Подземные. Жив

– Приведить-ка суда ентого мальца, – и меня приводят, а он меня хвать за руки и глядь на меня одним большущим жолтым глазом, да тока им не целит как надо, бедняга, и глядит прям у меня над головой да ничё не видит. Другой же глаз, ево и нет тама больше, он у нево весь в голову ушел. Глаз у нево нету, у старика этово. Держит меня крепко да больно и грит: – Вот он, малец ентот. Ну, не больше разика в день мне его держать и выпадат.

Тетка Гастонья, она тута подбегат да меня оттаскиват:

– Ты чего этого мальчонку проклясть хошь, когда всех уж по семь раз проклял? Не виноват он за то, что отец евойный с твоими глазами сделал, он же просто несмышленыш еще.

А дедушка Джелки, так он как давай орать:

– Мне надоть его потрогать семь раз, покуда не помрет, никто не возбранит.

– Ничего и не надоть, – орет тетка Гастонья, а дядя Сим, это муж ейный, он как давай тетку Гастонью за дверь выводить, а я тута как побегу да как спрячусь в хлеву, птушта уж оченно боязно, что дедушка Джелки дотянется и меня опять словит. Нет уж, не нравится мне дом тетки Гастоньи, нет.

Как змеюка, дедушка Джелки сидит в углу и ест у себя с коленей, а все прочие едят вокруг столешницы, а дедушка Джелки – он слышит, как все грят, и грит:

– Это ты, малец? – Про меня это он. Я прячусь за теткой Гастоньей. – Подь сюды, стань ко мне, малец, чтоб я дважды тебя потрогал. Мне тада тока четыре разика останется, а ты отплатишь проклятье.

– Ты не бери себе в голову ни разу, что он грит, – грит мне тетка Гастонья. А дядя Сим, он ничё не грит, да и не глядит на меня ни разу, а до тово боязно и так тошно, ну, я и не жду вовсе, что в доме у тетки Гастоньи долго проживу, а пойду в лес да помру тама, так мне паршиво и тоска. Тетка Гастонья грит, я заболел и одинцать фунтов сбросил, такая мне жуть и немощь, весь день в пыли провалялся. – Ты чё эт в грязи рыдаешь, детка, – грит мне она, – да всю мордаху себе эдак вот вывозил? – И давай грязюку мне с физии стирать. Тетка Гастонья – это ж никада не она сама, то дедушка Джелки, да дядя Симеон, да вся мелюзга тама песком в меня швыряли. А никто из них ни разу к деде меня в лазарет не сводил.

– Ох, Боженька, пора уж мне и хватит плакать.

Дедушка Джелки, он в окно как высунется да меня спымает, да как давай больно мне делать, что я аж замертво падаю, а он знай себе орет, да улюлюкат, да грит:

– Таперя я мальца споймал, и вот дважды его взял да потрогал! – А потом, потом грит: – Ты-рии! – чатыр! – И тетка Гастонья, она меня в сторону как дёрг, так резко, что я наземь – бац. – Мне знак был, када я дотянулся и его спымал, – орет дедушка Джелки, – и осталось мне уж тока три разика. – Тетка Гастонья как давай плакать да на постелю падать и биться вся, и еще даж не знаю что, а вся мелюзга по дороге давай бежать за дядей Симом, какой в поле с мулом себе, и он тож как побежит потом к дороге. Боженька, а потом этот старый дедушка Джелки на верандию выходит, меня ищет да руки свои расставлят, чтоб меня споймать, и прям туда ходу, где я стою, кабутто и не слепой вовсе никак, а потом об тубаретку перецепился и вопит, упал да поранился. Все тута грят: «Ой!» Дядя Сим старика подымает и тащит в дом ево да на постелю ложит, а старик весь задыхатся. Дядя Симеон, он двоюрному велел, чтоб меня на улицу увел, и от мы с двоюрным пошли и встали наруже да слышим, как дядя Сим и тетка Гастонья друг на дружку орут.

– Ты чего это хочешь мальчонку этого в доме держать, коли на нем проклятье, дура-баба? – орет дядя Сим. А тетка Гастонья, та все молится и молится.

