Подземные. Жив

Охохонюшки, а я-то тута остался.

Глава 6

Я вылажу в окно

Тока ночь настала, все улеглись, а я сижу такой на постеле с тремя свойми крошками двоюрными и сна ни в одном глазу, грю себе: «Ой-ё-ёй, что ж со мной дальше-то будет?» – и так я устал от всево, что ни плакать больше нет мочи, ничё ни почему. Что тока ни собирался делать, все выдохлось, ничё больше сделать не можу. Господи, от же дрянская длинная ночь у меня была.

Ну а потом – оп, и сплю, птушта дальше просыпаю да слышу, как псины на дворе тявкают, а дядя Сим окошко открыл тама, где сам спит, да голосит себе знай:

– А ну заткнулись быстро тявкать да выть там.

А тетка Гастонья грит:

– Чего это псины разгалделись?

А дядя Сим глядь, а потом вернулся и грит:

– Да тут черный какой-то сидит на дереве, фырчит, – и опять засыпат.

А тетка Гастонья, она грит:

– Черный кот, пошел прочь от меня, чур-чур, – да крестится и тоже сама засыпат.

Тута я слышу, двоюрный мой крошка Уиллис, что у окошка спит, грит:

– Ктойто? – А сам слышу, тихо-тихо так:

– Тшшш, – и гляжу. Уухиии, то ж братец мой в окошке, и мы с Уиллисом через крошку Хенри как переползли, да как носы к сетке приплющили, а тута и Джонас, он тоже подполз и свой нос к сетке приплющил.

– Это дядька, который плясал у нас, – грит крошка Уиллис и как давай: – Хи хи хи, – да тока братец мой палец ко рту и грит:

– Тшшш! – Тута все как давай слушать, что тама тетка Гастонья да дядя Сим, да дедушка Джелки, что все в углу спят, но те тока спят да храпят, да псины скулят, так что ничё больше и не слыхать.

– Ты зачем суда пришел, мистер Плясун? – грит крошка Уиллис.

А Джонас такой грит:

– У-гу? – да кроха Хенри просыпатся и грит:

– Пошел вон с ноги у меня! – до ужыса громко, и все тута как прыг обратно в постелю да под накрывала, и братец мой нырк обратно под окошко. Ну, фух, знаете, тута-то я дух и затаил. Тока никто не проснул.

Все обратно к окошку подкрались, тихохонько.

– Ты опять ногами шоркать будешь? – грит Джонас, и кроха Хенри, тот уж проснул и видит, что тама в окошке такое, глаз себе трет и грит:

– Ты-пять-шорка-бу? – птушта он вечно повторят, что Джонас грит. Братец мой такой:

– Тшшш, – и кроха Хенри палец свой ко рту, да ко мне поворачиват, да меня тык, знашь, эдак, точно это моя нога, а потом все опять на братца маво глядь. – Я за Живом пришел, – грит мой братец с-под рук, – но завтра или через год опять приду и спляшу вам всем до единого повсюду, а еще каждому дам по пятьдесят центов, слышьте меня?

– А чего ты щас плясать не хошь? – грит крошка Уиллис, а Джонас такой:

– Ну хоть чу-чуть? – и кроха Хенри тоже грит:

– Хо-чу-чу, ммм? – и братец мой, он голову эдак набок и на всех глядит и грит:

– Ну, я и взаправду теперь верю, что где-то Небеса имеются, – и еще грит: – Жив, одевайся давай тихонько, пока я тут этой публике попляшу чутка, – и я давай весь быстро это делать, а братец мой – он как давай шоркать тихонько да плясать на дворе под луной, а мелюзга на нево глядит с широченной такой лыбой на всю рожицу. Ну, никада мне таких плясок видать не доваживалось, как он под луной тама плясал, да и мелюзга никада таково не видала.

– А ну заткнулись быстро тявкать да выть там! – верещит дядя Сим с другой стороны дома, и говорю те, тута все опять нырк под накрывало, да так быстро, что никто друг дружку и заметить не успел. Да тока дядя Сим – он псин в виду имел, бедный сонный дядька.

Тута все опять еще раз высунули.

