Барон Унгерн и Гражданская война на Востоке

1 декабря 1911 года Внешняя Монголия, объединявшая северные (Халха) и западные (Кобдо) аймаки, провозгласила себя независимой от Китая, воспользовавшись Синьхайской революцией и свержением китайской императорской династии Цин. Главой Монголии стал ламаистский первосвященник Богдо-геген Джебцзун-Дамба-хутухта, или же просто Богдо-хан, – абсолютный теократический владыка страны, где буддистами-ламаистами было практически все монгольское население. Для монгол Богдо-геген был живым богом. 3 ноября 1912 г. в Урге было заключено русско-монгольское соглашение. В первой его статье Россия обещала Монголии «помощь к тому, чтобы сохранялся установленный ею автономный строй», однако о независимости прямо не говорилось. Во второй статье подчеркивалось, что «другим иностранным подданным не будет предоставлено в Монголии более прав, чем те, которыми пользуются там русские подданные». Специальный протокол закреплял за русскими право беспошлинной торговли, свободы проживания и передвижения по всей территории Монголии. Русские коммерсанты получали право заключать любые сделки, приобретать или арендовать земельные участки, эксплуатировать горные и лесные ресурсы, рыбные промыслы. 5 ноября 1913 г. в Пекине было подписано русско-китайское соглашение, согласно которому Россия признала, что Монголия «находится под сюзеренитетом» Китая. А уже после начала Первой мировой войны, 7 июня 1915 года, в пограничном городе Кяхта было подписано тройственное русско-многоло-китайское соглашение. В нем Внешняя Монголия подтвердила свою автономию, финансово-экономические привилегии России сохранялись, признавался суверенитет Китая над Внешней Монголией. Был запрещен ввод иностранных войск (за исключением охраны консульств) на территорию Внешней Монголии. Монголия получила право формировать собственные вооруженные отряды, которые фактически существовали еще со времени антикитайского восстания 1911 года.

Десятки русских офицеров и казаков служили в новосоздаваемой монгольской армии в качестве советников и инструктуров. В Кобдо до начала Первой мировой войны стоял русский казачий дивизион, чтобы гарантировать страну от нападения со стороны Китая. Не исключено, что Унгерн просился добровольцем в монгольское войско или в состав казачьего конвоя при консульстве, но консул не захотел иметь рядом с собой офицера с подмоченной репутацией, равно как не разрешил ему служить у монголов. После чего барон, благодаря давней дружбе с Резухиным, устроился в сотню Комаровского сверхштатным офицером. При этом жалованье ему могли платить либо монгольские власти, либо местные русские купцы. Штатным же офицером дивизиона Унгерн точно не состоял, иначе это было бы отражено в его послужных списках, составленных в Первую мировую войну.

По утверждению русского купца А. В. Бурдукова, жившего в Монголии, в августе 1913 года он вместе с Унгерном совершил путешествие из улясутая в Кобдо. Август здесь вполне вероятен, поскольку еще 4 июля Унгерн был в Благовещенске, где подал прошение об отставке. В русском консульстве в Улясутае, где Бурдукрв и встретился с Унгерном, барон представил удостоверение примено следующего содержания: «Такой-то полк Амурского казачьего войска удостоверяет в том, что вышедший добровольно в отставку поручик (наверняка было – сотник. – Б.С.) Роман Фёдорович Унгерн-Штернберг отправляется на запад в поисках смелых подвигов». Скорее всего, Алексей Васильевич за давностью лет спутал не только воинское звание Унгерна, но и содержание записки. В конце 1920-х годов, когда Бурдуков писал свои воспоминания, Унгерн уже был известен как искатель смелых подвигов. Но для официальной бумаги подобная поэтическая вольность недопустима. Скорее всего, удостоверение представляло собой письмо к русскому консулу в Кобдо В. Ф. Любе с просьбой использовать Унгерна в местном казачьем дивизионе. Но там не нашлось вакансий, и Унгерну пришлось служить там сверхштатно, получая содержание от монгольских властей Кобдо. Версия Бурдукова, будто Унгерн собирался служить у Джа-ламы, разбойника, выходца из России (скорее всего – калмыка), воевавшего и с китайцами, и с монголами, совершенно неправдоподобно, тем более что всего через несколько месяцев Джа-лама был арестован русскими казаками.

Вот как Бурдуков описал Унгерна: «Он был поджарый, обтрепанный, неряшливый, обросший желтоватой растительностью на лице, с выцветшими застывшими глазами маньяка. По виду ему можно дать лет около тридцати, хотя он в дороге и отрастил бородку. Военный костюм его был необычайно грязен, брюки потерты, голенища в дырах. Сбоку висела сабля, у пояса – револьвер… Вьюк его был пуст, болтался только дорожный брезентовый мешок, в одном углу которого виднелся какой-то маленький сверток. Русский офицер, скачущий через всю Монголию, не имеющий при себе ни постели, ни запасной одежды, ни продовольствия, производил необычное впечатление. Действительно, не успели мы еще отъехать от города, как мой спутник начал пороть нашего улачи (почтовый курьер, выполнявший функции проводника. – Б.С.), чтобы тот быстрее скакал. Улачи припустил коней, и мы лихо понеслись по Улясутайской долине к монастырю Эбугун-гур, невдалеке от которого находилась первая станция Алдар. 15 станций (450 верст), расположенных между Улясутаем и Кобдо, мы миновали за неполных три дня. Унгерн оказался неутомимым наездником. Хотя он был очень молчалив, мы все-таки разговорились. Он рассказывал, что не терпит мирной жизни, в его жилах течет, мол, кровь прибалтийских рыцарей, ему нужны подвиги. На востоке же была глубокая тишина, офицерство задыхалось от скуки. Сообщил он и об одном из своих «подвигов». На пари он должен был перевалить какой-то хребет, пройти по тайге без дороги и проводника, проехать на одной лошади верст 400, имея при себе только винтовку, питаясь плодами охоты, и, наконец, переплыть на коне большую реку. Все это он выполнил в срок и пари выиграл (речь, несомненно, идет ло знаменитом конном пробеге Унгерна от Даурии до Благовещенска. – Б.С.). Но такие «подвиги» его мало удовлетворяли, он жаждал настоящих. И вот он прочитал в газетах, что в Кобдо война, и теперь он скачет туда добровольцем, для чего ему пришлось выйти в отставку.

По дороге он все время расспрашивал меня о Дамби-Джамцане (Джа-ламе. – Б.С.) и характере войны с китайцами, соображая, как бы ему поскорее попасть в Гурбо-Цэнхэр, чтобы громить китайцев совместно с Дамби-Джамцаном.

Унгерна занимал процесс войны, а не идейная борьба во имя тех или других принципов. Главное для него – это воевать, а с кем и как – неважно. Он повторил, что 18 поколений его предков погибли в боях, на его долю должен выпасть тот же удел.

Готовясь к службе в монгольских отрядах, он добросовестно записывал монгольские слова, пытаясь учиться говорить.

