ли не на грани выживания всего этноса. Русский (российский) народ к этому постоянно готов, в любое историческое время и независимо от политического режима, какой на данный момент сформирован на ее пространствах.

В силу одного лишь этого, но самого существенного фактора, становится очевидным, что в противостоянии с Россией, на этих космических высотах мировой истории, Запад обречен. Другой вопрос, что в свое время он совершил удачное клонирование самого себя, создав Соединенные Штаты Америки (а по большому счету еще дополнил сам себя, сделав еще одну копию на территории современной Австралии) и тем самым увеличил возможности своего выживания в условиях тотальной катастрофы. Но наличие современных средств уничтожения, носящих даже не запредельный по своей разрушительной силе характер, но просто выглядящих как некая апокалиптическая и финальная точка в развитии мировой цивилизации в принципе, снимает с повестки дня предусмотрительность Запада в своей рассредоточенности по поверхности Земли – она ему уже не поможет.

Также глобальными игроками становятся и такие величины геополитики, как Китай и Индия, поэтому у Запада в рамках серьезного, экзистенциального столкновения с Россией {не западным миром) нет ни единого шанса. Другой вопрос, что и выживание России (не-Запада) в целом будет затруднено после разрушительной ядерной войны. Хотя здесь и сработает тот самый дар небес – громадные пространства России, какие дадут ей шанс выжить и эволюционировать, спасая остатки цивилизации. Но сам процесс подобного прогнозирования, какой разыгрывается сейчас во всем мире, говорит об одном – перейден ментальный, моральный барьер отрицания такого рода конфликтов, как это было еще совсем недавно, во времена существования СССР.

Есть, правда, одно обстоятельство, какое позволяет несколько смягчить подобного рода картину «конца света» – это наличие громадного количества скрытых внутренних конфликтов внутри западной цивилизации, носящих этнокультурный характер и, частично, конфессионально-моральный. Разбавленная громадным, по численности, количеством инокультурных и иноэтнических элементов, Запад, даже не успев приступить к каким-то шагам по отношению к России (Китаю), может попасть в сокрушающую все на своем пути волну нового мусульманского покорения Европы (Запада), или же получив внутреннее сопротивление значительной части своего населения, связанного с исламом. В Штатах это будет свой вариант сопротивления в виде движения афроамериканцев и выходцев из Латинской и Центральной Америки по переформатированию пространства США[1].

Понятное дело, что создавая такие сценарии развития самого ближайшего будущего, ум отказывается в них верить, и подспудно, исходя из инстинкта жизни, ты рассчитываешь на оптимистическое развитие событий. Замечу мимоходом, что совсем недавно мне пришлось одолеть несколько толстенных томов, описывающих эпохи, предшествующие первой и второй мировым войнам. Ряд из них принадлежит западным исследователям, другая часть – российским. При всем различии в подходах, использовании тех или иных исторических архивов, подробностей аргументации, они едины в своем главном качестве – никакая из эпох «пред-войн» не воспринималась ни политиками, ни общественностью, ни культурным сознанием, как «безнадежная», как та, из которой нет выхода. Эта иллюзорность во взглядах на исторические движения громадного масштаба, которые и до сих пор трудно рационально осознать и корректно описать, повторяется и сейчас. Мы продолжаем болеть этой куриной слепотой, которая мираж и какие-то просветы на горизонте заставляют нас думать, что все будет не так трагично и неумолимо жестко, как описывает всю ситуацию наш интеллект.

Разумеется, что наиболее прозорливые политики и мыслители отчетливо осознают, что, к примеру, сегодня они бы изо всех сил сопротивлялись распаду Советского Союза в том виде, в каком он произошел, что невключение России в союз стран, принадлежащих западной цивилизации, было громадной ошибкой, что постоянный взгляд на Россию и на все, с нею связанное – от человека до культуры, как на врага и как на нечто враждебное духу Запада – это главная и трагическая ошибка западного, прометейски ориентированного человека. Другой вопрос, что для России полное включение в состав Запада несло бы в себе катастрофический сценарий. Может быть, Россия его преодолела бы со временем, выработав в себе национально ориентированную элиту и отказавшись в итоге от западного пути развития. Разумеется, что этот «запутанный» процесс сопровождался бы дополнительными историческими издержками в виде этнических, социальных и других потрясений, а выход России на устойчивую траекторию своего независимого цивилизационного развития был бы задержан на неопределенное время.