Братец мой отогнул сетку с окошка и грит:

– Тшш, – и руку вовнутрь сует, а Джонас такой тоже:

– Шш, – и кроха Хенри за ним:

– Шь, – а я братца за шею спымал – и фьють оттуда головой вперед, а ноги потом, и, пёсьи кошки да кошкины пёськи, тока гля – вона уж я на гумне посреди темнотищи и весь готовый взять да пойти.

– Ну-ка давай ходу, – грит мой братец, да опять меня хвать себе на закорки, как днем тогда, и мы назад такие глядь на мелюзгу в окошке, а они жалкие такие, на нас смотрят, что от-от разревутся, знашь, и братец мой это знат и грит: – Не плачьте, мелюзга, птушта Жив да я к вам завтра еще придем или через год и отлично, здорово повеселимся, и на речку пойдем рыбу удить, и конфекты есть будем, и в мяч покидаем, и будем байки друг дружке травить, и на дерево залезем, и публику внизу испужаем, и все такое заковыристое делать будем, вы тока погодите чутка, вот увидите, слышьте меня?

– Да-с, – грит Джонас, а кроха Хенри за ним:

– Дассс, – а крошка Уиллис такой:

– Угу, – и тута-то мы такие с братцем моим и пошли, через гумно и за забор, да в леса – и ни звука при этом. Ухууу! Пошли – от и дело с концом.

Глава 7

Мы едем в город

Деда, ночь была темней некуда, птушта луну тучи закрыли, как тока мы с братцем до лесов дошли, а луна та была всево-то хилый банан и высовывала, чахлая да немощная промеж туч, када вообще себя казала. Да и холодно стало, я уж точно весь озяб. Так прикидваю, это буря шла меня согреть, птушта мне как-то уж не так хорошо было, как када мы начали. Похоже, я что-то забыл сделать, или принести что-то с задов дома тетки Гастоньи забыл, но тока ничё таково тама, видать, наснилось мне просто. Боженька, и чё это ради мне наснилось такое, чтоб я эдак разошелся? А за лесами да в темнотище тама – вона поезд едет, да тока дюже далеко он, птушта мы с братцем ево услыхали, тока када ветер задул, слышим: вууу – долго так, затянуто да прочь отлетат, звук такой, что кабутто рвется до гор долететь. Шшух! холодно стало, да чудно́ так, да черно. А братец мой – ему хоть бы хны.

Нес он меня сколько-то по лесам, а потом наземь поставил и грит:

– Уф, пацан, всю дорогу до Нью-Йорка я тебя не понесу, – и потопали мы с ним, покуда на кукурузное поле не вышли, а тама он грит: – Во, ты уверен, что нормалек итти сможешь, раз так болел, как болел? – я ему:

– Да-с, меня знобит чутка тока, – и дальше иду.

Братец мой грит:

– Я первым делом пальто тебе добуду, – а потом грит: – Залезай, малец, – и опять меня на закорки себе взвалил да глядит на меня эдак краем глаза. – Послушь-ка меня, Жив, – грит, – ты ж сам собой совсем уверен, что тебе охота со мной итти, правда ж? – а я ему:

– Да-с.

– Ну а чего тогда ты мне сэркаешь, коли знаешь, что я тебе брат?

– Да-с, – грю я и тута же спымал себя и грю: – Да-с, братец, – а дальше и не знаю, чё сказать. Ну, я так прикидваю, что напужался чутка, птушта я ж не знаю, куда мы идем и что со мной станется, када мы туда дойдем, коли вообще дойдем, а спрашивать братца мне как-то не с руки, раз уж он приехал меня забрать, такой довольный и радый, и все такое.

– Слышь, Жив, – грит он, – ты со мной только не спорь, пока домой не доберемся, да зови меня Дылдой, как все прочие зовут, слышь?

– Да-с, Дылда, – грю я, а потом себя опять спымал да грю: – Да, Дылда.

– Ну вот и пожалте, – смеется он. – А теперь скажи-к, видал ли ты того черного кота на дереве там, у Джелки, на кого все псины у них гавкали? Я его туда сам посадил, чтоб собаки на меня ноль внимания, и уж как он там фыркал, да и отвлек их на себя будь здоров и удачу нам спроворил тот старый черный кошак, а? Эй, гляди-к! – грит Дылда дереву и от нево увертывается, да нырк за нево, и как давай на нево гавкать, а потом такой: – Фссст! – как кошак, и мы оба с ним давай хохотать. От он какой был, деда.