Мы все время скакали на весь дух, почти на каждой станции он дрался с улачами, и мне было стыдно перед монголами, что у нас такие невоспитанные офицеры, и я мысленно ругал консула, подсунувшего мне такого спутника. Сказать же что-нибудь этому сумасбродному человеку было просто опасно.

Особенно запомнилась мне ночная поездка от Джаргаланта до Хаара-Ус-нур. По настоянию Унгерна мы выехали ночью. Сумасшедший барон в потемках пытался скакать карьером. Когда мы были в долине недалеко от озера Хаара-Ус-нур, стало очень темно, и мы вскоре потеряли тропу. К тому же дорога проходила по болоту вблизи прибрежных камышей. Улачи остановился и отказался ехать дальше. Сколько ни бил его Унгерн, тот, укрыв голову, лежал без движения. Тогда Унгерн, спешившись, пошел вперед, скомандовав нам ехать за ним. С удивительной ловкостью отыскивая в кочках наиболее удобные места, он вел нас, кажется, около часу, часто попадая в воду выше колена и, в конце концов, вывел из болота, но тропку нам найти так и не удалось.

Унгерн долго стоял и втягивал в себя воздух, желая по запаху дыма определить присутствие жилья, наконец, сказал, что станция близко, и мы поехали за ним. Действительно, через некоторое время вдали послышался вой собак. Эта необычайная настойчивость, жестокость, инстинктивное чутье меня поразили.

Рано утром на следующий день мы прискакали в Кобдо. Унгерн заехал к своему другу, казачьему офицеру Резухину (можно предположить, что они служили вместе еще в 1-м Аргунском полку. – Б.С.), и на следующий день я встретил его в чистом обмундировании. Очевидно, он взял его у друзей, чтобы отправиться в нем к консулу и начальнику отряда.

Консул Люба и начальник русского отряда в Кобдо полковник Казаков отнеслись к добровольческой затее Унгерна отрицательно и не пустили его на службу к монголам, так что ему пришлось вернуться в Россию».

Тут следует учесть, что Бурдуков, на свою беду вернувшийся из Монголии в Советскую Россию (в 1937 году он был репрессирован и погиб), писал свои мемуары в конце 20-х годов в Ленинграде, уже после гибели Унгерна, и, возможно, вольно или невольно сгустил краски в портрете барона, зная о терроре, который он проводил в Урге. Однако барон вполне мог уже в 1913 году избивать монгольских проводников. Вполне возможно, что тогда же барон излагал своему случайному попутчику собственную «философию войны». Но вот насчет того, что Унгерн собирался поступить в шайку Джа-ламы Бурдуков, вероятнее всего придумал, в духе закрепленного на следствии и суде тезисе об Унгерне как беспринципном «кондотьере». Не мог же Роман Федорович одновременно служить в казачьем дивизионе и у Джа-ламы, поскольку именно этот дивизион в феврале 1914 года и арестовал знаменитого разбойника, основательно доставшего не только китайцев, но и русских, и монголов.

А вот свидетельство о пребывании Унгерна в Западной Монголии, приведенное бывшим министром Омского правительства И. И. Серебренниковым: «Один из русских жителей Кобдо того времени рассказывал моему другу, что Унгерн держался там как-то «на особицу», ни с кем не заводил близкого знакомства и пребывал почти всегда в одиночестве. Иногда он вдруг, ни с того ни с сего, в иную пору и ночью, собирал казаков и с гиканьем мчался с ними через весь город куда-то в степь.

– Волков гонять, что ли, ездил? Толком не поймешь. А потом вернется, запрется у себя и сидит один, как сыч. Но, сохрани Боже, не пил, всегда был трезвый. В нем что-то будто не хватало…»

Так или иначе, но за несколько месяцев своего первого пребывания в Монголии Унгерн почерпнул общее представление о жизни и обычаях монголов, об основах ламаизма, выучил в минимальном объеме монгольский разговорный язык. Но вряд ли можно говорить, что к моменту начала Первой мировой войны, прервавшей его монгольскую командировку, он уже стал настоящим специалистом по Монголии и хорошо узнал монгольский народ.

Унгерн в Первой Мировой войне: Герой и забияка

19 июля 1914 года Унгерн вновь по мобилизации был призван на военную службу. Кузен Унгерна Фридрих погиб под Сольдау в Восточной Пруссии в самом начале войны. Сам же он, поступив на службу в 34-й Донской казачий полк, осенью 1914 года на подступах к Восточной Пруссии совершил подвиг, за который был удостоен ордена Св. Георгия 4-й степени.

Обстоятельства награждения Унгерна орденом св. Георгия 4-й степени проясняются из рапортов, сохранившихся в его наградном деле. В рапорте командира 1-й батареи 27-й артиллерийской бригады, датированном 10 октября 1914 года, говорилось: «22-го сентября вверенная мне батарея занимала позицию в версте к западу от деревни Шапкино. Был ли занят фольверк Подборок нами или неприятелем, точно известно не было; даже, благодаря частным приказаниям, я обстреливал иногда фольверк гранатами. Около 4 часов дня я получил записку через казака от сотника барона Унгерн-Штернберга с просьбой не стрелять по ф. Подборок, т. к. он там давно уже находится и наблюдает за немцами. Кроме того, он очень точно указал расположение тяжелой немецкой батареи, куда я тотчас и направил огонь. Через несколько времени ко мне прискакал сам сотник и привез мне подробнейшие кроки (сделанная на попиросной бумаге копия топографической карты. – Б.С.) расположения немцев и их артиллерии, что дало мне возможность точно направить огонь. Сотник тотчас же поехал обратно, и с ним я отправил двух своих разведчиков, при помощи которых сотник поддерживал со мной непрерывную связь и прекрасно корректировал стрельбу батареи, результатом чего два тяжелых орудия немцев были подбиты и огонь тяжелой артиллерии прекратился. В течение этого времени наблюдательный пункт сотника барона Унгерн-Штернберга в ф. Подборок находился все время под сильным ружейным и артиллерийским огнем неприятеля и расположен был впереди наших цепей, всего в шагах 400 от окопов неприятеля. В десятом часу вечера сотник вновь приехал ко мне и сообщил, что ф. Подборок свободен от неприятеля и что немцы увозят свои орудия; что вполне и подтвердилось, т. к. на другой же день утром наша пехота заняла ф. Подборок».

Начальник 27-й дивизии составил подробное представление на барона: «22 сентября во время наступления дивизии от д. Мацькобудзе на фронте Пурвинишки – Машлины, сотник барон Унгерн-Штернберг был назначен со взводом казаков для охраны правого фланга дивизии в направлении от Кумец I на деревню Обелупе (приказ по дивизии № 935).

Уже в 10 час. 50 мин. утра от него было получено донесение № 17 от 10 час. утра: «1) окопы противника у д. Мисвеце; 2) д. Обелупе противником не занята».

