Помоги проекту - поделись книгой:
— Ну что ж, но мне кажется, и ты права, и я права.
Сняла королева брошку и возле стакана положила:
— Теперь и она твоя. Давай третью загадку.
А девочка, как назло, все загадки позабыла. И то сказать, она уже большой себя считала, а в загадки только малыши в деревне играются.
— Скажешь загадку — дом этот тебе отдам, — говорит королева. — А не скажешь — вместе с хозяевами на улицу вас выгоню.
— Тут нашёлся братишка:
— Золотые, красивые, ходят парой, а один другого никогда не видит!
Королева смеётся:
— А это мои серёжки! А у цыган какая отгадка?
— Солнце с луною.
Положила королева и серьги из своих ушей возле стакана с водой.
— Прости, — говорит, — девочка. Ты мои загадки разгадала, но награду я только твоим хозяевам обещала. Тебе вот только мои безделушки.
И смеётся.
— Ваше Величество, — говорит девочка. — Я бы взяла и колечко, и брошку, и серёжки, да у меня ведь их отнимут. Может, вы лучше посчитаете, сколько они денег стоят, и купите на эти деньги нам с братом дом, а в дом будете присылать еды столько лет, на сколько сдачи хватит?
— Бойкие вы, цыганочки, — отвечает королева. — Королевские подарки на деньги не меняют, но так тому и быть. Будет вам дом, будет вам еда, и будет новая одежда.
И когда выздоровели мать с отцом и нашли своих детей, то больше никогда беды не знали. Даже если отец опять в карты проигрывался. Хотя, говорят, разлюбил он карты…
И а краю земли, у тёплого моря, стоит гора. На горе — алмазная башня. В башне — гнездо, а в гнезде — царь-птица Чарана. Ростом она с человека, перья у неё золотые, а на кончиках крыльев — изумрудные. Все птицы на свете летают к ней на поклон. Какая прилетит — споёт песенку, а в песне поётся про то, что на земле делается. Чарана слушает и запоминает: в таком-то городе свадьба, в таком-то похороны, эти два царства друг с другом воюют, а те два королевства друг с другом торгуют. Птиц на свете хватает, так и получается, что знает Чарана всё-всё-всё.
А когда Чаране прискучивает сидеть в гнезде, она раскрывает крылья и летит, куда ветер понесёт. Выберет себе местечко, встанет на землю и закружится. Покружится-покружится и станет женщиной. Будут у женщины золотые волосы и одежда — красная, как огонь. Возьмёт она в руку музыку и пойдёт людей смотреть. Если увидит праздник — к столу попросится. Пустят к столу — поест и начнёт петь-танцевать. Споёт — будет хозяину слава, станцует — найдёт хозяина удача. А в доме, куда ей захочется принести несчастье, она поцелует в голову ребёнка, и он вырастет поэтом…
Так однажды и случилось. Ходила Чарана по земле, зашла в один дом и попросилась на праздник. Хозяева посадили бродяжку в самый тёмный угол, дали ей кусок сухого хлеба и чашку воды. Съела Чарана хлеб, выпила воду, а потом, прощаясь, поцеловала в голову маленького хозяйского сына. Вырос мальчик поэтом, и не знало его сердце покоя. Ему надо было всё на свете увидеть и узнать, всех на свете пожалеть. Он плакал и смеялся невпопад, отдавал свою одежду нищим и постоянно чувствовал на языке уголёк. Чтобы уголёк не жёгся, мальчику надо было подбирать слова, низать их в бусы, и если слова не подбирались и бусы рассыпались зря, мальчика охватывал жар, будто больного. А как он учился и работал? За что-нибудь возьмётся, иной раз получится — лучше всех, а другой раз замечтается, и всё у него из рук повалится… Горе, горе родителям с таким ребёнком!
Мальчик вырос и стал юношей. Однажды утром он проснулся и сказал родителям, что женится на девушке, которую видел во сне. Наконец-то! Ведь раньше он не думал долго ни об одной. Что же за девушка? Может быть, дочь соседа слева, тонкая, гибкая, как травинка? Может быть, дочь соседа справа, мягкая, круглая, словно сытая кошка?