– Пацанчик сердешный, – грит и вздыхат, а потом меня повыше на закорки вздерг. – Ты, видать, так же всего боишься, как любой взрослый. Совсем как дядя в Библии: грит: «Ты будешь изгнанником и скитальцем на земле»9. Тебе ж еще и одиннадцати лет нету, а уж знаешь про такое, я и не подумаю, что нет. Ну, я вот нагрянул и настоящего скитальца из тебя сделал. – И мы дальше пошли, а потом видим – огни города впереди, и он уж ничё больше не грит. Тута мы и на дорогу вышли.

– Так, я теперь скажу тебе, куда мы идем, – братец мой грит, кабутто в уме у меня прочел да увидал, что́ тама в нем за хлопоты, и грит: – Тогда мы прекрасно поймем друг дружку и станем друзья, чтобы в мир вместе выйти. Как я про деду твоего услыхал, так и понял сразу, что за беды да стыд на твою голову свалятся, Жив, и Шиле грю, это жена моя, она теперь будет тебе новой мамой, и она со мной согласилась и грит: «Ступай забери эту детку-бедолагу». Ну, – грит он, – Шила шибко славная женщина, сам уже скоро увидишь. В общем, вот я за тобой и приехал сюда на Юг, птушта я теперь у тебя одна только родня осталась, и ты у меня одна родня, детка. Так а ты знаешь, чего это мистер Отис отдал деде Джексону ту лачугу и тот кусок земли, где ты родился? – и чего это мистер Отис хотел тебе сегодня помогать?

– Нет-с, Дылда, – грю я, и уж такая охота мне стала про это все услыхать.

– Потому что деда твой родился рабом, и дед мистера Отиса им когда-то владел, ты этого никогда не знал, верно?

– Нет-с, Дылда, мне таково никто никада не грил, – грю я, и мне кажется, я слыхал как-то раз, люди про раба грили что-то, так что как-то оно вспомнилось, знашь.

– Мистер Отис, – грит братец мой, – он человек хороший, и у него такое чувство, что кой-кому из цветных тут он время от времени задолжал кой-какую подмогу, и славно он с этим так обходится, хоть оно и не по мне, но добра желает. Все добра желают, по-своему, уж как умеют, и тетя Гастония тоже, по большей части, бедолага. Дядя Сим Джелки тоже человек неплохой, просто бедный, не под силу ему кормить никаких таких вот скитальцев Живов, как ты. Но не сказать, что в душе-то у себя всех ненавидит. Старый дедушка Джелки – этот-то просто старик чокнутый, и я, чего уж тут гадать, тоже чокнулся бы, кабы со мной такое случилось, что с ним. Я тебе про это сейчас расскажу. Ну, а мне никак не сдалось провожать тебя в приют, как мистер Отис уж совсем настропалился сегодня тебя туда отправить. Так, а знаешь ты, отчего тетя Гастония тебя взяла, а мужчинам Джелки тебя не захотелось?

Ну, услыхать мне про это большая охота, потому я грю:

– Почему это?

– Это оттого, что папа твой, Альфа Джексон, и мой папа тоже, как и твой, ослепил дедушку Джексона в жутчайшей драке лет десять назад, и с тех пор меж двумя семьями ничего, кроме вражды, не проистекает. Тетя Гастония – она твоей мамы сестра была и любила маму твою очень сильно всю свою жизнь, и заботилась о ней до самого конца, когда папа пришел через пять лет каторги в рабочей бригаде, три года из них – в Унылом болоте10, а к ней так и не вернулся.

– Куда ж он пошел? – спрашиваю я братца да пытаюсь припомнить лицо маво отца, тока все попусту.

– Никому неведомо, – грит мой братец и дальше идет весь угрюмый, а потом и грит: – Мужичок, отец твой был дикий и дурной, вот и все, другим-то он и не был никогда, и не есть, и живой он или мертвый, или где б он ни был нынче ночью. Мать твоя давным-давно померла, бедная душа, и никто и не винил ее за то, что с ума сошла да померла так, как померла. Малец, – грит мой братец и голову поворачиват на меня поглядеть, – мы с тобой из тьмы происходим, – сказал он так – и сказал вот как есть мрачно.