К этому времени дивизия уже заняла фронт д. Ланкеличики (106 пех. Уфимский полк) – д. Шапкино (107 пех. Троицкий полк)».

Получив донесение сотника барона Унгерн-Штернберга, я изменил направление движения 106 пех. Уфимского полка, приказав ему наступать на фронт д. Кавкокальне и северный край озер, что западнее ф. Юзефово (записка полковнику Отрыганьеву № 942).

В 12 час. 30 мин. дня от сотника барона Унгерн-Штернберга получено новое донесение № 18: «1) противник занимает ф. Юзефово, а также высоты между этим фольварком и д. Мисвеце; 2) левый фланг 25 пех. дивизии прошел д. Обелупе, наступая на фронт Мисвеце – ф. Кавкокальне.

Это донесение сотника барона Унгерн-Штернберга подтверждалось и запиской № 114а полковника Отрыганьева.

Наступление дивизии продолжалось: 106 пех. Уфимский полк на фронте Мисвеце – ф. Юзефово; 107 пех. Троиций полк на Подборский лес; 105 пех. Оренбургский полк – южнее 107 пех. Троицкого полка.

В 2 часа дня получено донесение от сотника барона Унгерн-Штернберга № 19: «Немецкая пехота отошла от ф. Юзефово на бугры западнее этого фольварка».

К этому времени части дивизии под артиллерийским огнем противнника достигли линии д. Мисвеце – ф. Юзефово – Вельха и южнее. Причем 1-й батальон 107-го пех. Троицкого полка, наступавший против Подборок – леса, не мог дальше продвинуться, так как южная опушка этого леса была занята пехотой противника и пулеметами (донесение по телефону капитана Охотницкого), а потому по лесу был открыт огонь нашей артиллерии.

Между тем сотник барон Унгерн-Штернберг, считая свою задачу по обеспечению правого фланга дивизии выполненной, ввиду того что этот фланг вошел в тесную связь с левофланговыми частями 25 пех. дивизии, решил продвинуться вперед с целью выяснить расположение пехоты и артиллерии противника. От ф. Юзефово он направился севернее озер у д. Куме II и, пользуясь складками местности, пробрался в ф. Подборок, находящийся на северо-восточной опушке леса. Заметив в лесу наших разведчиков, немцы открыли по ним артиллерийский огонь.

В 4 часа дня от сотника барона Унгерн-Штернберга было получено донесение, что у деревни Мажуце стоят 4 орудия немцев и что он просит не стрелять по ф. Подборок, так как он там находится.

Это донесение сотника барона Унгерн-Штернберга показывало на то, что южная опушки леса занята слабыми частями противника, а потому 107 пех. Троицкому полку было приказано занять лес.

Находясь в ф. Подборок в 400–500 шагах от окопов противника под действительным ружейным и шрапнельным огнем, сотник барон Унгерн-Штернберг вместе с присоединившимися к нему разведчиками 1-й батареи 27-й артиллерийской бригады направлял огонь нашей артиллерии, благодаря чему 1-я батарея подбила два тяжелых орудия немцев.

Итак, во время наступления дивизии 22 сентября от д. Мацькобудзе на Мажуце сотник барон Унгерн-Штернберг, находясь вначале на правом фланге дивизии, а затем в ф. Подборок, в то время как южная опушка леса у этого фольварка была занята противником, все время давал верные и точные сведения о месте, положении и передвижении противника, вследствие чего 106 пех. Уфимскому полку было дано верное направление, а 107 пех. Троицким полком занят важный тактический пункт – Подборский лес (чтобы выбить нас из леса, немцы произвели ряд безуспешных атак 24 и 25 сентября).

Кроме того, находясь в ф. Подборок, сотник барон Унгерн-Штернберг своими указаниями много содействовал успеху нашего артиллерийского огня. Ввиду вышеизложенного, руководствуясь ст. 8 пн. 18, ходатайствую о награждении сотника барона Унгерн-Штернберга орденом Св. Георгия 4-й степени».

27 декабря 1914 года Думы ордена Святого Георгия 10-й армии «признала достойным награждения орденом Святого Георгия 4-й степени прикомандированного к 34-му Донскому полку сотника барона Романа Унгерн-Штернберга за то, что во время боя 22 сентября 1914 года, находясь у ф. Подборок в 400–500 шагах от окопов противника, под действительным ружейным и артиллерийским огнем, дав точные и верные сведения о местонахождении неприятеля и его передвижениях, вследствие чего были приняты меры, повлекшие за собой успех последующих действий».

Высочайший приказ о награждении Унгерна орденом Св. Георгия 4-й степени последовал 25 апреля 1915 года.

Замечу, что подвиг барона вполне соответствовал положению о награждении этой высокой наградой, самой почетной среди офицеров российской императорской армии. Пункт 18 статьи 8 статута ордена Св. Георгия гласил: «достойны награждения орденом Св. Георгия… кто, при обстоятельствах исключительной трудности и такой же опасности, отважною разведкою до боя или во время боя в расположении или в тылу войск неприятеля, доставит верные сведения о силе, местности, положении и передвижениях значительных сил противника, на основании которых были приняты меры, повлекшие успех последующих действий».

По всей вероятности, чтобы «обстоятельства исключительной трудности и такой же опасности» не вызывали сомнений, в представление командира дивизии попали некоторые поэтические детали, вряд ли соответствующие истинным обстоятельствам дела. Так, например, сомнительно, чтобы Унгерн и его казаки в фольфаврке Подборки находились «под действительным ружейным огнем неприятелем». Ведь на дистации в 500 шагов вряд ли возможна была прицельная стрельба. Да и насчет того, что немецкая артиллерия преднамеренно обстреливала отряд Унгерна, есть большие сомнения. Если бы немцы действительно обнаружили, что барон с казаками находятся на таком удобном наблюдательном пункте, как фольварк Подборки, им ничего не стоило бы поджечь фольварк, чтобы выкурить оттуда русских. Да и если бы Унгерн и его люди несколько часов находились под прицельным ружейным и артиллерийским обстрелом, наверняка кто-нибудь из них был бы если не убит, то ранен. Но этого, к счастью, если судить по представлению начдива-27, не произошло.

Скорее всего, немцы так и не обнаружили Унгерна на фольварке и вели по фольварку лишь беспокоящий, предупредительный огонь. Такой же огонь вела и русская 1-я батарея 27-й артбригады, пока Унгерн не предупредил русских артиллеристов, что он находится на фольварке и что надо прекратить огонь.

Тем не менее не вызывает сомнений, что Унгерн действовал умело и мужественно, и Георгиевский крест получил по праву. Но что характерно, в этом бою непосредственного соприкосновения с противником он не имел и действовал прежде всего как умелый коррктировщик артиллерийского огня.