— Нет, — сказал юноша. — Ни одна из них. А какая — сам не знаю… А свадьбу играю — завтра.
Совсем с ума сошёл.
Родители стали его уговаривать, стыдить, угрожать ему. А потом отступились. Что делать! Единственный сын. Пусть играет свадьбу без невесты, лишь бы безумец рук на себя не наложил. И послали слуг, одних — на базар, а других — к соседям, приглашать на праздник.
На другой день приходят соседи. Во дворе стол накрыт, за столом сидит нарядный жених. Место возле него пустое, но все делают вид, что так и надо. Стали пить, есть, песни петь. Вдруг слуга хозяевам говорит: у ворот какая-то бродяжка, танцорка-музыкантша. Только чужих глаз не хватало! Велят гнать взашей. Но тут юноша встрепенулся и говорит: ведите её сюда! Это невеста моя пришла. Гости замерли, хозяйка за сердце схватилась, а хозяин говорит: ладно, пусть ведут. «Будет плоха невестка, долго ли со свету сжить?» — подумал.
Заходит во двор Чарана, смотрит, чем её угостят. А её — виданое ли дело! — во главу стола сажают, возле красивого юноши, черноглазого, чернокудрого. Юноша сам ей чай наливает, в рот лакомые куски кладёт и смотрит, глаз не отрывает. Поела Чарана, попила, стала песни петь. Она строчку заведёт — юноша подхватит. Она слово — юноша другое. Словно один человек складывает! Пошла Чарана танцевать, а юноша музыку схватил и играет. Чарана ножкой топнет — юноша по струнам ударит, завертится — он перебирает так, что голова закружится.
Вот и праздник закончился. Юноша Чарану за руку берёт: пора, говорит, нам с тобой ночевать идти. Ведь теперь ты моя жена, а я твой муж, и ты всегда тут жить будешь.
Чарана засмеялась и к воротам пошла, а слуги ворота закрывают. Ладно, говорит Чарана, завтра уйду, а сейчас переночую.
Проснулись поутру молодые, и пошла Чарана к воротам. А они всё заперты. Она велит открыть, а юноша кричит:
— Нет, не уходи! Ты мне нужна! Умру, если уйдёшь!
Посмотрела на него Чарана и говорит:
— Не умрёшь. А если так нужна тебе, найдёшь меня сам.
Закружилась, обернулась птицей и улетела.
А на другое утро из дома ушёл и хозяйский сын.
Нашёл ли муж свою жену, знает одна птица Чарана. Только заходят иногда на праздники красивые женщины, поют, танцуют. Женщины как женщины, но очень любят на себя золото вешать. Много, много золота. Словно им золотых перьев не хватает.
Раньше меряли не так, как сейчас, линейку в руки не брали. Да и теперь не всякий цыган в руки линейку возьмёт, особенно человека обмерять. Верят, что так можно человеку гроб намерить, — страшное дело! Сейчас верят не все, а раньше — каждый, так что отмеряли по пальцам или по частям руки. Локоток, например, был — это как у взрослого мужчины от кончиков пальцев до локтя руки длиной.
Однажды шёл табор себе, шёл. Малыши на телегах сидят, те, кто побольше, рядом с телегами идут, а тащат телеги лошади. Встал табор ночевать, а наутро глядят цыгане — всё вокруг в снегу. Значит, пока хватит кочевать, надо идти в деревню, проситься на постой.
Пошли и попросились.
Одна семья у старой вдовы остановилась. А в семье этой была девочка, сейчас про таких говорят — скоро в школу пойдёт. В общем, ещё малышка, но уже и бегает, и говорит, и маме помогает. Была она очень славная. Добрая, красивая. Звали Алмазуней. И вот как стали в этом доме у вдовы жить, Алмазуня каждое утро стала с косами вставать. С вечера расчешется, кудри распустит, к сёстрам на перину ляжет — и никто во сне не чует, чтобы она вставала. Но просыпается с косами. И не по-человечески, когда одна коса или две, а по три- четыре, и иногда узором по голове выплетены.
