Помоги проекту - поделись книгой:
Вообще все, что могло набросить тень на старую Россию, на ее быт, государственный строй, на ее представителей, вызывает протест со стороны Петербурга. Корабли, указывали Вольтеру, строились в России и до Петра Великого (№ 116); татарам платилась не вынужденная дань, а добровольные поминки (№ 170); если раньше русские, действительно, не выезжали за пределы своего отечества, то не потому, чтобы церковь (религия) категорически запрещала посещение чужестранных земель, а в силу вообще нежелания ездить туда, правда, основанного на предрассудках религиозного характера (№ 117). Простое заявление, что раз в году царь, с обнаженною головой, шел перед патриархом, ведя за узду его лошадь, может дать повод к неверному толкованию; необходимо добавить: это происходило в Вербное Воскресенье, патриарх изображал Иисуса Христа, шествующего на осляти (№ 104). Откуда взял Вольтер указание, будто Стрешнев, отец супруги царя Михаила Федоровича, самолично обрабатывал вместе с слугами свою землю (№ 127)? И потом, зачем называть его «бедным дворянином»? После брака дочери, его возвели в сан боярина; ведь не был же боярином и Милославский, когда дочь его выходила за царя Алексея; между тем Вольтер определяет его этим званием с первых же слов. Следовало бы так же поступить и со Стрешневым (№ 131). Не подобает также уподоблять боярина Морозова турецкому визирю: сравнения подобного рода вообще неприятны, да и неверны: Морозов вошел в силу, потому что был воспитателем царя Алексея, а потом стал его свояком (Там же); что же до того, будто русские солдаты бросились перед победителем под Нарвой на колени, моля о пощаде, то ни один даже шведский историк не сообщает об этом, не говоря уже про то, что такой прием совсем не в нравах русского человека (№ 238).
Вольтером были недовольны за недостаток почтительности к царю Михаилу Федоровичу: несоответственно называть его «молодым человеком», jeune homme, рисовать его личность бесцветной, говорить, что страной, его именем, правил патриарх Филарет и что само царствование его не оставило по себе никаких следов, ни худых, ни хороших. Нет, возражает Ломоносов: при царе Михаиле была обстроена Москва, покончено с самозванцами, вообще восстановлен порядок. Отрицать выдающуюся роль Филарета критик, разумеется, не в силах, но и тут старается ослабить ее замечание: «однако и сам государь был тогда в полном возрасте, когда родитель его из Польши прибыл, и мог отправлять дела государственные» (№ 124, 130). Едва ли впрочем и сам Ломоносов не понимал всей бессодержательности такого возражения.
В господствующей церкви, конечно, неприятно иметь сектантов; но, указывали Вольтеру, нигде так мало сект не было, как в России (№ 106); и напрасно считать русскую церковь до времен Петра «невежественной»: с самого ее возникновения ей уже знакомо было Священное Писание, сочинения греческих отцов Церкви в подлинниках: и если полногласие в церковном пении введено было только в самое последнее время, то это еще не признак «невежественности» (№ 109). Вообще о явлениях в церковной жизни следовало бы говорить с большею осторожностью и почтением. В описании прения с раскольниками в Грановитой палате Вольтер явно издевается над религиозным чувством спорящих (№ 162); фразу, будто «Троицкая лавра охранила царскую семью от стрельцов скорее своими крепостными твердынями, чем святостью места», необходимо выкинуть совсем (№ 165); молитва Николаю Чудотворцу, якобы составленная после поражения под Нарвой, есть очевидная выдумка какого-нибудь француза или немца, с целью посмеяться над русскими, и потому не заслуживает никакого внимания (№ 241)[363].
Когда Вольтер, опираясь на донесение Карлейля, описал жалкую обстановку жизни в Москве времен царя Алексея Михайловича и сказал, что большинство бояр спало не на кроватях, а на простых лавках, подослав под себя кожу или какую-нибудь подстилку; что каменных домов в Москве в ту пору почти не было, а мебель в них отсутствовала; что обедали без скатертей, что улицы не мостились, – то в Петербурге тоже запротестовали, находя такое изображение унизительным для достоинства народа русского (№ 37). Зато и протест поставил Вольтера в недоуменье. «Описания Олеария и Карлейля, – писал он 17 июля 1758 г. Шувалову, – изображают нам Россию того времени страной, которую еще предстояло создать (pays où presque tout était encore à faire); оспаривая это положение, мы уменьшим заслуги Петра, которому Россия обязана культурным подъемом: ведь если так, то, значит, не было и самого творения?!»
Подобное заявление, конечно, вызовет улыбку: мы не привыкли подгонять толкование исторического источника под свою излюбленную идею; но было бы ошибкой подходить к Вольтеру с современными требованиями исторической науки. Прежде всего Вольтер не историк, а просто хороший исторический рассказчик; критика источников у него своеобразная, субъективная; он, если можно так выразиться, мало заботится об исторической правде – его внимание сосредоточено на том, чтобы дать правдивую картину, и притом картину соразмерную в своих частях, где части эти были бы хорошо пригнаны и согласованы между собой. Последнее требование, несомненно, свидетельствовало о его литературном вкусе, но, как видим, выводило на опасную дорогу, тем более опасную, что своеобразное отношение к источникам шло рука об руку с таким же представлением об исторической достоверности. Представление это было именно литературным, не историческим. Один неловкий оборот речи ведь не исказит гладкости и плавности всего повествования; в картине не совсем точно наложенная линия, грубоватый мазок тоже не испортят общего впечатления, если в целом картина скомпонована правильно и нарисована с талантом. Точно так же можно извинить и маленькую неточность, особенно если она поможет удачному обороту речи, внесет яркую черточку, позволит округлить фразу, а главное, не многословить, не напихивать мелких, скучных, ничего не значащих подробностей.
Ведь отличительным признаком Украйны было ее деление на полки, и если она делилась еще и по городам, то разве так необходимо отмечать и это (№ 48)? С Оренбургом, оказывается, торговали преимущественно не персы, а бухарцы, – значит, персы все же торговали; ограничимся одними ими, чтоб не вводить нового неизвестного имени. Кто слыхал о бухарцах? О персах же говорено раньше и будет еще речь впереди (№ 63). В Англию, оказывается, царь поехал не с послами; однако позже, вслед за ним, Головин, второй посол, все же отправился туда, и потому стоит ли изменять фразу, уже сложившуюся и написанную (№ 219)? Петербургский критик называет нехарактерным определение Смоленской области как «части древней Сарматии»: не только-де Смоленск, но и Москва, вся Европейская Россия входили в состав Сарматии – но что же делать, если Вольтер знает о Смоленской области одно только это (№ 40)?
Ход мыслей нашего писателя в этом направлении восстановить не трудно: есть мелочи, о которых серьезно не стоит и рассуждать, точно или не точно изложены они! Не все ли равно, Псковская или Новгородская губерния «скорее» прилегали к озеру Пейпус (№ 246)? Был ли Невиль послан в Россию польским правительством или французским посланником при польском дворе? – Во всяком случае он ехал туда с паспортами польскими и привилегированным положением дипломатического лица пользовался, благодаря им (№ 173)! Вольтер назвал Петербург «самым новым» городом в России, а ему возражают, что там строились после него и другие еще города, – но какое дело читателям его книги до этих «других» городов, и кто слыхал о каком-нибудь новейшем после Петербурга (№ 18)?
В иных случаях Вольтер оставляет очевидный промах без исправления, лишь бы не сделать уступки своему критику, не признать себя побежденным. Он назвал Оренбургскую губернию «маленькой», Миллер же утверждает, что она, наоборот, отличается внушительными размерами, тянется на 15 градусов в долготу, на 10 в ширину. Может быть, это и так, но все же она маленькая по сравнению с Сибирью, к которой непосредственно прилегает (№ 62).