В дальнейшем в легендах, созданных вокруг имени даурского барона, этот подвиг был невероятно раздут. В одном из апологетических некрологов об Унгерне, появившемся в 1922 году в пражской «Русской мысли», утверждалось: «В течение Мировой войны – легендарный герой Юго-Западного фронта; всякий офицер, приезжавший оттуда, рассказывал о его невероятных по безумной храбрости, подвигах: он неделями пропадал в тылу у противника, корректировал стрельбу русской артиллерии, сидя на дереве над вражескими окопами, и т. д., и т. д.; шутили, что полковой командир, заслышав его голос, прятался под стол, зная заранее, что он опять предложит какой-нибудь сумасшедший план, и не представляя, как от него отделаться. У Романа было несколько солдатских и офицерских Георгиев и георгиевское оружие».

На самом же деле, как мы убедились, Унгерн получил только один офицерский Георгиевский крест – 4-й степени, и ни георгиевского оружия, ни солдатских «георгиев» не имел. Получить следующий офицерский «георгий» – 3-й степени барону было весьма затруднительно: обычно этой степенью ордена награждались офицеры и генералы, занимавшие должность не ниже командира полка. Унгерн же выше командира сотни не поднялся, в первую очередь из-за пьянства и скверного характера. Его полковые командиры, вроде барона П. Н. Врангеля, под стол, разумеется, при появлнии Унгерна не прятались, а головы ломать им приходилось только над тем, что еще может учудить Роман Федорович в пьяном виде.

Весьма любопытно, что почти такой же подвиг, как будущий начальник Азиатской дивизии, совершил еще один представитель рода Унгерн-Штернбергов – Константин Федорович. По утверждению полковника М. Г. Торновского, он был родным братом Романа Федоровича, а после революции эмигрировал из России. В момент совершения подвига, в октябре 1915 года, Константин Федорович был прапорщиком, а ко времени получения Георгиевского оружия 2 января 1917 года был штабс-капитаном 3-й Сибирской стрелковой артиллерийской бригады. Описание подвига барона Константина Унгерн-Штернберга гласит: «В боях 25–26 октября под м. Кеккау, находясь в качестве передового артиллерийского наблюдателя в передовых стрелковых окопах 11-го Сибирского стрелкового полка, сначала у д. Ручка, осыпаемой действительным ружейным и артиллерийским огнем противника, а затем у д. Стабин-Бунде в 600 шагах от противника, развившего по названной деревне ружейный, пулеметный и артиллерийский огонь, совершенно открыто и с полным презрением к смертельной опасности корректировал огонь 3-й батареи, что в значительной степени способствовало точности ее стрельбы, благодаря чему 11-й полк прорвал линию проволочных заграждений и занял первую линию окопов».

Забавно, что описания подвигов двух братьев Унгерн-Штернбергов совпадают как две капли воды, если опустить некоторые конкретные детали, вроде номеров полков и названия населенных пунктов. Только одному за него дали полноценный орден Св. Георгия 4-й степени, а другому ниже – Георгиевское оружие. Так что подвиг Романа Федоровича нельзя назвать особо выдающимся. Он был из разряда своего рода «пограничных»: если повезет больше, представят к Георгию 4-й степени, если повезет меньше, получишь только шашку с георгиевским темляком.

Кстати сказать, вполне возможно, что именно награждение Константина Федоровича Унгерна Георгиевским оружием породило впоследствии ложный слух о том, что такого оружия удостоился также и его брат – герой нашей книги.

И в дальнейшем в ходе Первой мировой войны Унгерн никогда не командовал силами больше казачьей сотни в условиях реального боя. Да и в первые годы Гражданской войны Азиатская дивизия боролась только с партизанами Лазо, когда в одном бою редко когда участвовали больше одной-двух казачьих сотен. В сущности, впервые командовать в бою целой дивизией (а по численности – скорее конным полком) Унгерну довелось только осенью 1920 года при штурме Урги. Боевого опыта в руководстве сколько-нибудь крупными массами войск у барона было явно маловато. И, как знать, не является ли заслуга взятия Урги и последующих куда более скромных успехов в борьбе с советскими войсками делом его начальника штаба и поступивших на службу в Азиатскую дивизию после занятия ею монгольской столицы более опытных колчаковских офицеров?

После 34-го Донского полка Унгерн перешел в 1-й Нерчинский полк, к которому был прикомандирован 5 декабря 1914 года. Вскоре он был ранен в бою против немцев у деревни Залесье. Следующий раз он был ранен 15 февраля 1915 года при объезде позиции у деревни Унержиж. 9 июля 1915 года Унгерн был еще раз ранен в бою у корчмы Янинг (в то время немецкие войска уже наступали), но остался в строю. 6 сентября 1915 года он был назначен командиром 5-й сотни 1-го Нерченского полка. До этого барон штатной должности не имел, а использовался в качестве командира группы для разведывательных поисков и для корректировки артиллерийского огня. Но покомандовать сотней на этот раз ему пришлось недолго. Уже 24 сентября 1915 года он был ранен в бою у фольварка Столоповщизна, а 27 сентября был откомандирован в отряд особой важности Северного фронта, предназначенный для партизанских действий в тылу противника. Отряд первоначально действовал в районе Риги.

Партизанские будни Унгерна запечатлены в мемуарах служившего вместе с ним казачьего офицера, поручика 8-го Финляндского стрелкового полка, георгиевского кавалера Л. Н. Пунина, погибшего в октябре 1916 года (он, кстати сказать, был младшим братом третьего мужа Анны Андреевны Ахматовой искусствоведа Николая Николаевича Пунина): «Унгерн-Штернберг, приказав спешиться у лестничества Антен, двинул эскадрон в направлении на мызы Блендек и Катлан. Дойдя до окопов противника, партизаны накинулись на работавших там немцев. Часовой, заметивший разведчиков, был убит…

Германцы открыли огонь из своих окопов. Унгерн-Штернберг, рискуя каждую секунду быть раненым или убитым, сделал чертеж окопов неприятеля и со своим эскадроном начал отходить к лесу. Пройдя болото Заляйс-Пурс и приближаясь к холмам, он был встречен ружейными залпами из германской засады, вышедшей в тыл эскадрону. Сотник, как истинный вояка, не растерялся и бросился в атаку в классическом унгерновском стиле – сломя голову. За ним последовали партизаны эскадрона». В дневнике его брата Льва Николаевича Пунина за январь – февраль 1916 года отмечены этот и другие подвиги Унгерна: «24 января. Разведка крайне успешна… 3-му эскадрону досталось особенно. Ему при возвращении домой (в город Кеммерн, ныне – Кемери. – Б.С.) пришлось выдержать бой с засадой немцев на бугре между болотом Заляйс-Пурс и нашими окопами. Немцев было около роты при двух офицерах. Они, не подпустивши наших казаков ближе к себе, дали залп. Минута оцепенения. Георгиевский кавалер, командир эскадрона сотник барон Унгерн-Штернберг с обнаженной шашкой бросился на «ура». С гиком и воем, с шашками наголо понеслись уссурийцы, нерчинцы и приморцы на втрое сильного противника. Немцы такого не выдержали и бежали, оставив убитых … В февральских боях отряда принимал активное участие сотник барон Унгерн-Штернберг – один из наиболее лихих, храбрых офицеров отряда Пунина. Вояка до мозга костей, он, по словам барона Врангеля, жил войной, столь же быстрые, сколь и дерзкие набеги в тыл германцев.

