Восстание

Херфурт открыл кухонное окно и крикнул: «Таллер, ко мне!»

Через несколько минут в комнату вошел солдат. Он бесцеремонно уселся рядом с Херфуртом за стол, подперев руками голову.

— Ты сходишь в Вальденберг, — обратился Херфурт к нему, — и отыщешь там фургонщика Шрайтера. Вернее, его дочь, если она еще жива. Она замужем за матерым нацистом, у нее красивое имя — Лисса. Ты передашь ей, что я вновь здесь. Если она обрадуется, возьмешь у нее пару костюмов, чтобы мы смогли в них переодеться. Если же она сделает вид, будто забыла меня, можешь поступать с ней, как захочешь. Может, разузнаешь, почему в городе нет русских. И обязательно разведай, чем занимаются оставшиеся в городе «герои».

Таллер положил на стол свой автомат и патроны.

— Я возьму только пистолет, — сказал он.

Херфурт около получаса сидел с закрытыми глазами, затем встал и, учуяв запах сельдерея, подошел ради любопытства к плите.

— Картофельный суп, — пояснила Элизабет Шернер.

— А в хлеву свинья хрюкает?

— Да.

Херфурт схватил кастрюлю с кипящим супом и запустил ее в кухонную дверь. Дверь резко открылась, и кастрюля срикошетила в мозаичную стену коридора. Херфурт выбежал из дому и, свистнув солдатам, крикнул:

— Эта нахальная баба готовит нам пустую похлебку с сельдереем, а у нее в хлеву свинья!

Элизабет Шернер бросилась в ноги солдатам:

— Только не трогайте поросеночка. Это — единственное, что у нас осталось. Пожалуйста, прошу вас, не убивайте поросенка!

Солдаты оттолкнули женщину. Она упала без чувств. Буквально в нескольких сантиметрах от ее лица в готовности к действию маячили носки сапог Херфурта. Услышав два выстрела, Элизабет подумала, что это конец. Ей казалось, будто она проваливается в какую-то темную бездну.

9

Около девяти часов вечера ночная мгла, поглощая звуки, плотно окутала улицы города. Только горы, устремившиеся в далекое небо, освещались множеством ярких звезд. Дул свежий ветерок. Пахло истлевшей листвой, землей, наступившей весной. Георг Хайнике стоял у открытого окна и смотрел в темноту ночи. Он стоял, широко расставив ноги, опершись руками о подоконник, чуть наклонившись вперед.

Когда-то он точно так же стоял у окна. Это было в один из погожих мартовских дней 1933-го. Если б тогда кто со стороны мог наблюдать за ним, никто ни за что не заметил бы его волнения. А Георг в то время буквально негодовал от сознания того, что не может предпринять ничего другого, кроме как стоять у окна и смотреть на улицу. В ту ночь он прозаседал с товарищами почти до утра. Они приняли тогда решение уйти в подполье. А он, Хайнике, добился разрешения остаться в городе. Он был неколебим в своем решении и твердо убежден в том, что сможет и один противостоять фашистам. Его товарищи не могли с ним согласиться. На рассвете очередного дня на границе с Богемией его товарищей арестовала полиция. Хайнике быстро сообщили об этом, и у него было достаточно времени, чтобы скрыться. Но им овладела упрямая мысль: ведь по закону они не имеют права… ну а если и схватят, им все равно не удастся его сломить.

Под вечер они пришли за ним. Сначала они как-то странно посматривали на него с улицы, видимо опасаясь; как бы он не выпрыгнул из окна. Он попрощался с женой и, не дожидаясь приглашения, направился к выходу. Никто не осмелился до него даже дотронуться.

Когда через два года он вернулся, то остался таким же непреклонным. Не торопясь стал налаживать связи.

Потом умерла жена. На другой же день после похорон к нему пожаловал шеф криминальной полиции Вальденберга. Сначала он выразил свое соболезнование, а затем выпалил одним махом:

— У меня имеется информация, что вы частенько занимаетесь у себя на квартире двойной игрой. Я хорошо разбираюсь в этой игре. Может, вам подыскать для этого другое место?

