Хожение Вадима Серегина

— Ах да, чуть не забыл, — самодержец жеманно махнул рукой. — Кто здесь на моей Земле обитается — это немножко продолжение меня самого. И как мне не знать, что думаю я сам и чем я собираюсь заняться. Или просто никаких особых неведомых мыслей в краю моем возникнуть не может. А теперь завязываем с дискуссией. Почему бы нам, Серегин, не предаться веселью, раз уж ты навестил меня.

Потом были дегустации двадцати сортов браги и самодеятельность гарема, причем в одной из активисток Серегин узнал обиженную его плетью ведьму.

— Ты, наверное, думаешь, что штат гарема слишком раздут. Но ведь и таким образом я приобщаюсь к народу. А народ приобщается ко мне вне зависимости от положения и достатка, — объяснял просвещенный монарх, — знаешь, сколько у меня родственников и свойственников по всей Земле?..

Ночное сборище закончилось тем, что Тимофей Николаевич прокричал: «здесь четвертому Риму быти» — и покатился со стула на пол, как мячик. Жены, препираясь между собой, куда его положить, взяли царственную особу на руки и понесли в спальню.

11

Празднество оборвалось так внезапно, что Государь не успел отдать никаких указаний, а для начальника караула время обхода еще не подошло. Серегин остался один. Он вышел на середину палаты, зажмурился и стал внушать себе: «Я — капля грязи. Грязи ничего не надо, грязь всем довольна…» Внушение оказалось удачным, к тому же и место это походило на Пуп Земли. Вначале Серегину послышался переливчатый женский смех и нетвердый мужской голос: «Рыбоньки, ай, скользкие, ай, не поймать». Потом до него стали доходить напряжения, наэлектризовалась кожа, вытянулись, как стальные прутья, усы. Набежали тысячи ручейков и потоков. Звуки, слова, слоги, шумы сердец, крови, желудков, хрящей, мышц затопили его буйной прибойной волной. Но только вспомнил, что он всего лишь скромная капля грязи, и стал различать стальной звон, исходивший от воинов, и стон изнеможения от поселенцев, и тележный скрип от купцов, и утробное рычание от палачей-лекарей, и таблицу умножения и деления жизни от долдонов-учителей. Вся Земля уместилась в четыре угла палаты и стала домашней утварью, которую можно и переставлять, и чинить, и надраивать, и ломать.

Серегин принялся искать тех, кто был надобен, но они сами нашли его. Атаман дернулся, будто вилка во время искрящегося застолья впилась ему в бок.

Десятки крохотных существ, не то букашки, не то человечки, зарябили перед глазами, суча палочками ручек и ножек. «Здорово, орлы», — на уровне мысли крикнул Серегин. «Здрав», — тявкнули человечки, построились и затопали вокруг, пронзительно вереща: «Дорогая жена, я калека и вернуться домой не могу, в битве бенц оторвали фашисты, но зато отомстил я врагу». По таким напевам любой отличал Стражей Царской Спины из казармы на Лысом холме.

«Мне ли не знать этих стриженых отроков и мужей, — подольстился Серегин от имени Государя. — Не обучены они изящному словоблудию и изысканному благонравию, не привечают изнеженных недорослей, любят подразнить дурней, не чужды они хмелю и соленым солдатским шуткам. Все это так. Но смолкни наговаривающий язык. Разве не они подхватят зашатавшуюся и занемогшую Державу, которая для них будто бы дитя в начальную пору».

Человечки сокрушительно рыкнули: «Уряя-яя» и Серегин обратился непосредственно к ним.

«Снова настал вам черед заступиться за добрых людей, стеною встать на пути вероломного булата. Ослепленные злоумием обидчики несутся по Ямскому тракту уже на Царское наше Село. Нигде доселе не встречали они отпора и вытворяли, что хотели, с Землею нашей, как не с шибко ломающейся девкой. Уж не пора ли им отведать вашего железного объятия, где порок задохнется, обессилев. Не настал ли час, когда наглость и алчность будут покараны, а добродетель восторжествует? Овраг Кабацкий Предел — урочище весьма годное для засады. Возьмите пива, воблы и схоронитесь там, с веселием поджидая супостата».

— Как смеешь торчать здесь! — гаркнули Серегину в среднее ухо, и поручик, страшно оскорбленный попранием режима, вытолкал атамана во двор.

Семенова сморило неподалеку от караульной будки, и Защитники Царя баловались с ночной скуки тем, что зажимали ему то одну, то другую ноздрю, добиваясь наиболее приятных рулад. «Расстрелять холуя за беспечность, что ли?» — прикинул Серегин. Однако по окрику Семенов вскочил резво, словно суслик, а не детина, расшвырял зазевавшихся Защитников по двору, после чего был прощен. За воротами атаман сказал верному приспешнику:

— Теперь наши дорожки расходятся. Ты поезжай к казарме царской стражи на Лысый холм. Ближе к рассвету поднимешь их воплем: «Полундра! Мятежники прут по Ямскому тракту». А ротмистру передашь приказ царя: «Залечь в овраге и ждать неприятеля». Письмо царское покажешь на нужной строчке. Вот так покажешь… Если получится, то убедись, что они клюнули, и возвращайся в ставку. Если схватят — молчи, как будто без языка.