Так, 16 февраля Унгерн-Штернберг и прапорщик Козубовский, недавно попавший в отряд, с 11 казаками-партизанами из Уссурийской конной бригады произвели успешную разведку в районах мыз Пенау и Одинг…

Во время перехода болота Тируль, Унгерн-Штернберг отправил лошадей с коноводами обратно к позициям отряда (Кеммерн), так как заметил идущих по лесу правее себя немцев. Коноводы карьером поскакали мимо них, но были обнаружены. Германцы открыли огонь им вслед, от которого коноводы благополучно ушли. Унгерн-Штернберг со своей партией залег и наблюдал, куда направятся германцы. Вскоре выяснилось, что они двигаются с северного края болота Тируль в направлении к деревне Силен. Затаившиеся у неприятеля на фланге партизаны, пропустив обе их колонны, бросились в атаку. Казаки-уссурийцы внесли панику в ряды противника, захватили двух пленных, но сами чуть не поплатились жизнью – оправившиеся от шока германцы мгновенно открыли убийственный огонь. Лишь благодаря своей малочисленности, а следовательно, максимальной мобильности, партия Унгерн-Штернберга удачно ушла от преследования.

Пленными оказались унтер-офицер Фридрих 16-й роты 4-го батальона и рядовой Иосиф Деткоу 14-й роты того же батальона. Оба из 57-го ландверного полка. В тот же день состоялся их допрос, произведенный атаманом Пуниным и Унгерн-Штернбергом…

С 18 по 23 февраля эскадрон Унгерна фон Штернберга продолжал вести разведку у болота Тируль. В столкновении с германцами был ранен сорвиголова Унгерн-Штернберг, в связи с чем 27 февраля от 110-й пехотной дивизии была назначена специальная медицинская комиссия для освидетельствования здоровья офицера. После полученного ранения сотник на время покидает отряд. Временным командиром третьего эскадрона был назначен корнет Домбровский.

Таким образом, приказ командира 43-го корпуса был успешно выполнен – германцы оказались вновь напуганными лихими демонстрациями, взят «язык».

Чувствуется, что Унгерну ближе всего была разведка с небольшой группой всадников в тылу врага, лихие кавалерийские налеты. Сотней же командовать он особенно не рвался. Даже командуя эскадроном в партизанском отряде, он, по большей части, лично возглавлял небольшие группы, численностью до взвода, направлявшиеся в тыл врага на разведку или за «языком». Вероятно, реальный потолок Унгерна по его личным качества был – младший офицер или, в крайнем случае, командир эскадрона. А барону пришлось командовать дивизией и при этом решать задачи, которые и армии не под силу.

По утверждению биографа Унгерна поручика Н. Н. Князева, барон «оказался непревзойденным мастером по добыванию «языка», но порой пользовался для этой цели довольно рискованными приемами: случалось, что в разведке он доставал из кармана смятую фуражку германского офицера и даже набрасывал на плечи шинель неприятельского образца».

Но ведь то, что Князев деликатно назвал «рискованными приемами», в годы Первой мировой войны называлось иначе – «нарушением норм и обычаев ведения войны». Если бы Унгерн попался в плен немцам в немецкой фуражке и шинели, то его тотчас бы повесили по законам военного времени, как шпиона.

Князев также отмечал, что когда Унгерн командовал сотней, его сотня «была и обмундирована лучше других и ее котел загружался полнее, чем это полагалось согласно нормам довольствия, так как ее командир, не признавая никакой отчетности, умел добывать предметы довольствия».

У меня есть сильное подозоение, что «предметы довольствия» уже тогда Унгерн добывал путем реквизиций, а вернее – обычного грабежа, поскольку он вряд ли оставлял какие-нибудь расписки об изъятии фуража и продовольствия. Благодаря боевым заслугам, на эти шалости Унгерна командование закрывало глаза.

В период пребывания в особом отряде Унгерн получил два ордена, Св. Станислава 3-й степени и Св. Владимира 4-й степени. А еще раньше, 5 июня 1915 года, он удостоился ордена Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость». Из отряда Унгерн вернулся в полк 15 августа 1916 года и был назначен младшим офицером 1-й сотни. Очевидно, в тот момент в полку не было вакансий командира сотни. Но уже через неделю, 12 августа, барон стал временным командиром 1-й сотни. 22 августа, во время боя на высоте 1478 в Капратах Унгерн был в пятый раз ранен, но остался в строю. 3 сентября его досрочно произвели в подъесаулы, а на следующий день, «за боевые отличия», – в есаулы. 6 сентября Унгерн удостоился ордена Св. Анны 3-й степени. Казалось бы, карьера барона пошла круто вверх, хотя 12 октября он и сдал временное командование сотней и вновь занял должность младшего офицера. Но тут последовал крайне неприятный инцидент. Он заключался в следующем. В ночь на 22 октября пьяный барон явился в черновицкую гостиницу «Черный орел» и потребовал себе номер. Портье отказался предоставлять номер без письменного разрешения коменданта города. Тогда Унгерн съездил портье по физиономии, и тот убежал из гостиницы. После этого барон направился к коменданту. Там в этот момент разворачивалась ссора. Около двух часов ночи в управление коменданта явился некий подъесаул Артамонов с аналогичной просьбой. Он потребовал от дежурного, прапорщика Загорского, номера в одной из городских гостиниц. Тот позвонил коменданту, но комендант приказал номера не давать. Артамонов стал громко возмущаться. В этот момент по лестнице спустился Унгерн и со словами: «Кому тут морду набить?» замахнулся на Загорского. Тот успел отвести руку Унгерна и попытался убежать. Тогда барон ударил его по голове шашкой в ножнах. Вызванный старший адъютант коменданта Лиховоз прибыл в комендатуру, когда возмутитель спокойствия уже мирно спал в кресле. Шашку у барона отстегнули, а самого посадили под арест.

Загорский и комендант Черновиц полковник Трещев подали жалобу в корпусной суд 8-й армии.

Из аттестации есаула 1-го Нерчинского казачьего полка Романа Федоровича Унгерн фон Штернберга, выданной накануне суда, 18 ноября, временным командиром полка полковником Маковкиным, явственно следовало желание командования спасти барона от сурового наказания. Там говорилось: «Есаул барон Унгерн-Штернберг два года на моих глазах несет службу во вверенном мне полку. За это время нравственный облик его обрисовался вполне и потому он известен как хороший товарищ, любимый офицерами, и как начальник, всегда пользовавшийся обожанием своих подчиненных, и как офицер – корректный, честный и преданный долгу. В боевом отношении он всегда был выше всякой похвалы. Его боевая служба – это сплошной подвиг на славу России. Самой лучшей его боевой характеристикой является то, что его первой боевою наградою был орден Св. Георгия 4-й степени. А затем он был представлен ко всем внеочередным наградам до Георгиевского оружия и чина войскового старшины включительно, минуя награды очередные. Им получены на войне два чина и пять ранений. В двух случаях ранения он оставался в строю и лечил свои раны, неся боевую службу. В остальных трех случаях ранения был эвакуирован, но каждый раз возвращался в полк с незалеченными ранами, боясь пропустить интересные боевые дела полка. Этот офицер участвовал в десятке атак, доведенных до удара холодным оружием, всегда горел жаждой новых боевых подвигов».

