Темная комната

Алену она приняла настороженно, долго и навязчиво расспрашивала, не отвечая на робкие шутки и обрывая Аленину речь, когда вздумается. Но Алена, по просьбе и совету отца, терпела от нее эти простые придирки, как терпят комаров, не способных испортить красоту лета.

– Критику просеивай, как песок на стройке, – советовал отец, когда видел, как Алена съеживается от старухиных придирок. – Мусор отсеивай и выбрасывай без драмы. А что по уму – к тому прислушивайся. Иногда даже лютый враг наведет на трезвую мысль своей критикой.

Алене выделили комнату, которую, как оказалось, давно продумали и подготовили для нее. Здесь тоже одна из стен была почти полностью стеклянной, как на кухне, только выходило это окно на восток.

– Чтобы было веселее просыпаться! – заметил младший. – Это я сам придумал! У меня такая же, только сверху, над твоей. Я буд стучать тебе по утрам, а ты мне!

Странно, но Алену умиляла даже эта смешная возможность перестукиваться с собственным братом. Это тебе не звук холодильника на кухне, который только подчеркивает одиночество. Это настоящий живой человек. Да еще и братик!

Жизнь вошла в иное течение – мирное, светлое и даже ласковое.

Но тревога вернулась, когда баба Маня принялась ворчать об Алене прямо в ее присутствии. Она жаловалась всем, кто был рядом, что в доме девка живет попусту, что толку от нее не получается, что могла бы хоть чем-то помогать семье. Хоть бы какую баланду приготовила! А нет, сидьмя, мол, сидит.

Отец осаживал соседку, иногда и весьма жестко на Аленин взгляд, а братья отмахивались от ее бормотаний шутками и Алену теми же шутками пытались ободрить.

Но тревога снова замаячила, неотступно погружая Аленину душу в пустоту. Как реагировать на неприятную, жгучую критику? Просеивать, как песок? И что в остатке? То, что она живет в чужом доме за чужой счет уже несколько недель и ничего толком не делает?

Вообще-то, если сказать по правде, Алена старалась со всеми, по крайней мере там, куда бабе Мане было не дотянуться: высаживала овощную рассаду на даче, помогала младшему с уроками, часами выслушивала новые гитарные аккорды, которые в этом доме слушать уже никто не хотел.

Да и на кухне не позволяла себе сидеть без дела. Но приготовить баланду… Она не решалась: то, что они ели обыкновенно было для нее в новинку: почти до черна прожаренная рыба или щи с хрустящей, совершенно сырой капустой. Она не только не могла такого приготовить, она бы ни за что не решилась на такой кулинарный эксперимент.

Однако, что-то делать было нужно.

И Алена несколько дней раскачивалась, воодушевлялась, захлебываясь волнами тревоги и вынося уколы бабы Мани, но никак не могла решиться подойти к плите. Она боялась приготовить что-то привычное для них, но на пермский лад, а значит, совсем по-другому.

Наконец, рискнула и взялась-таки за готовку. Дело начала спозаранку, пока во дворе не появилась сварливая соседка. Обходя в памяти знакомые блюда, она выбрала никому здесь неизвестные пельмени с редькой и уральские мясные посекунчики.

Работа пошла привычно, по накатанной еще в те давние времена, когда она работала в ресторане. Но и эти знания и опыт казались ей недостаточными, неуверенными и уж точно меньшими, чем опыт бабы Мани. И Алена останавливалась, замирала, закрывала глаза и, сдерживая слезы и часто дыша под натиском внутренних нервных волн, разговаривала в душе сама с собою. «Мы умеем готовить?» – спрашивала она своего внутреннего собеседника. – «Да, мы очень хорошо готовим.»

«Но ведь может не получиться? Может, но мы не знаем наверняка.»

«Значит будет все хорошо? Нет, мы и этого не знаем наверняка.»

«Что же тогда? Может зря мы за это взялись? Не важно, мы уже начали, нужно просто сделать это.»

«Но может не получиться? Может, но мы сделаем это все равно».

К завтраку, когда отец и братья, которых в своих мыслях она иногда дерзко называла «мои мужики», проснулись, Алена накрыла на стол и встречала их на кухне в беленьком передничке, вся пышащая от печи и от внутреннего жара, который вспыхнул в ней, когда она и без мужиков поняла, что все-то оно удалось. Все удалось!