Неточности подобного рода не что иное, как мелочи; они не стоят нашего внимания, и Вольтер, действительно, относится к ним с нескрываемым пренебрежением. Последнее к тому же позволяет ему замаскировать собственное незнание или противоречие, подчас еще и пройтись на чужой счет. Он называет верхом педантства «глубокомысленно» разбираться в вопросе, был ли Иван Гутменш врач или аптекарь, а его собрат ван-Гаад голландец или голштинец родом; и он поднимает на смех Миллера, колебавшегося в определении, что́ именно нашли в комнате у ван-Гаада, когда его убивали, – краба или лягушку: «полагаюсь на ученость моего критика, – пишет он Шувалову 25 сентября 1762 г., – и попрошу его, когда придет время, разъяснить окончательно этот вопрос. В самом деле, ведь это так важно в истории Петра Великого! Наш немецкий ученый, положительно, заправский выученик Нордберга: тот, в своей истории о шведском короле, счел нужным довести до сведения потомства, что скамьи во время коронования Карла XII были обиты синим, а не каким-либо иным сукном. Вот подумаешь: событие такое бесподобное, а государственные люди так поглощены мыслью обо всех этих ценных фактах, что ни об одном из них нельзя умолчать перед читателем!»
Доводами Вольтера петербургские академики, однако, не прониклись и продолжали ревниво и «педантично» уличать его в содеянных промахах. Нельзя, замечали ему, говорить: «le gouvernement de Revel et de l’Estonie» – вместо et следует поставить ou, потому что Ревель есть не что иное, как главный город в Эстляндии и местопребывание эстляндского губернатора (№ 17); нельзя сказать просто: «Иван Васильевич» – следует добавить: «великий князь» (чтобы отличить его от другого Ивана Васильевича, царя) (№ 114)[364]; Елизаветинскую крепость построили не для острастки запорожцев, а для защиты новых колонистов (№ 51); «трех других Лжедмитриев» не существовало – их было всего два (№ 119). Указывали Вольтеру и на недочеты в рассказе о заведении флота на р. Волге при царе Алексее Михайловиче (№ 184), на то, что Эстляндия никогда не входила в состав Ливонии (№ 299); хотели более точного определения термина «полугалеры» (№ 247, 252) и считали, что Батурин – столица не «казаков», а гетмана, причем само слово это по-французски следует писать без буквы h: Baturin, не Bathurin (№ 283).
С описанием Петербурга, однако, вышло нечто неожиданное. Петербургская академия, обыкновенно упрекавшая Вольтера в недостаточном воздаянии чести России и ее «творцу», нашла описание новой столицы русской приукрашенным выше меры и нарисованную картину не соответствующей истине. Оказывается, набережная реки Невы сложена была не «из красивых камней», а Летний дворец совсем не «прекрасный образчик европейской архитектуры»; что триумфальной арки там более не существует; здание биржи, склады под галеры, дворцовые магазины, полицейский дом – обширны и поместительны, да; но арсенал там не каменный, да и казармы гвардейских полков тоже деревянные (№ 19). Вольтер, конечно, понял, что он перестарался; однако переделывать свое описание он не стал – «красоты» Петербурга так согласовались со всем характером и задачей книги!
Книге Вольтера была присуща еще одна особенность, встретившая в Петербурге большое неодобрение. Уже по самому плану своего сочинения Вольтер рассматривал события на известном расстоянии, и на расстоянии довольно большом, вследствие чего «мелочи», подробности неизбежно сливались и пропадали; в Петербурге же, наоборот, вооружились сильной лупой, чуть не микроскопом, боялись проронить малейшую подробность и мечтали втиснуть в книгу весь материал, каким располагали: располагая, например, записками Матвеева, хотели бы самым подробным образом изложить события 1682 и 1689 гг., стрелецкий бунт, движение раскольников, борьбу царевны Софьи с Хованским, устранение Софьи от власти; Вольтер же основательно опасался, как бы такое обилие данных по вопросу, сравнительно второстепенному, не нарушало соразмерности частей, не исказило должной перспективы. Он писал для широкой публики, а ее необходимо было прежде всего заинтересовать, привлечь к чтению, и потому забота о структуре, о планомерности всего сочинения стояла у Вольтера на первом месте. Он мечтал о беглом, стройном aperçu, из Петербурга же ему грозили громоздким и неуклюжим творением.
Обе стороны зачастую расходились не потому, чтобы одна из них оказалась неправой, а потому что каждая разными глазами смотрела на одно и то же явление. Остяки, говорит Вольтер, жили по соседству с бурятами и якутами, – из Парижа и Délices так ведь одинаково далеко и до тех, и до других! – а Миллер ему: «хороши соседи на расстоянии 100, 200 лье один от другого!» (№ 74). «Кремль – царский дворец»; – нет, отвечают Вольтеру: в Кремле, кроме царского дворца, есть еще церкви, присутственные места, склады, дома частных лиц (№ 144). «La Courlande, qui tient à la Livonie, est toujours vassale de la Pologne, mais dépend beaucoup de la Russie», – говорит Вольтер, – и для 1758 г., в общих чертах, это верно. Но Миллер направляет свою лупу и находит, что была пора, до 1561 г., когда Курляндия не находилась в вассальных отношениях к Польше, и что теперешнюю «зависимость» ее от России можно истолковать неправильно, если видеть в ней больше, чем необходимость считаться со взглядами и политикой русского правительства (№ 16). «La province d’Archangel, pays entièrement nouveau pour les nations méridionales de l’Europe» – Вольтер и здесь прав: кто в Европе XVI, XVII и XVIII вв. слыхал о более ранних известиях про Архангельский край? Ченслор, приехавший туда в царствование Ивана Грозного на своих английских кораблях, действительно, впервые открыл его своим современникам. Нет, спешит возразить Ломоносов: датчане и другие северные народы торговали в том краю еще за тысячу лет до нашего времени, даже еще раньше; не верите, так справьтесь у Сгурлезона, писателя XII столетия (№ 21). Справляться Вольтер, разумеется, не стал, да и не к чему было: он и его критик говорили на разных языках.
Малороссы, по словам Вольтера, отдались в 1654 г. России, без особого, однако, подчинения ей (sans trop se soumettre); зависимыми стали они при Петре (et Pierre les a soumis). Не вдаваясь в подробности, автор, очевидно, хотел сказать, что льготное положение, на каком малороссы вошли в состав Русского государства при царе Алексее Михайловиче, было ими потеряно в царствование Петра Великого – и можно ли с этим спорить? Несомненно, зависимость Малороссии от центральной русской власти значительно усилилась при Петре, и этого довольно для целей Вольтера. Но Миллер, хватаясь за букву закона, спешит возразить: «привилегий Петр не отнимал у них» (№ 47), как будто письменный документ непременно всегда соответствует действительному проведению его в жизнь.
Издали Вольтер видел на устьях Северной Двины всего один монастырь, а вокруг одну «пустыню»; Миллер же в лупу разглядел еще и город Холмогоры, да несколько деревень в придачу (№ 23); с того же далекого расстояния Белгородская провинция представлялась поставщицей скота для одной Польши; на деле же, оказывается, она снабжала также и Германию (№ 53); стрельцов разослали из Москвы не только на крымскую границу, но и на литовскую (№ 213). В увеличительное стекло раскрылись еще и такие подробности: патриарх Адриан умер не просто «в конце XVII ст.», но 18 ноября 1700 г. (№ 226); Петр воздвиг укрепления не только в Азове, но и на Днепре (№ 234) и т. д.
Все с помощью той же лупы Вольтера старательно знакомили с семейным положением русских царей, с именами их жен, дочерей (№ 127, 142, 143, 180), входили в подробности майского бунта 1682 г. (№ 144, 145, 148, 152, 153, 156), движения раскольников и борьбы царевны Софьи с князем Хованским (№ 159, 162, 163, 165, 166), устранения царевны от власти (№ 172–178); точно то же можно сказать и о фактах, касавшихся зарождения флота (№ 186, 195), заведения и устройства первых гвардейских полков (№ 182, 188–194). Недавние исследования Сибири, предпринятые Петербургской академией, отразились на замечаниях Миллера к седьмой главе «Истории» – «Съезд и договор с китайцами» (№ 198–208; ср. № 70); нашлось что указать и по связи с изложением хода Северной войны (№ 249, 256, 258, 269, 288, 294, 296), обстройки города Петербурга (№ 259, 271)[365].