Столь же апологетически была и аттестация, составленная на следующий день, 19 ноября, начальником Уссурийской конной дивизией генерал-майором Крымовым, впоследствии – одним из главных участников корниловского мятежа. Она предназначалась председателю суда при штабе 8-й армии генерал-майору Грекову и гласила: «Нерчинского Его иператорского высочества Наследника Цесаревича казачьего полка есаул барон Унгерн-Штернберг – безукоризненной доблести и храбрости офицер; пять раз ранен; после каждого ранения возвращался в полк с незалеченными ранами и, несмотря на это, нес безукоризненно боевую службу. Во всех случаях боевой службы есаул барон Унгерн-Штернберг служил образцом для офицеров и казаков, и этими и другими горячо любим. Лично преклоняюсь перед ним как пред образцом служаки Царю и Родине. До совершения проступка есаул барон Унгерн-Штернберг был почти в течение целой недели в беспрерывной разведывательной службе». На следствии сам Унгерн заявил, что ранее две недели раненый лежал в гостинице «Черный Орел», откуда его и хотел удалить один из адъютантов комендантского управления, за которого он во время инцидента и принял ошибочно Загорского.

Сохранилась и аттестация на Унгерна, составленная командиром полка Врангелем 19 ноября: «Офицер выдающийся во всех отношениях, беззаветно храбр, рыцарски беззаветно храбр, рыцарски благороден и честен, по выдающимся способностям заслуживает всякого выдвижения».

23 ноября 1916 года Унгерну был вынесен приговор – «за пьянство, бесчестие и оскорбление дежурного офицера словами и действием во время исполнения сим последним служебных обязанностей – подвергнуть заключению в крепости на два месяца с ограничением некоторых прав и преимуществ по службе».

Поскольку до суда Унгерн уже отсидел месяц под арестом, то ограничились его возвращением в полк. И вскоре после прибытия Унгерна Врангель, которому предстояло 16 декабря 1916 года принять 2-ю бригаду Уссурийской дивизии, организовал отчисление Унгерна в резерв чинов, что отразилось в подписанной им аттестации: «Офицер в боевом отношении выдающийся, беззаветно храбр, отлично ориентируется в обстановке, энергичный, знающий психологию полчиненных и умеющий на них влиять. Здоровья выдающегося. В нравственном отношении его порок – постоянное пьянство, причем в состоянии опьянения способен на поступки, роняющие честь офицерского мундира. За пьянство отчислен в резерв чинов по несоответствию, согласно постановлению старших офицеров полка, мною утвержденному».

Очевидно, один инцидент в Черновицах не мог быть причиной столь сурового решения. Ведь накануне суда Врангель бился за Унгерна как лев, и даже писал, что тот достоин всяческого выдвижения. По всей вероятности, вернувшись после суда в полк, Унгерн с горя запил и в пьяном виде поссорился с офицерами полка, а быть может, и с самим Врангелем.

По утверждению Л. Н. Вериго, хорошо знавшего Унгерна в Гражданскую войну, в Первую мировую «в Карпатах, за неповиновение и антидисциплинарный поступок в отношении помощника командира полка, был командиром полка полковником Врангелем из полка удален и переведен на Кавказ, в 3-й Верхнеудинский полк. Его удаление из полка совпало с удалением из полка Семенова. На Кавказе Унгерн не оставался в полку долго, так как полки этой бригады в большинстве случаев несли только охранную службу, но не боевую, а потому Унгерн начал формировать Айсорские батальоны и воевать с ними. После революции, оставаясь там, Унгерн уехал в Забайкалье, по приглашению Семенова».

Характерно, что, несмотря на все чины и ордена, начальство не выдвигало его на командные должности. Даже сотней он командовал считанные недели. Возможно, генералы и полковники опасались, что командир, умеющий нравиться казакам и оказывать на них психологическое воздействие в нужном направлении, может сделать сотню и даже полк неупраляемой, подчиненной лишь своей воле. Но может быть и другое объяснение: лучше всего удавалось Унгерну командование разведывательными и диверсионными группами силой до взвода, а сотней барон командовал не слишком удачно. Практически все ордена, которые он мог получить по должности и званию, уже были исчерпаны, и за новые подвиги его награждали ускоренным производством в следующие чины. Подъесаулом Роман Федорович, напомню, пробыл всего один день.

В справке о результатах допроса Унгерна после его пленения в штабе 5-й армии и Экспедиционного корпуса утверждалось, что он в 1917 году был приговорен к 3 годам заключения в крепости, но наказания не отбыл, так как был освобожден Октябрьской революцией. Сообщил ли барон о себе заведомо ложные сведения или их придумали авторы справки, неизвестно. Также непонятно его утверждение на допросе, будто до войны он служил в полку, которым командовал барон Врангель. Допрашивавшим не было никакой нужды такое придумывать. А вот инцидент со своим увольнением из 1-го Нерчинского полка Унгерн, как кажется, изложил на допросе 27 августа 1921 года в Троицкосавске правдиво. Он утверждал, что за пьянство Врангель предал его суду. На допросах 1 и 2 сентября 1921 года Унгерн также сообщил, что при правительстве Керенского был произведен в войсковые старшины (он был представлен к этому званию еще до Февральской революции, и, судя по мемуарам Семенова, при Керенском действительно его получил). Любопытно, что Унгерн на этих допросах эпизод с избиением комендантского адютанта отнес к периоду правления Керенского, а свой отъезд в Забайкалье – к периоду после Октябрьской революции. Может быть, по каким-то причинам ему надо было отодвинуть время своего прибытия в Забайкалье.

А вот что писал об Унгерне в мемуарах его полковой командир в годы Первой мировой войны барон П. Н. Врангель. Эта характеристика представляется достаточно объективной: «Большинство офицеров Уссурийской дивизии и в частности Нерчинского полка во время Гражданской войны оказались в рядах армии адмирала Колчака, собравшись вокруг атамана Семенова и генерала Унгерна. В описываемое мною время оба генерала, коим суждено было впоследствии играть видную роль в Гражданской войне, были в рядах Нерчинского полка, командуя 6-й и 5-й сотнями; оба в чине подъесаула.

Семенов, природный забайкальский казак, плотный коренастый брюнет, с несколько бурятским типом лица, ко времени принятия мною полка состоял полковым адьютантом и в этой должности прослужил при мне месяца четыре, после чего был назначен командиром сотни. Бойкий, толковый, с характерной казацкой сметкой, отличный строевик, храбрый, особенно на глазах начальства, он умел быть весьма популярным среди казаков и офицеров.