– Ох, Господи, он же дитя всего-навсего, ничё он никому не сделал, за что Господь навлекает позор и разор на голову невинного ягненочка, самомалейшего младенчика.

– Неча мешать меня с тем, что там Господь решает, – орет дядя Сим.

Тетка Гастонья грит:

– Господи Боже, его кровь – моя кровь, и кровь моей сестры – моя кровь, ох Господи, милый Иисус, спаси нас от греха, мужа моего спаси от греха, свекра моего спаси от греха, детишечек моих спаси от греха, и Господи, милый Господи, меня спаси, Гастонию Джелки, от греха. – Дядя Сим, он такой на верандию выходит, глядит на меня, как на врага, и прочь пошел, птушта тетка Гастонья, она теперя всю ночь молится, а ему-то и сказать на это неча. Дедушка же Джелки, он уже заснул.

Ну, двоюрный мой, меня старше, выводит меня на дорогу и ГОРОД вона тама показыват, птушта знает же ж, как мне уныло. Грит:

– Сёдни сабота, вечер, все надрались и в ГОРОД туда вон поехали, и давай качать, во чего они делают, да уж.

Я грю:

– В каком это смысле, качать?

А он грит:

– Ух, мальчонка, у них там прыгучая музыка да спевки веселые с плясками, вся эта дребедень. Да уж, видал я такое в саботу вечером, поросенка на жареху пустили, а папка, он от так от цельный бутылёк выхлестал, – и голову свою назад закидвает, двоюрный мой, а голова у нево прям огроменная, знашь, и мне показыват, и грит: – Уу-хиии! – А потом прыг-скок вокруг, руками себя всево обхватил, чтоб мне показать, и грит: – От так от пляшут. Тока тебе на спевку неззя, потому как на тебе проклятье. – И от мы с двоюрным пошли по дороге чутка, а тама все огни в ГОРОДЕ горят, каких я раньше никада не видал, и мы на яблоню влазим, садимся тама да все это глядим. А мне так тошно, что никакой мне и разницы-то нету. «Боженька, да что мне за дело до того старого городишки-то?»

Ну, двоюрный мой сюда пошел, а я туда потом, и по лесам как давай скакать, да вниз по горке к лавке мистера Данэстона, послушать себе еще песен по радиву. А потом, куды бечь, пошел я по той дороге к деде домой. А тама все так тихо, так пусто, ну, никто этово и не знат, а я тута щас помру и в землю намертво уйду. Старая псина скаучит у дедовой двери, да тока он-то тута не живет, да и я тута не живу, никто тута не живет уже, а он тока скаучит, всю душу вынает.

В общем, деда видал, как Господь через забор прошел сотень лет назад, и теперь в лазарете помрет и никада больше никаково забора не увидит, ничё больше никада. Я у Господа спрашиваю: «Зачем, Господь, ты так с бедным дедой?»

Не помню больше ничё про дом тетки Гастоньи да про все, что тама было.

Глава 4

Братец за мной приехал

Такому пацану, как я, ему ж спать негде, ежли он не сидит тама, где есть, а мне уж точно неохота больше у тетки Гастоньи сидеть, да тока ж мне спать больше негде, тока дома у той сердешной, потому я и поскакал взад по черным лесам, да уж, и от она уже, тетка Гастонья, меня дожидает с карасинкой на кухне.

– Спи, детка, – грит мне, да так ласково, что хоть падай да спи прям у ней на коленках, как я спал на коленках у мамы, када совсем несмышленый еще был, пока не померла она. – Тетя Гастония за тебя приглядит, что б там ни было, – грит она, и по голове меня гладит, и я засыпаю.

В общем, болел я в постеле дня два-три, а то и семь все, а тама лило да лило все время, и тетка Гастонья мамалыгой меня кормила с сахаром, да капусту мне все разогревала. Дедушка Джелки, он на другой стороне дома сидит и грит:

– Тащите мне сюда ентого мальца, – но никто меня ему не тащит, да и не грит, где я, а тетка Гастонья всем велит нишкнуть. Дедушка Джелки двоюрново маво через окно споймал, как меня ловил, да и грит: – Не-а, прикидываю я, не тот енто малец. – А двоюрный мой знай себе верещит, как я совсем.