При этом западный человек не заметил, что внутри его собственного дома накопилось такое количество противоречий, что справиться с ними нет никакой возможности, кроме как напрячь все свои силы и, сжав зубы, преодолев себя, согласиться на союз с Россией. На самом деле это единственный выход из ситуации, спасение для Запада и для человечества в целом. Запад опять затягивает весь мир в ловушку торжества надуманного, искусственно сформированного идеала (идеологического, придуманного моралите, вроде демократических и новых нравственных ценностей – зеленой энергетики, гендерного равновесия, новой семьи и т. д.), повторяя главную ошибку почившего в бозе фальшивого коммунизма в его тоталитарном розливе – бороться с ветряными мельницами и не обращать внимания на исходные позиции реального бытия.

Современный Запад – это матрица того самого, уже пройденного в мировой истории пути, какой связан с таким примером, как Древний Рим, когда варварство безусловно одерживает вверх над, якобы, цивилизацией и продолжает реализовывать себя на осколках прежнего имперского величия и развитой культуры. Это осуществляется потому, что жизнь этих варваров основывается на реальностях настоящего, а не мнимого мира, на принципах истинно человеческого, хотя бы и выступающего в грубой форме, отношения к бытию. Но главное – он отрицает развращенный и уже распавшийся морально мир покоренной цивилизации. Этот процесс применим как к погибшему Риму, так и к находящемуся на грани жесточайшего кризиса Запада сегодня.

Я еще раз повторю, что без России, без его уравновешивающего присутствия во всех мировых процессах, протекающих на просторах Евразии, невозможно устойчивое развитие человечества. И это можно говорить, проявляя полное уважение к таким мировым феноменам, как индийская и китайская цивилизации. Только Россия обладает модусом понимания как Запада, так и Востока, только она одна вмещает в себя этнически и конфессионально представителей той и другой культуры, исключительно ей принадлежит право оперировать с этими глобальными сущностями, их не упрощая и не превращая в игрушку межцивилизационных столкновений.

Отсутствие сегодня громадных теоретических умов на Западе, подобных Тойнби, Карлейлю, Расселу и других, такого же калибра, не дает никакой возможности для объяснения того обстоятельства, почему после добровольного выхода России из коммунизма, Запад не увидел в этом и свой исторический шанс. Вместо того, чтобы слиться с Россией в братском экстазе, о котором мечтал Достоевский, соединив практицизм Запада и духовную воспаренность русского Востока, создав нечто удивительное на просторах Евразии, что могло стать прологом для нового, фантастического по своим перспективам развития всего человечества. Ничего подобного не произошло и западный мир занял враждебную позицию по отношению к России. Вначале Запад весьма своекорыстно воспользовался слабостью разрушенной, бессильной России, беззастенчиво ее разворовывая, грабя в духе колониальных захватов территорий в средние века, а далее – и это стало главной, онтологической и мировоззренческой, ошибкой – он так и не признал Россию, ее культуру и цивилизацию, равной самому себе.

Запад продолжал видеть на востоке от себя странную, непонятную, экзотически развившуюся, но уже и погибшую империю, от которой исходили всякого рода идеологические неприятности и странный духовный импульс на совершенствование человека, на изменение социальных структур общества. Кое-что Запад усвоил для себя, трансформировал свой социум, более того, он был реально напуган притягательной силой идей, идущих из России – от Достоевского до Ленина, да так, что значительная часть их элиты была и очарована этими идеями и готова следовать за ними. Но окончательного – не примирения, нет – но понимания друг друга, не произошло. Причем, стоит заметить, что Россия искренне схватилась за эту слабо протянутую ей руку и, как всегда было в ее истории, с особым энтузиазмом кинулась осваивать западные ценности, которые ранее были ей недоступны. Правда, очень скоро выяснилось, что они оказались «не первой свежести» и не совсем подходящими для русского народа.