Ну, сошли мы, в общем, с песчаной дороги и ступили на дорогу самую ровную и приятную, что я тока видал, а у ней белые столбики по краю с махонькими брульянтиками, и те сияют тама, где дорога через ручей идет, а посередке у нее фасонная белая полоса нарисована, и все такое прочее. Ну уж! А тама дальше все огни в городе горят, а тута три-четыре таких ах-то друг за дружкой спешат-торопятся, вжик, вжик, вжик.

– Ну, – братец мой грит, – ты по-прежнему хочешь со мной ехать?

– Да-с, Дылда, мне точно охота с тобой ехать.

– Малец, – говорит мой братец, – мы с тобой по этой старой дороге двинем вон аж до ТУДА. Эгей, глянь-ка все, вот они мы какие идем, – а вокруг никово, кому такое можно сказать было б, но мы такие скачем вдоль по дороге мимо двух-трех белых домов, и обоим нам так здорово, и тута братец мой грит: – Вот мы выходим на окраину города, – рукой машет и вопит: – Ухиии, – и мы давай себе дальше прыг-да-скок.

От проходим мы старый белый дом, огроменный весь, как те леса, что у нево позади, а у дома тово белые столбы и верандия дюже приятственная, када смотришь на нее спереди, и стока тама шикарных окошек, аж до самово тылу, и из всех окошек огни в нем сверкают на шикарный такой двор с травой, а братец мой грит:

– Вон там родовое поместье генерала Клея Такера Джефферсона Дейвиса Кэлхуна, героя Семнадцатой Полковой Дивизионной Бригады Союза Конфедератов в отставке, которого подстрелили в тибулярное сухожилие с левой стороны, и нацепили на него через это медаль Золотую Звезду Пурпурной Чести Конгресса, а теперь ему сто лет, он у себя в библиотеке сидит, Иммемориальные Мемуары о Геттисбергской битве при Шайло Дымного Аппоматтоксберга11 пишет, ухууу! – И эдак он дальше заливается про все, и плевать ему.

От мы такие скачем мимо дома по линеечке, а за ним еще одново по линеечке, а за ними целая куча домов по линеечке, а потом они уж совсем не по линеечке и все цвета рыжего камня, а повсюду, куда ни глянь, огонечки пыхают. Ухуу! Никада я стока огоньков не видал да столбов, да стекла окошново, да и стока людей, чтоб ходили по таким роскошным дорогам.

– Это город, – грит мой братец, и, ну, знаете, по мне, так тута уж кажется, что этот самый ГОРОД я видал давным-давно с мамой моей в ах-то, када мы с ней как-то разок на кинопоказ приехали, а я мелкий совсем был и маленький, да не мог дотумкать, что это все б запомнить надоть. И от я опять в городе, тока теперь уж вырос и в мир иду с моим братцем. Ну, в общем, все таким дюже чаровательным на погляд стало.

Тута мы свернули в черный старый угол, и братец мой грит:

– Это переулок, где ты меня обождешь, покуда я нам сэндвичей в автобус не раздобуду, – и сымает меня, птушто весь уж вымотался, и за руку меня берет, и мы с ним идем. Подходим от к концу переулка, прям напротив дороги, а тама так все светло и ярко, зато переулок от весь в тени, чтоб мне тама ждать было сподручней. – Там вон курятник, – грит он. – Я быстро за дорогу схожу, а ты стой тут да не рыпайся, вдруг Джелки проснулись уже да кого-то нас искать послали, слышь? Стой вот тут, – грит он и толкает меня к стенке из рыжего камня, и ставит меня туда, а потом сам через улицу как припустит.