Мама с папой сразу поняли, что девочка понравилась домовому. Чтобы он сильно не баловался, они потихоньку ему оставляли сладости, но кто уж ел эти сладости, он или дети, сказать было нельзя. Ещё молились, конечно. А девочка каждое утро косички расплетала. Не всем девочкам нравится, когда волосы в косу затянуты, — вот цыганским часто не нравилось.
А однажды пошли цыгане колядовать, возвращаются и видят — девочка, оказывается, с ними не ходила, они и не хватились её, как будто кто глаза им отвёл. Бывает так, что домовой шутит: от вещи, например, глаза отводит. Ты её ищешь, а найти не можешь. А потом домовому поклонишься, скажешь заветные слова, — и вот же вещь лежит, на самом видном месте! Вот так с девочкой вышло. Мать всех детей колядовать собирала, а что одна малышка дома осталась, не заметила.
— Не скучала тут? — спрашивает девочку отец.
— Нет, папа, со мной старичок играл.
— Какой, деточка, старичок?
— Маленький, с локоток. Байки мне рассказывал смешные и в ладошки хлопал.
Цыгане слушают, а самих мороз по коже продирает. Бывает, что домовые косички плетут. Но чтобы наяву их кто-то видел — к добру ли? А девочка продолжает:
— Тебе, батюшка, велел кланяться и просить овсом сегодня лошадей не кормить. Жалко дедушке лошадок, они красивые у тебя.
Тут папа подхватился и пошёл в конюшню. Там стоял овёс, который он у мимохожего мужика купил, — целый мешок. Стал отец этот овёс смотреть при лучине, а там блестит что- то… То ли стекло накрошено, то ли стружка железная. Если бы лошади с такой приправой свою кашу съели, то умерли бы. Всё выкинул отец, пошёл у соседей хорошего овса купил. И тот проверил ещё раз, очень уж ему за коней страшно стало.
Другой раз девочка маму ночью будит:
— Матушка, старичок сказал, что там братик на улице замерзает, скорее его надо привести!
А брат её действительно вышел из дому по надобности. И когда назад шёл, на него с крыши большой комок снега упал, прямо на голову. От удара мальчик ошалел и прямо в снег сел. Если бы не старичок с локоток, досидел бы до утра и нашли бы его синеньким и холодненьким.
Мальчика отогрели, но он от холода заболел. Обычно цыганские дети и по морозу могли бегать без шубы, без валенок и не простужались. Но тут он, видимо, долгонько в снегу просидел. Вдова сама с печи слезла, на лавку перелегла, а мальчика положила наверх, на горячее, чтобы ему полегче было. Но бедняжка не выздоравливал. Лежал красный и без памяти, плакал, вскрикивал, тяжело дышал. Уж цыганка по всем знакомым прошлась, спросила, нет ли у кого лекарства, — а нету!
Как вдруг поутру Алмазуня просыпается снова с косичками и говорит:
— Матушка, батюшка, несите скорее лестницу. Там, снаружи, под крышей — три птичьих гнезда. И в том гнезде, что среднее, изнутри сухая трава. Это лечебная трава, на ней надо воду настоять и братику давать.
— Это тебе старичок сказал? — спрашивают цыгане.
— Да, это дедушка мне ночью на ухо нашептал.
Нашли под крышей три гнезда, собрали из одного сухую траву, наломали её, воду настояли, стали мальчика поить. День, другой, смотри — он и на ноги стал. А к весне, когда пора цыганам было в кочевье идти, уже снова бегал как ни в чём не бывало.
Когда цыгане уходили — с хозяйкой прощались, а потом дому кланялись. Благодарили дедушку. Но всё же другой зимой в ту деревню решили не проситься. А то очень уж странно, когда маленькой девочке старичок с локоток что-то всё на ухо шепчет.