Ребята, чтобы поддержать ее, деланно обрадовались неизвестным блюдам, но, распробовав чудные пельмешки из редьки и не менее диковинные пирожки с грубо посеченным мясом, они восторгались уже по-настоящему, а папа много шутил и подтрунивал над бабой Машей:

– Марь Никитишна, а ты умеешь «покусунчики» готовить? – и повертел перед нею пирожком.

Баба Маня недовольно покосилась на неведомое лакомство, уставила руки в боки и с обидой пригрозила:

– Подождите еще! Вот захотите борща, посмотрим тогда, чего она вам наварганит. Знаем мы ихние щи, капусту так проварят, как тряпку какую. Знаем мы!

Но папа не унимался, безуспешно предлагал ей пельмени с редькой, советовал научиться их готовить для постной кухни, а на Алену смотрел с восторгом и благодарностью.

И только сейчас счастливая Алена поняла, что за тревогой обязательно что-то есть, что за нею что-то важное, что тихо приходит в сердце и умиряет, утешает и делает все маленькое маленьким, а важное – важным.

Вечером, когда она рассказала о своем выводе отцу, тот обнял ее, приласкал по волосам и подтвердил:

– Так и есть, слава Богу, что ты уже до этого дошла! Тревога только пугает, но она, знаешь, как бы это сказать? Она как радиоактивное топливо – из нее можно много выработать энергии для твоего дела. Главное, в реактор сунуть, а не за душу, радиация все-таки.

– Получается, что если тревогу преодолеть, то за нею обязательно «все хорошо»? – улыбнулась Алена, почти иронизируя над своей оптимистичностью и чувствуя себя глупой, но счастливой первоклассницей.

– Нет, – задумался отец, подбирая более понятный образ. – Тревога, образно говоря, это коридор. Страшный и темный. И по нему надо идти ровно, понимаешь, по середине. Слева от него уныние, а справа беспечность. Уклонишься в уныние – тревога останется с тобой и пришибет тебя в конце концов. А уклонишься в беспечность – несделанное дело пришибет. Тревога-то не на пустом месте появляется, а по делу. Так что, она тебе как друг родной.

– Хм… – у Алены не очень получалось увидеть друга во вчерашнем лютом враге. Правда, теперь она уже и сама знала кое-что. – Я когда до конца тревоги дошла, там, за нею, я что-то почувствовала. Что-то такое в сердце, мир какой-то такой, тихий и такой сильный. Если перетерпеть без уныния, то тревога отходит, и приходит это…

– Вот оно и есть «все хорошо», – согласился отец и взглянул серьезно, даже с легким удивлением. – Быстро схватываешь… Это ты почувствовала Божию благодать Святого Духа, которая входит в смирившееся сердце. Решится дело хорошо для тебя или не решится – не важно. Но приходит мир, а это и есть главное. Поэтому получается, что тревожные люди – самые чувствительные к унынию, но и самые близкие к благодати. Только нужно научиться радиацией этой пользоваться, понимаешь? Не превращать дар в проклятие.

Сверху постучал младший, Аленка откликнулась, стукнув три раза по батарее, и улыбнулась отцу. А он ей.

– Пора спать, – он подошел к двери чтобы уйти, но остановился, подумал, слепляя идеи в слова, и подытожил: – Вот такое тебе задание: каждый день ищи тревогу. Ищи ее и преодолевай, держись посередочки – ни влево, ни вправо. Выбирай что-нибудь по зубам, чего боишься, но сможешь. И вперед. Так появится навык, а с ним много еще интересных открытий, – тут он задумался, устало растер лицо и вспомнил, что еще хотел сказать: – А на Никитишну не обижайся. Терпи, терпение обид тоже большой источник благодати. А там, где благодать, там все.

Так Алена пустилась в странное путешествие по экспериментам с собственной тревожностью. Она не выбирала ужасных и совершенно сковывающих ситуаций, а одолевала только небольшие трудности. Например, ей удалось приготовить кубанский борщ, который даже Никитишне показался пристойным, ибо испробовав, она ничего не сказала, а только молча вышла на двор и с тяпкой, или, как говорили здесь, с сапкой, удалилась на свою любимую клумбу. Нервы успокаивать.