Отрицательными свойствами его были значительная склонность к интриге и неразборчивость в средствах для достижения цели.

Неглупому и ловкому Семенову не хватало ни образования (он окончил с трудом военное училище), ни широкого кругозора и я никогда не мог понять, каким образом мог он выдвинуться впоследствии на первый план Гражданской войны.

Подъесаул барон Унгерн-Штернберг, или подъесаул «барон», как звали его казаки, был тип несравненно более интересный.

Такие типы, созданные для войны и эпохи потрясений, с трудом могли ужиться в обстановке мирной полковой жизни. Обыкновенно, потерпев крушение, они переводились в пограничную стражу или забрасывались судьбою в какие-либо полки на Дальневосточную окраину или Закавказье, где обстановка давала удовлетворение их беспокойной натуре.

Из прекрасной дворянской семьи лифляндских помещиков, барон Унгерн с раннего детства оказался предоставленным самому себе. Его мать, овдовев, молодой вышла вторично замуж и, по-видимому, перестала интересоваться своим сыном. С детства мечтая о войне, путешествиях и приключениях, барон Унгерн с возникновением японской войны бросает корпус и зачисляется вольноопределяющимся в армейский пехотный полк, с которым рядовым проходит всю кампанию. Неоднократно раненый и награжденный солдатским Георгием, он возвращается в Россию и, устроенный родственниками в военное училище, с превеликим трудом кончает таковое.

Стремясь к приключениям и избегая обстановки мирной строевой службы, барон Унгерн из училища выходит в Амурский казачий полк, расположенный в Приамурье, но там остается недолго. Необузданный от природы, вспыльчивый и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и буйный во хмелю, Унгерн затевает ссору с одним из сослуживцев и ударяет его. Оскорбленный шашкой ранит Унгерна в голову. След от этой раны остался у Унгерна на всю жизнь, постоянно вызывая сильнейшие головные боли и, несомненно, периодами отражаясь на его психике. Вследствие ссоры оба офицера вынуждены были оставить полк.

Возвращаясь в Россию, Унгерн решает путь от Владивостока до Харбина проделать верхом. Он оставляет полк верхом, в сопровождении охотничьей собаки и с охотничьим ружьем за плечами. Живя охотой и продажей убитой дичи, Унгерн около года проводит в дебрях и степях Приамурья и Маньчжурии и, наконец, прибывает в Харбин. Возгоревшаяся Монголо-Китайская война застает его там.

Унгерн не может оставаться безучастным зрителем. Он предлагает свои услуги монголам и предводительствуя монгольской конницей, сражается за независимость Монголии. С началом русско-германской войны Унгерн поступает в Нерчинский полк, и с места проявляет чудеса храбрости. Четыре раза раненный в течение одного года, он получает орден Св. Георгия, Георгиевское оружие и ко второму году войны представлен уже к чину есаула.

Среднего роста, блондин, с длинными, опущенными по углам рта рыжеватыми усами, худой и изможденный с виду, но железного здоровья и энергии, он живет войной.

Это не офицер в общепринятом значении этого слова, ибо он не только совершенно не знает самых элементарных уставов и основных правил службы, но сплошь и рядом грешит и против внешней дисциплины и против воинского воспитания, – это тип партизана-любителя, охотника-следопыта из романов Майн Рида. Оборванный и грязный, он спит всегда на полу, среди казаков сотни, ест из общего котла и, будучи воспитан в условиях культурного достатка, производит впечатление человека совершенно от них отрешившегося.

Тщетно пытался я пробудить в нем сознание необходимости принять хоть внешний офицерский облик. В нем были какие-то странные противоречия: несомненный, оригинальный и острый ум и, рядом с этим, поразительное отсутствие культуры и узкий до чрезвычайности кругозор, поразительная застенчивость и даже дикость и, рядом с этим, безумный порыв и необузданная вспыльчивость, не знающая пределов расточительность и удивительное отсутствие самых элементарных требований комфорта.

Этот тип должен был найти свою стихию в условиях настоящей русской смуты. В течение этой смуты он не мог не быть хоть временно выброшенным на гребень волны и с прекращением смуты он также неизбежно должен был исчезнуть».

Как видим, многие легенды об Унгерне породил еще Врангель, в частности, о награждении барона солдатским Георгием и Георгиевским оружием в Первую мировую войну или о том, что он со своим полком прошел всю кампанию против японцев, равно как и то, что на Русско-японскую войну он сбежал из корпуса. Вместе с тем личность Романа Федоровича Петр Николаевич, как представляется, постиг верно. Унгерн был постоянной головной болью всех своих полковых командиров, особенно, когда выпьет.

Изгнанный из 1-го Нерчинского полка, с которым успел за два года совместной боевой работы сродниться, Унгерн отправился на Кавказский фронт. Здесь он оказался вместе со своим другом по 1-му Нерчинскому полку Григорием Михайловичем Семеновым, будущим атаманом забайкальских казаков, переведенным в стоявший в Персии в районе города Урмии 3-й Верхнеудинский полк. О службе Унгерна вместе с Семеновым в этом полку пишет в своих мемуарах бывший командир одного из полков Азиатской дивизии полковник В. И. Шайдицкий. По утверждению генерал-майора Л. В. Вериго, бывшего начальника штаба Особого Маньчжурского отряда, Семенов, как и Унгерн, оказался на Кавказском фронте свосем не добровольно. Врангель удалил его из 1-го Нерчинского полка за то, что тот, будучи командиром 6-й сотни, растратил аванс в 600 рублей.

Семенов прибыл в Персию уже в январе 1917 года, вероятно, в одно время с Унгерном. Вот что вспоминал Семенов: «Полк был расположен в местечке Гюльпашан, почти на берегу Урмийского озера. В библейский период это озеро носило название Генисаретского, столь знакомое каждому школьнику по Священной истории.

Полком в это время командовал полковник Прокопий Петрович Оглоблин, бывший мой сослуживец по 1-му Нерчинскому полку, доблестный боевой офицер и георгиевский кавалер. Ныне П. П. Оглоблин является войсковым атаманом Иркутского казачьего войска и генерал-майором и проживает в Шанхае (не исключено, что он, по принципу зеркальности, послужил одним из прототипов героя поэмы Сергея Есенина «Анна Снегина» Прона (Прокопия) Оглоблина, предводителя крестьян-бедняков, убитого белоказаками. Описание подвига, за который П. П. Оглоблин получил Георгиевский крест, поэт вполне мог прочитать в газетах. – Б.С.).

3-й Забайкальской отдельной казачьей бригадой, в состав которой входил полк, командовал мой троюродный брат, в то время генерал-майор, Дмитрий Фролович Семенов. Его штаб находился в гор. Урмия.