Два дня сплю я и совсем не просыпаюся, а тока снова засыпаю, и тетка Гастонья шлет двоюрново маво, чтоб мистера Отиса привел, да тока мистер Отис, он на СЕВЕР подался.

– Куда это на СЕВЕР? – двоюрному грит она, а тот ей:

– Да просто на СЕВЕР и всё.

– А в какие места это на СЕВЕР он туда поехал?

А двоюрный мой:

– Да в СЕВЕРНУЮ ВИРДЖИНИЮ. – Тетка Гастонья, тута она склонят голову свою сердешную книзу и даж не знает, что и делать.

Ну и мистера Отиса нету, а тетка Гастонья за меня молится, да еще и миз Джоунз с собой привела, тож за меня молиться.

Дядя Сим, этот-то разок тока на меня глянул и грит тетке Гастонье:

– Малец этот скоро, я чаю, вслед за дедулей своим отправится.

А та к крыше глаза подымает и грит:

– Аминь, мир негоден для таких всех ягнят невинненьких, спаси Исусе душу его.

– Ну, – грит дядя Сим, – прикидываю я, одним ртом меньше кормить.

А та как давай визжать:

– Ох Иегова, отведи мужа моего от греховных путей.

– Рот закрой свой, баба, нету у мужа тваво времени на греховные путя, да и новой печкой на эту зиму он не разживется, патушта грядка эта табачная проклята, слышь мя, жучки всю листву пожрали, как малец этот в доме завелся. – И ходу из дому с топотом.

От же ж, ни разика не слыхал я, чтоб дядька этот так долго разговаривал.

Однажды в саботу утром лежу я в постеле, как тута ОПЛЯ! все как давай верещать да разговаривать на улице, да так громко, что мне иннересно глянуть, шею тяну наружу, да тока ничё не видать. И тута все они как давай топотать по верандии. Ну, я голову быстро взад засунул, вродь как больной. Ну и кто, по-твойму, в эту дверь заходит, а за спиной у нево вся мелюзга щерится?

Да братец мой, песьи кошки, и так при этом поменялся после тово, как отвалил от меня с дедой, что я толком и не разберу, кто это за мужик стоит в двери, птушта шляпка шикарная у нево такая круглая на голове, а на верхушке у ей – пуговка такая шикарная да волосья свисают с подбородка чудны`е, и весь он такой худой да прогонистый, вытянулся весь в вышину и с виду весь жалкий. Как меня завидел, так давай хохотать, к постеле подходит меня споймать да поглядеть на меня в глаза прям.

– Вот он, – грит, а грить-то ему это некому, птушто грит он это сам себе и лыбится, а я – я до тово удивился, что и не грю ничё. Ну, понимаете, так удивился, что на постеле аж сел.

Вся мелюзга тама щерится, а от тетка Гастонья – она вся аж извелась, хлопочет, сердешная, да через плечо всё поглядыват, боится, что дядя Сим по дороге придет, птушта не любит он тож братца маво, как я смекаю.

– Ты гля-ка, Джон, где ж ты был-то и зачем сюда заявился? – грит она братцу мойму, а тот ей:

– Эгей, а? – и подскакиват, да как давай ногами шоркать комично эдак по дому, что я таково никада и не видал, а я в смех, и мелюзга вся как давай гоготать со мной вместе, а дедушка Джелки, он такой на дыбы и грит:

– Чего енто все тут гогочут?

– Я сюда приехал забрать мистера Жива, мэм, и на своем волшебном ковре увезти его на СЕВЕР, в ГОРОД НЬЮ-ЙОРК, ваша милость, – грит он и эдак препотешнейше кланятся да шляпку свою потешную сымат и всем макушку свою кажет. Мелюзга вся и я, мы как давай сызнова хохотать, нипочем никада не видал ты стока радоси и гогота.

– Кто енто там разговариват? – грит дедушка Джелки, а еще грит: – Чё это мелюзга вся там гогочет-заливатся так? – А тока ему никто не докладает.

– Ты это чего тут? – спрашиват маво братца тетка Гастонья, а тот шляпку свою подмышь сует и грит:

– Как, да брата моего забрать, вот чего я тут, – и уж не топочет больше нигде, а мелюзга вся аж на цыпочки привстала, до тово ей охота еще гоготать, да тока теперь все взрослые жуть сурьезные.

А я-то, ну и зыконский денек у меня с утра, я такой весь подскакиваю да как давай по постеле топтаться ногами, слышь, аж запыхался весь, до тово мне хорошо. Фууф!

– А вот и нет, – грит ему тетка Гастонья, а он ей:

– А вот и да, и чего это вы говорите, что вот и нет?

– Чего? – грит тетка Гастонья, – а ты ж рази не никудышник какой, не заявился сюда да не гришь, что это больное дитятко заберешь из-под крыши у него над головой?

– Нет у него никакой своей крыши, тетя Гастония, – грит он, а тетка эта как взъярится, да как завопит:

– Ты меня давай не теть-Гастонь тут, вокруг вся публика знает, что ты никудышник и в жисть ничего не делал, только бухал да порхал по большой дороге кажну божию ночь, а потом взял да и слинял, когда бедной родне твоей больше всего был нужон. Пошел прочь, пошел прочь.

– Кто ента в доме? – голосит дедушка Джелки, да как давай гоношиться да кресло свое за ручки дергать, да озираться. Ну, в общем, знашь, нам с мелюзгой тут уж не до смеха.

– Дамочка, – братец мой грит, – эвона как заговорили.

А тетка Гастонья как заверещит:

– Ты мне тут не дамочкай и не ходи сюда больше забирать себе никаких деток с-под моей крыши, да учить их нехорошему, как сам у папаши своего выучился. ДА, – голосит она, – ничем ты не лучше своего папаши ни в жисть, да и вообще не лучше никаких Джексонов отродясь.

Ну, тута-то я все про всю свою жисть и понял.

– Что енто за людь у нас в доме? – орет дедушка Джелки, да так мощно рассвирепел при этом, что я никада слепово старика тово таким злым не видал. Он палку свою хвать, да как вцепится в нее. Ну и тута как раз дядя Сим на верандию заходит, и как увидел этот дядька братца мойво, как стоит тот посередь дома, глазищи у нево сразу такие большие, кабутто яйца прям куриные, и белые, и круглые, и твердые. И грит он тихо так и чудно́:

– Неча тебе в доме этом делать, мужик, сам это знаешь. – Да не отвернулся при этом никак, а рукой за дверью пошарил и достает эту свою старую лопату, что тама у нево стоит. – Пошел вон отсюдова. – Тетка Гастонья за шею себя хвать да уж и рот открыла заверещать, тока не готова еще, видать, была, а все стоят и ждут.

Глава 5

Чутка не поделили

Ну, знаете, братец мой, он-то не дюже мистера Сима спужался с лопатой этой евойной здоровенной старой и грит:

– Я ж стул этот не беру, бить никого им не стану, да и убивать никого тоже, потому что я сюда мирно пришел и тихо, но вот точно за стул этот буду держаться, покуда вы за лопату свою держитесь, мистер Джелки, – и подымает тубарет, как тот дядька со львом. Глазищи у нево все красные, и вовсе ему все это не нравится. Дядя Сим, тот на нево глядь, а потом глядь на тетку Гастонью и грит:

– Что этот малец тут делает, скажи-к мне, слышь?

И она ему сказала. А тот грит:

– Ну, тогда цыц, баба, – да к братцу мойму поворачивается и грит: – Ладно, вали, да чтоб сильно побыстрей, – и на дверь показыват.

– Бей его, Сим, – орет дедушка Джелки да опять с кресла сваво подымается и палкой трясет да вопит: – По башке ему бей палкой, паря.