И маленький опыт, которым обогащалось Аленино испуганное сердце, показывал, что не только за тревогой Божья благодать, но и внутри самой этой тревоги благодати предостаточно. Только не принимай ее как придавившую могильную плиту, а как дверь в темный тот коридор, за которым встретит тебя Бог. И от такого понимания и расположения тревога обернется трепетом, похожим на детское ожидание счастья, готового явиться вот-вот. Но не обязательно, а от того тревожно.

Чтобы, как учил папа, преодолевать по чуть-чуть, Алена иногда заходила и в небольшую церквушку в центральном парке, ставила свечку возле иконы Ксении Петербургской и искоса следила за другими богомольцами и сторонними туристами. Все они видели в своих посещениях обыденность, ничего не стеснялись и ни о чем не тревожились. Это успокаивало понемногу. В конце концов в церковь ходят миллионы людей, а верят в Бога миллиарды. Какая уж тут тревожность?

И Алена взялась за молитву: каждое утро и вечер она молилась простенько, крестилась и кланялась на иконы в своей комнате. Молитва и сама оказалась хорошим подспорьем – она питала сердце надеждой и давала ощущение полноты, лишала внутреннего одиночества и иногда возжигала чем-то незнакомым, неизвестным, но утверждающим и примиряющим с собой.

Преодоление тревожности постепенно становилось для Алены привычным стремлением, и она почти с азартом обращала внимание на трудные, пугающие случаи и часто устремлялась к ним, чтобы преодолев, получить тот самый внутренний дар.

И как ни странно, а легкие атаки приключались уже не каждый день, и Алена взялась претерпевать любые другие трудности, стремясь держаться в середине пути и не уклоняться ни влево ни вправо.

Так она взялась за маленькие добрые дела – тому рубашечку погладит, этого выслушает со вниманием, здесь приберется, а там помоет-почистит. А то и просто обнимет кого и приласкает – и это, если сделано во время, тоже дело милое и значимое.

Даже бабе Мане пыталась помочь во дворе, когда та бралась за свою сапку. Впрочем, старуха помощи не принимала и скептически к ней относилась.

Тем не менее, Алена так увлеклась этими новыми идеями, что будто и вправду прошла темными коридорами в другую комнату – светлую, уютную, но огромную, как целый мир за подоконником.

Весна разошлась уже вовсю и, не дожидаясь времени по календарю, явилось раннее Кубанское лето. Такого Алена никогда не видела, и, хотя разумом понимала простую разницу климатов, сердцем чуялось ей, что это новая солнечная жизнь, которая обязательно даруется терпеливым и смиренным, стремящихся сквозь тревожные расстройства к тишине, к решительности, к Богу.

И вот здесь, в месте духовной радости и многих надежд, и случилась внезапность, которой она всегда так боялась.

Последний удар

В начале настоящего, календарного лета в Перми случилось несчастье – в старой многоэтажке взорвался газопровод. Когда Алена увидела родной микрорайон в новостях – так и села на стул против кухонного телевизора. Но, когда не глазами даже, а скорей душой увидела, что сгорел первый этаж под ее квартиркой, и вслед за тем выгорела и вся пятиэтажка, она поняла, что осталась без дома.

Не в силах даже и сидеть, она тихо удалилась в свою комнату, легла на постель и больше уже подняться не могла.

Ребята бросились успокаивать Алену и бодрили, как могли. Она же, чтобы угодить им, даже пыталась сделать вид, что у них получается, но дальше стремления не шло, ибо она не в силах была ни улыбнуться, ни сказать что-нибудь, а только молчала смотрела в потолок, и ей припомнилось бесформенное желтое пятно, мерное тарахтение холодильника и мертвое дерево за окном.

Так долго она лежала молча и собирала разбившееся вдребезги счастье в единую мозаику, но не могла, потому что страшное несчастье, которое последовало вслед за многим терпением и верой, обесценивало все, чему она научилась за последние месяцы.

Получается, что ни смирение перед тревогой, ни терпение, ни молитва, ни добрые дела, ни даже благодатные переполнения сердца не гарантировали и не обещали ничего. И что жестокое несчастье может статься в любой день, и что Божье и впрямь все страшное, и что не зря она боялась и пряталась от жизни на дне своей отчаявшейся души.

И она снова чувствовала себя крошечной пылинкой, носимой по ветру.

Вечером к ней зашел папа, уселся рядом на кровать, погладил по руке, привлекая внимание.

– Вот теперь ты дошла до главного, – попытался он подобрать слова утешения. – Трудно пройти темной комнатой, но ты научилась и получила многие награды. Но теперь покрупнее препятствие, значит и покрупнее перемены! Видит Бог, что надо так, значит доверься Ему и не уклоняйся в уныние. И увидишь сама, что будет.

– Но как же так?! – вырвалось у Алены с отчаянием. – Я же… Я же молилась! Каждый день я просила Бога помочь! Я так мечтала перебраться поближе к вам, продать там квартиру и купить здесь домик. А теперь… Я бездомная.

Отец улыбнулся и взглянул тепло, как глядят на малышей:

– Привыкай к Богу, Он не по-человечьи поступает, а по-Божьи. Что просила ты, то и получила. Но не по придуманному тобой сценарию, а проще, быстрее и надежнее.

– Да как же я получила?

– Теперь тебе не придется возвращаться для продажи квартиры. Если бы вернулась, то там бы и застряла – там бы все напомнило тебе прежнюю жизнь, навалилось бы. И все эти воспоминания, как могилы на кладбище… Ты хотела попасть сюда? Но ты уже здесь. И ты не бездомная, ты у отца и братьев. И все у тебя хорошо, только еще не знаешь об этом, вот и унываешь.

Он долго успокаивал ее, рассказывал добрые истории и поучения святых старцев о смирении – как терпеть сподручнее, как ловчее усмирить сердце и для чего вообще вся эта жизнь.

А ранним утром он уехал в Новороссийск по делам своей должности, и следующие несколько дней Алена сражалась со своими ужасами сама, то воодушевляясь, цепляясь за хрупкие надежды и мимолетные идеи, то падая духом на дно уныния, теряя силу к самой жизни и потому впадая как бы в прижизненную смерть.

К четвертому дню, так и не найдя мира, она все же усилием воли поднялась и взялась слабыми руками за домашнюю работу на кухне. Но и здесь дело не вышло: баба Маня совершенно на Алену ополчилась и уже не ворчала, а теперь, когда рядом не было никого из Алениных заступников, старуха кричала, не стесняясь:

– Целыми днями лежит-вылеживается! Так и до пролежней долежится! Отец и брат на работе, те на учебе, а эта сидит без дела. Приживалка! Погостила уже, чего еще ждешь? Пора бы и домой возвращаться! Сидеть на шее – есть ли стыд у тебя? Отец не знает, как тебе и сказать-то, воспитанный человек. А ты сама будто не догадываешься! Тьфу на тебя!

И она плюнула воздухом Алене под ноги.

Алена молча крутнулась на месте, выбирая направление между плитой и кухонной мойкой, но эти сценарии были уже устаревшими, это были всего лишь ее утренние планы, теперь внезапно казавшиеся такими давними и смутными.

Она ушла в свою комнату, уселась на кровать и огляделась удивленно, будто оказалась здесь неожиданно.

– Не сиди, не сиди! – в комнату вошла баба Маня. – Чего сидишь?

И Алена принялась собирать вещи, которых у нее было совсем немного.

***

Выехать из Ейска прямым маршрутом оказалось слишком сложной задачей, и Алена решила добраться на электричке Ейск-Староминская до основной железной дороги, а уже там сесть на поезд до Москвы или как посоветуют в железнодорожной справочной.

Электричка тянулась медленно, останавливаясь на каждом пустыре, но Алена унылости и монотонности не замечала. Унылость теперь была ее естеством, а потому и унылые пейзажи за окном, и унылое однообразие остановок – все казалось ей обыкновенным.

«Приживалка!» – по кругу неслись в ее в голове одни и теже фразы. «Отец не знает, как тебе сказать». Неужели папа разговаривал с бабой Маней и жаловался, что не может выдворить засидевшуюся в гостях Алену? Ей он ничего подобного не говорил.

Потом Алена бодрилась, стремясь держаться середины, и убеждала себя, что отец никогда бы даже не подумал выгнать ее, тем более теперь.

Но помыслы вместо успокоения вновь возвращались к началу и вынимали из памяти образ гневной старухи: «Отец и брат на работе!», «Приживалка!», «Сидишь на шее!». И Алена снова оправдывалась, вовлекаясь в бесконечное препирательство с собственными страхами и надуманными и истиными стыдами.

В Староминскую прибыли под вечер.

Алена собралась с духом, борясь с накатывающими волнами испуга, по временам граничащего с исступлениями ужаса, и вышла на перрон в числе последних пассажиров. Здесь в плотной толпе чужих людей она поддалась общему течению и медленно пошла к маленькому вокзалу.

Так много людей, и ни одного человека – только чужие тени, погруженные в свои дела, в свои жизни и тревоги.

Алене хотелось плакать, но она боялась привлекать внимание, поэтому терпеливо ждала, когда разбредется толпа и надеялась, что ничего с нею не произойдет. Но на что надеялась? Теперь она и тем более не знала, как можно жить в этом мире и как править собственную судьбу, если нет никакого твердого места вокруг, нет опоры ни на молитву, ни на терпение, ни на Бога… А значит, находится она в опасности, ожидающей только самого тяжелого, самого изуверского момента, чтобы с неистовым и жестоким наслаждением наброситься на нее.

Вдруг кто-то схватил ее за руку, Алена вздрогнула и выронила свою багажную сумку, обернулась, одновременно отступая на шаг назад.

Перед нею стоял самый младший из ее братьев – краснощекий и раздышавшийся, видно торопился, бежал сюда от машины.

– Аленка! – Он бросился к ней в объятия. – Ты чего? Ты же родненькая наша!

Подбежали и двое других, тоже обняли сестру и друг друга, и долго так стояли, не обращая никакого внимания на любопытные взгляды скучающих пассажиров, пока до краев не насытились взаимной заботой и любовью.

***

Когда вернулись они обратно, отец был уже дома, во дворе празднично дымился мангал, а из колонок неслось пение его любимого Кубанского казачьего хора.

– У нас сегодня большой праздник, будем пить вино! – обнял он Алену и увлек с собою в летнюю беседку. – Сегодня ты стала взрослой, самостоятельной. Думаю, теперь ты точно успокоишься и научишься использовать свой дар тревоги. Ну и, кстати… Бабу Маню во дворе больше не увидишь. Я давно подумывал на счет нее, но… Теперь решил. И точка.

Алена не ответила, она сникла, ослабела от перенесенных и принятых в сердце страхов, которые теперь, когда все уже осталось позади, все еще терзали ее душу.

– Теперь самое главное, – он раскупорил бутылку домашнего вина, принюхался к горлышку, и довольно кивнул головой. – Да! Знаешь, только глубокие потрясения оставляют глубокий след. То, что сегодня случилось, ты примешь. И теперь то, от чего тревожилась каждый день, будет казаться тебе мелочью.

– Да как же я приму?

– Легко и просто! Держись в середине, не уклоняйся ни к унынию, ни к беспечности. Держись крепко, опыт у тебя уже большой.

Алена вздохнула горько, все еще утопая в пережитом, но через волю улыбнулась и покачала головой:

– Непросто все…

Отец вздохнул и улыбнулся вслед за нею.

– Через терпение и укрепляется вера. Это ж не то, что веришь, что Бог есть. И бесы верят… А вера – это внутреннее состояние души, мужество идти по темным комнатам, полностью доверяясь Тому, Кто тебя по этим темным комнатам ведет.

– И куда же Он ведет меня?

– А куда вести из темноты? К свету!

И весь вечер они пекли шашлыки на углях, слушали песни под гитару или просто весело болтали, стараясь перещеголять друг друга в остроумии. И только сейчас Алена поняла, что рвалась домой не туда, что только теперь она домой вернулась из небытия. Потому что дом там, где семья.

К выходным она совершенно укрепиилась. Теперь и впрямь обыкновенные тревоги дня казались ей такой мелочью, что покоя и тишины она уже не теряла.