И этот процесс отторжения от Запада происходил в России с неизбежностью идущего по полю боя танка Т-34, независимо от того, кто и как в государственных масштабах России усиленным образом работал над полной капитуляцией России и как государства, и как независимой цивилизации. Но сопротивление потихоньку накапливалось, подкрепляемое постоянно недружественными и подчас враждебными шагами Запада, особенно по расширению НАТО, и завершился этот процесс явлением Путина в современной России. На Западе никак не поймут, что дело не в конкретной исторической фигуре Путина, хотя и в нем также, и я писал об этом в книге «Понять Россию»; не было бы его, чуть позже появился его духовный двойник, и Россия все равно начала бы движение в сторону от Запада.

Айсберг России не просто дрейфовал куда-то в направлении бесконечных просторов Урала, Сибири и Дальнего Востока, но он еще и перевернулся, к изумлению Запада, и показал спрятанную под гладью современной истории нерастраченную силу духовной жизни народа, его потребность в справедливости во всем – от поведения в частной жизни до событий мировой истории. Этот невидимый до определенного момента громадный материк русской жизни не только неприятно удивил западных политиков, но и ужаснул своей нетронутой и нерастраченной громадностью и фатальностью «охлаждения» всех западных интенций и планов по полному подчинению России западной доминанте.

Русский варвар так и остался варваром в глазах европейского «прометея», поскольку он, набычившись, упрямо отказывается от всех прелестей постмодернистского мира, от идей глобалистики, потворства парадигмам трансгуманического понимания жизни, созданных безымянными западными пророками на альпийских лугах и убедивших в их жизнеспособности почти все человечество, но не принятых основной массой российского народа. В известной степени, это сопротивление русских является спусковым крючком для многих стран мира, какие в отличие от сегодняшней идеологической зашоренности Запада, не хотят жить по одним и тем же определенным, далеко за их пределами и не по их воле, лекалам, предназначенным для всех государств и народов, независимо от их этнического своеобразия и культурно-исторической специфики.

* * *

Несмотря на то, что «дьявол» прячется всегда в деталях и тем самым он умерщвляет самые лучшие поползновения человеческого духа, сегодня наступил тот самый, и заметим тут же, чрезвычайно редкий, исторический момент, когда «видно далеко и во все стороны». Произошло, может быть, впервые за всю трудную историю человечества укрупнение масштаба происходящих событий. Остроту этим событиям придает обстоятельство, не знакомое ни крестовым походам Средневековья, ни религиозным войнам на территории самой Европы, ни колониальному покорению Западом других народов «огнем и мечом», ни наполеоновскому переформатированию именно что Запада как такового, ни повторению подобной попытки Германией в XX веке, а именно: над человечеством реально повисла угроза исчезновения его самого, чего раньше не было даже в самом малом приближении. Ни подобная громадным армиям древности шестисоттысячная толпа наполеоновских воинов, ни орды почти 200 гитлеровских дивизий не представляли такой онтологической угрозы всему населению земного шара, да и самой планете Земля, как маленькие «красные кнопки», находящиеся в ядерных чемоданчиках руководства стран, владеющих атомных оружием. Наконец-то самоубийца нашел для себя подходящую веревку, какая выдержит тяжесть его тела, и теперь можно приступить к суициду. Такой исторический сарказм единственно и уместен для описания той новой ситуации, в какой очутилось современное человечество.

Само соображение о возможности ядерной войны ставит вопрос не о потенциальном исчезновении каких-либо государств и народов, не только о тектонических изменениях климата, о наступающих природных катаклизмах планетарного размера, но о приостановлении движения и развития всего разумного человечества со всеми его правдами, идеалами, достижениями, мечтаниями, языками, культурами, расовым и этническим разнообразием.

В чем причины постоянной исторической реинкарнации России?

