Темная комната

Кафе оказалось по-своему уютным. Отец шутил, рассказывал о своей жизни и планах и совсем не касался Алены, ее депрессии и ее бед, своего прошлого, мамы или каких-нибудь несчастий.

При близком общении он выглядел вовсе не властным. Просто твердым. Глаза его – проницательные и умные, как у человека, который уже все знает, но для вида расспрашивает, всегда смотрели улыбаясь. А главное, они никогда не сердились, не осуждали, не оценивали.

Домой они вернулись поздно уже почти знакомыми, почти родственниками, по крайней мере дальними.

Ночью отец не храпел, но дышал так громко, что отвлекал Алену от привычной холодильной колыбельной, доносившейся из кухни.

Что теперь ценно и за что уцепиться, чтобы не рассыпаться на атомы под давлением всей это реальности? Теперь обыкновенные «зацепки» казались такими простенькими и пустыми, что совершенно не работали, а оптимизм и твердая уверенность отца казались сильным летним ветром. Теплым, но напористым и от того опасным.

Когда на следующий день Алена чуть живая добралась до дома после работы, попасть в свою прежнюю квартиру она уже не смогла – отец изменил ее, ибо не только прибрался, вычистил и выскоблил все, что требовало чистки, но и наклеил на кухне новые обои с наивным солнышками и желтым цыплятами.

Грубая попытка.

Алена знала, что тут ей, пожалуй, следовало бы раздразиться, но она… улыбнулась.

– У тебя бывало, что к каким-нибудь знакомым звукам или запахам привязывалась ассоциация? – спросил отец, подавая ужин, который приготовил из полуфабрикатов. – Ну, например, я слушал одну кассету в девяностые и читал книгу про Дракулу. Прошло много лет, и я случайно услышал песню из того альбома. И, представляешь, с этой песней мне вспомнилась книга, граф Дракула, мрачная архитектура и вообще все, что я чувствовал. Бывало такое?

Алена задумалась. Меньше всего сейчас она хотела бы болтать ниочем с приезжим издалека родственником: после тяжелого дня среди людей ей хотелось только спрятаться под одеяло и пропитаться тишиной и монотонностью.

– Да, – ей припомнился Новый год. – Всегда помню елку, когда пахнет мандаринами.

– Вот! – оживился отец. – Вот так мы окружаем себя такими «узелками». Поэтому, если «депрессуха», надо изменить все вокруг. Все, что только можно, потому что все оно давно прилипло к депрессии. В виде ассоциаций, конечно. Но духу на это не хватит – оно ж давит душу, не до этого. Поэтому хорошо, если есть кто-то, кто изменит вокруг тебя все, чтобы удалить эти ассоциации из твоего окружения. Понимаешь? Можно, этим «кто-то» буду я?

Алена улыбнулась для виду, кивнула неопределенно, делай, мол, что хочешь.

Может и напрасно, потому что через несколько дней от прежней квартиры остался только адрес: теперь здесь был другой потолок, другие стены, мебель стояла по-другому, пустоты заполнились светильниками, картинками и безделушками, а окна легкими тюлями и светлыми шторами.

– Тебе нужно много света, – почти виновато извиняясь, пояснил отец, проводя перед нею экскурсию по ее собственному жилищу. – Ты же моя… Моя дочь. А я люблю, когда светло, я южный человек. И вот…

Он включил белые неоновые лампочки, и комната залилась светлым, уютным летним днем. Алена не сдержала улыбки, она будто поместилась в другую реальность – более жизненную, но надежную, а через то даже мягкую, добрую и неуловимо-обнадеживающую.

Уютная ровненькая чистота, добрая беседа без хирургического «ощупывания» ее души, ужины в кафе с вежливыми официантами, с которыми уже по-свойски сошелся отец… Все это и впрямь успокаивало и заживляло дух, как лекарства исцеляют кровь.

И все бы ничего, только действовал отец твердо, может даже грубо. И вскоре Алену ждал удар – отец заменил диван. Мамин диван! Он поставил на его место новый – красивый, удобный но… чужой.

Алена неприятно удивилась, а потом и возмутилась. Но отец разводил руками – так надо, мол. И она… расплакалась. А пытаясь сдерживаться, и вовсе срывалась все больше и больше, пока не разрыдалась в голос:

– Как же ты… Как ты мог? – она не находила слов, чтобы объяснить ему, как важно помнить, как важно видеть что-то, что осталось от нее. – Это же была память!

Отец опять смущался, не находил места рукам, но стоял на своем:

– Память… она в сердце. Предметы – это не память. Это надгробия, понимаешь? – он взял ее за плечи впервые, приблизил и всмотрелся в глаза: – Мама умерла. Точка. Ты живешь. И живешь не ее жизнь, а свою. Ну и не живи в прошлом, которое уже умерло. Ты знаешь, где много надгробий?

– На кладбище! – отмахнулась Алена грубо, но, видимо, угадала его мысль, потому что отец, вытаращив глаза и подняв брови, согласно закивал головой.

– Именно! Кладбище – не место для живых. Если в сердце есть память, то предметы не нужны. А жить надо с живыми!

Алена не ответила. Может и стоит изменить все вокруг, но как не потерять себя в этой круговерти, как не выбросить из души ценное? И хорошо ли впускать в свою душу других людей, пусть и родственников и разрешать им складывать новую реальность?

За ужином она больше молчала, на его шутки отвечала равнодушной ухмылкой и вспоминала роковое «Да».

Но, засыпая, она вдруг поняла, что возвращаться назад, обратно в тревожную, серую и одинокую квартиру, похожую на кладбищенский склеп, ей бы и впрямь очень не хотелось. От этой мысли она проснулась, уставилась в темноту и вслушалась в звуки кухни. Но старого холодильника там уже не было, и она стала слушать ровное и сильное дыхание отца, похожее на крепкий летний ветер.

Ну что ж… Пусть все будет так.

На поверхность

Через две недели отцу позвонили:

– Алло! Сан Саныч, здорова! – поздоровался он с кем-то, потом долго молчал, слушая, судя по интонации, гневную речь собеседника. Когда речь иссякла, отец объяснил ему: – Я же тебе растолковал, когда уезжал. Да справятся они без меня… Ну, гуд, уволен – так уволен. В трудовую только не спеши вносить, приеду – лично обсудим. Подожди… Ну ладно, как хочешь, твое право. Нет, все равно не приеду. Точка.

Его уволили!

Алена даже сжалась, будто стремясь сгинуть вон. Ведь, выходило, что она виновница его краха! Она не знала, чего ей хочется больше: провалиться сквозь пол на первый этаж, а через него в подвал, или пожалеть этого несчастного человека, на которого явно перекидывается ее заразное невезение.

Но отец только балагурил, шутил и рассказывал, как поймал в заливе самую крупную в своей жизни рыбину, о которой мечтал всю жизнь, но пока снимал с крючка, не только упустил, но и сам свалился в море вслед за нею.

– И… как потом? – открыла рот Алена с интересом, исследуя его реакции на несчастья, чтобы пропитаться его странной бесшабашностью.

– Чуть не утонул, – рассмеялся он. – Так хохотал в воде, что чуть не захлебнулся. Представляешь себе, опытный рыбак, свалился с лодки! Глаза по пять рублей, руки дрожат! И… плюх! Прямо в одежде.

– А, поняла. Ты не расстроился.

– Да нет! – он вздохнул, посерьезнел. – Все есть, что нужно. Все, что можешь удержать. А что не удержишь, то и выскальзывает. И слава Богу! Я, кстати, тем летом еще крупнее поймал. Но на тот раз уже сам отпустил.

Чувство вины все же захватило Алену.

Она подошла к отцу, который сидел на кухне за столом и болтал ложечкой в давно остывшем чае, неуверенно обняла его со спины, почти некасательно прилегла головой на его плечо и попробовала извиниться:

– Прости меня, что тебя уволили из-за меня, – она не знала что и сказать, как угодить ему, чтобы загладить свою неуместность в его жизни. Она даже позволила ему немного втянуть ее в хищные лабиринты религиозности, затронув табуированную тему веры в Бога. – Бог тебя наказывает за меня?

Отец приклонил свою крупную голову к ее голове, погладил по руке и ответил:

– Он поставил меня перед выбором, потому что хочет утвердить мою руку. Чтобы я стал прочным. И я выбираю тебя. А Он… Он позаботится об остальном. Так это устроено, и всегда так работает. Ему нужна только Правда.

Больше на подобные темы они не разговаривали, и это уже удивляло Алену. Неужели нет у него в голове религии, которую, как казалось ей, и, по крайней мере, как говорила мама, религиозники стремятся навязать всем, кому только смогут?

Собственные ее мысли о Боге не имели определенности, то питая сердце надеждой, от которой хотелось плакать, то пугая непредсказуемостью и сложностью и вселяя в душу чувство необъятности Вселенной, в которой сама Алена имеет меньше смысла, чем пылинка, которая существует по делу, для чего-то, а не просто так, ради заполнения пустот.

Наконец, Алена осмелилась.

– А Бог… Неужели ты узнал о Нем из мифов и так в них поверил?

– Нет, – снисходительно улыбнулся отец. – Я узнал о Нем из своего сердца и из всего, что вижу вокруг себя. Хотя, конечно, и из книг тоже.

