Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Укрощение забвения. Старение тела и страх перед одряхлением в японском массовом сознании - Джон У. Трафаган на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Восприятие нарушений работы мозга в Японии и в Северной Америке

Страх перед началом физического и умственного упадка в пожилом возрасте и перед тем, что в результате этого упадка человек станет обузой для семьи, — тема, обычно связываемая со старением в индустриальных обществах. В Северной Америке призрак болезни Альцгеймера стал одной из основных культурных тем, с которой люди ассоциируют закат жизни в старости. Шутки о забывчивости при приближении к старческому возрасту или в зрелости, когда люди говорят, что у них развивается «болезнь пожилых», указывают на более общий страх болезненной и обременительной потери умственных или физических способностей в последние годы жизни. В Японии страх функционального упадка и превращения в обузу в пожилом возрасте также порождает легкомысленные шутки или, в некоторых случаях, глубокую меланхолию, как у женщины из фермерского сообщества на севере Японии, описанной ранее в этнографическом наброске.

В антропологии существует пока немного публикаций по культурологическому анализу дряхлости или деменции [Henderson, Gutierrez-Mayka 1992; Cohen 1995, 1998; Herskovits 1995; Henderson 1997; Traphagan 1998b], однако количество таких работ растет. Тем не менее в исследованиях «расстройства работы мозга», как называют деменцию, доминируют биомедицинские аргументы, которые определяют ее как «клинический синдром, характеризующийся стойким нарушением множественных когнитивных способностей» [Cummings 1995: 1481], уделяя мало внимания культурным аспектам дряхлости. В Северной Америке деменция подразделяется на две общие категории: болезнь Альцгеймера (БА) и заболевания головного мозга, вызывающие когнитивные нарушения, связанные с другими состояниями, такими как болезнь Паркинсона, сосудистые заболевания или депрессия [Там же: 1481–1482]. Акцент в этой схеме делается на БА и другие нежелательные расстройства пожилого возраста как на «вызванные определенными патологическими состояниями» и, следовательно, подпадающие под рубрику аномальной когнитивной функции и патологического старения [Khachaturian, Radebaugh 1996: 4]. Этим деменция отличается от характерных изменений в областях когнитивной деятельности, связанных с нормальным старением, которые влияют на память, абстрактное мышление и решение проблем, сложные процессы внимания и зрительно-пространственные способности — но, как считается, не вызваны конкретными заболеваниями, не приводят к серьезной инвалидности и поэтому не являются патологическими [Cummings 1995: 1481].

В контексте Северной Америки однозначное разграничение нормального и патологического старения считается очень важным, поскольку помогает врачам адекватно оценивать состояние пациентов и избегать ошибочного отнесения нормальных возрастных изменений к патологическим состояниям [Beall et all 1996]. Однако при рассмотрении деменции как синдрома мозговой дисфункции, обусловленной различными причинами, становится трудно определить порог между умственными расстройствами и обычными когнитивными изменениями, связанными с процессами старения. Кроме того, физиологические и психологические факторы, такие как питание или уровень образования, имеют тенденцию стирать границы между тем, что считается нормальными и нарушенными когнитивными функциями [Morris 1996: 76].

Биомедицинские учреждения Японии придерживаются аналогичного подхода к классификации когнитивных нарушений и снижения интеллекта в пожилом возрасте. Болезнь Альцгеймера, известная как «аруцухайма» (arutsuhaima, прямое заимствование из английского языка), и «тихо» (chiho), или деменция, имеют причинно-следственную связь с болезнью и относятся к общей категории «родзинсэй тихо» (rojinsei chiho\ или старческого слабоумия [Kikkawa 1995: 188]. Однако, в отличие от Северной Америки, где дряхлость все чаще рассматривается как медицинская проблема и ассоциируется в первую очередь с БА как с клинической формой патологии [Cohen 1995] и у обычных людей, и у медицинских работников, в Японии «бокэ» существует как дополнительная категория дряхлости, которую обычно отделяют от патологических состояний БА и «тихо».

«Бокэ» ассоциируется с ощущением легкости, чувством юмора, впечатлением мягкости, но в качестве медицинского термина, я думаю, не годится. Например, с деменцией («тихо»), несомненно, ассоциируется ощущение болезни, проявления ненормального состояния [Ikeda 1995: 26].

Среди многих пожилых людей также существует мнение, что «бокэ», в отличие от деменции, хотя бы потенциально можно контролировать или даже предотвратить, сохраняя активность в пожилом возрасте. Более того, несмотря на неуверенность в том, можно ли на самом деле контролировать состояние «бокэ», большинство считает себя обязанными делать все возможное, чтобы предотвратить или по крайней мере отсрочить его наступление.

В этой книге рассматривается культурно обусловленная категория недугов, известная как «бокэ» [Good 1994:52]. Я утверждаю, что «бокэ» — это не только состояние умственного и физического упадка, от которого страдают пожилые люди; это также моральная концепция. Нравственное содержание понятия «бокэ» связано с социальной обязанностью человека быть активным, полезным членом общества, заботиться о своем физическом и психическом здоровье, избегать ситуаций, которые обременяют других, и выполнять обязательства, которые он берет на себя в рамках отношений взаимозависимости с другими людьми.

В структуре японских нормативных ценностей полезность для социума подчеркивается как основа для формирования чувства собственного достоинства и самоидентификации [Lebra 1976b]. В большинстве сфер японского общества существует базовое представление о том, что человек должен быть социально активен и заниматься деятельностью, направленной не только на самосовершенствование, но и на развитие социальной общности, будь то в рамках семьи, на рабочем месте, в деревне, городе или в масштабе нации. Считается, что занятия, улучшающие или облагораживающие человека, в перспективе также способствуют развитию сообщества, частью которого он является. Одним из способов, с помощью которых люди могут вносить свой вклад в социальную общность, является поддержание психического и физического здоровья. Это касается людей всех возрастов, но становится особенно значимым для пожилых людей, чья способность участвовать в жизни общества в качестве социального субъекта может находиться под угрозой из-за потенциального возникновения «бокэ» — состояния, которое рассматривается как фундаментально антиобщественное по своей природе.

Как отмечает Акико Хасимото, на социальную значимость сохранения здоровья в пожилом возрасте указывает японский Закон о социальном обеспечении пожилых людей. Этот закон гласит, что пожилых людей следует «любить и уважать как тех, кто в течение многих лет вносил вклад в развитие общества», а сами они «должны осознавать свои психические и физические изменения, вызванные старением, и всегда должны стремиться поддерживать свое психическое и физическое здоровье, чтобы участвовать в жизни общества», см. [Hashimoto 1996: 35].

В Законе о социальном обеспечении пожилых людей имеется в виду взаимная ответственность или обязательства между людьми и между человеком и обществом. Члены сообщества обязаны уважительно вознаграждать тех, кто накопил социальный и символический капитал, внося свой вклад в социальную общность на протяжении всей жизни. В свою очередь, пожилые люди несут соответствующие обязательства работать над тем, чтобы приспосабливаться к возрастным физическим и психическим изменениям и контролировать их, а также оставаться социальными субъектами на протяжении последних лет своей жизни — дело, которое само по себе рассматривается как способствующее социальной общности.

На самом деле, как станет очевидным далее в книге, вид деятельности, выбранный человеком, значительно менее важен, чем сама деятельность. Сам факт активного участия в чем-то социально ориентированном — будь то спорт, игры, учеба, воспитание детей, работа или множество других вещей — рассматривается

как по своей сути благо и автоматическое выполнение своего обязательства по укреплению социальной общности.