Жил на свете цыган Янко. И такой был вредный, такой сварливый, каких отродясь у цыган не рождалось. Что ни скажут ему отец с матерью — он поперёк отвечает, что ни попросят — нарочно наоборот сделает. Вырос большим, сильным, только ума не набрался. Думал отец дать сыну в руки верное ремесло, выучить печи складывать, но не по душе Янко была тяжёлая работа. Жить, однако, на что-то надо, вот и стал он на ярмарках медведя водить.
Потапыч пляшет, кувыркается, трюки смешные выделывает, люди забаве рады и монетки кидают. То-то хорошо! Одно плохо: не каждый день ярмарка, а в животе каждое утро бурчит. Поначалу брал Янко в долг, но возвращать не спешил, перестали ему люди одалживать. Начал парень красть, тут и попался. Намяли цыгане вору бока и выгнали из табора вон. Ему горя мало, обругал всех на прощание и ушёл, посвистывая. Стал один кочевать от ярмарки к ярмарке.
Год за годом прошёл, десять пробежало. Помер старый медведь. Янко шкуру снял, кости закопал, сел думать, как дальше быть, когда карман пустой. Только думай не думай, а либо воровать, либо работать, что ж ещё. Почесал Янко рёбра, пошёл по деревням печи складывать.
Вот как-то нанялся он к богатому хозяину. Деньги тот обещал хорошие, а пришло время платить — посмеялся и на дверь показал. Иди, мол, оборванец, пока собак не спустили. Не привык Янко обиду глотать, придумал, как поквитаться. Шкура медвежья у него оставалась непроданная, нарядился цыган медведем, пробрался ночью в хозяйский сад, залез в кусты караулить. Сам так смекает: выйдет жадный мужик до ветру, тут и навалюсь, навешаю тумаков, а дальше как удача подскажет. Глядишь, пока батраки хозяина спасают и медведя гоняют, сброшу в темноте шкуру да в дом загляну, вдруг что хорошее под руку подвернётся.
Ждать недолго пришлось: в полночь заскрипела дверь, вышел хозяин в сад. Встал под яблоней и трубку курит. Янко медлить не стал, заревел по-медвежьи, руки растопырил и пошёл вперевалку на обидчика. А тот не боится ничуть. Шагнул навстречу и говорит спокойным голосом: «Ага! Вот ты-то мне и нужен, новый слуга. Как раз прежний издох». Из- за тучки яркий месяц выглянул, а тени-то у хозяина и нет. Понял тут Янко, что зря он с этим гаджо[1] связался, только поздно было. Дунул колдун в свою трубку, полетели из неё зелёные искры прямо на цыгана. Чувствует Янко — тесно стало и никак не пошевелиться. Так и застыл. Похлопал его колдун по загривку и говорит: «Иди в дом, поспи. Завтра работы много». Медвежья шкура на четыре лапы опустилась и пошла, как велено. Янко внутри колотится, упирается изо всех сил, но что толку! А заколдованная шкура тем временем заползла в дом и на полу калачиком свернулась. Янко побрыкался ещё так и этак, Богу помолился — нет, не помогает. «Видно, грешил я много», — подумал цыган и — что делать? — уснул до утра.
На рассвете пришёл колдун, бросил пригоршню сухих корок, велел есть и за дело приниматься. «Да чтоб твоя печёнка сгнила, проклятый! Чтоб глаза твои лопнули! Вот отчего у тебя работники-то дохнут!» — едва не закричал Янко, но сдержался до поры до времени. Погрыз сухарей, сколько успел, а потом потащила его колдовская сила на работу. Колдун трубку покуривает, а шкура воду носит, дрова колет, печку топит, дом прибирает. Янко вроде сам ничего не делает, а чует — устал, руки-ноги болят, и живот от голода подвело.