– Но зачем все эти сложности, когда мир и так сложный?

– Все просто, и Бог предельно прост. Он проще атома. Но парадоксален, потому что непостижим больше, чем Вселенная. Вопрос в другом: как жить? Кто я? Зачем я? Что мне делать? А вдруг Бог – это выдумка, как ты говоришь, миф? Что тогда?

– И что тогда?

– Тогда я буду верить в Него все равно. И я буду наполнен смыслами, мотивациями и мужеством, которое дается «бесплатно». Потому, что верю просто так, без всяких «а вдруг». И часто бываю счастлив.

Теперь Алена не плакала, по крайней мере – не плакала днем. И особенно было ценно то, что она не плакала по вечерам.

Теперь все было по-другому, хотя будущего она все еще не видела, но старалась в него и не всматриваться – отец напрочь запретил ей искать перспективы. Говорил, что никаких твердых перспектив нет ни у кого, а если кто в них верит, то это только его надежды, предположения и иллюзии, а не твердая реальность. И что существует только то, что существует. Остальное – Божье.

Правда, в ближайшее будущее она все же заглядывала. И видела, что отцу пора домой, что не сможет он жить при ней вечно, и вечно за ручку водить ее по лабиринтам реальности и зажигать перед нею белые неоновые светильники.

И она хотела успеть взять от него хотя бы самое ценное, самое важное. Или хоть что-нибудь.

– Я тоже хочу иногда быть счастливой, – сказала она ему за ужином в уже привычной кафешке, до румянца стесняясь своей откровенности. – И хочу «бесплатное» мужество.

– Тогда милости просим в реальность, как она есть, – улыбнулся отец.

– А я где?

– Ты в своей реальности. Ты же интерпретируешь, оцениваешь? Посмотри за окно, как тебе погода?

Алена коротко взглянула в темное окно, за которым укутанные в зимнее шмыгали туда-сюда озабоченные, угрюмые люди, чудом не сталкиваясь друг с другом в темноте зимнего вечера.

– Ну, там мерзко, мороз. Конечно, уже февраль, устаешь от зимы. Плохая погода.

– Вот… – удостоверился в чем-то своем отец. – А между тем – это не плохая погода или хорошая погода. А просто погода. Какая есть, такая и есть. Божья.

– И в чем разница подходов? – усмехнулась Алена иронично. Конечно, это смешно и несерьезно – как ни назови погоду, хорошей или плохой, а она от того не изменится.

– Во внимании! Если ты целый день будешь впечатляться тем, что тебя пугает или раздражает, то такой день станет для тебя кошмаром. Тогда к вечеру ты взвоешь. Но это будет твой выбор.

– Уже взвыла, – поняла Алена, и слезы привычно защипали в ее слезницах.

– Бог дает тебе свободу. Он не игнорирует тебя, но дать тебе чувства Он не может, потому что не хочет влазить в твои «настройки». Это было бы нечестно по отношению к тебе, ты же не робот. Ты свободный человек.

– Но что же Он тогда может? – разочарованно выдохнула Алена. Она чувствовала, как комом к горлу подступает боль, которую в последние недели удавалось хоть немного прятать от самой себя. – От меня уж точно не зависит ничего!

– Зависит! – не согласился отец. – Бог дает тебе то, к чему ты стремишься. Тебе только нужно научиться молчать внутри себя – не унывать, не жаловаться, не гордиться. И Он сделает все сам. Ты только стремись к Нему, а Он приведет тебя туда, куда ты желаешь.

– Выглядит, как сказка, – она снова усмехнулась и посмотрела в окно – погода была прескверной.

– А ты попробуй. Вот, хоть с недельку поживи без оценок, а положись на Него. Пусть Он оценивает, что для тебя хорошо. Он видит целое, всю жизнь целиком. Вот ты и… Что скажет тебе Бог через окружающее, то и делай. Какие неудачи пошлет, такие и принимай спокойно. Не всегда, а только недельку. Посмотришь, что будет! А?

Алена улыбнулась тепло его теплоте, задумалась на минутку и кивнула.

Он протянул через столик ей свою большую руку для рукопожатия, вроде заключения пари. И она пожала эту крепкую и теплую, эту заботливую и надежную ладонь.

– Спасибо тебе, – поблагодарила она робко и, не выпуская руки, добавила, раскрасневшись от смущения, новое для нее слово: – Папа…

Принимать все, что пошлет Бог через окружающее… Что это за теория вообще? Впрочем, принимать – не Бог весть какая сложность, не нужно для этого ни ума особенного, не действий. Живи только, как есть.

И Алена приготовилась терпеть внезапные нападки жизни, поглядывая на отца, на его безусловную веру, чтобы выйти из своей мнимо безопасной темноты в мир, в свет, в реальность. Пусть и наполненную злыми ветрами.

Однако, принятие жизни оказалось сложным видом искусства. Вроде бы и никаких внезапных ударов не приключалось, но Алена все время будто чего-то ожидала, страшилась, а потому проваливалась в себя, в свои мысли, в странные навязчивые созерцания и уже не видела окружающего. И снова брела по дну уныния и беспросветности.

– Просто смотри и слушай, – поддерживал ее папа терпеливо, тепло, но настойчиво. – Не погружайся, смотри вокруг. Будь внимательна снаружи, а не изнутри. Когда тревога давит на тебя, ты будто духовно засыпаешь, чтобы спрятаться от нее. А ты… Как уловишь себя, что погрузилась, спряталась, тут же бодрись, гляди вокруг и всплывай на поверхность. Смотри и принимай все, что сможешь. Оно все Божие. Выделяй хорошее и красивое.

– Мне как-то… – задумалась Алена и поняла, что просто боится – дико, до дрожи в самом основании души. – Как ты говорить – тревога давит меня. Боюсь я Божьего… Кто знает, что Он делает и куда меня ведет…

Папа вздохнул, глянул сочувственно и задумался. Потом дал знак официанту, чтобы принес счет.

– Депрессии всегда бывают только от того, что человек тонет в тревожности, опускается на дно своей души и там прячется, – объяснил он так, будто разбирался в устройстве души. – А ты всплывай, а то задохнешься. Мы люди, мы дышать должны. Поэтому наша жизнь не на дне, а на поверхности, хоть там и волны или ветер. Зато и солнце там.

И следующие дни Алена всплывала, как могла. Она часто обнаруживала себя на дне, в какой-то хрупкой раковине с иллюзией безопасности, но чувствовала в эти моменты, как тяжелая вода жизни давит на нее. И она всплывала, тонула, потом опять всплывала.

И что-то у нее стало получаться. Оказалось, что жизнь нужно просто терпеть, как читатель терпит сложную, но интересную книгу. Если спрятаться и читать бегло – ничего не понятно. Если же читать вдумчиво, становится яснее, образы ярче и четче, но внимания требуется куда больше.

Вот, что такое жизнь – это чтение тяжелой, местами непонятной, но предельно значимой книги!

И Алена училась читать ее внимательно, вглядываясь в детали и принимая сложные места, как неизбежную и необходимую данность. В конце концов, если не читать эту непростую книгу, называемую жизнью, то жизнь ли будет прожита в итоге? Или туман мимоходящий, в котором нет ничего, кроме клубящегося пара пустых страхов и печальных, тревожных воспоминаний?

А через неделю они уже въезжали в Ейск на большом желтом такси.

Лето

Отцовский дом оказался большим и многосложным нагромождением строений – к основной части дома в разное время прилеплялись дополнительные пристройки, и теперь здание походило на город-крепость, пережившую целые эпохи.

У ворот встречали отцовские сыновья, Аленины братья, с цветами для сестры.

Алена едва не расплакалась, когда парни бросились ее обнимать и чуть ли не на руках внесли в дом.

А потом еще, когда заметила, что все они один в один, как и она сама, похожи на отца.

И когда увидела свой портрет на стене. И когда почувствовала себя частью большой семьи и поняла, что мама и дочь – это не семья. Это дружба, это роднее, чем что-либо на Земле, но не семья. А семья – это целый мир, где во всем ощущается полнота и где отношения сплетаются сложнее и многообразнее, как в большой жизни среди людей, но ближе, теплее и доступнее.

Самой большой комнатой в доме была кухня – огромная, совмещенная со столовой комната, обшитая светлой, почти белой деревянной вагонкой. Окно во всю южную стену до того низко к полу, что и самый пол этот казался раздавшився во всю комнату подоконником.

– Да, – отозвался папа, когда Алена улыбнулась своему наблюдению. – Мы тут живем, знаешь, как на подоконнике. У всего мира на виду. Это полезно – без людей и мы не люди.

Братья приняли Алену враз. Старший звал ее к морю, к яхте, построенной собственными руками. Средний, который уже заканчивал учебу в техникуме, играл для нее на гитаре и взялся и ее обучить испанскому бою, а младший, которому едва исполнилось четырнадцать, и вовсе вис на ней, как на родной мамке.

Женщин в доме не было, и Алена боялась спрашивать, почему.

Впрочем, каждый день с раннего утра к ним наведывалась соседка баба Маня, которая входила в дом по-свойски, как домой, наводила порядок на кухне, стряпала, полола сорняки в клумбе или просто ворчала для порядка.