Россия – это мир становления. Все в нем меняется или очень медленно, или, напротив, очень быстро. В этой очевидной констатации запрятаны многие ответы на загадки России, как ее воспринимают на Западе. Хорошо известны слова Черчилля на этот счет: «Загадка, завернутая в тайну и помещенная внутри головоломки» (один из вариантов перевода). Но мы сейчас обратим внимание на очевидное противоречие, кроющееся в такого рода утверждениях. Получается, что мы, русские, по своей ментальности, особенностям национального характера склонны к противоположным по направлению и качеству действиям. То же самое можно наблюдать и в том, как русский человек относится к своему отечеству. Он может его одновременно нежно, без памяти любить, и в тот же самый миг жестоко его критиковать, отыскивать видимые и невидимые пороки и скверные стороны государственного устройства. Эта «отрицательность» упирается как раз в эту амбивалентную особенность национального сознания. Русский человек гораздо быстрее и легче обнаружит недостатки управления, некомпетентность властей, отсутствие нормальных дорог, всеобщую безалаберность, чем собственное желание заниматься текущими делами, незначительными и кажущимися ему неважными. Кто только из великих умов не оттоптался на этой беспощадной критике русского общества и России как государства. При этом изначально, особенно ярко с начала XIX века, стала звучать нота необходимого учительства у Запада, обнаружения на «той» стороне подлинных культуры и света. Этот парадокс объясняется достаточно просто, именно с конца XVIII и в начале XIX века, еще до войны с Наполеоном, русское дворянство стало достаточно часто выезжать в Европу, посещать модные курорты, европейские столицы и пр.

Такого рода «брюзжание» стало во многом общим местом для тогдашнего великосветского дискурса, и надо было обладать масштабом личности Пушкина, чтобы противопоставить такому мнению иную, скажем аккуратно, патриотическую позицию. Конечно, в определенной степени после Наполеона эта линия «преклонения» перед Западом вначале сошла на «нет», но очень скоро нашлись новые очаги поклонения в виде немецкой культуры, и особенно, немецкой философии.

Россия, конечно, активно усваивала идеи европейского Просвещения. Они, будучи чрезвычайно плодотворными для развития культуры и общественного сознания, влияли на просвещенческий стандарт восприятия мира русским обществом, который породил в свою очередь идеи широкого образования, развития искусств и науки, воспитания свободного гражданина (при этом приветствовались и атеистические настроения), способствовали зарождению в России соответствующих моделей жизни и поведения. Так что объективная подкладка под такого рода возвышенным отношением к Западу существовала в русском обществе, и от этого обстоятельства никуда не деться, анализируя взаимоотношения России и Европы.

Эти взгляды и настроения сопрягались с врожденным чувством большинства русских людей – от дворянства до крестьян – любви к своей родине. Такой симбиоз не мог не породить известной двойственности в образе мысли и в социальном поведении, прежде всего, образованного слоя русского общества, дворянства. Более того, на определенном этапе развития России тенденция социального критицизма стала выступать в качестве довлеющей для определенных классов общества. Я много анализировал этот феномен в своих книгах, обращая внимание на то, что наиболее революционизируемым стратом русского социума были так называемые разночинцы, выходцы из деклассированных, во многом маргинальных, слоев русского общества. Именно они, в итоге, стали тем самым горючим материалом, который удалось вначале воспламенить народовольцам, устроившим террористическую войну с собственным государством, а потом вовлечь в этот процесс и более широкие слои населения, какие сподобились на целый цикл революционных потрясений России в начале XX века.

Ментально это легко легло на вышеотмеченную двойственность национального характера, уверовавшего, что где-то, но не у нас, и порядка больше, и люди живут лучше, и «дороги есть», а здесь, у себя в отечестве одно сплошное безобразие. К тому же на это накладывалось архаическое чувство, так или иначе, подспудно объединявшее русское общество, что Россия – это богоизбранная страна, «третий Рим», что такого близкого Богу народа нет больше нигде на свете.

Для того, чтобы прочувствовать все эти противоречия, носящие во многом сказочный характер с точки зрения западного рационализма, достаточно обратиться не к трудам философов, социологов, историков того, да и нашего, времени, но к текстам русской литературы, которая объяснила все эти контрадикции лучше всякого Гегеля. Так и привык жить русский человек в тенетах этого раздвоенного отношения к своей родине, выбирая то или другое к ней отношение в зависимости от исторической ситуации.

Вот и Герцен, на которого я уже не раз ссылался в этой книге, представляет собой истинного русака – и любящего Запад и его ненавидящего, но зеркальным образом так же относящимся к России. В конце XIX века и в начале революционного двадцатого столетия такое отношение ярко было выражено у великого русского парадоксалиста Василия Розанова.

Русскому человеку всегда не хватало и не хватает до сих пор той самой пушкинской трезвости отношения к своей родине, какую мы обнаруживаем в его писаниях, дневниках, письмах и во всем его творчестве. Уже позже, другой русский трезвомыслящий писатель, Михаил Булгаков, заметит, что русский человек более всего страдает от «неуважения себя». Это наша родовая черта, какая не позволяет выверено и продуманно относиться к жизни России, ее истории. Это мешает и каждому из нас, русских мыслителей XXI века, четким образом позиционировать самих себя, свои труды, свою семейную жизнь, связанную с рождением и воспитанием детей и внуков, на фоне и, не отрывая себя, от жизни твоего государства. Слишком многое в нем тебе не нравится, хочется исправить, наладить должным образом – таков основной лейтмотив менталитета русского человека. А гордость за отчизну и почтение к национальным святыням он проявляет в основном по тем или иным датам. Такого рода психологическая парадоксальность выразилась в русской поговорке, совершенно не понимаемой западным сознанием, – «кого люблю – того и бью».

Понятно, что и русское государство не очень много делало в своей истории, чтобы пробуждать и воспитывать добрые чувства по отношению к самому себе в своих гражданах. Пренебрежительное отношение к частной человеческой жизни, восприятие индивида в первую очередь как винтика общей государственной машины и части социальных структур, весьма легкомысленное, если не сказать тверже – наплевательское отношение к бытовой, повседневной жизни каждого русского человека, – все это хорошо знакомо русскому человеку, независимо от того, в какой исторической эпохе ему довелось родиться и жить в России. Это обесценивание жизни отдельного человека, какое было присуще существованию русского государства на протяжении всей его истории, имеет два основных аспекта. С одной стороны, государство, так настроенное, куда легче посылает своих граждан на всякого рода войны, на «великие» и рабские по существу стройки, сравнимые с древнеегипетскими трудами по созданию пирамид, а с другой, и сам человек привыкает к такой парадигме своих отношений с государством. Оно, государство, всегда главнее, важнее, мощнее, чем отдельный, «маленький» человек – в ментальности русских людей. Соответственно выстраивается и «картина мира» в сопутствующей данным отношениям отдельного человека и государства, культуре.

Русская литература особенно остро ощущала эту внутреннюю национальную трагичность и российского государства, и человека, в нем живущего, и все время занималась именно защитой маленьких, униженных и оскорбленных людей, и преуспела в этом настолько, что смогла прогенерировать все русские революции, какие легли в основание нового исторического «выверта» России для всего человечества – создание ею новой империи (советской) на принципиально новых основаниях общественного устройства. Но и в той новой, по сравнению с царской, империи было то же самое, пренебрежительное отношение к отдельному человеку. Так что глобально почти ничего не изменилось.

При этом русское государство использует то самое родовое свойство психологии, эмоциональной картины мира, врожденного коллективизма (то в форме общины, то в форме колхозного сообщества), привязанности к своему этносу сверх всякой меры, наконец, генерализируемое начало православного верования, какое скрепляет весь этот рыхлый конгломерат отдельных личностей в народ крепче всякой глины. И это последнее становится неявным, но самым существенным и опорным моментом существования народа как целого.

Вот он, отдельный русский человек, живет себе, поживает в тех или иных исторических обстоятельствах, привычно страдает от государства, от его начальников, терпит все это, так как «Бог терпел и нам велел», но вдруг, в экзистенциальных обстоятельствах возможной гибели государства и его самого со своим семейством, разрушения привычного уклада жизни, в мгновение ока через какие-то энергии он подключается к тем пластам этнической памяти, где к нему взывают протопоп Аввакум, Козьма Минин, Суворов, адмирал Ушаков, Михайло Кутузов, а дальше и Пушкин с Гоголем, Толстой с Достоевским, а тут и Жуков ставит точку над всей западной цивилизацией, дерзнувшей изменить привычный для русского человека ход истории.

От «своих» русский человек готов стерпеть почти все, что угодно, на что не способны люди, живущие чуть ли не рядом, вот тут, за горой или лесом, но от «чужих» он не желает сносить самую малость притеснений и тем более покушений на его привычный уклад жизни. И пусть этот уклад кажется удивительно отсталым, уже и не используемым продвинутым западным соседом, но вот он срабатывает безупречно, когда наступает решающая минута и необходимо разобраться с тем, будет ли жива русская земля и не отвернется ли от нее Бог?