– Усадите старика, – грит дядя Сим, да тока тетка Гастонья – она как давай выть да ко мне бросаться, всё птушта неохота ей, чтоб я с братцем моим уезжал, да и грит:

– Нет, Сим, нет, болеет этот мальчик и голодать будет, да простудится, да с ним все что угодно на свете случится, по кривой дорожке пойдет, по грешной дорожке с таким-то человеком, и Господь мне на душу это свалит, как горячие железа ада и вечных мук, да и на твою душу тож, и на весь этот дом, – и грит она это, а сама ревмя ревет так, что жалко ее, и слезы брызг из глаз у меня, как вижу такое, а потом ко мне подходит обнять да спрятать ото всех и всево меня исцеловать. Фууф!

– Одевайся, Жив, – грит мне братец мой, а дядя Сим лопату свою положил, и братец мой тубарет поставил, а тетка Гастонья все плачет и плачет, и за меня цепляется, сердешная, а я просто ни на дюйм двинуться не можу, до тово мне жалко, что все так мерзко и скверно вышло. В общем, дядя Сим, он такой подходит и хвать тетку Гастонью, да оттащил ее прочь от меня, а братец нашел мою рубашку да на меня ее надел, а тетка Гастонья заверещала. Господи, я свои башмаки отыскал да шляпу с дыркой – и от весь уж готов на выход, а братец мой взял меня на закорки и от мы такие к двери намылились.

Ну и от – и что, по-твойму, тута случилось? Это ах-то мистера Отиса шмыг к двери, из нево он сам такой выходит и в дом стучится, вовнутрь заглядыват и грит:

– Ну а тут у нас что такое? – и глядит на всех да шляпу на затылок сдвигат.

Тута-то все сразу и загомонили. Тетка Гастонья, она бузить так круто давай, объяснять так громко да молиться так визгливо, что вообще никто больше и не слыхал, что творится, а мистер Отис ее слушал да глядел на всех остальных так, что спокойней некуда, и не грил ничё. Ну, братец меня на пол поставил, не могет же он стоять тама со мной на закорках, пока все верещат, а мистер Отис за пульс меня берет да слушат, а потом глаз мне наверх закатил, как бедному деде када-то, и давай туда заглядывать, всево меня оглядел и грит:

– Ну, похоже, Жив все равно у нас в добром здравии. А теперь не будете ли добры объяснить мне все еще разок? – И как тока тетка Гастонья так и сделала, он головой покачал, мол, да, ага, да, угу, да и грит: – Ну, неохота вмешиваться в ваши дела, люди, но, сдается мне, не так уж неправ я был, когда говорил, что не годится мальчишку сюда переселять, мэм, и точно так же – не думаю я, что ему стоит тут оставаться. – А сам на дядю Сима глядит, пока грит это, а дядя Сим ему:

– Да-с, и мне так не каэцца, мистер Отис, одни хлопоты с ним, как сюда поселился. – Тада мистер Отис подходит и с дедушкой Джелки здоровается, а дедушка Джелки грит:

– Уж как я рад опять ваш голос слышать, мистер Отис, – и тока сидит да щерится от уха до уха, птушта мистер Отис в гости зашел.

Потом мистер Отис грит:

– Сдается мне, долг у меня перед дедом этого мальчика – проследить, чтоб о нем хорошенько заботились, – и к братцу мойму поворачиват, а я так прикидваю, братец мой ему нравится не больше, чем всем остальным, птушто грит он эдак и головой качат: – И мне кажется, что и вы не будете способны об этом ребенке позаботиться. У вас на севере работа есть?

– Да-с, работа у меня есть, – братец мой грит да лицо попроще делат и сызнова шляпку себе подмышь сует, да тока мистер Отис, похоже, с ним не согласен – грит:

– Ну а это у вас единственная одежда, которая для путешествий? – и все давай глядеть на одежу братца маво, а тама не то чтоб шибко на что глядеть-то и было, и мистер Отис грит: – У вас тут, я вижу, только армейская тужурка, а на брюках сбоку дыры, да и сидят они на вас как-то криво, потому что штанины все распухли и лишь до лодыжек доходят, а потому я не понимаю, как вы снимать их будете, да и рубашка ваша красная давно не стирана, и солдатские ботинки уже все обтерхались, а на голове у вас берет вот этот, так как же вы рассчитываете, будто я поверю, что у вас есть работа, коли вы домой в таком виде заявляетесь?

– Так это, сэр, – братец мой грит, – это стиль теперь такой в НЬЮ-ЙОРКЕ, – да тока ничуть этот ответ мистеру Отису не понравился, и он грит:

– С бородкой и прочим подобным? Ну, я сам только что из города Нью-Йорка вернулся, и мне вовсе не стыдно признать, что ездил я туда первый раз в жизни, и мне отнюдь не кажется, что это место годится для жизни людей, будь они хоть белыми, хоть цветными. Я не вижу большого вреда в том, чтоб заботиться о вашем брате, если вы останетесь дома, поскольку дом вашего дедушки, в конце концов, по-прежнему стоит на месте, и работу вы можете найти и дома с тем же успехом, как и где угодно.

– Ну, сэр, – грит мой братец, – у меня в Нью-Йорке жена, – и мистер Отис тута ему быстро:

– А она работает? – и братец мой тута при этом как-то замялся и грит:

– Да, работает, – а мистер Отис ему:

– Ну так а кто будет тогда присматривать за этим ребенком днем? – и братец мой тута опять глазом покраснел, птушта больше ничё и придумать в ответ не могет. Ну, понимашь тута, я-то пальцы себе скрестил, птушта уж так доволен был, када мы с братцем к той двери намылились, а тута я опять намертво в доме этом застрял.

– Днем он будет ходить в школу, – братец мой грит да на мистера Отиса глядит этак изнеможно да удивленно от всех подобных разговоров, а мистер Отис – он тока улыбу давит да грит:

– Что ж, я не сомневаюсь в ваших намерениях, но кто будет присматривать за этим ребенком, когда он возвращается домой из школы при всем том уличном движении в НЬЮ-ЙОРКЕ? Кто поможет ему перейти улицу в этом хладносердом городе, кто убедится, что его не переехал грузовик и тому подобное? И еще – где этому мальчику там хоть каким-то свежим воздухом дышать? И заводить себе достойных друзей, кто не расхаживает с ножами и пистолетами в четырнадцать лет? Ничего подобного я у себя в детстве не видел. Не желаю я этому мальчику такой жизни и, уверен, дедушка его тоже б не пожелал в свои последние дни, а занялся я этим лишь потому, что у меня, как я чувствую, долг перед очень старым другом, кто учил меня рыбу удить, когда я росточком ему до коленки был. Что ж, – и поворачиват к тетке Гастонье, и сам весь такой вздыхат, – единственное должное, что мы тут можем сделать, – это поместить его в хороший дом, пока он не подрастет и сам за себя решать не сможет. – И вытаскиват из спинжака сваво фасонную книжечку, и с ручки фасонной колпачок сымат да пишет в ней так, что загляденье. – Первым делом с утра позвоню и распоряжусь, что необходимо, а мальчик меж тем может остаться здесь, – и к тетке Гастонье поворачиват, – потому что я уверен, мэм, вы проследите за тем, чтобы все соблюдалось в должном порядке. – Да, и мистер Отис при этом грит все так же фасонисто и все так же приятно.

Да от тока мне от тово приятности никакой нету, птушта неохота мне в доме у тетки Гастоньи больше ни минутки сидеть, ни одной ночки ночевать, вообще нисколько времени – и в ХОРОШИЙ ДОМ, как мистер Отис сказал, идти неохота, видеть, как братец мой по дороге пылит такой одинокий и грустный весь, как счас. В общем, глядь он через плечо, бедный братец, то и дело, да медленно песок загребат своими СОЛДАТСКИМИ БОТИНКАМИ, а мелюзга тетки Гастоньи, они за ним тож по дороге чутка поплелись, им-то охота поглядеть, как он скакать станет да кланяться, как в доме делал, да тока он больше так не стал. Мистер Отис-то на верандии задержался поговорить с дядей Симом, покуда братец мой в лесах не скрылся, а потом мистер Отис в ах-то свое большое сел да уехал.