В сентябре сорок третьего его арестовали вновь. Шел мелкий дождь. Это был один из мрачных дней в его жизни…

Сейчас Хайнике думал о том, как долго он сможет еще простоять у окна. Усталости он не чувствовал. И болей тоже. Это был первый вечер за многие недели, когда он чувствовал себя спокойно и уравновешенно. Сейчас он не просто ждал, а ждал, хорошо зная, кого ждет и что ждет не напрасно.

Стрелки часов показывали назначенное время, через несколько минут раздался стук в дверь. Георг не заметил, чтобы кто-то прошел по улице, не слышал, чтобы скрипела дверь. А она скрипит всегда, когда ее открывают.

Официальная встреча началась не так торжественно, как он предполагал. Ентц вошел, осмотрелся, покачал головой, закрыл окно и уселся на узкий диван.

— Никто не приходил? — поинтересовался он.

Хайнике провел рукой по подбородку, будто хотел проверить, чисто ли он выбрит. Георг подумал, что сейчас как раз самый удобный момент сообщить Ентцу о своем решении возглавить восстание. Но как раз в этот момент в комнату ввалился Раубольд, задев ногой стул. С ходу он уселся на стул, который затрещал, достал из кармана пистолет и положил его на стол.

— Вот мы и собрались! Давно мы ждали этого момента, — сказал Раубольд.

Он не сомневался, что без применения силы не обойтись. Раубольд пришел к такому выводу раньше Хайнике и Ентца. Они удивлялись хилому Раубольду, по виду которого нельзя было сказать, что он полон энергии и готов взвалить на свои плечи непосильное для другого бремя.

— Спрячь пистолет, — сказал Хайнике, — мы не на стрельбище.

Раубольд полез в другой карман и достал оттуда еще один пистолет.

— Это тебе, Жорж.

Хайнике вспомнил то утро. Тогда их пронесло. Может, они хотели взять сначала другого, на кого они были больше обозлены. У них наверняка есть список, где они замусоленным чернильным карандашом вычеркивают фамилии тех, с кем уже расправились. Они могли еще зайти к нему. Он им был знаком, они уже дважды забирали его, в третий раз могут обойтись и без ареста. Бешенство, которое охватывало его в предчувствии встречи с ними, было сильнее чувства неприязни к пистолету, лежавшему на столе.

Хайнике встал. Сейчас он стоял на ногах уже не так твердо, как несколько минут назад. Боль нарастала. Руки дрожали. Он схватил пистолет. Несколько мгновений пристально разглядывал его, затем опустил глаза и положил пистолет, но не в карман, а за шторку на подоконник. Друзья молча наблюдали за ним. Они ждали, что он скажет.

— Многие думают, — начал Хайнике, — что нас уже нет в живых. Они нас заживо похоронили. А вот мы сидим здесь в этом доме живее, чем когда-либо. Никто не думает, что у нас есть еще силы, а мы…

— Любой заговор начинается с этого, — вставил Раубольд, ухмыльнувшись себе под нос и сделав вид, будто они собираются отколоть такое, над чем будет потешаться весь город.

— Мы не заговорщики! — прогремел громовой голос Хайнике, Так он гремел на митингах двенадцать лет назад.

Однако неугомонный Раубольд тихо продолжал:

— Черт в аду будет мне весьма благодарен, если я пополню его компанию нашими вальденбергскими земными чертями — майором фон Штреллером и господином бургомистром. И пусть меня не упрекают, что сегодня ночью я был так неразговорчив и бесцеремонен. Сопротивление господ… — Раубольд заговорил громче и, схватив свой пистолет, начал постукивать им по столу. — Ведь они наверняка окажут сопротивление, ибо живые они, конечно, черту не нужны…

Их глаза горели лихорадочным блеском, лица от волнения были бледными. Пламя свечей колебалось, и на стенах плясали искаженные тени. Движения говоривших были резкими, в голосе слышался надрыв.

— Я беру руководство восстанием на себя! — сказал Хайнике.

Раубольд заерзал на месте. Хайнике подождал несколько секунд: он подумал, что Раубольд хочет что-то сказать. Однако тот молчал, и Хайнике продолжал спокойным, деловым тоном:

— Этой ночью необходимо вооружить членов партии и надежных рабочих.

— А зачем нам восстание? — спросил вдруг Раубольд.