Ну, деда, стою я такой, спиной к стенке, да на небо смотрю промеж нею и другой стенкой, а куда б ухо свое ни повернул – слышу ах-то всякие, да публика разговариват, да всякий шум, бо все что-то делают в одно и то же время повсюду и руками, и ногами, и голосами свойми, от точно так. Никада таково не слыхал в деревне, рази что када к уху прям прильет, совсем как вода в ручье вона тама среди ночи, плещь, плещь, а выходит-то все невнятица, но весело. Я так тихо стою да слушаю, похоже, все тута что-то делают, кроме меня. Через дорогу тот курятник стоит, а сам-то хибарка старая крохотная, как и сказано, зато огонь в ней горит ого-го какой, и дядьки сидят перед длинной такой столешницей да едят что-то, а пахнет от нево так хорошо, что у меня слюни изо рта прям, не сходя с места потекли. А тама еще и прорва музыки по радиву, и мне через дорогу ее слыхать громко, слышу – мужик поет: «Где ты прячешься, детка, искал тебя повсюду, ты зачем так со мной, я же верным тебе буду?» Ну, важнецкая это, в общем, музыка такая по радиву, лучше я и не слыхал никада, а играет она из таково большово ящика, а в нем красные и жолтые огоньки крутят. Над дверями у них колесо вертит в сетке и такое: хуммм, хуммм, а за ним слыхать – еще один хумм-хумм издалека, и чудится, что колесо тама еще больше этово. Ну, прикидваю я, что это я тада колесо мира и услыхал. Правда же, деда? Ой, какой я довольный тада был.

Грю себе: «Тока два шажочка по этому переулку и пройду», – и пошел вдоль стеночки, чтоб выйти да побольше улицы посмотреть. Ухуу! Как уж тама ярко и приятственно было.

Тута братец мой выходит из курятника с бумажным пакетом в руке, а по улице кучка дядек идет, так они ево видят и давай верещать:

– Эй, это ж Дылда, ты чего это тут делаешь, а не в НЬЮ-ЙОРКЕ? – А тот им в ответ тож вопит:

– Здорово, Хэрри, и вам тут здрасьте, мистер Рыжий Тенор, и привет, Копченый Джо. Как дела-то у вас, ребята? – а они грят:

– О, да мы тусим тут тока, знашь. – А он грит:

– Чё-т давненько не слыхал я, как вы, ребятки, скачете, – и они ему:

– Ой, да мы, бывает, поскакиваем. Слышь, как тебе это удается с такими усами на бороде? – Братец мой грит:

– О, да я просто стараюсь тут, чтоб с хорошим оттягом выходило, знаете, – и они грят:

– Ну, хей тебе тада, – и пошли все вдоль по улице, и все грят, до скорого.

Да, город, в общем, мне точно понравился, никада я не знал, что тута живенько так.

Мы с братцем моим шмыг по переулку да назад к закраю города, и скачем такие довольные, птушта скоро нам поесть этих сэндвичей выпадет и птушта братец мой грит, что ахтобуса мы ждать будем на разъезде, а ахтобус этот придет счас с минуты на минуту, а када мы в нево сядем, холодно мне уже не будет, да и ему тож.

– Автостанция сегодня вечером не для нас, малец, – грит он мне, а еще грит: – Ой-ёй, ой-ёй, и кому какое дело, это ж, наверно, все едино, коли веришь в Господа так, как я, скажи-к теперь: Ты меня слышишь, Господи?

И так сели мы на белые столбики со сверкучими пуговками в них, и ждали где-то с полчаса ахтобуса, или два по полчаса, уж и не упомню.

От едет. Большой и рыкучий такой подкатыват по дороге, и грицца на нем «ВАШИНГТОН», а дядька за рулем скорость прижал, чтоб нам остановило, тока ахтобус прямо мимо нас вжик-бум такой, кабутто никак не ОСТАНОВИТ, да песком плюет и ветром дует, да еще таким старым жарким запахом мне прям в физию, тока все равно остановился тама чутка дальше, особо для нас, и мы к нему побежали. Ну, я када ту здоровенную махину увидал, так и грю себе: «А от никто и не знат, куда я в этой самой штуке поеду, да тока братец мой теперь всегда будет за мной присматривать».

Тетку Гастонью я теперь уж никада больше не видал.

Глава 8

Ахтобус едет на север

Деда, про ахтобус я докладать много не стану, птушта в НЬЮ-ЙОРКЕ уйма всяково вдруг заколосилась, а в том ахтобусе у меня про все это ни малейшево понятия не было, и я просто рот разевал, знашь.