Что происходит с Россией сегодня?

Автор книги[2] опять умудрился (вместе с другими русскими людьми) оказаться на самом перепутье драматических событий, когда и не знаешь, вывернет ли мировая история из своей привычной колеи, не занесет ли на повороте возок русского государства и не устроит ли оно, захватив попавшиеся ему на пути другие народы и страны, катавасию не менее причудливую, чем события недавнего прошлого?

Не дано нам этого знать в полной мере, можно только предчувствовать, да молиться, чтобы миновала нас «чаша сия». Да и то сказать, сколько же можно в течение одной жизни – а здесь я говорю исключительно о себе, понимая одновременно, что это имеет отношение ко многим миллионам людей – переживать всякого рода потрясения и сбой основной колеи существования. Надеюсь, что из предшествующих главок этой книги становится понятно, о чем идет речь.

Понятное дело, что внутренне, по-русски, я был, скорее всего, готов к этим пертурбациям, но у меня есть отсылка к нескольким десятилетиям более-менее спокойной жизни первого периода моей жизни, когда существование имело какую-то устойчивость, а ложные, но твердые ориентиры социальной жизни предполагали известные перспективы развития и стремления к самовыражению. Да, и теперь, и тогда понималось, что не хватает в обществе воздуха, что существует громадное количество ограничений, но большая часть жизни проходила в осмысленном труде, в работе над собой, над культурными залежами, русскими и мировыми, и всего этого хватило бы не на одну жизнь.

Здесь же, в сию секунду опредмечивающемся историческом пространстве, в настоящем историческом моменте чувствуешь себя, как чувствовал и писал об этом Бунин после революционных потрясений России в 1917 году: «Нападите врасплох на любой старый дом, где десятки лет жила многочисленная семья, перебейте или возьмите в полон хозяев, домоправителей, слуг, захватите семейные архивы, начните их разбор и вообще розыски о жизни этой семьи, этого дома – сколько откроется темного, греховного, несправедливого, какую ужасную картину можно нарисовать, и особенно при известном пристрастии, при желании опозорить во что бы то ни стало, всякое лыко поставить в строку!

Так врасплох, совершенно врасплох был захвачен и российский старый дом. И что же открылось? Истинно диву надо даваться, какие пустяки открылись!.. Что открыли? Изумительно: ровно ничего\» («Окаянные дни»)

Но не так ли произошло в России (Советском Союзе) на рубеже 80-х и 90-х годов? Опять тот же самый разор, попрание всяких святынь, правил жизни, опять везде – в крепком доме, уютном и обжитом, несмотря на то, что тут, то там были видны треснувшие окна, слышны скрипящие половицы, всюду была облезлая краска и было видно, что дом нуждается в ремонте, в укреплении фундамента, но по всей своей силе он мог стоять еще не один десяток лет, и вот все это было снесено почти до основания, самое ценное было или уничтожено или вынесено на площадь и продано или роздано за копейки, жадно смотрящим на богатства этого дома окружающим жителям других домов и стран.

А ведь это произошло, когда жильцы этого дома, только-только поправив свое, почти дотла разрушенное после войны жилище, научились жить по новым правилам и с новыми его «домоправителями», привыкли к устойчивости мирной и стабильной жизни. Опять – в который раз в русской истории – мы были вынуждены раскрыть все двери настежь и повалить из дома стремглав, пока там не разгорелся новый пожар. Да сколь же в этом доме богатств, как терпеливы его жильцы, чтобы опять и опять переживать такой разор и такие бедствия?

Вспоминается Герцен, который писал, что Россией «человечество протрезвляется, мы его похмелье. Нашим разочарованием, нашим страданием мы избавляем от скорбей следующие поколения…» И тут мы опять виноваты перед всем миром по мнению нашего гениального соотечественника! Самое пустое дело только в самих себе видеть причину проблем и исторических катаклизмов, какие обрушиваются на Россию с известной регулярностью. Основная проблема, вероятно, в том, что Россия все время стремится и пробирается в окружающий мир, считая, что именно там ее место и ее ждут с распростертыми объятиями. И ничему нас не научили ни обязательные, почти по календарю, походы на Россию, ни пренебрежение к ее культуре, ее достижениям и заслугам перед всем человечеством со стороны западного мира (но не только), ни откровенное желание когда-то, хоть как-то, но «поставить Россию на место», определить ей закуток где-то между финскими болотами, вечной мерзлотой и уральскими горами, но не больше.