Сказанное не следует воспринимать как предположение о том, что мотивация людей всегда направлена на общее благо. Люди — это автономные субъекты, которые функционируют в системе, в которой все элементы взаимозависимы, и каждый из них влияет на остальные и подвергается их влиянию [Lebra 1976а: 337]. Автономия и способность человека функционировать в качестве автономного субъекта являются важными ценностями японского общества. Общественная польза, полученная в результате деятельности отдельных лиц, в значительной степени является сопутствующим продуктом автономных действий этих лиц. Хотя во многих случаях люди могут быть озабочены высшим благом, они в равной степени могут руководствоваться личными интересами, которые соответствуют интересам их сообщества. В культурной среде, где ценится социальная полезность и гармония, быть признанным другими в качестве человека, ориентированного на общественное благо, — значит максимально увеличивать свой социальный капитал.

Поскольку значительная часть самоидентификации человека строится на основе социальной полезности и вовлеченности в паутину взаимных обязательств, функциональный упадок в пожилом возрасте представляет собой для личности серьезную угрозу и, таким образом, является для пожилых людей одним из самых страшных потенциальных исходов. Действительно, такой упадок достаточно страшен для того, чтобы поверить в то, что такой пожилой человек, как женщина, описанная в открывающем эту главу этнографическом наброске, скорее покончит жизнь самоубийством, чем обременит свою семью необходимостью заботы о ней и смущением, связанным с этим состоянием.

«Бокэ», в частности, рассматривается как противоположность активности и приравнивается к бездействию. Человек в состоянии «бокэ» — это тот, кто не смог сохранить психическое и физическое здоровье по причине низкой социальной активности. Таким образом, это состояние указывает на потерю самоидентификации, основанной на социальных ценностях, которые подчеркивают взаимозависимость между независимыми людьми, проявляющими заботу о потребностях других [Lebra 1976а]. Потеряв контроль над этими ценностями, человек становится бездеятельным, зависимым от других людей, не имеющим возможности повлиять на них и во многих случаях обузой для окружающих. Другими словами, состояние «бокэ» указывает на переход от более социоцентрического чувства самоидентичности к более эгоцентрическому, от социального поведения к антиобщественному поведению. Этот сдвиг представляет собой развоплощение нормативных ценностей, которые подчеркивают социоцентрическое и, следовательно, нравственное поведение. С наступлением «бокэ» человек вступает на путь забвения, когда физически он жив, но социально мертв — стал пограничным существом, потерявшим контроль над ценностями, которые делали его нравственной личностью.

На протяжении всей книги я буду использовать термин «дряхлость» в значении комплекса болезни Альцгеймера, других форм старческого слабоумия и «бокэ», как они используются в японском обществе. Я использую термин «дряхлость» именно из-за многозначного и часто двусмысленного характера деменции как культурного конструкта в Японии. Кроме того, в соответствии с определением Коэна, «дряхлость» является приписыванием отличий пожилому человеку или пожилым людям в целом, и в тех случаях, когда эти отличия представляют собой «воплощенное поведение» и в некоторой степени стигматизированы, этот термин особенно подходит для японского контекста [Cohen 1998: 33].

Освобождение от материальной оболочки

Здесь необходимо уточнить то, что я имею в виду под «развоплощением», потому что я использую этот термин несколько специфичным по сравнению с общепринятой в антропологии практикой образом. По большей части связанные с развоплощением антропологические публикации сосредоточены на противопоставлении телесных и нетелесных аспектов человеческого существования. Антропологи описывали общества, в которых бытуют мифы о временно бестелесных духах людей [Barth 1975: 128] или ритуалы, в которых бестелесные духи могут захватывать тела живых людей или овладевать ими, временно вытесняя обитающие в этих телах человеческие «я» [Boddy 1989:132; Bour-guignon 1973; Bourguignon 1976]. Шоу использовал этот термин в отношении концепции народа само в Папуа — Новой Гвинее, согласно которой существует два аспекта человеческой сущности. Один воплощен в живом, а другой — в бестелесном виде, обитающем в жилище предков: живые содержат воплощенные аспекты человеческой сущности, а мертвые содержат бестелесные аспекты человеческой сущности [Shaw 1990: 133–134][3].

В последнее время этот термин используется по-другому — как эвристический прием, помогающий антропологам осмыслить абстрактную природу социальных ценностей. Такое его использование предполагает, что существуют абстрактные социальные ценности, носителями которых являются люди, но о которых также можно думать, по крайней мере в теории, что они существуют отдельно от материальной оболочки таких людей, живущих в определенном социальном контексте [Strathern 1996]. Это абстрактное «нечто иное», как его называет Отс, можно рассматривать либо как культуру, либо как разум, и с теоретической точки зрения оно «овладевает» индивидуальными телами или входит в них по мере того, как люди усваивают социальные ценности и поведение в своем обществе [Ots 1994: 117].

Моя концепция термина «развоплощение» ближе ко второй идее, при этом она заметно отличается от последней. Я согласен со Стратерном и Отсом в том, что мы можем рассматривать «нечто иное», что Бурдье называет когнитивными и мотивационными структурами общества [Bourdieu 1977; Bourdieu 1990], как то, что выделяется и формируется из социальной среды, в которой живет человек. Это абстрактные черты культуры — ее правила, ценности и идеалы, — которые материализуются субъектами деятельности и трактуются как существующие независимо от таких субъектов по отдельности. Эти абстрактные ценности или принципы упорядочения воплощаются по мере социализации человека, позволяя ему следовать образцам поведения, соответствующим его собственной культурной среде.

В чем я придерживаюсь несколько иного подхода, так это в тезисе о том, что воплощенные социальные ценности могут быть утрачены или освобождены от телесной оболочки, когда люди не имеют возможности или терпят неудачу в попытках функционировать в рамках когнитивных и мотивационных структур своего общества. В общем смысле последующее обсуждение касается взаимосвязи между разрушением усвоенных паттернов поведения и снижением телесного и психического контроля у пожилых людей. Эти проблемы несостоятельности, однако, не ограничиваются потерей контроля над физическими и умственными функциями; они являются также потерей контроля над базовыми культурными ценностями, которые постоянно воплощаются в жизнь по мере того, как одни люди взаимодействуют с другими.

В этом смысле я использую концепцию «развоплощения» таким образом, что она противопоставляется концепции «воплощения» Бурдье. Для Бурдье воплощение — это интеграция телесного и космического пространства, материальных и абстрактных социальных конструктов [Bourdieu 1977]. Физические движения и мышление людей обусловлено теми моделями, которые они воспринимают у окружающих. Благодаря практике подражания основные принципы упорядочения общества запечатлеваются на телесном уровне и формируют физическую память, хранящую эти принципы. Люди импровизируют с тем, что запомнили; таким образом, природа принципов постоянно меняется. При этом остается основная структура воплощенных ценностей и мотивационных структур, которые Бурдье называет габитусом и которые он определяет как воплощенные (когнитивные) структуры, отражающие упорядочивающие принципы общества и регулирующие диапазон поведения в неожиданных ситуациях или практики, доступные членам общества в рамках заданного контекста [Bourdieu 1977; Bourdieu 1990].

Короче говоря, воплощение — это процесс приобретения ценностей, действующих в данном социальном контексте. Акцент на теле в этой концепции отчасти является средством, с помощью которого Бурдье и другие исследователи пытаются отойти от дуалистических конструкций разум/тело, типичных для европейского и американского мышления, и перейти к мысли о том, что процесс приобщения к культуре влияет на все сферы жизни человека. Бурдье делает акцент на «устойчивом» характере структур, формирующих габитус по мере того, как последний обретает внутри индивидуума определенную форму, и здесь я хочу несколько отступить от этого подхода. Развоплощение — это потеря контроля над когнитивными и мотивационными структурами, которые регулируют приемлемый диапазон поведения, или потеря приобретенных навыков. В этом смысле развоплощение может пониматься как отказ от правил, определяющих то, что считается нормальным (и в данном случае нравственным) поведением.