В общем, мы с братцем заплатили дядьке каких-то денег и протолкались взад через людей на сидушках, а все на нас глядели, да и мы на них тож, а потом садимся такие на задний диван, тока это не прям мягкий диван, и сидим мы тама, прям вперед глядим по-над головами у всех на водителя, а тот свет выключил да ахтобус как разогнал, все быстрей и быстрей поехали мы, а два громадных старых фонаря нам дорогу светили через всю землю. Братец мой заснул тута ж, а я-то не спал. Прикидваю, где-то через полчаса уехали мы из Северной Кэролайны, ну или через два по полчаса, птушта дорога из черной стала бурая, а по кажной стороне от нее мне уж не видать было никаких больше домов, а тока лишь одна глухомань. Наверно, тама просто здоровенные старые леса и без домов без никаких, и темно? и черно? и просто мрак такой тама? Та самая глухомань, про какую тетка Гастонья молится, када молится опять громко эдак.

И тута дожжь как зарядил на всю эту глухомань, а дорога-то мокрая вся побежала и одинокая вся прям через нее.

Напужался я, как все это увидал, да тока радовался, что сам в ахтобусе, где других людей пропасть.

Глядел я на всех цельную ночь, тока они почти все спали на сидушках своих, а снаружи слишком черное все, чтоб видеть, тока я все равно старался, а бестолку. Уж никак неохота мне было той ночью спать.

Грю я себе: «Жив, ты щас в Нью-Йорк едешь, это ж что-то с чем-то, а?» – и в себя тычу, и так хорошо мне.

А потом мне сонно так стало и чудно́ в глазах, птушто в такое время вечером я тута дома обыкновенно сплю, да и у тетки Гастоньи, а потому глазом моргнуть не успел, как уж беру и сплю, от и все, что я в ту ночь больше делал.

А как утро пришло, я глядь – и вижу, где я, в ахтобусе, и глазам своим не верю, и грю себе: «Так от чё это я подскакиваю эдак окаянно». И на братца маво глядь – а он еще спит, на всем заднем диване один весь растянулся, весь вяхлый такой и покойный, и мне так приятно стало, что он спит, птушто я ж знаю, он точно устал. И я в окно глядь.

И, знашь, никада не видал я ничё таково шикарново и здоровенново, а потом-то уж и повидал штуки могучей и шикарней, аж до самой Калифорни. Тока то, что я тада увидал, было кабутто в первый разик весь мир увидал, грю те. То была здоровущая речища с деревьями на берегу по обе стороны, а льется в ней цельная силища воды меж землей, в милю, наверно, длиной, а потом тама от эдак разливаят вся плоская – видать, чтоб до моря дойти. Тама далеко на горке стоит здоровый старый белый дом, у нево столбы на крыльце, как я раньше ночью видал, родовой дом Генерала, героя в отставке с Аппоматтоксберга, как братец мой сказал, а на другой стороне речищи глядь – тама шикарный и жуткий домина стоит, весь белый и круглый, от точь-в-точь, как красивая чашка перевернута, и деревья махонькие тама вдалеке, и малюпусенькие крыши под ним вокруг. Дядька впереди жене своей грит:

– Вон там купол Капитоля, дорогая, – и на нево показыват, от что это и было. А тута нежнейший, мягчайший ветерок с земли как задует на реку, и все тама такой рябью пошло и запрыгало на воде повсюду, покойней некуда. Солнце на этот громадный важнецкий купол Капитоля светит да сверкает на флажке, какой привязан тама к золотому шесту на самой верхотуре, да и блещет так, что в глазах слепит, к тому ж. Вся земля, какую мы прокатили, как я уж сказал, в ахтобусе цельную ночь, от мы в самой середке у ней, птушта никада не бывало города до тово белово и до тово шикарно устроенново, и тута братец мой проснулся и грит:

– Вот это город Вашингтон тут, столиция нации, где Президент Соединенных Штатов Америки и все остальные, – и глаза себе трет, а я глядь поближе – и вижу, тама в Вашингтоне куча всево колосится, птушта слышу я, как оно гудит повсюду, када у реки ахтобус медленней поехал на красный огонь, и голову в окно я высунул поглядеть. Ну, никада не видал я таково здоровенново неба да стока изяшных сурьезных облаков, какие проходили поутру над Вашингтоном Соединенных Штатов.