«Неправильный» мы народ с точки зрения просвещенного Запада, нет у нас права на равноценное с ним существование. Сейчас, в ситуации военного столкновения, по сути, со всем Западом, (пишутся эти строки в начале июля 2022 года), разговоры о необходимости «уничтожения» не только России, но и всего русского, становятся обыденной риторикой политиков целого ряда западных стран. И вопрос даже не в том, кто и как из самих русских относится к «специальной военной операции» на Украине – поддерживает ее или, напротив, яростно против нее выступает – неважно, все мы, русские, попадаем под этот расходный ордер западной цивилизации. Ей опять, в очередной раз кажется, что с помощью России, унизив ее, расчленив, изменив ее природу, можно решить и собственные проблемы, которых накопились выше всяких разумных пределов, несмотря на уверения со всех сторон, что все «хорошо, прекрасная Маркиза», что Запад не вступил ни в какой кризис, а переживает временные трудности и готов к будущим победам во имя всего человечества.

Правда, это «все человечество» весьма подозрительно смотрит на такого рода уверения, так как и стародавний – исторически вчерашний – опыт говорит о другом – о том, что Запад не намерен менять свою цивилизационную природу, а будет продолжать решать свои внутренние проблемы за чужой счет. И это при страшном для них, новом повороте мировой цивилизации, когда солнце в прямом смысле будет вставать и садиться на Востоке, который представлен двумя громадными цивилизациями Китая и Индии. Исторически Запад обречен, если только он не переменит свою, не угасшую еще с времен Возрождения и Нового время интенцию жить за счет покоряемых территорий, осваивая окружающий мир во всех его аспектах, но прежде всего материальных. При этом, кстати, культурная, индивидуализированная специфика этих поднимающихся стран в виде освоения их ментальности, особенностей психологии – не волнует Запад, он изначально считает такие тонкости несущественными для мирового расклада сил. Высокомерие и авантюрная пассионарность на настоящем этапе могут привести Запад к грандиозному, самому сильному упадку за весь период его истории.

Это тем более очевидно, что западный мир почти отрекся от всего того, что ранее привлекало внимание остального человечества, – религиозные ценности и доктрины, моральные установления, образ жизни, ориентированный на духовное развитие. Запад, добровольно отказавшись от почти всех своих аксиологий, отказался тем самым и от морально-ценностной, да и идеологической поддержки остального мира. Смысловой багаж западного мира оказался почти пуст, кое-какие остаточные сущности продолжают там шевелиться, но в виде уже совершенно вымороченных и нежизнеспособных явлений.

В определенном отношении Россия никогда не будет Западом, в то время, когда она, как ни парадоксально, выступает тем самым идеальным западным миром, но с позиций уже давно отринутым самим Западом, с позиций ценностнях и содержательно-смысло-вых. Влюбляясь в те или иные футуристические проекции, какие западное сознание выстраивало перед всем миром, русский человек особенно крепко в них впивался, они отвечали какой-то стороне его души. Скорее всего, изначальная архаическая идеальность русского сознания, не умея выработать в самом себе такое многообразие концепций, теорий, точек зрения, перенимал самое близкое ему и замешанное на чувствах социальной и антропологической справедливости. Именно это и привлекало русскую культуру.

В своих последних книгах, посвященных разделению Запада и России, я подробно и детально дал описание данного процесса. Здесь же хочу подчеркнуть, что увлеченность России большими и в основном утопическими интеллектуальными построениями на той стороне, с какой солнце уходит на покой, говорит о том, что Россия невольно была лучшей ученицей Запада. Истинный Восток всегда подозрительно относился к западным фантазиям, да и не мог принять окончательно западное как нечто близкое ему, в то время как Россия, пробравшись через «окно», прорубленное Петром Великим в Европу, стала с удовольствием осваивать образ жизни, моду, языки, привычки и все прочее, идущее с Запада, вместе с тем оставляя какой-то зазор между собой и западными учителями.