— Есть вырвать язык, если поймают, — пообещал Семенов и уточнил: — А материться можно?

— Можно, но вдвое меньше, чем царские слуги — мы же прогрессивнее.

Семенов тыкнул, и дробь копыт утонула в ночной тишине. И Серегин на своем Маршале Буденном двинулся в обратный путь.

12

В полшестого утра господин атаман прокрался в свою комнату, в шесть, проделав несколько асан для бодрости, относительно свежий самозванец открыл заседание игрушечного штаба. Серегин уже разложил нарисованную по-детски карту и начал объяснять диспозицию:

— Вот мы, а вот неприятель…

— А вот и предатель, — встрял есаул Шальнов, показывая на него пальцем.

Серегин налил себе чаю из запыхтевшего самовара и громко подул.

— А в глаз, гражданин Шальнов? За бескультурье.

— Всем не надаешь, — гордо возразил тот.

Казаки поднялись из-за стола, к ним присоединились и повстанцы из селян. Некоторые отошли в сторонку и стали якобы смотреть в окно. Однако от напряженного прислушивания у них даже шевелились уши.

— Думаешь, мы слепые кроты и, придя с утра в конюшню, не заметили, что Маршал Буденный весь в мыле? — обличил Шальнов.

— Это ж он в мыле, а не я. Или вы нас путаете? Совсем я не похож на жеребца ни нравом, ни повадками. Впрочем, поражен вашей наблюдательностью. — Серегин громко отхлебнул из блюдца. — Что еще ранило ваши нежные души?

— А где, позвольте спросить, адъютант Семенов?

— Семенов взрослый мужчина. Можно сказать, не чуждый всему человеческому. Я, кажется, не обещал учредить санаторий со строгим режимом.

— А как насчет того, чтобы направить казачков в засаду на стражников, посадить их в овраг? Так ведь намечено?

— Так-то оно так, — степенно отвечал Серегин на крик есаула и зачерпнул варенья, своего любимого брусничного. — Да только вот некрасиво чужие письма читать.

— А не мы ли в Станице не просыхали? Целых тридцать душ потерялось там.

— Чего же ты там не протестовал, Шальнов, а наоборот, в первых рядах в погреб влез? Орал тогда: «Даешь на грудь». Рад был на дармовщинку. Выходит, у тебя всегда право быть правым?

— Я ошибался, я верил тебе. А теперь ты мне не атаман, — есаул рванул ворот рубахи, — сегодня царь нам предопределил конец с твоей помощью. Казаков повяжут в урочище, а селяне перепьются и пережрутся на Государевом дворе, там их тепленьких и похватают. Парочку человек казнят для острастки, а остальных на исцеление. Прощай, Болота. Станем мы холуями и почтем за честь лизать руки, бьющие нас по морде.

— Густо красишь, Шальнов, ты ж не Жучка. Просто Государеву сказку будешь в жизнь претворять. Кончится твоя лафа, лихач. Кстати, что следует из этой блистательной речи?

— То, что мы приговариваем тебя к смертной казни. Кто за?

Все подняли руки, хотя и с разной скоростью.

— Но такие вопросы голосованием не решаются, — Серегин закончил чаепитие. — Однако благодарю промедливших.

— Сейчас трудное время, нам не до процедур, — несколько смутился Шальнов, — впрочем, если желаешь чего последнего…

— Желаю жениться, — Серегин встал, — Катерина, заходи… Эх, свадьба, свадьба пела и плясала…

Штабисты растерянно наблюдали, как Серегин пошел вприсядку.

— … Ей места было мало и земли, — громыхая полом вошел Семенов.

— Поздравляю с бракосочетанием, — Семенов щелкнул каблуками, — и рад доложить. Получилось, господин атаман. Сто пятьдесят стражников отправлены в овраг, и там сдались особому тайному отряду стрелков-повстанцев. Препровождены в сарай и находятся под строгой охраной. В опупении от наших успехов еще слободские мужики — двести лаптей — встали под наши знамена и разоружили воеводских стражей, которые шли по Тимофеевской дороге. Эти тоже под замком кукуют. На Тимофеевской сейчас лишь слабые заграждения. Можно воевать Царское Село.

Штабисты потихоньку стали снова садиться к столу. Со двора донесся стон тележных осей.

— Это пленных офицеров стражи привезли на повозках, — пояснил Семенов, — вместе с генерал-фельдмаршалом. Я его лично оглушил, когда он на горшке сидел.