Но ко всем этим указаниям Вольтер оставался глух, находя, что распространяться о том, какие города в России древнее Москвы (№ 32); осложнять общее положение – дома частных лиц в Москве XV ст. представляли собой простые деревянные избы – указанием, что были в ту пору там и каменные дома (№ 33); непременно называть по имени монастырь, стоявший на месте будущего города Архангельска (№ 22); разбираться, кто из русских государей впервые стал принимать на службу иностранцев (№ 110), помирился ли Михаил Федорович раньше с поляками, а потом со шведами, или наоборот (№ 129) – проделывать все это положительно не стоило. Будь такие мелочи даже заранее известны Вольтеру, он все равно игнорировал бы их намеренно, из опасения заслонить ими главные линии своего литературного здания. В особенности находил он опасным загромождать историю Петра Великого изложением событий, предшествовавших его царствованию, «чтобы не утомить преждевременно внимание читателя, который нетерпеливо ждет поскорее перейти к самому царствованию» (письмо Шувалову, 1 августа 1758 г.).
«Разумеется, – пишет он Шувалову 23 декабря 1761 г., – вы не захотите, чтобы я вдавался в мелочные подробности: они плохо вяжутся с высоким назначением исторического труда, задача которого – дать общую картину светлых и отрадных явлений в деятельности великого человека. В специальной истории морского дела, конечно, можно говорить, как строились разные баркасы, вычислять количество снастей, пошедших на них; точно так же и в истории финансов уместно определять цену алтына в 1600 году и сопоставлять ее с нынешней стоимостью; но тот, кто выводит своего героя перед лицо иностранных наций, должен обрисовать его лишь в главных линиях, чтобы вызвать к нему всеобщий интерес».
«Что уместно, – читаем мы в письме 14 ноября 1761 г., – в судебном, полицейском или морском трактате, то совсем не подойдет к большой истории. Заметки, возражения – всему этому место в архивах или в специальных сборниках Ламберти, Дюмона, но ничего не может быть несноснее, если это попадет в историю. Пусть читатель сам роется, если захочет, в таких документах; но ни Полибий, ни Тит Ливий, ни Тацит не обезображивали ими своих сочинений. Конечно, документы эти – фундамент, и на нем строится история; но раз здание воздвигнуто, не следует, чтобы он выступал наружу. Изображение событий в занимательной форме составляет великое искусство, и дело очень трудное; оно неизвестно ни одному немцу. Одно – быть историком, другое – компилятором».
Так ничего и не добились в Петербурге от Вольтера: неточностей он не исправил, бо́льших подробностей не внес и нашел к тому хорошую отговорку. «Мои критики, – писал он 25 сентября 1761 г., – в замечаниях, присланных мне, нередко противоречат друг другу, и согласить их почти так же трудно, как примирить богословов. Что мне делать в таком случае? Лучшим средством избежать докучного разногласия будет – совсем отбросить мелочные обстоятельства, входящие в великие события, особенно если они не существенны. Задача нашего труда, – поучал Вольтер “русского мецената”, – слава Петра Великого; своей книгой мы хотим воздвигнуть ему памятник-статую; но произведет ли статуя надлежащее впечатление, если в одной руке у нее окажется диссертация о Новгородских летописях, а в другой – комментарии о жителях Красноярска? В истории, как и во всем, следует малым жертвовать ради великого».
Ссылка на «противоречия», действительно, была лишь простой отговоркой. Самое большое, на что мог ссылаться Вольтер, – это на признание ошибочности прежнего определения grand crapaud «большим полипом» (№ 151), да на двоякое правописание, предложенное ему в двух случаях[366]. Впрочем, для отказа от подробностей Вольтер не нуждался в отговорках: его точка зрения была совершенно правильна, и защищать ее он мог бы, не цепляясь за мелкие погрешности противника; труднее было оправдать допущение неточностей. Однако в свободном отношении к тексту Вольтер пошел еще дальше: он сохранил прямые ошибки и многие из указанных ему сознательно игнорировал. Вообще фактическая ошибка, разумеется, если она не особенно кричала о себе и краснеть из-за нее не пришлось бы, мало беспокоила нашего писателя, особенно когда он знал, что его читатель не сможет проверить его слов.
Спутать константинопольского патриарха Хризоберга с патриархом Фотием, пожалуй, было неудобно; во Франции нашлось бы немало зоилов, способных подхватить такой промах, и, раз его предупреждали о том, Вольтер спешил исправить свою ошибку (№ 99); зато, по существу, не все ли равно, в 1591 или в 1597 г. убили царевича Дмитрия (№ 118)? Лжедмитрий ли Первый послал Филарета послом в Польшу или кто иной (№ 123)? – Кто в Европе обратит на это внимание?!.. При таком взгляде царь Иван Васильевич легко мог сойти за великого князя Ивана Васильевича, и внук вместо деда «освобождал Россию от монгольского ига», «в XVI веке» (№ 59), и, конечно, еще легче «Рязань» могла сойти за «Казань» (№ 68), Салтыков за Долгорукова (№ 149). Это были те petitesses, на которые Вольтер со спокойной совестью закрывал глаза; он исправил, что успели указать ему еще в рукописи, ворчливо ограничился немногими исправлениями печатного текста, но большинство замечаний оставил безо всякого внимания, как проявление докучного педантства.
Вот почему в самих даже исправлениях он небрежен, недостаточно вдумывается в то, что делает. Первоначальную фразу, определяющую положение Петербурга, – à la jonction de la Neva et du lac de Ladoga – он исправит, но наполовину и, переместив Петербург с истоков Невы на ее устье, все же оставит его у Ладоги (à l’embouchure de la Neva et du lac Ladoga) (№ 18); признается в предисловии ко второму тому, что первый русский митрополит был не грек, а из Сирии родом (№ 100), но тем и ограничится: соответственной поправки в новых изданиях не ищите. Ему говорят: вы неправильно Dunamunde назвали Pennamunde; да, отвечает он, в том же предисловии ко 2-му тому; поставьте, читатель, … Pennamunde вместо Dunamunde (sic) (№ 297) – и новые издания в самом деле поставили Pennamunde: ошибка так и осталась ошибкой. Действительно, в педантстве упрекнуть Вольтера было бы трудно!
С такими приемами неудивительно, если Вольтер считал излишним разбираться и много рассуждать о том, в каком доме первоначально жил в Петербурге Петр: в деревянном или каменном (№ 264); действительно ли брали русские войска у татар Перекоп, или нет (№ 218); слово «раскоп» служило ли именем собственным или было простым прозвищем, квалификацией общественного положения (№ 159); Олеарий ли первый снабдил нас сведениями о Москве, или кто еще раньше писал о ней (№ 34); построен ли Киев греческими императорами или какими-то там братьями Кием, Щеком и Хоривом (№ 45). «Неловкий мазок кисти», «неудачный lapsus linguae»! Их охотно простят талантливому живописцу, писателю, особенно если с именем. А у Вольтера ли нет «имени»? … Так и пошли потом эти «petitesses» гулять по свету во всех изданиях книги, навсегда оставшись искаженными и неисправленными.
Ниже, в приложении к этой главе, мы приводим списки: ошибок исправленных и ошибок бесспорных и указанных Вольтеру, но неисправленных им. Первых насчитывается 27[367], вторых набралось до 63. Сюда не включены ошибки, которые Вольтер мог оспаривать и не считать их доказанными. Число их тоже, как увидим сейчас, не малое.
Как ни существенны были эти расхождения между автором и его критиками, за спиной которых вдобавок стоял еще и заказчик, но собака зарыта была не там: яд, отравивший сношения Вольтера с Петербургом, был невесомый, более деликатного свойства: там хотели поучать его; указывали, как надо писать свою книгу; навязывали ему свои взгляды и соображения, чуть не предлагали собственный план сочинения; оспаривали его оценку событий, его филологические толкования, заподозривали достоверность и доброкачественность его источников; поучали терминологии и, точно за школьником, следили за малейшей его ошибкой и промахом. Поучать его, Вольтера, признанный авторитет, автора сочинений, которыми зачитывалась вся Европа! И кто же?! Какие-то неведомые кроты-работники, без имени, без славы, без настоящего и без будущего!..
Действительно, в петербургских замечаниях Вольтер то и дело натыкался на выражения: «эту фразу лучше бы изложить в иной форме, согласно посланным материалам» (№ 22); «это возражение довольно слабо» (№ 73); «всю эту главу следует исправить на основании такой-то статьи, напечатанной там-то» (№ 198); «тут есть противоречия»[368] и т. п. Вольтеру подавали совет, в каком порядке изложить те или иные факты (№ 196), какой параграф выкинуть и чем заменить его (№ 166), учили, какое наименование следует предпочесть в обозначении города – русское или китайское (№ 202), определяли за него уместность высказанной им мысли[369]; оспаривали «бесполезность» Голштинского посольства и, в противоречие с ним, утверждали, что пышность, с какой обставили это посольство, вызвана была не пустым тщеславием, а справедливым желанием дать персам надлежащее представление о величии и высоком положении голштинского герцога (№ 35). Петербург вторгался даже в область религиозную и указывал Вольтеру то направление, в каком, по его мнению, он должен был мыслить. «Русские и китайцы, подписывая договор, поклялись, в его исполнении, именем одного и того же Бога», – выразился Вольтер, а Миллер на это: «Говорить, будто языческий бог и Бог христианский одно и то же, значит, допускать профанацию» (№ 206). Ломоносов, в свою очередь, хотел аннулировать целиком обе первые главы «Описания России», стоившие автору такого труда, и заменить их собственными страницами (№ 83).
Выходило так, что его, Вольтера, чуть не лишали права свободно выбирать печатные источники: один писатель неточен, другой вообще не заслуживает доверия; бери этого, а не того – но почему? Почему именно источники, указанные Петербургом, лучше и достовернее? Почему он, Вольтер, должен непременно полагаться на какого-то неизвестного ему «авторитета по части географии», вычислившего пространство Российской империи в иных цифрах, чем те, какие приняты в его книге (№ 6)? Почему он не может опереться на Страленберга и должен отрицать постройку города Таны генуэзцами (№ 26; см. письмо 1 августа 1758 г. и Réponses)? Отвергать описание Гюбнера, который не без основания же указывает на существование Черной России (№ 10; см. еще Приложение II, параграф 3), также и Мартиньера о Киеве (№ 45; см. еще Приложение II, параграф 4)? Посланные поправки о лопарях основаны, говорят, на показаниях непосредственных свидетелей – но ведь и он, Вольтер, описывает наружный вид этого племени тоже неспроста, а на основании личных своих наблюдений, хотя они и делались не в самой Лапландии (№ 27, 30; см. еще Приложение I, запрос 6).
И потом, каких только «ошибок» не нашли у него! Не хотели вчитаться, как следует, в текст и приписали абсурдную мысль, будто Ченслер ехал из Англии водой вплоть до Москвы[370]; голословно обвиняли в искажении фактов касательно патриарха Никона (№ 105); в своем желании выставить царевну Софью с возможно более темных сторон, выражают недовольство, зачем наружность ее автор описал привлекательной, а не придерживался в данном случае Невиля, находившего Софью безобразной (№ 156)… Спорить о том, когда именно началось влияние татар на русскую жизнь, можно без конца (№ 125); определять, где именно проходит граница меж Европой и Азией, на нижней ли Волге или по реке Дону, может тоже каждый по-своему (№ 60); зато допустимо ли, чтобы название Китай-города, в Кремле, возникло прежде, чем русские получили представление о самой Китае-стране (№ 39; см. еще Приложение II, параграф 6)? Допустимо ли, чтобы Рига стала торговать раньше с Бременом (сколько ни утверждай это «большинство достоверных источников»), а не с Любеком: с городом более отдаленным, а не с более близким (№ 14; см. еще Приложение I, запросы 2 и 3)?
В иных замечаниях Вольтер, надо думать, видел не критику, а простую придирчивость. Ему указывали: Страленберг не ездил по всей Сибири, а только по Западной ее части, до Енисейска (№ 76); вместо «диких баранов» следует сказать: «сайга» (№ 58); калмыки жили не по обеим сторонам р. Волги, а между Доном и Яиком (№ 77); атаман запорожцев назывался «кошевым», а не особным (particulier) (№ 287); Вольтер, между прочим, бросил мысль, не следовало ли бы всю обширную область, что́ тянется от берегов Балтийского моря до границ Китая, назвать Арктической, или Северной полосой, подобно тому, как часть земного шара, сосредоточенная около южного (антарктического) полюса, носит название Австралийских земель, – в Петербурге и тут нашли что возразить (№ 67).
Чем занимательнее разбирался в петербургских бумагах самолюбивый автор, тем сильнее должны были они раздражать его. Петербург не ограничивался одними «ошибками», критикой его мнений, но и заподозривал достоверность его источников (№ 135, 146, 160), при случае даже охотно высмеивал их: найдя в рассказе о майских днях 1682 г. хронологическую непоследовательность, Миллер иронически заметил, что произошло это «не по вине г. Вольтера»: вместо того, чтобы положиться на записки Матвеева, он почерпнул свои сведения из «Theatrum Europæum» (№ 149; ср. № 144) – иными словами, положился на газетный слух, на сообщение, шедшее из источника, не заслуживавшего большого доверия. С ссылкой Вольтера на короля Станислава Лещинского вышло и того хуже: по-видимому, ее сочли за неделикатность по отношению к русскому двору (№ 2), и Вольтеру пришлось отписываться, давать объяснения[371].
Сделал Вольтер несколько экскурсов в область филологии – почва, правда, очень скользкая в половине XVIII в. – ему и здесь проявлен был отпор[372]. Неугомонные и кропотливые критики вторгались даже в область, в которой Вольтер, более чем кто иной, имел право считать себя авторитетным хозяином и где поэтому советы и указания посторонних лиц должны были особенно чувствительно задевать его самолюбие – область французского языка. Ему советовали писать, в известных случаях, prince, empereur, а не tsar (№ 7, 70); sujets de l’empire de Russie, а не sujets des czars (№ 82); paysans или serfs, а не esclaves (№ 84); grand-duc, а не grand-chef или grand-knès (№ 95, 114); указывали, каким образом передавать по-французски собственные имена, не допуская отступлений от русской формы; учили орфографии. Даже орфографии! Слово boyard не позволяли писать с буквой d на конце (№ 120), а в слове Bathurin выкидывали h как «лишнее» (№ 283).
Подобные указания прямо бесили Вольтера. Как! Учить его правописанию, отдельным выражениям и терминам! Неужели, в самом деле, им вскружила голову любезность Вольтера, случайно обронившего фразу: «на берегах Невы пишут и говорят все равно, что в Париже и Версале»? Неужели они приняли эти «льстивые пошловатости» за чистую монету и носятся с ними?… Надо думать, именно уколотое самолюбие, нежелание признать правоту противного «немца» помешали Вольтеру исправить один из явных своих промахов, указанных ему Миллером: слово «самодержец» (всероссийский) он перевел conservateur вместо autocrate и оставил без изменения (№ 95).
Точно так же остался глух Вольтер и к предложению изменить форму russe формой russien, но на этот раз руководясь иными соображениями. Форма russien, утверждал он, новшество, не удержавшееся во французском языке; ныне почти все французские писатели пишут: russe; форма russien по звучанию близка к prussien, русский же народ, раздвинув свои политические границы дальше, чем кто-либо имеет право, чтобы и в самом названии его не смешивали с остальными, а ясно и точно отличали бы от других народностей. К тому же форма russe звучит много солиднее, благороднее, чем russien, и так как (доказывал Вольтер Шувалову) французские дамы произносят ss как ff, то мы рискуем создать неприличную двусмысленность – ради одной ее следует отдать преимущество форме russe (№ 12). Характерно, что раньше слова russien Вольтер не избегал, очевидно, придерживаясь того «новшества», которое, по его словам, не удержалось: в его «Histoire de Charles XII» встречаются выражения: du rite russien, un boiard russien (XVI, 278, 324).
Не обходилось и без недоразумений. Ссылаясь на «патриарха Константина», Вольтер утверждал, что до пятого столетия в России не знали письмен и писали первоначально на коре и пергамене, а позже на бумаге. Ему возражали: письмена введены в России Кириллом и Мефодием лишь в конце восьмого столетия, и материалом для письма служил всегда пергамен и бумага, никогда – кора (№ 11, 231). «Мне пишут, – отозвался Вольтер, – будто в шестом столетии в Киеве писали на бумаге: возможно ли это, если сама бумага[373] изобретена лишь в двенадцатом?»[374]
Несомненно, указанное недоразумение явилось результатом простого, ненамеренного искажения фактического материала; но были недоразумения характера органического, вытекавшие из того, что обе стороны мыслили, так сказать, в двух разных плоскостях. В Петербурге не всегда замечали чисто географическую разницу между столицей Русского государства и Женевой или Парижем. Труд о Петре писался человеком, который жил не в России, а в Западной Европе, для публики западноевропейской, и географически угол зрения поневоле не совпадал с петербургским углом. «Это одна из самых плодородных провинций на Севере», – отзывается Вольтер о Ливонском крае, и по своему он прав: север для него – это скандинавские страны, Ливония, Эстония, Финляндия, Московия с ее бесконечными лесами и болотами; зато для Ломоносова, настоящего северянина, Ливонская область совсем не представлялась особенно «северной», и он рад случаю возразить Вольтеру: «Вятка и некоторые другие на Севере провинции много плодоноснее» (№ 14).
Вольтер говорил, что 16 больших губерний России со временем, с увеличением населения, будут разделены, то есть что само число будет увеличено, а Ломоносов ему: губернии уже и теперь разделены на провинции и уезды (№ 13). Из уст католика, хотя бы и такого сомнительного, каким был Вольтер, не странно услышать выражение: «Федора Никитича Романова насильно сделали священником (prêtre); принятие духовного сана в Римской церкви eo ipso означает – одинаково и для белого, и для черного духовенства – безбрачие, а об этом в данном случае и шла речь, и потому поправка moine вместо prêtre казалась нашему писателю совершенно излишней» (№ 122). Тщательное рассматривание в лупу делает нас иногда близорукими. Миллер правильно определил служебное положение князя В. В. Голицына в септеннат царевны Софьи, назвав последнего первым министром, сосредоточившим в своих руках все государственные дела, внешние и внутренние (№ 167); но вот увеличительное стекло открыло еще Шелковитого в звании начальника Стрелецкого приказа, и, прочитав у Вольтера фразу: «Голицын обуздал стрельцов, разослав главных бунтарей в Украйну, в Казань и Сибирь», Миллер поспешил возразить ему: «Стрелецкий приказ был единственным ведомством, неподчиненным Голицыну». Непосредственно – да, не подчинен; но если Голицын был первым министром, то, разумеется, ни одно существенное распоряжение, даже названного приказа, не могло состояться без его ведома и согласия (№ 168). На такую же формальную основу опирается Миллер, возражая Вольтеру и относительно судьбы церковных имуществ после уничтожения патриаршества: никакой специальный указ не предназначал их на покрытие военных нужд, но, по существу, Вольтер остается правым, говоря: «les grands revenus du patriarcat ayant été employés au payement des troupes» (№ 229). Можно было спорить с Миллером и относительного числа «царей или претендентов на русский престол» в период междуцарствия: Вольтер насчитывал их шесть (не называя по имени), Миллер же указывал только на четырех: Бориса Годунова, его сына Федора, Лжедмитрия и Василия Ивановича Шуйского; но ведь и Тушинский вор называл себя царем московским; ведь и сын Марины Мнишек тоже являлся «претендентом» (№ 128).
Забрасывая Вольтера своими критическими замечаниями, поучительными наставлениями, петербургские рецензенты не всегда, однако, оказывались безупречными сами; к счастью для них, автор книги не в состоянии был проверить их промахов, если только это не были явные противоречия, как, например, в вопросе о правописании имен ван-Гаада или Воронежа. Промахи, ниже указываемые, характерны как доказательство того, что Вольтер пользовался некоторыми источниками русского происхождения, оставшимися Петербургу неизвестными. Вольтер мог ошибаться, говоря, что Великая Пермия в более позднее время называлась «Соликамом», но, конечно, он был ближе к истине, чем Миллер, утверждавший, будто «Великая Пермия никогда не меняла своего имени», что «Соликамск простой, маленький городок в этой области» – он, очевидно, забыл о существовании «Соликамского края» (№ 65). Сочинение Котошихина, во времена Вольтера и Миллера, еще лежало под спудом, но утверждать, как это сделал петербургский академик, что «в России ничего не известно» о том, что рассказывал Вольтер про выбор царских невест[375], – отрицать все огулом, значило тоже не стоять близко к истине (№ 126). Миллер имел основание ссылаться на официальную грамоту, говоря, что Алексей назначил сына своего Федора «перед смертью» преемником; но и Вольтер не ушел далеко от истины, утверждая, что Федор объявлен был наследником престола «за год до смерти отца»: известно, что царевич Федор был показан народу в день нового года, 1 сентября 1674 г. (№ 139). «Царевна Софья писала стихи», сказал Вольтер; Миллер не решился прямо противоречить ему, однако категорически заявил: «не знаю, откуда взято это; ни в одних рукописных записках я не нашел указаний на этот факт, и не слышал тоже ни от кого» (№ 156). «Красное Крыльцо» Вольтер перевел словами: «Krasnoi Kryletz» – что это? Невольное искажение, понятное в устах человека, для которого русский язык не был родным (№ 148)? Миллер не желал смешивать Ледовитый океан (mer Glaciale) с Белым морем, и когда Вольтер выразился, что царь, построив в Архангельске корабль, поехал по Ледовитому океану (s’embarqua sur la mer Glaciale), то он поправил его (№ 186); однако в другом случае сам же допустил выражение: «в России существовали корабли со времен царя Ивана Васильевича, как на Ледовитом океане, так и на Каспийском море» (tant sur mer Glaciale que Caspienne) (№ 116).
У Миллера, однако, можно указать не одни только противоречия или недочеты в знании фактов, но и безусловные ошибки. Константинопольский патриарх у него «самый старший (premier) и самый древний». Возможно ли, возражает Вольтер: самым древним был патриарх александрийский, и константинопольский впервые появился, когда в Иерусалиме успело перебывать 20 патриархов (№ 102; см. еще в Приложении II, параграф 13).
Эту ошибку Вольтер сумел подметить – вопрос лежал в области более ему доступной, чем область русской истории; но что мог он возразить, когда тот же Миллер (не по своей вине, а в зависимости от общего состояния исторических знаний того времени) ошибочно наставлял его, будто английский ботик («дедушка русского флота») найден был в 1692 г., а Петр поехал в Архангельск «в конце 1693 или в начале 1694 г.» (№ 186)?
Было ли утомительно и излишне перечислять все замечания петербургских академиков по вопросам спорного характера[376]; свидетельствуя о добросовестном исполнении принятой на себя обязанности, замечания эти не всегда свободны от задней мысли: желания уколоть автора книги, намеренно выискать ошибку, чтобы потом иметь право бросить ее ему в лицо и сказать: «хорошо препрославленный сочинитель»! Почти все их Вольтер игнорировал и текстом своим в угоду противников не поступился; он реагировал лишь на некоторые замечания, десятка на два, настойчиво, местами язвительно, но всегда с приятной улыбкой на устах защищая свои положения и выражения; и только по поводу замечания Миллера, будто остяки поклонялись шкуре не барана, а медведя (№ 95), совсем не сдержался (правда, Шувалов в ту пору уже сошел со сцены, и с «немцем» нечего было церемониться), заявив, что надо обладать ослиной шкурой, чтобы утруждать себя (appesantir) такими пустяками[377].
Теперь нам остается еще остановиться на поправках академика Миллера к словам Вольтера о французском посольстве в Москву в царствование Михаила Федоровича.
В первом томе своей книги[378]Вольтер оспорил показание Олеария, будто царь Михаил сослал в Сибирь некоего маркиза д’Эксидей (un marquis d’Exideuil), посланника французского короля Генриха IV; Вольтер утверждал, что Генрих никого в Москву не посылал, к тому же и в самой Франции никогда не существовало лица с именем маркиза д’Эксидей: jamais assurément ce monarque n’envoya d’ambassadeur à Moscou, et jamais il n’y eut en France marquis d’Exideuil.