Предполагавшееся в то время наступление на Кавказском фронте, из-за которого я перевелся на этот фронт, не развивалось, но я не сожалел о своем приезде в Персию, ибо все же лучше было нести службу на передовых позициях, чем, имея дело с предателями родины, заниматься уловлением дезертиров в тылу армии…

Вообще, надо сказать, что Персидский фронт, как второстепенный, привлекал к себе внимание большевиков в меньшей степени, чем другие фронты, поэтому там было значительно спокойнее; не было особенно бурных выступлений, и фронт держался крепче, чем где-либо в другом месте. Дезертирство не получило столь широкого распространения, вследствие дикости природы и отсутствия удобных путей сообщения в тыл. Поэтому на Персидском фронте офицерам было сравнительно легче держать в порядке свои части и вести борьбу с разлагающим влиянием правительственных мероприятий, с одной стороны, и большевистской агитацией – с другой.

Приказ № 1 (изданный после Февральской революции приказ Петросовета по столичному гарнизону, введший в частях солдатские комитеты и фактически отменивший единоначалие, сыграл важную роль в разложении русской армии. – Б.С.), покончивший с дисциплиной и дисциплинарной властью начальников, и последующая «декларация прав солдата», освободившая его от всяких обязаннлстей по отношению к родине, окончательно разложили армию и лишили ее последней боеспособности.

К сожалению, старшие войсковые начальники, в видах собственной карьеры и установления хороших отношений с новым начальством, весьма часто держали себя не на высоте и даже подыгрывались под новые направления в правительстве и стране. Генерал от кавалерии Брусилов является образцом такой приспособляемости и оппортунизма, которые лишили его всякого уважения со стороны порядочных людей и свели на нет все прежние заслуги перед Родиной. Я припоминаю то отвратительоное впечатление, которое произвел на нас устроенный в Урмии, по распоряжению командира 2-го Кавказского корпуса, праздник революции, в котором сам корпусной командир принял непосредственное и очень деятельное участие…

Первые же дни революции показали невозможность для офицерского состава справиться с развалом в армии, который еще усугублялся выделением из полков лучших элементов для формирования так называемых ударных частей при штабах дивизий, корпусов и армий. В полках оставались солдаты, вовсе не желавшие воевать и постепенно расходившиеся по домам, и офицерский состав, которому чувство долга заставляло оставаться на своем посту до конца. Видя полный развал, охвативший армию, я вместе с бароном Р. Ф. Унгерн-Штернбергом решил испробовать добровольческие формирования из инородцев с тем, чтобы оказать воздействие на русских солдат, если не моральным примером несения службы в боевой линии, то действуя на психику наличием боеспособных, не поддавшихся разложению частей, которые всегда могли быть употреблены как мера воздействия на части, отказывающиеся нести боевую службу в окопах.

Получив разрешение штаба корпуса, мы принялись за осуществление своего проекта. Барон Унгерн взял на себя организацию добровольческой дружины из местных жителей – айсаров (ассирийцев. – Б.С.), в то время как я написал в Забайкалье знакомым мне по мирному времени бурятам (Семенов сам по матери был бурятом. – Б.С.), пользующимся известным влиянием среди своего народа, предлагая им предложить бурятам создать свой национальный отряд для действующей армии и этим подчеркнуть сознание бурятским народом своего долга перед революционным отечеством. Слова «революция», «революционный» и пр. в то сумбурное время оказывали магическое действие на публику, и игнорирование их всякое начинание обрекало на провал, так как почиталось за революционную отсталость и приверженность к старому режиму. Правда, не исключалась возможность под флагом «революционности» вести работу явно контрреволюционную. Среди широкой публики мало кто в этом разбирался; важно было уметь во всех случаях и во всех падежах склонять слово «революция», и успех всякого выступления с самыми фантастическим проектами был обеспечен.

В апреле месяце 1917 года к формированию айсарских дружин было приступлено. Дружины эти, под началом беззаветно храброго войскового старшины барона Р. Ф. Унгерн-Штернберга, показали себя блестяще; но для русского солдата, ошалевшего от революционного угара, пример инородцев, сражавшихся против общего врага, в то время как русские солдаты митинговали, оказался недостаточным, и потому особого влияния появление на фронте айсаров на практике не оказало. Фронт продолжал митинговать и разваливаться». По всей вероятности, за успешные действия айсорских дружин Унгерн был произведен Временным правительством в войсковые старшины и в чинах даже обогнал своего друга Семенова, который все еще оставался подъесаулом.

Семенов некоторое время спустя в конце мая – начале июня, направил военному министру А. Ф. Керенскому план, как атаман писал в мемуарах, «использования кочевников Восточной Сибири для образования из них частей «естественной» (прирожденной) иррегулярной конницы, кладя в основу формирования их принципы исторической конницы времен Чингисхана, внеся в них необходимые коррективы, в соответствии с духом усовершенствования современной техники».

План был одобрен, и уже 26 июля 1917 года Семенов выехал из Петрограда в Забайкалье и 1 августа прибыл в Иркутск. Он был назначен комиссаром Временного правительства на Дальнем Востоке по формированию национальных частей. Унгерн присоединился к нему позднее, согласно показаниям, данным в красном плену, только осенью, и обосновался в Березовке, где Семенов формировал Монголо-бурятский полк. В полк охотно принимали не только инородцев, но и русских добровольцев, единственное требование к которым было – не питать никаких симпатий к революции. Фактически в Забайкалье Семенов и Унгерн готовились к будущей Гражданской войне с большевиками. Местное инородческое население, как они полагали, будет достаточно устойчивым к большевистской пропаганде, что позволит сформировать надежные воинские части как для продолжения войны против Центральных держав, так и для подавления внутренних беспорядков. Однако масштаб и скорость формирования бурят-монгольских частей оказались совсем не такими внушительными, как рассчитывали друзья офицеры, и общероссийского значения их план так и не получил. До Октябрьской революции в формируемый монголо-бурятский полк удалось привлечь всего несколько десятков добровольцев.

На Гражданской войне

В период Первой мировой войны, когда барон получил свой первый боевой опыт, он выделялся как отчаянной храбростью, так и несдержанностью характера. Можно вполне согласиться с его характеристикой в годы Первой мировой войны, данной петербургским историком Ольгой Хорошиловой: «В конце февраля (1916 года. – Б.С.) партизаны за неимением боевой работы отсиживались в Старом Кеммерне. Безделье всегда пагубно влияло на барона. Он начинал много и беспробудно пить, из скромного сдержанного офицера-аристократа превращался в зверя. Его биография пестрит «выходками, порочащими офицерский мундир». В алкогольном похмелье (а некоторые утверждают, что и в наркотическом дурмане) Унгерн мог накричать, обругать, избить любого попавшегося ему под руку офицера. Может быть, это и произошло в Кеммерне. Унгерн с кем-то повздорил или просто напился до бесчувствия. Понятно, что такой факт не должен и не мог быть отражен в отрядных документах – слишком много было недоброжелателей, и любой внутренний конфликт автоматически мог стать поводом для расформирования части».