День прошёл, ночь настала. Дал колдун цыгану ещё немного чёрствых корок, говорит:
«Ешь, слуга, этой ночью дорога у нас дальняя». После бросил ему на спину седло, затянул подпруги и верхом уселся. «Вот упаду сейчас, Богом клянусь, уроню колдуна в грязь, пусть хоть убивает», — думает Янко, а только и упасть ему заколдованная шкура не даёт. Кряхтит от натуги цыган, потеет, но бредёт.
Вот осталась позади деревня, вот поле миновало, лес матёрый впереди. Колдун свистнул, гаркнул, ударил медвежью шкуру пятками в бока. Поскакала шкура галопом, а Янко уже и вздохнуть не в силах, и в глазах красно стало. Вскоре и вовсе чувств лишился.
Очнулся — ничего понять не может. Темно кругом, тихо, только один зелёный огонёк неподалёку виднеется. «Это, видно, моего колдуна трубка светится», — смекнул цыган. Едва так подумал, как музыка заиграла, вспыхнул яркий свет. Смотрит Янко и видит, что стоят они в огромном подземном зале, с потолка корни древесные свисают, а на них гроздьями человеческие черепа висят и светятся не хуже, чем дорогие люстры в господском доме. Вдоль стен столы расставлены, по залу важные гости ходят, раскланиваются. При каждом слуга — у одного волк, у другого кабан, у третьего вовсе неведомая тварь зубастая. Со всего света колдуны собрались. А у дальней стены на золотом троне девушка нарядная сидит. Такая красавица! Волосы золотые, глаза синие, губы алые — как картинка. Янко едва о беде своей не забыл, рот разинул, на чудесную девушку залюбовался. Тут музыка играть перестала, забили барабаны, земля у подножия трона расступилась. В яме чёрная смола кипит, и смрадом могильным оттуда крепко пахнуло. Гости в ладоши зашлёпали, в очередь построились, понесли к трону богатые дары. Чего только там не было! Шёлк, парча, камни дорогие, кушанья разные, вина заморские. И кидают все это добро прямо в поганую яму, а красавица на троне улыбается, белой ручкой гостям машет. «Э, нет, — снова думает Янко. — Хоть и хороша ты, девка, а замуж я б тебя не взял. Не напасёшься на такую жёнушку». Начал он снова в медвежьей шкуре барахтаться — хоть бы чуточку рукой пошевелить да хоть кусочек какой сцапать, пока совсем от голода не погиб. Бился, колотился, проковырял в медвежьей лапе дыру. Маленькую совсем, едва палец высунуть. Тем временем и очередь их подошла. Колдун волосы на лысине пригладил, трубку за пояс заткнул, начал заклинания бормотать. Глядь — в руках у него серебряное блюдо, на блюде деньги в казённых пачках, да много так, целая гора. Тут Янко не стерпел, как закричит во весь голос: «Ах ты, чёрт старый! Ах ты, пень облезлый! Я тебе печь сложил? А ты вон куда деньги понёс! Плати, подлец, сначала за работу!» Высунул из дыры палец, зацепил колдуна за пояс и дёрнул изо всех сил. Оборвалась на поясе пряжка, волшебная трубка выпала и прямо в ту яму свалилась. Из ямы синим огнем полыхнуло. Что тут началось! Все гости разом в драку кинулись, бьют друг друга смертным боем, звери ревут, кусаются, черепа сверху посыпались, потолок провалился, месяц яркий в пещеру заглянул. Один Янко стоит столбом, шевельнуться не может, только глазами по сторонам зыркает. А красавица на троне улыбается, да все шире и шире — и зубы у неё, господи-боже, как у заморской зверюги и даже больше. Открыла девушка алый ротик — хоть тележное колесо туда кидай, не застрянет! — прыгнула со своего трона и разом медвежью голову откусила. Цыган рыбкой из дырявой шкуры выскочил. «Спасибо, красавица!» — крикнул, да и дал дёру. Никто за ним не гнался, перебили друг друга лиходеи.
А Янко жил до старости припеваючи. Деньжат-то он с того серебряного блюда прихватить не забыл.
Поделиться книгой: