Да запылают костры!

– Ты уверен в этом? Не думаю, что ты готов поручиться, что другие разделяют твои убеждения…

Огонь в глазах.

– Мне только одно нужно. Благослови нас! Больше ничего.

Голос мясника сорвался. Плечи вздымались в такт дыханию. К лицу прилила кровь.

«Я по-прежнему держу тебя».

– Ты втягиваешь меня в политику, – усмехнулся Куова.

– Вся наша жизнь – политика!

Куова ответил терпеливой улыбкой.

– Я рассказываю людям о равенстве перед Спасителем и друг перед другом. Иногда об огне, что жжёт изнутри…

Он немного помолчал, задумчиво глядя на застроенную возвышенность вдалеке, на розовеющий в лучах солнца президентский дворец.

– Иногда лишь о том, что вижу.

Гафур помрачнел.

– Ты не веришь в меня? Прошу, скажи честно!

«Честно, значит? Сказать тебе, что ты – часть большого плана, подстегнуть твоё честолюбие? Или же…»

Куова бросил короткий взгляд на понурое лицо мясника.

«…обнажить твою душу перед тобой самим, будто перед зеркалом?»

– У меня нет привычки сомневаться в ком-либо, – сказал Куова, стараясь говорить так, чтобы голос звучал мудро и проникновенно. – Ты хороший человек, Гафур… Открытый и правдивый. Но ещё в тебе живёт жажда – жажда совершить поступок, который запомнят люди.

Куова смотрел по сторонам, ловя лениво любопытствующие взгляды прохожих, и ощутил себя спутанным паутиной обстоятельств. Никто из этих людей с одинаковыми эмоциями на лицах не был предназначен для первого шага, в отличие от…

Гафур, точно уязвлённый вол, помотал головой.

– Мы все хотим, чтобы нас запомнили! Оставить память после себя…

– Это так. Но желание в тебе другого рода – плевать на результат – как ты сам сказал… Ты бы с радостью стал мучеником, зная, что это отзовётся в сердцах тысяч. Даже если бы в конечном счёт это ничего не принесло.

Куова остановился напротив мясника; на лице того читалось ошеломление, близкое к признанию поражения.

– Такой честности ты хотел?

– Жестоко, но честно… – пробормотал Гафур, словно пристыженный подросток. – Но что же…

Но что же делать? Гафур стремился проявить себя в том, что умел лучше многих. Так зачем его ограничивать? Это далеко не наибольший риск, который поджидает на пути. И даже если выбор обернётся неудачей…

«Я найду способ всё исправить, найду».

– Порой приходится просто делать то, что должно, – негромко произнёс Куова, бросив усталый взгляд на Гафура.

Мясник отшатнулся, едва не врезавшись в фонарный столб.

– Так ты благословляешь нас?

Сколько надежды в одном возгласе.

Куова глубоко вздохнул.

– Спаситель уже благословил вас, – ответил Куова, обхватив Гафура за плечи. – Он так же желал равенства и справедливости… Но не позволь праведной злости обратиться в ярость!

«Какова вероятность, что вы поступите с точностью до наоборот?» – подумал он, впившись взглядом в распахнутые глаза мясника.

Возвращение Куовы в этот мир было предопределено. А значит, все дороги рано или поздно сведутся к одному. Такова воля Солнца.

– Попроси – и ты всё получишь. Я благословляю вас.

***

Отчаявшиеся и обозлённые нескончаемыми притеснениями, лавочники собрались на главной площади Алулима. Поначалу они не решались сплотиться в одной точке, выжидали в отдалении, но, замечая знакомые лица, начинали кучковаться и привлекать к себе остальных. Зарождающееся единство приподняло протестный дух – лавочники развернули плакаты, исписанные размашистыми клиньями лозунгов, и принялись несмело, но недвусмысленно скандировать требования.

Появившийся спустя полчаса небольшой наряд жандармов оказался бессилен против бастующих.

Собравшиеся на небольшую демонстрацию торговцы вскоре обнаружили, что оказались в меньшинстве. К ним присоединились рабочие с фабрик, недовольные условиями труда. Они не взяли с собой ни плакатов, ни транспарантов, но тем громче звучал хор их голосов. Нисколько не желающие упускать свой шанс высказаться, на площадь начали стекаться студенты; молодым людям была не по душе политико-культурная стагнация. Когда эта пёстрая компания превратилась в полноценный митинг, а число жандармов пополнилось подкреплениями, стало ясно, что ночь не выдастся тихой.

К толпе вышел командир жандармов, полковник Хирмани. На обусловленной нейтральной полосе его встретил самопровозглашённый лидер бастующих, мясник Сурани Гафур. Седовласый жандарм, держа гордую осанку, поставленным голосом продекламировал «возможные неприятные последствия нежелательной акции» и предложил разойтись добровольно, пообещав закрыть глаза на уже свершившиеся нарушения. Мясник рассмеялся ему в лицо и ответил, что теперь ещё больше убеждён в правильности избранного пути.

Первое время на площади зиккурата царило относительное спокойствие. Жандармы стояли плотным строем, исподлобья глядя на протестующих; сами же протестующие почувствовали себя расслабленно: кто-то зажёг свечи и посвятил несколько минут молитве, другие весело переговаривались, лишь изредка отвлекаясь на скандирование. А затем раздался звук разбитого стекла, чей-то крик – и это послужило сигналом к действию.

Рабочие начали крушить скамьи и навесы. Они вооружались обломками досок и распихивали по широким карманам мелкие железки и гравий. Студенты из платков и обрывков старых рубах соорудили пращи. Долгое время дремавший гнев пробудился. В головах поселились слова уличного проповедника о равенстве и вере в ближнего. Полковник Хирмани снова попытался воззвать к разуму протестующих. В сторону жандармов полетели первые камни. Воздух наполнился свистом с одной стороны и твёрдыми командами – с другой.

Началось прощупывание обороны друг друга. Всё это напоминало игру, участники которой не решались всерьёз поранить друг друга: толчков было больше, чем ударов, камни летели на упреждение, а деревянные дубинки рассекали пустоту. Однако жандармы шаг за шагом отступали с площади на проспект, где новой жертвой ярости протестующих стали витрины и фонари.

В ответ на беспорядки по всему городу отключили электричество – свет в домах и на улицах потух, но тут же огнём вспыхнули факелы.

К середине ночи, когда протестующие вытеснили жандармов с Шегеша, лозунги о сокращении рабочего дня и об усмирении торговой инспекции постепенно сменились призывами к свержению власти. Отступление верных защитников было немедленно расценено как слабость, и вторжение в дворец президента и дом правительства перестало казаться чем-то невозможным.

– Сначала псы! – скандировали они, подразумевая Собрание. – Затем хозяин!

Бунт. Иначе всё происходящее называться уже не могло.

Несмотря на немыслимые старания, Сурани Гафур терпел поражение всякий раз, когда пытался успокоить толпу. Не желая быть обвинённым в предательстве идей восстания, он смирился. В конце концов, что как не произвол властей погубило его отца? Время для сомнений прошло. Вчера простой мясник унижался перед привередливыми клиентами; сегодня в его руках оказалось ни много, ни мало целое святое воинство, благословлённое истинным пророком.

Когда бунтовщики решили пойти приступом на президентский дворец, на их пути выстроился отряд конных жандармов. Около двух десятков человек из хвоста колонны растворились в темноте, решив не дожидаться исхода противостояния. Остальные продолжали идти вперёд, на ходу выстраиваясь в неровное подобие фаланги, но лишь за тем, чтобы конный строй за считанные минуты разбил их на мелкие отряды. Едва они попытались перегруппироваться, в дело вступили скрывавшиеся до сего момента адепты. Ослабленные заклятия сбивали с ног, наводили кошмарные видения и вызывали жгучую боль в конечностях. Всадники рысили взад-вперёд и ударами дубинок оглушали самых ретивых.

Началось бегство. За полчаса восстание было подавлено, зачинщики – схвачены.

Позже выяснилось, что при разгоне бунта погибли девушка. Её обнаружили рядом с молодым жандармом, который стоял над телом, словно каменный страж, сжимая в руке окровавленную дубинку. Его голубые глаза были подобны мутному стеклу.

***

Бессонница мучила Тубала несколько ночей.

Спустя два дня после подавления бунта сам полковник Хирмани вызвал его в свой кабинет. Тубал пошёл с готовностью понести заслуженное наказание. Которого не последовало. Вместо этого полковник спокойно выслушал сбивчивый доклад, сделал какие-то пометки в своём журнале и отдал распоряжение на месяц отстранить жандарма Артахшассу от службы. Тубал ушёл молча с осознанием безнаказанной несправедливости.

Он заперся в тесной комнатушке, оставшись наедине с роящимися в голове ужасными образами – рассекающие кожу удары плетьми, тёмная магия адепта, обвивающая тело подобно длинным скользким щупальцам, толпа с факелами, надвигающаяся, как лава, медленно и неотвратимо, и испуганное лицо молодой женщины. Он ожидал, что рано или поздно безумие настигнет его и укроет от терзающих обличений, но тщетно.

Когда чувство вины обжилось в сердце, а Алулим погрузился в холодные сумерки, Тубал вышел на улицу. Прошёлся вдоль шумных ресторанов и кабаре; никому не было до него дела. Он брёл по краю проезжей части, не думая о проезжающих мимо автомобилях, о пронизывающем до костей ветре. Остановился только у библиотеки, где нередко проводил вечера и ночи человек, который стоял над простаками и дёргал их за ниточки.