Вольтер был прав в первой части своего заявления, но глубоко заблуждался во второй: посольство от Генриха IV, действительно, никогда не назначалось, зато маркиз д’Эксидей отнюдь не был мифической личностью. В ошибку Вольтера ввел Олеарий, точнее говоря, французский перевод его книги[379], где вместо Людовика XIII, как это следовало бы, назван его отец. Миллер поспешил, еще до выхода в свет второго тома «Histoire de l’Empire de Russie sous Pierre le Grand», указать Вольтеру на этот промах, и тот в позднейших изданиях выкинул последнюю фразу: «et jamais il n’y eut en France de marquis d’Exideuil».
Кроме указаний и поправок, посланных Вольтеру в рукописи, Миллер сделал еще и другие, в дополненном виде, напечатав их в декабрьской книжке «Journal Encyclopédique» за 1762 г.[380], что́ тому было особенно неприятно. Оставить эти указания без ответа казалось неудобным: это значило бы признать их справедливость; Вольтер вынужден был считаться с ними, но в своем ответе он постарался, по возможности, затушевать свои промахи и обойтись без прямого признания их. Именно в предисловии ко второму тому своей книги[381], возвращаясь к вопросу о французском посольстве, Вольтер приводит слова Олеария: «13 февраля 1634 года мы выехали вместе с известным французским посланником Шарлем де Талейран[382], принцем Шалэ. Людовик отправил его вместе с Жаком Руссель послом в Турцию и в Московию; но товарищ столь плохо услужил Талейрану (в Московии), что великий князь сослал последнего в Сибирь». По словам Олеария, иронически замечает по этому поводу Вольтер, Талейран и Руссель – последний по профессии купец – были посланы Генрихом IV. Однако Генрих IV, умерший в 1610 г., конечно, не отправлял посольства в Москву в 1634 г., Людовик же XIII, отправляй он такого знатного вельможу, как Талейран (un homme d’une maison aussi illustre que celle de Tallerand), разумеется, (простого) торговца в сотоварищи ему не придал бы. Европа знала бы о таком посольстве, а оскорбление, нанесенное королю Франции, вызвало бы еще более шума.
Оспорив этот невероятный факт в первом томе своей книги, продолжает Вольтер, и видя, что басня Олеария пользуется известным кредитом, я счел себя вынужденным запросить разъяснений во французском архиве министерства иностранных дел, и там выяснилось, что́ именно породило ошибку Олеария. Лицо из фамилии Талейранов, действительно, существовало; страсть к путешествиям привела его в Турцию, без ведома семьи и без рекомендательных писем. В своих странствиях Талейран встретился с голландским купцом по имени Руссель (Roussel), агентом торгового дома, имевшего кой-какие связи с французским министерством. Маркиз де Талейран поехал вместе с ним в Персию; но, поссорившись в дороге, Руссель оклеветал своего спутника перед московским патриархом, и Талейрана, действительно, сослали в Сибирь; но он нашел способ дать о себе знать родным, и через три года государственный секретарь Дэ-Ноайе (Des-Noyers) добился его освобождения у московского двора.
Характерно, что Вольтер, отказавшись повторить в новых изданиях первого тома прежнее свое отрицание существования д’Эксидей, теперь, во втором томе, как бы отказывается, путем умолчания, признать, что д’Эксидей не был мифом. Не потому ли, что открыто признать его существование значило бы расписаться в своей ошибке? Между тем д’Эксидей существовал – это был тот же Талейран: с 1587 г. фамилия Талейранов носила пожалованный ей титул маркизов д’Эксидей[383]. Что-нибудь одно: или министерство иностранных дел, выдавая Вольтеру архивную справку о Талейране, не упомянуло о его маркизате, или самолюбие помешало Вольтеру прямо признаться в своих промахах. Как бы ни было, но строки, урезанные в первом томе, отзываются некоторым экивоком: Olearius prétend que le czar Michel Fédérovitz relégua en Sibérie un marquis d’Exideuil, ambassadeur du roi de France Henri IV; mais jamais assurément ce monarque n’envoya d’ambassadeur à Moscou. Фраза сама по себе не противоречит действительности: Генрих IV, как мы сейчас признали, в самом деле не посылал д’Эксидей в Москву, но… разве это уже означало, что д’Эксидей вовсе там не появлялся?
Много лет спустя, уже после смерти Вольтера, Миллер опубликовал в «Магазине» Бюшинга, в подтверждение своих указаний, новые данные в статье на французском языке: «Éclaircissement sur une lettre du roi de France Louis XIII au tsar Michel Fedorowitch de l’année 1635»[384]. «Очевидная опечатка у Олеария, – говорит Миллер, – будто Талейран был послан Генрихом IV, дала Вольтеру неосновательный повод отвергать как существование фамилии д’Эксидей, так и вообще все рассказанное Олеарием про посольство французского короля. Сомневаться относительно посылки Талейрана в Москву было позволительно: положительных доказательств таковой у Вольтера, действительно, не было; точно так же, зная, насколько труден для иностранца доступ (admission) к патриарху, тоже позволительно было не принимать на веру всех обстоятельств дела в том виде, как их передавал Олеарий; но идти в своем скепсисе еще дальше не было никаких уважительных оснований. Все согласны в том, что Вольтерова история Петра Великого не удовлетворила возлагавшихся на нее ожиданий. В этом убедились еще до обнародования книги по тем образцам, которые автор посылал в рукописи в Петербург. Меня просили сделать замечания. Я сделал их, но у г. Вольтера не хватило терпения воспользоваться ими – так торопился он отпечатать свой первый том. Я продолжал свои замечания и после выхода в свет этого первого тома и, конечно, не пропустил Талейрана, маркиза д’Эксидей без того, чтобы не поинтересоваться его существованием. Все это было послано автору. Именно с помощью этих замечаний исправил г. Вольтер в предисловии ко второму тому некоторые второстепенные ошибки, допущенные в первом томе; другие он извинил и взамен отплатил мне грубостями. Особенно он постарался не касаться фактов, которые заставили бы его покраснеть. Вот что называется быть автором, не желающим показать своих промахов»[385].
В словах Миллера, несомненно, слышится еще не потухшее раздражение; оно отвлекает его от прямой темы; по существу же, сведения французского министерства иностранных дел, в передаче Вольтера, вызывают в нем сомнения, и он, в целях разъяснения, печатает найденную им в русских архивах грамоту Людовика XIII к русскому царю от 3 марта 1635 г. и на основании ее делает некоторые поправки к Вольтерову тексту. Оказывается, Талейран был французским подданным, но в Москву явился послом от трансильванского князя Бетлема Габора, и Людовик XIII хлопотал за него лишь как за своего подданного, но не как за своего посла. Спутник Талейрана назывался не Руссель (Roussel), а Руссэ (Rousset); «Руссель» – простая опечатка у Олеария, и эту-то опечатку, иронизирует Миллер, автор сообщения, доставленного, по его словам, из министерства, повторяет чересчур уже добросовестно[386]. Кроме того, освобожден Талейран был по ходатайству не семьи своей и не Дэ-Ноайе, а самого короля, притом грамоту Людовика скрепил своею подписью тоже не Дэ-Ноайе, а Бутьер (Bouthillier). Вообще, предупреждает Миллер, предоставляю судить другим, в какой степени сведения Вольтера, в ответ на его запрос, могли быть архивного, официального происхождения[387].
Переписка Вольтера со своими друзьями позволяет нам несколько приподнять завесу.
Для проверки показаний Миллера и вообще для изображения необходимости опираться в своих выводах на одного его, Вольтер обратился в своему приятелю, графу д’Аржанталь. 12 ноября 1761 г. он шлет ему, по-видимому, уже повторную просьбу о высылке новых данных: «Пожалуйста, ради Бога, сообщите мне сведения о моем Талейране д’Эксидей»[388]. Характерно это сочетание двух имен: тожество «Талейрана» и «д’Эксидей» в интимной переписке Вольтер не отказывается признать. Не дождавшись пока ничего, он напоминает о своем желании месяц спустя[389], обращается к самому министру иностранных дел, графу Шуазелю[390] – в конечном результате цель достигнута: справка дана. Содержание ее нам неизвестно, но сам Вольтер заявлял, что «это именно то, что мне было нужно»[391].
Мы остановились на эпизоде «д’Эксидей» несколько долее, чем он заслуживал бы по своей незначительности; но сама мелочность факта наглядно вскрывает другую мелочность – ту, с какой подходили один к другому главные действующие лица этой «истории» и закулисной «литературной борьбы».
Вольтер приписал Олеарию ошибку, в которой тот не был повинен (Генрих IV вместо Людовика XIII), и в свою очередь ошибочно утверждал, будто никакого д’Эксидей не существовало. Когда ему указали на его ошибку, он не замедлил исправить ее. Вот и все. Стоило ли из-за этого метать громы и ополчаться на Вольтера? А Миллер ополчился. Он обрадовался случаю, обстреливая маленького воробышка пушечной картечью, задеть и уязвить крупную птицу – большого орла. Между тем в основе правда была на стороне Вольтера: французского посольства, ни от имени Генриха IV, ни от имени его сына, к царю Михаилу не было; Талейран-д’Эксидей ездил в Москву от имени трансильванского князя, и само отрицание д’Эксидей основывалось у Вольтера на вполне справедливой мысли, что будь д’Эксидей французским послом, да еще сосланным в Сибирь, то, конечно, об этом стало бы известно далеко не одному Миллеру. В самом подходе к делу чувствуется, что он ухватился за него с целью свести старые личные счеты с великим писателем – счеты, которых он не хотел забыть и 20 лет спустя; в этом случае даже могила не примирила его с ним.
Зато и Вольтер не оказался на высоте, обязательной для объективного историка-исследователя. Литературный король-солнце, он не любил показывать свои, даже самые маленькие, пятнышки и готов был, в ущерб исторической истине, запрятывать их как можно дальше.
Эпизод с д’Эксидей не являлся ли отражением, в миниатюре, обстановки, в какой составлялась книга Вольтера?
Последнее, на чем остается нам остановиться в полемике Вольтера с его петербургскими критиками, – это вопрос об искажении русских слов и имен собственных в их передаче на французский язык.
Свой взгляд на дело Миллер высказал на страницах «Journal Encyclopédique» 1762 г. Я знаю, говорит он, что долговременная практика превращается в правило, и далек от мысли осуждать изменения в правописании или в произношении иностранных имен собственных, если оно стало обычным. Пусть французы называют Россию – «Russie», а немцы – «Russland», такая незначительная переделка, вошедшая во всеобщее употребление, речи не затемнит. Совсем иное, если так поступает писатель, не имеющий на то права и полномочия. Между тем неустойчивость французов в этом отношении прямо изумительна. Де-л’Илю слово Камчатка кажется таким длинным и жестким, что он счел возможным укоротить его и писать: Камчат (Kamchat); Вольтеру же, наоборот, последнее слово кажется слишком кратким, он пишет его полностью; но, не вынося русского Ч, превращает в Камшатку (Kamschatka). Так же укорачивает он Соликамск, Шереметев (Solikam, Sheremeto).
Вольтер, в свою очередь, отстаивает право и необходимость, в передаче иностранных слов, руководиться требованиями благозвучия, установившегося во французском языке, практикой в произношении и орфографии, давностью известных форм, категорически отказываясь рабски подчиняться формам и фонетике чужой речи. У каждого языка, настаивал он, свои формы и свои правила. По-русски будет Петр, по-гречески Alexandros, по-латыни Cicero, Augustus, а по-французски – Pierre, Alexandre, Ciceron, Auguste[392].
Вольтер считал достаточным указывать русское произношение под строкой, в примечаниях, сам же текст не загромождать словами, чужими для французского уха. Конечно, кроме собственного «уха», он, очевидно, опирался и на практику:
Однако держался ли в данном случае автор «Истории России» каких-нибудь определенных правил или больше придерживался «собственного уха»?
Желание смягчать грубые, твердые звуки у него, действительно, можно подметить (Воронеж – Veronise; см. Сводку № 54); для большей плавности, во избежание накопления согласных, он приставляет к ним в конце слова лишнюю гласную: Minski (Сводка № 277), Smolensko (Œuvres, XVI, 403); – выбрасывает и сами гласные, если находит, что их излишек: так, немца Штейнау он превратил в Stenau (XVI, 196), а русскую реку Сейм в Sem (XVI, 236); – выкидывает один, даже два звука, чтоб облегчить произношение: Préobazinski (XVI, 454: Преображенский), Moska (Сводка № 31: Москва), Nischgorod (Сводка № 52, 55), Solikam (№ 65: Соликамск), Mateona (№ 142: Матвеевна), Vonitsin (№ 211: Возницын), Kotin (№ 272: Котлин), Hollosin (№ 278: Головчино), Scoropaski (№ 284: Скоропадский), Niester (XVI, 250: Днестр); – с той же целью облегчить произношение, сливает два звука в один: Miloslauski (№ 131), Lesnau (№ 281: Лесная; в «Histoire de Charles XII» (XVI, 233): Lesno); – кроме того, Вольтер, видимо, избегает немецких и сходных с ними форм; пишет d’Alberg вместо Dalberg (№ 215), Stakelber, отбрасывая конечную
Однако, при всем видимом старании облегчить французскому читателю чтение и произношение слов, сколько-нибудь определенного, осознанного правила проследить в этих приемах нельзя, и это в применении не только к русским, но и вообще к иностранным словам: шведским, немецким, польским. Если, может быть, та же забота о большей доступности слова чувствуется в превращении кардинала Раздеевского в Radjouski (XVI, 187), и если с той же целью в имени лично известного ему короля Станислава Лещинского он заменил трудное для французского уха
Особенно капризен Вольтер по отношению к русским именам, в частности, к фамилиям на – ов: то он совсем выбрасывает это окончание: Godono (№ 38), Romano (№ 121), Sheremeto (№ 209, 292), Bolcho (№ 289: Волхов); то превращает – ов в
Некоторые искажения, надо думать, скорее всего, простые описки переписчика, недосмотр наборщика: Saïk, Jumalac, Naiova, Kexksolm, Stokolhm, вместо Jaïl, Jumala, Narova, Kexholm, Stokholm (№ 1, 29, 245, 298, 300).
Миллер обратил внимание Вольтера на плеоназм в словах son fils Alexis Michaelovitz, le fils de Michel; но, быть может, автор хотел этим оборотом пояснить французскому читателю смысл чуждой ему формы «Michaelovitz» (№ 130).
Настоящее гонение предпринял Вольтер на букву
Позволительно этой неприязнью к «немецкому» алфавиту объяснить (конечно, до известной лишь степени) упорство, с каким отказывался Вольтер писать отчество великого князя Ивана III и царя Ивана Грозного через Wassiliewitsch, а пользовался формой Basilides или Basilovitz (Сводка № 70; ср. письмо Шувалову, 11 июня 1761 г.).
Дополнение к главе четвертой
1. Не верно, говорит Ломоносов, будто Архангельский порт недоступен морским кораблям в течение 9 месяцев: р. Двина обыкновенно бывает свободна ото льда с половины мая до Покрова, то есть в течение 4 с ½ месяцев; таким образом навигация прерывается всего на 7 с ½ и даже только на 7 месяцев в году, – и уже в самом первом издании «Истории» мы читаем: «ce port de mer. Il est à la vérité inabordable sept mois de l’année». См. № 24[401].
2. Москва, продолжает Ломоносов, стала столицей не в XV в., а со времен Калиты, около 1320 г. – Вольтер, вероятно, не желая отягощать книгу новым именем, совсем выкинул из нее эту фразу (с. 401)[402].
3. Петр родился не 28 января, а 30 мая. См. № 141.
4. Царевна Софья была не младшей дочерью царя Алексея от первого брака, а третьей – «la princesse Sophie, la troisième des filles du premier lit du czar Alexis», – читаем мы у Вольтера. См. № 143.
5. Царевна Татьяна была не сестрой, а теткой царевны Софьи. Судя по ссылке на страницу и по тому месту, какое занимает это указание в ряду других, можно думать, что Вольтер говорил о Татьяне в последних строках третьей главы, в связи с желанием царевны Софьи выдвинуться и играть более видную роль при больном, умирающем царе Федоре – Вольтер и на этот раз предпочел совершенно умолчать о царевне Татьяне, чем делать соответствующие изменения. Ср. с. 433.