— Необходимо, чтобы народные массы взяли власть в свои руки сначала в городе, а затем на всей незанятой территории. Однако прежде надо выяснить, как велик этот островок, на котором мы оказались. Ты, Раубольд, возьмешь на себя создание дисциплинированных, вооруженных отрядов.

Раубольд сразу еще больше осунулся, на лице резко обозначились морщины. Он подумал: «Так я себе и представлял. Нам надо сначала спросить, как поступить. Теперь нам дают лайковые перчатки, чтобы гладить ими нацистов. Ведь фашистское зверье не спрашивало же нас, как поступать с нами. Им было дозволено все. Если б у них было больше времени, из нас никто бы не уцелел. Теперь мы поменялись ролями, и у нас тоже мало времени…»

— Причем никого и пальцем не трогать! — добавил Хайнике. Наступило молчание. Хайнике воспринял это как согласие с его мнением и продолжал: — Первым антифашистским бургомистром города Вальденберг партия назначает товарища Герберта Ентца. Соответствующие органы выдадут Ентцу предписание для занятия этого поста и смещения с него доктора Рюсселя.

В это мгновение раздались выстрелы. Хайнике отдернул занавеску и высунулся из окна. Прорезав ночную мглу, в небо над горами взвилась осветительная ракета и затем медленно стала опускаться на землю. И опять все стихло. Хайнике прислушался, но никакого шума на улице не было слышно.

— Мы должны учитывать и то, — сказал Хайнике, — что найдутся сумасшедшие, которые попытаются помешать нам. Они могут использовать тех, кто еще не знает, с чего начать новую жизнь. Для некоторых из таких будет достаточно и слова, а для других…

Раубольд вновь засуетился.

— Что такое? — спросил его Хайнике.

— Я хотел бы наконец знать, с чего же нам начинать?

— С вооружения рабочих. На рассвете мы выступим.

Это была их программа-минимум. Своей минимальностью она исключала всякие недомолвки. Их было трое, и они хорошо знали, в чем их слабость. Втроем они хотели овладеть крепостью, которую сооружали двенадцать лет. Только твердая убежденность и вера в правоту справедливого дела вселяли в них уверенность в победе. Знали они и то, что их небольшая вооруженная группа — это далеко не армия, а только в лучшем случае сигнал к созданию таковой. Смутное время не позволяло распознавать даже попутчиков. Они забаррикадировались в своих домах, предоставив улицу солдатам и черным автомобилям, пассажиры которых еще творили беззаконие. Многих лучших членов партии давно уже не было в живых.

Раубольд и Ентц вышли от Хайнике. За дверью Раубольд сказал:

— Он болен. Как бы с ним чего не случилось.

Ентц, пожав плечами, ответил:

— Он как скала, подорвать которую можно лишь по частям. Да и в этом случае все равно что-то останется.

Хайнике слышал, как Ентц и Раубольд спустились вниз. Размеренные шаги Раубольда сразу можно было отличить от семенящей походки Ентца. Хайнике представил себе, как они расстались у замка, после чего Ентц направился в нижнюю часть города, а Раубольд — в предгорье. Они долго бродили по улицам, стуча в темноте в закрытые двери домов.

Размышляя о том, удастся ли им добиться успеха, Хайнике вдруг почувствовал своеобразное покалывание в ногах. Это было зловещее предупреждение о начале приступа. Он забрался в коляску и стал медленно кататься туда-сюда по квартире. Ему было приятно положить ноги на опору, которую он пристроил в коляске. Однако боль резко усиливалась. Она разливалась от большой берцовой кости до бедра, угрожая полностью парализовать его. Ко всему этому добавились головные боли, от которых он был вне себя. Хайнике проглотил несколько таблеток. Ничего не помогло. Забарабанил пальцами по подлокотникам коляски. И от этого стало не лучше. У него было такое ощущение, будто кто-то сразу всадил ему в ноги, руки и голову по меньшей мере дюжину иголок. Он выбрался из коляски и, дрожа всем телом, ухватился за верхний край печки. Сделав несколько неуверенных шагов, он выпрямился, как бы проверяя, может ли сгибаться его спина. Его голову, казалось, жгли раскаленным железом. Но он стоял и улыбался. Хотя и стонал. Так ему было легче. Но это было секундное облегчение. Так искусный игрок, видя, что проигрывает, прибегает к своему самому излюбленному трюку. Хайнике вспомнил о небольшой площади Руммельплац. Ежегодно в престольные праздники она зазывала жителей Вальденберга игрой шарманщиков и ароматом жареного миндаля. Ему мерещилось, будто он стоит в железной клетке, которую медленно крутит какой-то то и дело приседающий мужчина. Хайнике тоже согнул ноги в коленях. Затем выпрямил. Было глупо то, что он делал. Однако ощущение, будто он находится во вращающейся клетке, не проходило. Он стал делать приседания медленнее. И вдруг ему померещилось, будто из глубины площади показалось чертово колесо.

10

За час до полуночи Раубольд поднял с постели каменотеса Мартина Грегора. Грегор появился заспанный и неприветливый. В ночной рубашке, в стоптанных тапочках, он остановился на пороге, преграждая гостю путь в дом.

— Почему ты пришел ко мне? — в лоб спросил он. — Пойди сначала к другим, а уж потом заглянешь ко мне. Почему я должен поверить тебе первый?

— Я же знаю тебя! — ответил Раубольд. — Да к тому же ты ненавидишь нацистов, как чуму.

— Это так. Я ненавижу их. Но ненавижу по другим причинам, чем вы.

— А разве причина играет здесь какую-то роль?

Появилась жена Грегора и сразу же распорядилась:

— Впусти его. Я скажу ему то, что думаю.

Она принадлежала к категории тех женщин, которые не терпят возражений. Если уж она что вобьет себе в голову, так тому и быть. Грегор знал это и никогда ей не противоречил. За все годы совместной жизни она приучила его к повиновению. Она могла быстро выпроводить Раубольда. Грегор, однако, не хотел этого, ибо Раубольд немного нравился ему, да к тому же он одобрял его намерения. Война могла бы уже давно кончиться! И действительно: пока нацисты разгуливают на свободе, войну нельзя считать завершенной.

Едва Раубольд успел усесться, как жена Грегора начала трещать:

— Мартина Грегора оставьте в покое! С него хватит и былых схваток с ними. Они уже забирали и избивали его однажды, избивали совершенно противозаконно. Они чуть было не выбили ему глаз! И это только за то, что он одному из них заткнул глотку. Они трещали тогда об окончательной победе. Но ведь прав-то был Грегор! Ничего у них не вышло с победой. Победа за нами! И ведь только за то, что он высказал одному из них свое мнение, они поломали ему кости. «Урок за необдуманное слово!» — пояснили они тогда ему. И это только за то, что он одному из них…

— Итак, вы не с нами? — попытался уточнить Раубольд.

Грегор молчал, рассматривая свои мозолистые большие руки, похожие на совки. С каким удовольствием он прошелся бы сейчас по пухлому рылу тех, кто приказывал тогда избивать его! И Раубольд был бы ему в этом неплохим компаньоном. Правда, он не отличался таким же ростом, как Грегор, но у них было нечто общее: оба не любили долго размышлять. Если нужно было что-то сделать, они сразу же приступали к делу. Ему с Раубольдом заполучить бы в руки дубинки да куда-нибудь выпроводить на время жену, чтобы она не верещала над ухом, и тогда порядок в Вальденберге был бы обеспечен. Грегору очень захотелось побродить в эту ночь с Раубольдом.

— Господь бог повелевает… — начала было жена Грегора.

— Речь идет о создании антифашистского фронта, — прервал ее Раубольд.

Жена Грегора так и застыла с открытым ртом и поднятыми руками.

— Не знаю, — неуверенно проговорил Грегор, все еще не решив, что ему предпринять: то ли склониться на сторону Раубольда, то ли согласиться с мнением жены.

Раубольд направился к выходу. Около двери он обернулся и увидел печальное лицо Мартина Грегора. Стоя со свечой в руке, Грегор переминался с ноги на ногу, будто затаптывал в землю неугодные ему мысли.

Среди ночи послышался приглушенный шум мотора. Раубольд притаился у двери какого-то дома. Мимо проехала колонна машин с погашенными фарами. Он насчитал семь военных грузовиков. В голове Раубольда мелькнула дерзкая мысль; от имени антифашистских властей остановить колонну, разоружить солдат и конфисковать машины. От такой мысли его даже пот прошиб. А между тем машины уже скрылись.

Подойдя к дому доктора Феллера, Раубольд подергал старомодный звонок и позвал:

— Доктор! Загляните-ка к Хайнике! Мне кажется, он хочет почаще видеть вас в эти дни.

— Завтра утром зайду, — ответил Феллер через окно.

11

Не прошло и десяти минут, как Раубольд ушел от Мартина Грегора, а каменотес уже облачался в куртку и брюки, в которые наспех заправил длинную ночную рубашку. Его жена сначала сделала удивленный вид, но потом засуетилась. Она достаточно хорошо знала мужа: если он на что-то решился, его уже невозможно было разубедить. Иногда ему требовалось несколько ночей, чтобы решиться на какой-нибудь пустяк. Любая новая мысль порождала у него массу проблем, для решения которых требовалось немало усилий. Он был тяжел на подъем. Даже походка его была какой-то замедленной. Казалось, его неторопливость в движениях предопределялась медлительностью мышления. Но если уж он на что-то решился…

— Я думаю, — произнес он медленно, будто ему приходилось каждое слово ловить где-то вдали, — мне нужно что-то предпринять. Я сижу вроде бы на куче камней. Стоит только пошевелиться, как все камни придут в движение.

Жена Грегора приоткрыла рот, склонила голову набок. Она казалась сейчас старше своих лет, нерешительной и несчастной.

Каменотес засунул свои здоровенные ручищи в карманы брюк и спокойно произнес:

— Они свирепствуют сейчас против тех, кто им был особенно неугоден.

Жена Грегора знала, что он имел в виду нацистов. Правда, в тридцать четвертом году после долгих лет голодания он получил у них работу. Но она знала и то, что муж не сказал им за это спасибо, чему она больше всего удивлялась и чего не могла понять.

— А ведь их только тронь, они сразу же запрячут меня! Но сломить меня у них не хватит сил. Нет, нет! Они сейчас вне себя от ярости, что проиграли войну со мной. Охваченные страхом, они хотели бы прикончить меня. Они боятся, что я расскажу о том, как они тогда обращались со мной. И это только за то, что я заткнул одному из них глотку! Но я ведь был прав!..

Жена Грегора не спеша заплетала волосы и смотрела на него широко раскрытыми глазами. Таких речей Мартин Грегор в своей жизни еще ни разу не произносил. И она понимала, что не имела права его перебивать. Ему надо было дать возможность высказаться. Она кивнула головой как бы в знак согласия, но Грегор этого не заметил.

— Что хотят коммунисты, я могу судить по Раубольду. Ну а мне-то что, если от города ничего не останется? Лишь бы самому выжить! Я никогда ни в кого не стрелял, так почему же теперь мне нужно погибать? У меня два пути. Какой из них выбрать?..

Жена Грегора не могла понять, куда он клонит. Она хорошо знала, что муж ждет от нее ответа, ибо просто так он никогда вопросов не задавал. Она перестала заплетать волосы и, прикусив губу, задумалась. Однако это длилось недолго. Она вся как-то расслабилась, ее плечи поникли. Прикрыв лицо руками, женщина зевнула. Затем начала молиться. Причем она ни слова не произносила вслух, лишь беззвучно шептала губами.

— Хватит болтать! — тихо заметил Мартин Грегор.

— А я вообще ничего не говорю, — возразила она.

— Но я же вижу, что ты что-то бормочешь.

— Господи, как ты можешь так говорить?

— Я пошел к Пляйшу, — сказал Грегор.

В ее глазах блеснули слезы. Она быстро подошла к нему, обняла. Прижавшись заплаканным лицом к его шее, громко всхлипнула. Казалось, она не выпустит его из своих объятий.

Грегор сердито отстранил жену и, не говоря ни слова, вышел на улицу. О жене он не беспокоился. На вид простодушная и набожная, она умела выбраться из любой сети, какой бы частой она ни была. В начале войны она повсюду болтала, что Гитлер — безбожник, а позже даже называла его чертом. И никто ей ничего не сделал. Возможно, все считали жену Грегора сумасшедшей, хотя она и не была таковой. Просто она говорила то, что думала. А ведь, действительно, кто, кроме сумасшедших, мог решиться в те времена на такое?