В использовании термина «развоплощение», таким образом, имеется существенная проблема. Можно возразить, что развоплощение в том смысле, в котором его использую я, по сути, является просто еще одной формой воплощения. В какой-то степени это так. Развоплощение социальных ценностей, которое я рассматриваю в этой книге, не оставляет после себя пустую оболочку. Люди продолжают воплощать определенные взгляды своего социального окружения и в некоторых случаях по мере колебаний состояния «бокэ» могут в той или иной степени терять и восстанавливать контроль над когнитивными и мотивационными структурами. Моя цель использования термина «развоплощение» состоит в том, чтобы подчеркнуть чувство потери контроля над единым набором ценностей, который до этого был воплощен, а затем не просто изменился, но был вытеснен из человека. Иными словами, речь идет об утрате способности функционировать не только как социальный, но и как культурный субъект.

Культура и старение

Как отмечает Дэвид Плат, культура является наследием идиом и ценностей, которые определяют направление и цель жизни [Plath 1980:8]. С самого рождения человек начинает непрерывный процесс воплощения идеалов, образцов поведения, планирования событий на протяжении всей жизни и ценностей, которые являются нормативными для данного поколения и места [Там же: 7–8]. В этом процессе мы не пассивные субъекты, но творим его, распознаем и осмысливаем. Поскольку в наших руках контроль над основами — ценностями, нормами и поведением — которые характеризуют то, что мы называем культурой в данное время и в данном месте.

Старение, на первый взгляд, может показаться скорее биологическим, нежели культурным процессом. Действительно, существуют возрастные биомаркеры, физические изменения, которые коррелируют с календарным возрастом и проявляются у всех людей. Как указывают Тернер и Вайс, эти изменения варьируются от видимых фенотипических мутаций, таких как появление лобковых волос, до незаметных изменений биохимических процессов [Turner, Weiss 1994: 77]. У людей фенотипические маркеры старения тела включают в себя такие особенности, как выпадение или истончение волос, снижение остроты зрения и слуха, сморщивание кожи, мышечную слабость, варикозное расширение вен и частичную потерю кратковременной памяти [Там же].

Хотя биологические проявления старения неотвратимы, они неизбежно интерпретируются и переживаются через призму наследия идиом и ценностей, сложную систему значений, формирующих данный культурный контекст. Одним из основных способов интерпретации процесса старения является то, на какие фазы или периоды делят люди жизненный путь — например, подростковый или старческий возраст и т. д. Мейер Фортес отмечает, что календарный возраст и индивидуальные этапы взросления человека не обязательно совпадают. Возраст как мера времени пребывания человека на свете может не иметь связи или быть мало связанным как с биологическими изменениями, так и с идентификацией стадий взросления в данной культуре [Fortes 1984:101].Другими словами, возраст — это не только биологический, но и культурный конструкт. Отношение возраста к изменениям в теле с течением времени, подобно отношению гендера к полу или родства к генеалогии, определяется биологическим фактором. При этом нельзя просто свести возраст к его биологическим проявлениям, как нельзя и игнорировать биологические аспекты при рассмотрении способов его культурного конструирования.

То, как люди в Японии определяют и организуют переход к старению с точки зрения культуры, составляет в данной книге одну из центральных линий этнологического интереса. В отличие от многих других регионов урбанистического индустриального мира, Япония необычна тем, что в ней четко очерчены периоды жизненного пути и относительно постоянны сроки переходных событий, таких как брак или выход на пенсию. Сельские районы представляют собой особый интерес, поскольку упомянутые переходы часто организуются там в тесной связи с формальной практикой возрастной градации, которая структурирует время трансформации жизненных периодов с точки зрения принадлежности к возрастным группам.

В контексте этнических процессов практика возрастной градации, связанная с переходом от среднего возраста к старости, подчеркивает значимое отличие Японии от других промышленно развитых стран, в большей части которых возраст, как правило, недооценивается или даже юридически запрещается для использования в качестве критерия дифференциации или сегрегации пожилых людей на том основании, что эта практика является дискриминационной или эйджистской, см., например, [Littlefield 1997; Frerichs, Naegele 1997]. В Японии возраст является юридическим критерием отличия пожилых людей от других слоев общества [Hashimoto 1996: 40]. Фундаментальный критерий, выделяющий пожилых людей в особую возрастную группу, содержится в тезисе о том, что старость — это время, когда люди могут обоснованно рассчитывать на социальную и экономическую поддержку других людей, особенно на своих детей, которые, как считается, обязаны обеспечить эту поддержку.

Хотя можно было бы ожидать, что благодаря указанным социальным моделям переход от среднего возраста к старости в Японии не будет представлять собой сложности, на самом деле он далеко не всегда обходится без проблем. Многие люди оспаривают публичный дискурс о старении, определяющий человека как «родзина» (пожилого человека) с шестидесяти пяти лет. Пожилые люди часто заявляют о том, что существует разрыв между тем, как к своей возрастной идентичности относятся они, и тем, к какой категории их относит публичный дискурс, определяющий, когда человека начинают считать старым. Многие считают, что при высокой продолжительности жизни японцев годы с шестидесяти до семидесяти следует считать частью среднего возраста, а не старости. На более тонком уровне сопротивление принятию своего перехода к пожилому возрасту у человека связано с социальными нормами, которые регулируют степень зависимого поведения пожилых людей. Это выражается в форме противоречия между представлением о том, что пожилые люди могут законно рассчитывать на заботу других людей, и социальными нормами, которые подчеркивают необходимость избегать обременения других в любом возрасте. Такая напряженность ограничивает способность или желание пожилых людей становиться зависимыми, пусть даже они имеют на это законные права.

В предыдущем абзаце я использовал слово «дискурс», имея в виду общественное мнение в Японии, в рамках которого человек считается старым начиная с шестидесяти пяти лет. Термин «дискурс» стал в антропологических работах довольно популярным, но теоретически его применение представляется проблематичным главным образом потому, что при использовании в общественных науках ему часто давали расплывчатое определение или вообще оставляли без определения. Тем не менее я разделяю взгляды Баумана и других на то, что этот термин уместно использовать в определенных теоретических работах [Baumann 1996: 10; Lutz, Abu-Lughod 1990: 7]. В следующих главах книги я буду часто использовать словосочетание «публичный дискурс», под которым я подразумеваю сознательное и явное манипулирование умозрительными темами для достижения определенных целей на индивидуальном и общественном уровнях [Comaroff 1985:4]. Публичные дискурсы регулируют и формируют основу для импровизационного поведения (противостояния), поскольку люди испытывают на себе перемены и реагируют на меняющиеся контексты и символические представления своих миров. Термин «дискурс» подразумевает взаимодействие. Что касается процесса старения, публичный дискурс, определяющий, когда человек стар, когда он может стать законно зависимым и насколько чрезмерной является зависимость, постоянно проживается пожилыми людьми в Японии в практической жизни.

Являясь одним из центральных символических выражений общественного дискурса о старении, понятие «бокэ» не соответствует дряхлости в том смысле, который в Северной Америке вкладывают в описание таких состояний, как болезнь Альцгеймера, но при этом указывает на состояние бытия, характеризующееся развоплощением основных нормативных ценностей японского общества. В Японии для пожилых людей существует широкий спектр групповых занятий, которые предназначены специально для того, чтобы помочь этим людям сохранять активность в качестве социальных субъектов и, таким образом, не утратить способность контролировать воплощенные социальные ценности. Эти занятия, однако, не воспринимаются теми, кому они предназначены, как должное, а отвергаются, поскольку люди пытаются отсрочить свой переход от среднего возраста к старости и не хотят принимать изменения в самоидентификации. После того как человек идентифицировал себя как «родзин», или «старый человек», предложенная активность становится инструментом действия, поскольку с ее помощью люди пытаются контролировать процесс старения и предотвратить наступление состояния «бокэ».

Протест против наступления дряхлости не является чем-то новым. Люди не стареют пассивно, а либо сопротивляются, либо, исходя из личных интересов, принимают самоопределение и приписываемый им статус старого человека [Counts, Counts 1985а; Counts, Counts 1985b]. В этой книге я подчеркиваю, что в отношении старения, как и в отношении других аспектов человеческого поведения, люди являются субъектами, которые манипулируют социальными структурами и сопротивляются тем из них, которые ограничивают диапазон их возможной деятельности. Они не воплощают пассивно, но и не развоплощают социальные ценности и идеи, которые действуют в социальных контекстах их жизни.

Старение в Японии

В последние годы социологи провели большое количество превосходных исследований, описывающих и детализирующих природу «стареющего общества» Японии, см., например, [Kaplan et al. 1998; Jenike 1997; Kinoshita, Kiefer 1992]. Поэтому здесь я ограничусь описанием нескольких наиболее важных статистических и содержательных моментов, связанных со старением общества.

Результаты опубликованных исследований синдрома деменции в Японии позволяют предположить, что в течение следующих двадцати лет рост заболеваемости БА и другими биомедицинскими формами этого синдрома будет более резким, чем в любой другой развитой стране [Ineichen 1969: 170]. Ожидается, что число людей, страдающих деменцией («тихо»), увеличится примерно со 123 000 в 1995 году до 308 000 в 2030 году [Ikeda 1995: 23; Zenkoku shakaifukushi kyogikai 1995].

Это увеличение явится следствием более масштабных демографических тенденций, согласно которым темпы роста пожилого населения (65+) в Японии, по прогнозам, возрастут примерно с 10 % населения в 1985 году до немногим менее 26 % к 2025 году [Zenkoku shakaifukushi kyogikai 1995:34]. В абсолютных числах это представляет собой увеличение с 12,5 млн в 1985 году до 31,5 млн к 2025 году [Martin 1989: 7][4]. По состоянию на 1999 год примерно 17 % японского населения составляли люди в возрасте 65 лет и старше. Возможно, еще более поразительным, чем увеличение числа людей старше шестидесяти пяти лет, является прогноз, согласно которому чуть более 15 % пожилого населения к 2025 году достигнут возраста от семидесяти пяти до восьмидесяти четырех лет.

В дополнение к росту пожилого населения в Японии в течение некоторого времени менялись условия жизни для людей старше шестидесяти пяти лет. Государственные демографические данные показывают, что число пожилых людей, проживающих в семьях, состоящих из нескольких поколений, сокращается, а число пожилых людей, живущих в одиночку или в составе супружеской пары отдельно от детей, увеличивается. Например, в 1985 году 26,9 % пожилых людей жили одни или с супругом, а 50,1 % — в семьях, состоящих из трех поколений. К 1996 году эти цифры трансформировались до 42,4 % и 31,8 % соответственно [Somucho 1998:29].

Однако интерпретировать значение этих данных сложно, поскольку многие пожилые японцы живут рядом со своими детьми, в отдельных домах на той же территории или даже в домах для двух поколений, где старшее и младшее поколения обитают совершенно отдельно друг от друга [Brown N. 1998]. Кроме того, многие пожилые японцы продолжают жить в семьях, состоящих из нескольких поколений. В прошлом некоторые ученые рассматривали распространенность совместного проживания как свидетельство более высокого по сравнению с людьми во многих других индустриальных странах качества жизни японцев в пожилом возрасте [Palmore 1975]. Однако по результатам недавних этнографических и социологических исследований выяснилось, что отчуждение, одиночество и утрата основных источников смысла могут способствовать старению и действительно способствуют ему в Японии вне зависимости от жизненной ситуации [Kinoshita, Kiefer 1992; Kurosu 1991].

Бетель, например, утверждает, что легенда «Убасутэяма» (что переводится как «Бросить бабушку на горе») стала действовать на пожилых людей, живущих в домах престарелых, как символ ощущения несбывшихся ожиданий и несбывшейся жизни, отделенной от контекста дома и семьи [Bethel 1992]. Исследованием Киноситы и Кифер в пенсионном сообществе Фудзино-Сато у некоторых пожилых японцев также было выявлено чувство отчуждения. В контексте, сформированном сообществом пенсионеров, отсутствуют два основных института, которые авторы считают определяющими для японской культуры, — семья и рабочее место — институты, которые помогают японцам формально позиционировать себя в обществе. Без доступа к семье и работе жители Фудзино-Сато адаптируются к так называемой рутинизации социальной дистанции, в условиях которой близкая дружба встречается редко [Kinoshita, Keifer 1992].

Хотя указанные исследования в значительной степени способствовали нашему пониманию старения и старости среди японцев, отдаленных от контекста домашнего хозяйства и сообщества, они не касаются напрямую вопросов, связанных со старением и старостью, в восприятии большого числа пожилых людей, которые продолжают жить в семьях, состоящих из разных поколений. Они также не затрагивают проблемы пожилых людей, живущих в одиночестве или только со своим супругом в том же сообществе, к которому они принадлежали на протяжении всей своей взрослой жизни (а часто и с рождения) и к которому, как и во многих случаях в нашем исследовании, принадлежало несколько поколений их семьи. В этой книге вместо концентрации на пожилых людях, переживших в процессе старения существенный надлом в результате исключения их из привычного социального контекста, я ограничу свой анализ в основном теми, кому удалось сохранить связи с социумом, по крайней мере на уровне членства в сообществе на протяжении большей части их взрослой жизни, и чьи домохозяйства имеют долгосрочную историческую вовлеченность в жизнь деревни, в которой проводились полевые исследования.

Все остальное в книге состоит из трех разделов. Главы 2 и 3 посвящены этнографическому описанию общины, в которой проводились исследования. Моя цель в главе 2 — дать общую информацию о селении, в котором проводились полевые исследования, а также рассмотреть демографические модели, мотивирующие многих молодых людей уезжать в города, оставляя пожилых людей на прежнем месте. Большая часть этой главы посвящена значению слова «сельский» как для тех, кто уезжает, так и для тех, кто остается, анализу того, как образы сельской жизни соотносятся с миграцией и сменой поколений и как факт оттока населения соотносится с опытом старости для тех, кто остался. Глава 3 посвящена деревушке Дзёнаи, которая была центром полевых исследований. И в этом случае я рассматриваю демографический состав деревни и анализирую важность незыблемой преемственности в семье и сообществе для тех, кто там живет.

Эти две главы предназначены для того, чтобы наглядно показать место проведения моего полевого исследования, подчеркнуть крепкие общинные связи, существующие в деревне, и отметить часто имеющееся в семьях большое социальное и географическое расстояние между поколениями. Центральным моментом этого раздела является то, что, хотя пожилые люди в значительной степени объединены со сверстниками, они испытывают отчуждение от других возрастных групп. Более того, хотя конфуцианские идеи, подчеркивающие сыновнюю почтительность, исторически означали, что в случае утраты способности к автономности дети (в первую очередь старший сын) несут ответственность за удовлетворение финансовых и медицинских потребностей своих родителей, на практике по причине экономических и демографических изменений эта модель теряет эффективность в японском обществе, особенно в сельской местности. В результате взаимозависимость пожилых людей, проживающих в сельской местности, приобрела горизонтальный характер, поскольку в том числе и из-за оттока молодого поколения пожилые люди вынуждены в трудную минуту в большей степени полагаться на социальную поддержку сверстников, а не на вертикально ориентированные межпоколенческие взаимозависимости внутри семьи.

Главы 4 и 5 посвящены разделению общества по возрасту, связанному как с возрастной терминологией, так и с практиками возрастной градации, принятыми в деревне. Моя задача в этих главах — исследовать то, что люди думают о процессе старения, и в конечном счете то, как они борются с переходом от среднего возраста к старости, сопротивляясь вступлению в старшую возрастную группу. Я утверждаю, что сопротивление статусу пожилого человека является частью общего сопротивления общественному дискурсу, приписывающему людям статус престарелых.

Затем в главах 6 и 7 рассматриваются соответствующие возрасту занятия для людей старшего поколения с упором на популярную среди пожилых игру, известную как гейтбол. Я изучаю, как при помощи гейтбола люди пытаются контролировать или предотвратить наступление состояния «бокэ». Я предполагаю, что признаки старения, с которыми люди борются при переходе от среднего к раннему старческому возрасту, становятся инструментами действия при переходе от раннего старческого возраста к более позднему, когда люди пытаются предотвратить состояние «бокэ». Такие соответствующие возрасту групповые занятия, как гейтбол, часто ассоциируются с негативными стереотипами старости. Но эти же занятия становятся основными инструментами для отсрочки или предотвращения состояния «бокэ», поскольку они укрепляют социальные взаимодействия, улучшают физическую координацию и поддерживают стратегическое мышление.

В главе 8 поведение, описанное в главах 6 и 7, увязывается с обстановкой в рамках институционализированной системы под названием «Центр непрерывного образования», которая призвана обеспечить людям поддержание социального и символического капитала и воплощение нормативных ценностей японской культуры. В какой-то степени эту институционализированную структуру можно проанализировать с точки зрения представлений Фуко о теле как овеществленном в поле политических взаимодействий или властных отношений объекте, которые налагают на тело определенные нормы. Но та же институционализированная структура также формирует коллективное осуществление власти, посредством которого селяне охотно участвуют в публичных, политизированных дискуссиях о здоровом теле пожилого человека, поскольку они пытаются сохранить социальный капитал, приобретенный в течение жизни, и продолжают функционировать в обществе как жизнеспособные социальные субъекты.

Наконец, в главе 9 представлены некоторые заключительные наблюдения о месте настоящего исследования в посвященной старению в Японии этнографической литературе и его теоретическом значении для изучения дряхлости как культурного конструкта, имеющего символическое значение, а не просто болезни. Я утверждаю, что исследование дополняет недавнюю работу о старении и пожилых людях в специальных учреждениях Японии и показывает, что и в таких учреждениях, и в условиях, где сложились устойчивые матрицы социального взаимодействия, пожилые люди испытывают отчуждение и социальную дистан-цированность. Основное отличие заключается в том, что за пределами упомянутых учреждений они испытывают отчуждение не в кругу сверстников, с которыми имеют крепкие социальные связи, а находясь среди членов более молодых возрастных групп, от которых пожилые люди в значительной степени изолированы. Точно так же, как не существует единого контекста, характеризующего Японию, не существует и единого контекста, характеризующего опыт старения в японском обществе. Иллюстрируя жизнь пожилых людей в сельской местности, эта книга дополняет такие важные этнографические исследования, как работа Киноситы и Кифер в сообществе пенсионеров или работа Хасимото в городских условиях.

Я утверждаю, что культурный конструкт «бокэ» функционирует как средство, с помощью которого люди могут задействовать знакомые культурные темы с акцентом на деятельность и самосовершенствование как на основные факторы, которые определяют человека. Являясь символом упадка в старости, концепция «бокэ» выступает в качестве посредника между культурными нормами, которые подчеркивают усилия, действия и вклад в социальную общность как главные признаки, определяющие хорошего человека, и чувством смирения с возможностью того, что упадок и приближение к забвению в дряхлости могут сделать невозможным использование этих ценностей.

С более общей, теоретической точки зрения я предполагаю, что эта книга может быть полезна для изучения старения, поскольку она указывает на существование значительных различий в том, как отражаются дряхлость и деменция в культуре. Существующую в Северной Америке тенденцию отнесения процессов старения и умирания к проблемам, требующим медицинского вмешательства, не следует воспринимать как универсальное выражение человеческого опыта. Люди в других культурах не рассматривают дряхлость так, как ее понимают в Северной Америке, и при этом они не обязательно помещают ее в контекст требующего медицинского вмешательства или вызванного болезнью состояния.

Часть I

О старом и новом

Глава 2

«Инака»

Дорога в Канегасаки

Чуть менее чем в трех часах езды на скоростном поезде к северу от Токио находятся два небольших по японским меркам города Эсаси и Мидзусава с населением около 35 000 и 60 000 человек соответственно. Расположенная между центрами двух городов станция Мидзусава-Эсаси, на которую прибывают сверхскоростные поезда, кажется далекой от суеты Токио. С трех сторон она окружена рисовыми полями, с четвертой же располагается горный хребет, отделяющий внутреннюю часть страны от прибрежной префектуры Иватэ. На станции есть небольшой музей ремесел, в котором представлена местная мебель и, прежде всего, образцы чугунной посуды, которой Мидзусава славится во всем регионе. Прямо перед станцией установлен образец местного ремесленного искусства — огромный чугунный чайник, более 6 футов (1,8 м) в высоту. Рядом — небольшой магазин, в котором продаются отлитые из чугуна сувениры: чайники, пресс-папье и колокольчики. Летом на местном железнодорожном вокзале в центре Мидзусавы без конца звенят под дуновением легкого ветерка с платформы сотни таких колокольчиков.

Примерно в пятнадцати минутах езды на такси к северу находится гораздо меньший город, расположенный на пересечении рек Исава и Китаками и известный под названием Канегасаки (рис. 2.1 и 2.2). Коренные жители, которые когда-то населяли Канегасаки, назывались Эдзо. Эти люди были вытеснены приходом с юга народа Ямато (около 1700 года до настоящего времени).


Рис. 2.1. Расположение Канегасаки в Японии и префектуре Иватэ

Название города прослеживается до 1051 года и связано с замком, стоявшим в том месте, где когда-то плотина отводила поток воды из реки Китаками для прохождения и швартовки судов. Ранняя история замка и плотины неясна, но примерно на рубеже XIV века по завершении периода гражданских беспорядков в этом районе уезд Исава, в котором расположен Канегасаки, стал частью расположенной в Сендае территории рода Датэ [Brown 1979: 82–83]. В 1644 году вассалы рода Датэ во главе с семьей Омати переселились в Канегасаки и заняли замок, а вокруг него построили общину самураев. На границе между территорией Датэ и территорией Нанбу на севере они установили ворота и контролировали торговые пути, которые шли по реке.


Рис. 2.2. Уезд Исава в префектуре Иватэ с изображением мест, связанных с Канегасаки и Мидзусавой

Семья Омати занимала замок в течение девяти поколений до Реставрации Мэйдзи (1868 год), вскоре после которой он был разрушен. В 1889 году бывшие деревни Нисинэ и Микадзири объединились в деревню Канегасаки, которая в 1925 году получила статус города. Двадцать девять лет спустя, через год после принятия Национального закона 1953 года о содействии объединению городских поселений, район Рокухара на севере отделился от города Китаками и был включен в состав Канегасаки. Наконец, в 1955 году частью города стала деревня Нагаока на востоке, и с тех пор его границы остаются неизменными.