Тубал направлялся к пророку.

Исцарапанные двери библиотеки противно заскрипели. Рыжеватые огни ламп замерцали, будто факелы под порывом ветра.

Он вздрогнул. В памяти снова всплыла ночь восстания.

– Тубал? – прозвучал справа тёплый голос. – Я боялся, что ты не придёшь.

Тубал с трудом подавил желание развернуться и спрятаться, хотя чужой голос всё ещё нашёптывал: «Ты не найдёшь спасения! Беги!»

– Непростой выдался месяц, – сказал Калех. – Для всех нас.

В старом кресле под лампой сидел пророк. Его медные волосы и расчёсанная борода отливали огнём в искусственном свете. Тубал подошёл ближе и прикрыл рукой глаза. На мгновение ему показалось, что перед ним сидит не странник Калех, а живой царь из легендарных времён.

Будто на пороге невозможного испытания, силы и воля покинули Тубала, оставив в душе мёртвую пустыню.

– Как же так? – прошептал он.

Тубал сам не знал, какой ответ хотел получить на такой жалкий вопрос, будто надеялся, что Калех прочитает на лице его боль и смятение – и поймёт.

– Человек подобен тетиве лука, или пружине затвора. На него можно долго давить, но…

– Нет! – вскричал Тубал, рухнув на стул. – Зачем вы разжигаете в людях ненависть?

Поначалу Калех казался застигнутым врасплох и поражённым, но лишь на короткий миг. На губах появилась измученная улыбка, в глазах цвета шоколада блеснуло понимание.

Калех придвинулся к Тубалу и ласково, почти по-родительски, взял его за руку, сочувственно всматриваясь в глаза. Он заговорил, пытаясь проникнуть в разум непритворными сожалениями, неоспоримыми доводами и вселяющими надежду обещаниями, но Тубал не слушал. Каким-то образом исчезло очарование, влекущее его к этому человеку. Слова превратились в ложь.

«Почему все лгут?»

Разум поглотило болезненное и безжалостное ощущение, что Тубал живёт во сне внутри сна. Он раз за разом просыпался, чтобы обнаружить себя в очередной цитадели обмана. Но всему можно положить конец…

Тубал отдёрнул руку. Без злости или раздражения. Скорее, из холодной необходимости.

– Чего вы добиваетесь?

Калех вздохнул.

– Почему ты отворачиваешься, Тубал?

– Потому что вы играете с людьми, как с куклами!

Взгляд Калеха изменился почти неуловимо, но Тубалу хватило времени, чтобы заметить мелькнувшую на лице невыносимую горечь. Сердце пропустило удар. Пророк медленно покачал головой.

Затем прозвучал печальный, как песнь вдовы, голос:

– Это не так.

– Нет? – Тубал попытался перевести дыхание, но оно рвалось, словно угодившая в бурю паровая повозка. Трясущейся от накатившего страха рукой он выхватил из-за борта пальто короткий нож. – Довольно!

Холодный металл коснулся его горла. Запрокинув голову так, что свет от лампы вонзился ему в глаза, Тубал прижал лезвие ещё плотнее к натянутой коже.

– Отпусти своё отчаяние, – произнёс голос. Липкий и обжигающий, как горячий мёд.

По шее Тубала тоненькой нитью заструилась кровь.

– Отпусти. – Калех дотронулся до его руки так, что на глазах Тубала выступили слёзы.

– Я больше…

Нож выскользнул из руки и со звоном упал на пол. Бросив вниз остекленевший взгляд, Тубал понял, что проиграл. Он должен был разорвать нить. Он стал бы героем.

Но не смог.

– Я подарил людям то, чего они ждали больше всего. Истинную веру, которую от них так долго скрывали.

Тубал всхлипнул, вытер лицо шершавым рукавом и посмотрел на размытую фигуру перед ним.

– Но… – с трудом выдавил из себя он, поднимая взгляд на лицо пророка. – Заветы…

Горячая ладонь легла ему на лоб.

– Я раскрою тебе самую важную тайну, Тубал.

Он инстинктивно заслонил руками голову, когда в сознании прогремел голос настоятеля: «Грязное семя… бездарный мальчишка!»

– Нет никаких заветов Спасителя. Он просто дал людям шанс продолжить жить.

«Я всё выучу, правда! Пожалуйста, не нужно больше… я…»

Голос мгновенно умолк, когда до Тубала дошёл смысл сказанного пророком. Его слова были не просто ложью, а заражённой истиной. Той, которая на первый взгляд не отличается от чистой. А потом становится слишком поздно. Слишком поздно… Но только не для Тубала!

Он вскочил на ноги и, пошатываясь, отступил на три шага.

Обман.

«Вы лгали мне. Все вы…»