Вбежал казачишка Петрович.

— Ой, мужики, горшок до сих пор и не отклеился.

— Ну, атаман-царь, — развели руками штабисты.

— А то заладили, предатель-предатель, — Серегин наслаждался ситуацией. — Не все так просто. В одномерном мире живете, товарищи. А сейчас собирайтесь, пускай у Государя только личная охрана осталась, но зато все Защитники царя — шкафы видом, воюют и числом и умением, в отличие от нас.

В комнату вошла насупленная Катерина и унесла самовар.

— Стой. Еще же не все попили, вернее, я один, — Серегин выскочил за ней.

— Значит, господин атаман, когда надо зубы заговаривать кому-то, то свадьбу придумал, а как задурил им башку, то сразу и забыл все, — принялась отчитывать его почти-жена. — Да за кого ты меня принимаешь? Что, гаремным прошлым попрекать будешь? С тебя станется.

— Гаремное прошлое война спишет, Катерина, а теперь и ты пойми консервированным своим умишком — какая сейчас свадьба? Вот вечером, после победы, другое дело.

— Разбежался, — и Катерина скрылась в своей каморке.

— А предложение можно и немедленно сделать, — Серегин опустился на одно колено перед дверью, — слышь, валяюсь перед тобой, кончай выкобениваться.

— А ты еще ничего не сказал, что положено, — отозвалась Катерина.

— Ну, ладно, начинаю говорить.

Запела труба.

Серегин вскочил.

— Вечером, Катька, вечером. Шей подвенечный наряд.

— Это мы еще посмотрим, — Катерина распахнула дверь, но Серегина и след простыл.

13

Серегин махал саблей, но очень осторожно, боясь отрубить ухо Маршалу Буденному. Больше он полагался на мат и нагайку. Передовой отряд повстанцев ворвался в Царское Село и, наводя ужас на собак и гусей, понесся по улицам к Государеву Двору.

— Теперь каждый будет сам, сам по себе. Долой глупую работу и царя-нежить.

Серегин заметил, как там, в конце улицы Царский Выезд, появилась плотная цепь Защитников с пищалями. Цепь вдруг заволокло дымом, а потом уже послышались хлопки.

— Пускай портят воздух — прорвемся, — воскликнул господин атаман, но тут седло ушло вниз, а самого его вырвало из стремян и подкинуло. Он еще увидел со страшной тоской прощания, что любимый конь бьется, пытаясь встать, но все более никнет к земле. Серегин словно застыл в воздухе, а потом какая-то твердь ударила его. Свет сжался в точку и исчез.

— Эй, артист, твоя там машина стоит вторые сутки? За это тебя к ответу.

Серегин с трудом отжал тело от земли, поднялся, вылез из канавы на дорогу, к ногам милиционера.

— Товарищ лейтенант, вы тут казачьего отряда, всадников не видели? Куда они могли запропаститься, целых сто сабель.

— Ты мне зубы не заговаривай. Лучше соображай, как объяснять свое поведение будешь.

— А селяне не проходили… лаптей пятьдесят, не проходили? Я ж один знаю, что дальше делать.

И Серегин заплакал.

— Ну, ладно, ладно, то такой вояка, казак, понимаешь, а то слюни до колен пустил.

— А еще у меня вечером свадьба.

— До вечера с тобой разберемся, железно; ведь раз в жизни, — растрогался милиционер.

14

Лейтенант обещание выполнил, не слишком мурыжил. А что с работы погнали за джентльменский набор: пьянку и прогул — наплевать. Принято считать, что пункт А вымрет, если не свезет что-нибудь в пункт Б, а пункт Б поголовно рехнется, если не отправить любую дрянь в пункт А. Значит, и Серегин во всяком случае с педалью останется.

Тогда я всю ночь на дороге просидел, прислушивался, не идет ли конница. Куда там. Потом обшарил местность — и никаких намеков. Уж невесть что про себя придумаешь. Одно время я потосковал, потом по-прежнему зажил. То есть, кроме выпивки и мордобоя, как поется, никаких чудес. Впрочем, был занятный случай под Зеленогорском. Два жигуленка зажали какую-то девицу простоволосую в клещи. Она только пищит от страха, а эти ухари, ясное дело, регочут. Я выскочил, повертел монтировкой, как шашкой, любители пошутить моего юмора не оценили и тут же срыли. А девка и похожая на Катерину, и Катериной зовут, но меня знать не знает. За чем дело стало — познакомились. Она там с какой-то системой колупалась и, может, даже хотела, чтобы я на их стойбище перебрался. Да только ни к чему мне это — я ведь сам по себе, меня на одном месте затошнит. Позарез надо баранку вертеть: пейзаж, натюрморт, пейзаж…

1985, 1990