Направляясь в Канегасаки, можно проехать по объездному участку Национальной трассы № 4 (известной среди местных жителей просто как «объездная дорога»), которая обходит центр города Мидзусава. Вдоль объездной дороги расположено несколько салонов «патинко» (pachinko), украшенных характерными мигающими неоновыми вывесками розового, зеленого, синего и желтого цвета, в которых люди играют в игру, отличающуюся от пинбола только тем, что это азартная игра. Салоны «патинко» можно найти по всей Японии, так как игра чрезвычайно популярна, и нередко люди тратят на нее довольно много денег. Один местный житель в беседе рассказал, что он тратит на «патинко» около 50 000[5] иен в неделю (сумма проигрыша или выигрыша, конечно, варьируется).

По состоянию на 1996 год среди других развлекательных учреждений города наличествуют боулинг (с пристроенным залом «патинко»), Kentucky Fried Chicken, McDonalds, MOS Burger (сеть японских ресторанов, продающих гамбургеры) и несколько других ресторанов. Есть две гостиницы, горячий источник и видеопрокат, который, как и большинство видеомагазинов в Японии, предлагает в основном порнографические фильмы. Территория города усеяна многочисленными автосалонами, также в нем есть магазины сельскохозяйственной техники, компьютерный магазин, два крупных дисконтных магазина электроники (в которых также продаются персональные компьютеры), супермаркет и четыре больших дисконтных магазина с товарами для дома и сада. Два из них к 1998 году закрылись. Объездная дорога всегда настолько переполнена автомобильным и грузовым транспортом, что на многих ее участках образовались глубокие колеи, протертые колесами слишком большого количества перегруженных грузовиков.

Направившись по объездной дороге на север, всего через несколько минут можно свернуть на старую трассу № 4, которая проходит прямо через центр Канегасаки и которую пятнадцать лет назад заменили другой объездной, призванной перенаправить движение грузовиков из центра города. Старая трасса № 4 очень отличается от объездных дорог, строящихся поверх имевшихся до этого. По ее сторонам расположились фермерские дома и рисовые поля. Если бы не отсутствие соломенных крыш, повсеместное распространение алюминиевого сайдинга и асфальт, она выглядела бы почти так же, как пятьдесят или даже сто лет назад. До самого въезда в Канегасаки на ней отсутствуют неоновые вывески, отели и практически нет магазинов.

По этой дороге заметно, что во многом она далека от сельской Японии прошлого. Практически во всех встречающихся по пути домах на крышах установлены спутниковые антенны, возле многих припаркованы дорогие полноприводные автомобили. Ближе к северной оконечности Мидзусавы, прямо перед въездом в Канегасаки, находится новый археологический музей, посвященный собранию и экспозиции черепков от посуды и других предметов, которые были выкопаны археологами в последние годы. Это результат значительного интереса к местной истории, который вызвал в регионе своего рода археологический бум.

Длинный мост через реку Исава отделяет Канегасаки от Мидзусавы и в некотором смысле отделяет не только географически, поскольку, несмотря на то что под сельское хозяйство в Мидзу-саве отведена значительная площадь, это настоящий город, наполненный городской атмосферой. Здесь есть несколько французских ресторанов, многочисленные бары и караоке для развлечения, и даже небольшой клуб, посвященный джазовой музыке. Вечером его владелец открывает свое заведение и включает музыку из своей огромной коллекции джазовых пластинок. По крайней мере раз в месяц местные музыканты дают живые джазовые концерты, которые иногда превращаются в джем-сейшен, когда другие местные музыканты заглядывают в клуб, чтобы присоединиться к выступлению или просто послушать. До недавнего времени в центре Мидзусавы работало два больших универмага, а также был активен обширный торговый район (описанный ранее) вдоль объездной дороги. Однако летом 1998 года один из этих универмагов закрылся, а несколько небольших магазинов переехали на объездную. Эти изменения в значительной степени оказались обусловлены слабостью экономики Японии на протяжении большей части 1990-х годов.

Канегасаки, напротив, лишен удобств, связанных с городской жизнью, и, на первый взгляд, более четко воплощает шаблонные образы сельского, аграрного общества. Сельскохозяйственный кооператив (JA) занимает большую площадь в его центре, а фермерские пикапы можно встретить по всему городу. Из общей площади 179,77 квадратных километров 30,94 занимают рисовые поля, 20,46 — другие сельскохозяйственные угодья (в частности, отданные под молочное животноводство), 47,82 — горы и леса, 0,95 — болота, 5,67 — земли так называемого многоцелевого использования,12,23 — открытые поля и 5,70 — территории населенных пунктов.

Тем не менее даже с учетом доминирующей роли сельского хозяйства этот город трудно назвать чисто сельскохозяйственным по своей природе. Как описывает Доре, район вокруг Синохаты, Канегасаки и его окрестности демонстрируют сочетание сельских и городских, сельскохозяйственных и промышленных черт [Dore 1978]. Пятьдесят два квадратных километра городской территории классифицируются как «прочие» и включают в себя крупный промышленный парк с предприятием по производству полупроводников, фармацевтической компанией и заводом по производству автомобилей. Эти промышленные объекты влияют на сельскохозяйственную часть жизни города, поскольку привлекают новых жителей, которые не имеют ни отношения к сельскому хозяйству, ни интереса к нему. Они также предоставляют работу местной молодежи, что позволяет последней оставаться в Канегасаки. Фактически Канегасаки является показательным примером индустриализации сельских районов, происходившей по всей Японии и частично являвшейся попыткой местных органов власти остановить сопровождавший экономический рост с 1950-х годов отток из этих районов молодой рабочей силы [Knight 1994а: 636].

Несмотря на рост промышленности в городе, Канегасаки во многом кажется более спокойным и приземленным, чем обычные японские города. Для людей здесь вполне обычно заглядывать к соседям и проводить послеобеденные часы в беседах за чаем с пирожными. Когда фермеры отправляются работать на рисовые поля, они, как правило, останавливают свои грузовики прямо на дороге, не сворачивая на обочину. И часто у обочины можно увидеть группы пожилых женщин, которые сидят и болтают, иногда часами.

За мостом старая трасса № 4 становится «главной улицей города», где магазины и дома стоят по обеим сторонам дороги вплотную друг к другу на протяжении примерно одного километра. Большинство зданий в центре города двухэтажные и обшиты белым или другим светлым алюминиевым сайдингом. Осевшая сажа от выхлопных газов проезжающих легковых и грузовых автомобилей придает всей территории несколько обветшалый вид. Как правило, в домах есть витрины на уровне улицы и жилые помещения в задней части и на верхних этажах, где живут семьи владельцев магазинов. Изредка попадаются здания с пустыми витринами, разбитыми окнами и старыми рекламными плакатами, выгоревшими за годы пребывания на солнце.

Центр Канегасаки во многом выглядит так же, как на фотографиях, сделанных в начале XX века. Главная улица сегодня заасфальтирована и имеет ливневые стоки, но ширина ее осталась той же, что и семьдесят лет назад. Если присмотреться, под современным алюминиевым сайдингом, закрывающим отделку их стен и деревянные каркасы, обнаруживаются фрагменты зданий эпохи Мэйдзи (1868–1912) и Тайсё (1912–1926). Несколько старых зданий практически не изменились, в том числе дом, в котором живет мать мэра, — вот только дерево, использовавшееся при его постройке, посерело, а использовавшиеся десятилетиями и редко ремонтировавшиеся решетки сломались.

На главной улице расположены три магазина велосипедов, четыре алкомаркета, два магазина электроники и бытовой техники, две химчистки, два банка, аптека, магазин косметики, два магазина одежды, предназначенной в основном для женщин, лавка портного, ресторан, обувной магазин и четыре парикмахерские. Есть также две частные больницы, которые обслуживают пожилых жителей центра города, ограниченных в передвижении, поскольку они не водят машину. Прогуливаясь по главной и нескольким другим улицам города, на которых располагаются коммерческие предприятия, трудно не заметить преобладание алкомаркетов и парикмахерских. На середине главной улицы две конкурирующие парикмахерские разделены всего одним зданием, а менее чем в пятидесяти метрах по дороге есть еще две.

Еще один типичный для города магазин лучше всего можно описать как совмещенный с закусочной продуктовый магазинчик, хотя в Соединенных Штатах, говоря о «продуктовом магазине», имеешь в виду помещение значительно больших размеров, чем описанные здесь. В этих магазинах обычно очень ограниченные запасы и небольшой ассортимент товаров, включающий в себя чипсы, конфеты, напитки и мороженое. Иногда в них также продаются предметы домашнего обихода, такие как чистящие средства, шампуни или даже одноразовые подгузники. Два таких магазина на главной улице расположены бок о бок, а в одном из них также продается саке, и семья хозяина владеет этим магазином уже более века. Эти магазинчики почти ничем не отличаются друг от друга; следующий отрывок из полевых заметок описывает типичный пример такого помещения:

Чтобы попасть в магазин, нужно пройти через стеклянную раздвижную дверь. Внутри ненамного теплее, чем снаружи, так как, несмотря на зиму, помещение не отапливается. Пол из неровного бетона, и судя по пятнам, когда-то он был окрашен в красный цвет. Свет не горит, поэтому в помещении очень темно. В центре комнаты несколько низких столиков, на которых разложена всякая всячина, в том числе чипсы и конфеты. Вдоль стены расположены полки с коробками хозяйственного мыла и несколькими упаковками памперсов, на всех толстый слой пыли. Магазин пуст, но из-за занавески, закрывающей проход в задней стене магазина, доносится по радио музыка «энка» (епка)[6]. Я говорю: «Гомэн кудасай» (gomen kudasai)[7], — но ответа нет.

Повторяю приветствие, но ответа по-прежнему нет. Я подхожу ближе к занавеске и заглядываю в заднюю комнату с татами. Там я замечаю «котацу» и чьи-то ноги под одеялом (kotatsu, низкий столик со стеганым покрывалом по краям и электронагревателем, прикрепленным к нижней части столешницы, — иногда используется керосиновый обогреватель, который помещают в углубление под столом, — для того чтобы греть ноги зимой). Я снова здороваюсь, ноги начинают двигаться, и через минуту или около того из-за занавески выходит сгорбленная старуха ростом около четырех с половиной футов[8]. На ней темная одежда пурпурного и серого цветов, надетая в несколько слоев. Она улыбается, показывая два передних золотых зуба, и говорит, что сегодня очень холодно [Полевые заметки от 27 января 1996 г.].

В такие магазинчики обычно заходят только два-три покупателя за целый день, и торговля немного оживляется во время каникул у тех немногих детей, которые живут в этом районе. Такие минимаркеты неизменно принадлежат пожилым мужчинам или женщинам, которые проводят большую часть времени в задней комнате, смотря телевизор, слушая радио или дремля. Хозяин выходит в зал только тогда, когда это необходимо, чтобы помочь покупателю, получить доставленный товар или встретить друга, заглянувшего за чаем и соленьями. Поскольку покупателей немного, магазин не дает особой прибавки к основному доходу хозяев (пенсии), но пожилые владельцы магазинов, такие как описанная ранее женщина, относятся к этому спокойно, потому что предпочитают медленный темп жизни. Многие из них живут в семьях, состоящих из нескольких поколений, и по крайней мере один из детей или внуков занимается бизнесом или работает в правительстве и зарабатывает достаточно, чтобы покрывать потребности домашнего хозяйства. Таким образом, деньги, полученные от продажи того или иного товара в магазине, — это не более чем карманные деньги для тех, кто проводит свои дни, сидя в задней комнате. На самом деле, содержание таких семейных магазинов (или рисовых полей в случае фермерских хозяйств) — не столько вопрос дохода, сколько вопрос поддержания преемственности в деятельности домохозяйства. Зарабатывание денег часто имеет мало отношения к причинам, по которым такие магазины продолжают работать (см. главу 3).

Вдоль главной улицы по центру города, сотрясая фундаменты зданий, постоянно громыхают большие грузовики. Эти грузовики настолько мощные, что во время беседы в гостиной одного местного жителя мне показалось, что началось землетрясение, хотя на самом деле просто по дороге проехал большой самосвал. В отличие от соседней Мидзусавы, здесь нет платных парковок, гаражей, парковочных мест для велосипедов или мотороллеров и мало места для прогулок, поэтому жители не слишком любят ходить за покупками, особенно зимой, когда улицы покрыты льдом. В результате парковка перед банком в центре города часто используется теми, у кого есть другие дела на главной улице и кто игнорирует знаки, запрещающие оставлять на парковке машину, если ее владелец не направляется в банк.

В нескольких метрах слева от банка расположена большая широкая дорога на север, построенная после сноса нескольких зданий в то время, когда я проводил полевые исследования. На этой дороге широкие гранитные тротуары и железные скамейки, а также пункт международной телефонной связи. Дорога ведет к новому зданию администрации города и была построена вскоре после его открытия. Администрация города представляет собой впечатляющее сооружение, возведенное вместо старого и ветхого здания, которое затем было снесено. Это сооружение имеет богатую обстановку внутри и доминирует над окружающими постройками своей 46-метровой колокольней (в полдень мелодичный перезвон колоколов воспроизводит популярную мелодию Camptown Races), на которой со всех четырех сторон изображен символ города. За три дня, пока здание было открыто для публики перед тем, как его заняли государственные служащие, его посетило около трех тысяч жителей, и большинству из них понравился размах и изысканные детали интерьера, такие как темные деревянные панели во многих офисах.

Примерно в сотне метров от дороги, ведущей к зданию администрации, главная улица застроена преимущественно жилыми домами. Среди них есть несколько магазинов, но они довольно быстро уступают место обычному жилью. Пройдя немного дальше, вы доходите до автозаправочной станции, за которой начинаются рисовые поля. Хотя большинство торговых точек расположено вдоль главной улицы, по дороге к железнодорожной станции также есть несколько магазинов. На 200-метровой дороге, где преобладают здания, имеющие отношение к местному Сельскохозяйственному кооперативу, есть несколько парикмахерских и единственный бакалейный магазин в центре города. До 1996 года в городе был еще один, более крупный бакалейный магазин, но он закрылся по причине кризиса. В районе между зданием администрации и вокзалом, на расстоянии около трехсот метров (от соединяющей их линии) находится еще одна дорога, вдоль которой расположены несколько караоке-баров, пара ресторанов и, конечно же, парикмахерские и винно-водочные магазины.

Когда вы идете по главной улице города или любой другой улице, отходящей от нее, в глаза немедленно бросается преобладание пожилых и кажущееся отсутствие молодых людей и детей — факт, который часто отмечают многие жители города. Мужчины и женщины, которым на вид можно дать от шестидесяти до восьмидесяти лет, занимаясь своими повседневными делами, ходят пешком или едут на велосипедах или мотороллерах из одного места в другое. Кто-то ждет на остановке автобус, чтобы поехать в соседние города за покупками или посетить больницы. Некоторые идут по улице, неся в сумке, перекинутой через плечо, гейтбольный молоток (гейтбол — это игра, которая будет описана далее), или стоят возле магазинов, беседуя с соседями. Одна из самых поразительных достопримечательностей главной улицы города — это большое количество пожилых женщин, обычно в возрасте от семидесяти лет и старше, согнувшихся под углом девяносто градусов и изо всех сил пытающихся поднять голову так, чтобы видеть, куда они идут. Другие пожилые женщины, способные стоять прямо, испытывают трудности при ходьбе из-за сильно искривленных ног. Местные жители считают, что такое их состояние связано с тяжелой работой часами в наклонном положении на рисовых полях или в огородах либо с суровым условиями, в которых многие оказались после окончания Второй мировой войны. Местные врачи связывают это с артритом и остеопорозом, вызванными дефицитом питательных веществ после войны и непосильным сельскохозяйственным трудом.

Иногда пожилые женщины пользуются четырехколесными «ходунками», довольно популярными в Японии и предназначенными специально для пожилых людей, которым трудно передвигаться, при этом мужчины редко ими пользуются. Такие «ходунки» снабжены корзинкой для нужных мелочей или покупок, если владелица зашла в магазин, а на крышку корзины можно присесть, чтобы отдохнуть.

Значение слова «сельский»

Канегасаки — это место, которое, по мнению многих, не поспевает за современностью. Люди в соседних городах иногда отмечают, что Канегасаки словно находится в собственном мире, как будто модели поведения и даже используемый здесь диалект несколько другие (старомодные и вышедшие из употребления), нежели, скажем, в Мидзусаве или Китаками. В самом деле, прогуливаясь по главной улице, чувствуешь, что попал в прошлое, и видишь образ жизни, который начинает меняться под влиянием таких факторов, как появление в соседних городах все новых и новых супермаркетов и дисконтных магазинов, которые отнимают у местных торговцев прибыль. Но зрительные впечатления — не единственный признак того, что это место так или иначе брошено на произвол судьбы.

Из-за демографических изменений поколения людей, родившихся в Японии до и после войны, оказались в определенной степени разделены географически, при этом большая часть пожилых людей живет в менее урбанизированных условиях.

Это справедливо как для разных префектур, так и в пределах одной префектуры. В 1990 году доля населения старше шестидесяти пяти лет (далее именуемого «пожилым населением», как его называют в Японии) в префектуре Иватэ составляла 14,52 %, а в префектуре Акита — 15,61 %. Ожидается, что к 2010 году эти показатели возрастут до 26,01 % и 28,51 % соответственно. Это сопоставимо с преимущественно урбанизированными префектурами, такими как Тиба, где пожилое население составляло 9 % в 1990 году и выросло до 18,07 % в 2010 году, и Токио, где те же показатели составляли 10,49 % в 1990 году и 21,39 % в 2010 году. В 1990 году в некоторых частях Японии имелось несколько сельских префектур, которые уже тогда преодолели 20-процентную отметку численности пожилого населения, при этом в масштабах страны такой уровень прогнозировали лишь к 2010 году [Zenkoku shakaifukushi kyogikai 1995: 40].

Внутри префектур такое распределение населения также заметно. В префектуре Иватэ по состоянию на 1994 год пожилые люди составляли 17,8 % населения. При этом пожилое население Мориоки, административного центра префектуры, составляло 12,3 % на фоне отдаленных деревень, поселков и городков, таких как Канегасаки (18,2 %) или Эсаси (22,5 %). Самый большой процент пожилого населения проживает в горных районах, среди них самый высокий показатель у одной из тамошних деревень (Каваи-мура) — 26,5 %. В тридцати четырех из шестидесяти восьми городов, поселков и деревень, составляющих префектуру Иватэ, по состоянию на 1994 год более 20 % населения было старше шестидесяти пяти лет [Iwate Prefecture 1995: 106].

Судя по этим данным, в менее урбанизированных районах число пожилых людей часто соразмерно больше, чем в городах. Причиной такой сегрегации населения является стремление молодых людей уезжать в поисках работы и образования из районов, связанных с сельским укладом жизни.

Уже много лет в Японии происходит миграция населения внутри префектур и между ними. Наиболее яркий пример, иллюстрирующий это явление, — «санкин котай» Rankin kotai), система посменного прибытия самураев и их семей в Эдо (современный Токио) из их родных владений в эпоху правления династии Токугава (1600–1867). При этом перемена мест не стала привилегией исключительно высших классов, несмотря на то что она ограничивалась государственной политикой, затруднявшей миграции, особенно для семей. В своих тематических исследованиях деревень Хэнли и Ямамура обнаружили, что семейная миграция не играла значительной роли в росте населения изучаемых ими конкретных населенных пунктов. Тем не менее временная миграция людей, обычно для работы на основе годового договора в соседней деревне или крупном городе, играла важную роль в структуре перемещения населения [Hanley Yamamura 1977:254]. Временный отъезд неженатых мужчин и незамужних женщин для работы в соседних районах в качестве подмастерьев был обычным явлением для людей в возрасте от 15 до 30 лет, при этом главы домохозяйств также временно переезжали за пределы своих родных деревень по экономическим причинам — эта практика известна как «декасэги» (dekasegi) [Там же: 254–255]. К XVIII веку миграция из фермерских деревень в префектуре Окаяма, например, оказалась настолько значительной, что власти области приняли ограничительные меры, призванные остановить исход населения из сельскохозяйственных районов [Там же: 255]. Незаконная миграция без регистрации была обычным явлением, и поэтому определение имевших место моделей миграции периода Токугава затруднено.

В эпоху Мэйдзи под влиянием высокого уровня рождаемости и структуры родства по отцовской линии сформировалась ситуация, при которой миграция сельского населения в города росла по мере промышленного расширения последних и появления новых экономических возможностей [Fukurai 1991: 31]. События на тихоокеанском театре военных действий повлекли за собой правовые и политические изменения, ослабившие власть землевладельцев, и еще больше ускорили движение населения, освободив привязанных к земле долгами арендаторов, в результате чего увеличился отток крестьян из сельских районов в городские [Там же: 41]. Экономический рост 1950–1960-х годах стимулировал эту миграционную модель. До 1970-х годов миграция из сельской местности в города была нормой, при этом центром притяжения являлся Токио.

В 1970-х годах получила развитие так называемая модель J-turn[9], в соответствии с которой люди начали переезжать из городских центров в пригороды по мере экономического роста в последних [Там же]. Дальнейшее развитие индустриальных районов, отчасти поддерживаемое государственными субсидиями, направленными на поощрение сельской промышленности [Knight 1994b], создало возможности размещать предприятия значительно дальше от городов. Сегодня миграция между префектурами больше не направлена преимущественно из сельской местности в город [Fukurai 1991]. Напротив, как указывает Фукураи, усиливаются обратные тенденции, когда люди перемещаются между префектурами, которые обычно считаются сельскими районами (например, Иватэ в регионе Тохоку). Это особенно актуально в отношении неквалифицированных рабочих, которые переезжают в поисках стабильной работы [Там же: 42].

Такой исторический сдвиг в моделях миграции отчетливо виден в Канегасаки (табл. 2.1). На протяжении 1960–1970-х годов характерной чертой структуры миграции было преобладание оттока населения над притоком. Фактически сальдо миграции за 1960–1970 годы, например, демонстрировало убыль в количестве 3968 человек.

К середине 1970-х ситуация существенно изменилась.

Если мы рассмотрим годы с 1975-го по 1985-й (включительно), чистый прирост населения в результате иммиграции составил всего 593 человека. И все же в то время как с начала 1980-х годов приток населения значительно увеличился, отток на протяжении всего периода оставался практически неизменным. С 1960 по 1970 год среднегодовое число уехавших составляло 869 человек, а с 1975 по 1985 год — 755 человек.

Таблица 2.1. Отток, приток населения и сальдо миграции в Канегасаки в 1955–1995 гг.

(данные предоставлены администрацией города Канегасаки)



Поделиться книгой:

На главную
Назад