6. По-видимому, у Вольтера была фраза, в которой говорилось, что царевна Софья, готовясь стать второй Пульхерией, покинула монастырь; Ломоносов указал, что в ту пору она еще продолжала жить во дворце и покидать монастыря ей было не для чего – «ne prit point le parti du couvent», – читаем мы у Вольтера (с. 433).
7. Уезжая в 1697 г. за границу, Петр поручил управление не Нарышкину, Голицыну и Прозоровскому, а Т. Н. Стрешневу и князю Ф. Ю. Ромодановскому – именно эти два последних лица и показаны в печатном тексте. См. № 212.
8. Царевича Александра Арчиловича Имеретинского Вольтер назвал «prince d’Arménie». Ломоносов указал на эту ошибку, и в печатном тексте она была исправлена: царевич назван «prince de Géorgie». См. № 217.
Этими восемью исправлениями Вольтер обязан Ломоносову (Прил. I); но есть еще девятая ошибка, указанная в Ремарках; тоже в рукописи:
9. Говоря в одном месте о Троице-Сергиевом монастыре, Вольтер определил его положение в 12 лье от Петербурга – этой ошибки также не встречается ни в одном печатном тексте. См. № 164.
Последнее исправление, между прочим, новое доказательство тому, что дошедший до нас текст Ремарок позднейшей редакции.
Сохранилось указание, позволяющее думать, что Вольтер исправил еще в одном месте свой рукописный текст. «Je suis bien aise que l’agriculture n’ait jamais été négligée en Russie», – говорит он Шувалову в письме 1 августа 1758 г., разбирая по пунктам указания, присланные ему из Петербурга. К чему относится эта фраза? Все сказанное в печатном тексте «Истории» о земледелии, точнее говоря, о плодородии русских земель[403], прямого отношения к ней не имеет, и надо думать, первоначальный текст, в соответственных местах, не везде был таков, каким он стал известен нам теперь.
1. По дороге из Петербурга в Пекин караваны, по первоначальному тексту, почти не встречают гор (à peine une montagne); в новом издании: à peine une grande montagne. Кроме того, точнее определен сам путь, каким идут караваны: en passant par les plaines des Calmoucks et par le grand désert de Cobi. Эта поправка указана еще в предисловии ко 2-му тому «Истории». Очевидно, «les plaines» и «le grand désert» должны были служить подтверждением основной мысли Вольтера; недаром в письме к Шувалову он продолжает защищать ее и говорить о «почти полном отсутствии гор», чем вызвал Миллера на новое возражение. См. № 8 и Приложение II, параграф 2.
2. Первоначально положение Петербурга Вольтер определил «у слияния р. Невы с озером Ладогой» (à la jonction de la Neva, et du lac de Ladoga), то есть, в сущности, поставил его на месте нынешнего Шлиссельбурга. Ошибка была исправлена, но механически, и хотя город, в новых изданиях, стоит уже на устье Невы, но в то же время нисколько не удалился и от Ладоги: à l’embouchure de la Neva et du lac Ladoga. Эту простую и недостаточную замену слов «à la jonction» выражением «à l’embouchure» Вольтер отметил еще в предисловии ко 2-му тому своей «Истории». См. № 18.
3. Вместо château inexpugnable просто château (в применении к Петропавловской крепости в Петербурге). См. № 19.
4. Вольтер признал, что в состав Киевской губернии входила только часть Червонной Руси, не вся она, и сделал соответственное изменение в тексте. См. № 44.
5. Oremborg (с m) переправлено в Orenbourg (с n). Насколько, однако, это исправление принадлежит самому Вольтеру? В двух изданиях, вышедших при его жизни, в Лионском (с. 40) и 1771 г. (с. 6), читается, как и в самом раннем: Orembourg, да и в предисловии ко 2-му тому Вольтер продолжает держаться того же правописания, с m. См. № 61.
6. Первоначально, реку Тобол и город Тобольск Вольтер одинаково называл Tobol; ему указали на ошибку, и он ее исправил… назвав одинаково и реку, и город: Tobolsk. См. № 71.
7. Вольтер заявил было, что у камчадалов, когда европейцы посетили их страну, не было никакой религии; посланная книга академика Крашенинникова[404]заставила его изменить свое мнение, и в новых изданиях (первоначально еще в предисловии ко 2-му тому) он, сравнительно даже подробно, описывает религиозные верования населения Камчатки. См. № 78.
8. В первоначальном тексте читалось: «soixante et douze mille serfs», вместо должного «sept cent vingt mille serfs». Вольтер объяснил ошибку недосмотром издателя, якобы невнимательно передавшего буквами цифру: 720 000, причем обиженно заметил: «критику стоило лишь внимательнее заглянуть в свои материалы, мне присланные, чтобы убедиться, в чем дело: просто забыли поставить один нуль». Миллер не остался в долгу и ответил: «нулем больше или меньше – меняется весь счет; потому-то и сочли необходимым обратить на это внимание г. Вольтера, чтобы исправить ошибку во втором издании». Ошибка оговорена была уже в предисловии ко 2-му тому. См. № 83 и Приложение II, параграф 9.
9. Первоначально Вольтер готов был отрицать существование маркиза д’Эксидей; но после указаний Миллера выбросил из текста фразу: «et jamais il n’y eut en France de marquis d’Exideuil». См. № 91.
10. Патриарха Фотия, современника походов Аскольда и Дира под Царьград, Вольтер заставил принять участие в крещении великого князя Владимира. Ему заметили, что во время Владимира патриархом константинопольским был не Фотий, умерший еще в 891 г., а Николай Хризоберг. Вольтер понял, что он попал впросак, и попробовал выпутаться из неловкого положения, но довольно неудачно: «следовало назвать не Фотия, а Полиевкта, жившего во времена Ольги», как будто речь в данном случае шла о крещении Ольги, а не Владимира. «Это ошибка переписчика, которую мне следовало исправить при просмотре корректуры; вина недосмотра лежит на мне, и всякий добросовестный человек легко исправит ее». Переписчик – вполне допустимо – легко мог спутать имена; но Вольтер не заметил, что сделанная им характеристика патриарха выдавала его с головой: «si célèbre par son érudition immense, par ses querelles avec l’église Romaine, et par ses malheurs» – определение это к Полиевкту совсем не подходило и могло относиться, конечно, только к Фотию. Миллер на удочку не поддался: «il ne faut pas écrire Polieuvcte au lieu de Photius. C’était le Patriarche Nicolas Chrysoberges qui siégeait alors», – сухо и коротко заметил он, и Вольтер молча признал справедливость его слов уже в предисловии ко 2-му тому своей «Истории». В новом издании вышеупомянутая характеристика выброшена из текста. См. № 99 и Приложение II, параграф 12.
11. Un Grec fut le premier métropolitain en Russie – сказано в первом издании. Позже, в предисловии ко 2-му тому Вольтер заявил, что грек должен быть заменен сирийцем; однако в последующих изданиях первоначальный текст остался без перемены. См. № 100.
12. Вставлены некоторые подробности об иезуитах. См. № 112.
13. Вторая жена царя Федора Алексеевича была Нарышкина. Ошибка исправлена еще в предисловии ко 2-му тому. См. № 142.
14. Первоначальное «химера – предполагать, будто в Сибири некогда были слоны» заменено: «полагают, что в Сибири некогда были слоны; что татары, завоевавшие Индию, вывели оттуда в Сибирь слонов, и кости их находят теперь под землей». См. № 200.
15. В словах: «Sheremeto et Shein, originaires de Prusse» – originaires заменено словом originaire, которое таким образом отнесено к одному только Шеину. См. № 209.
16. Русская церковь соблюдает четыре поста. Раньше было сказано: три. См. № 230.
17. «Верстовые столбы были поставлены на расстоянии 700 шагов» (de verste en verste, c’est-à-dire, à la distance de sept cent pas). После того, как Вольтеру было указано, что русская верста содержит 1500 шагов (аршин), или 500 туазов (сажень), равных 3500 англ. футам, Вольтер заменил цифру 700 цифрою 750, то есть поставил каждый столб на расстоянии полуверсты один от другого. См. № 233.
Поделиться книгой: