Помоги проекту - поделись книгой:
Здесь необходимо сказать, что в анализе понятия кванта мы уже приблизились к области речи в ее отличии от языка в узком смысле слова. Язык в узком смысле слова в своей диалектической разработке уже является такой смыслоразделительной моделью, которая предполагает свое становление, но еще не есть само это становление. Само это становление смыслоразделительной функции и есть не что иное, как речь, речевой поток. Но если теперь перейти специально к речевому потоку, то для его понятийного охвата уже мало будет только модели и только кванта. Здесь выступают новые общенаучные понятия, из которых в первую очередь требуют своего разъяснения понятия поля и алгоритма.
В заключение этого раздела о квантах мы бы обратили внимание читателя на две полезные работы. В одной такой работе, принадлежащей В. Гейзенбергу[31], можно найти широкую картину современных квантовых представлений и весьма полезный анализ значения квантовой физики для всей современной науки и даже для всей культуры. В другой работе, принадлежащей И.С. Алексееву, Н.Ф. Овчинникову и А.А. Печенкину[32], мы находим попытку обосновать современную квантовую теорию как естественный результат тысячелетнего развития физики и философии, начиная со времен античного пифагорейства и античного атомизма.
Что касается языкознания, то можно только пожалеть, что принцип кванта до сих пор не получил здесь никакого применения и развития. Однако мысль о кванте все же не чужда нашим языковедам. Мы указали бы на М.В. Панова, который употребляет термин «квант» и притом в правильном смысле слова. Поскольку одна волна отличается от другой волны чем-то устойчивым и определенным, ее можно рассматривать в системе парадигматики. Однако волны не только отличаются одна от другой, но и непрерывным образом переходят одна в другую. Приходится рассматривать эти волны уже в порядке становления, т.е. нарастания или спада. И вот М.В. Панов пишет:
«Для парадигматики звуковые единицы – „волны“, для синтагматики – „кванты“. Лишь вместе они полно описывают фонетическую систему языка»[33].
Об этом же читаем у М.В. Панова:
«синтагмо-фонология не может не быть в принципе фонологией дихотомических единиц, „или – или“, поэтому в ней единицы имеют пороговый характер. Для парадигмо-фонологии звук (вариант парадигмо-фонемы) существует во всей своей типической конкретности, во всех своих многообразных качественных отличиях»[34].
«Звуковые цепи изображаются более или менее причудливыми кривыми. Синтагмо-фонология может найти в них свои варианты субфонем, разлагая эти кривые, преобразуя их в некие составляющие… для парадигмо-фонологии эта кривая в ее нерасчлененности, в ее индивидуальной целостности и „изображает“ фонему. Рисунок, показывающий реализацию парадигмо-фонемы, в „то же время является и хорошим символическим портретом“»[35] ее.
Субфонема – «квант», парадигмо-фонема – «волна».
Это редчайший, если не единственный случай употребления термина «квант» у языковедов, и употребление это вполне правильное.
а) Понятие поля имеет в науке уже полуторастолетнюю давность. В 30-х годах XIX в. Фарадей впервые заговорил об электромагнитном и гравитационном полях. В 60-е годы того же прошлого столетия Максвелл формулировал математическую теорию поля. В течение первых двух десятилетий XX в. Эйнштейн создал теорию относительности, а в дальнейшем развивал теорию поля в связи со своей теорией относительности. Эта же теория развивалась в XX в. в связи с квантовой механикой, и в настоящее время является одним из фундаментальнейших понятий в физике[36].
б) Понятие это оказалось продуктивным и во всех других науках, не исключая, например, биологии. Что же касается языкознания, то и в этой области учение о поле тоже развивается уже несколько десятилетий. Основателем этой теории считается Й. Трир, который в 30-х годах впервые употребил этот термин в применении к языку, но его теория в настоящее время ввиду ее интеллектуалистического примата имеет для нас только историческое значение. У этого исследователя нашлось много противников, из которых более известен В. Порциг.
в) С нашей точки зрения, эта ранняя история языковедческого поля страдает неспособностью достаточно ясно формулировать момент непрерывности, без которого поле превращается просто в единораздельную систему, не нуждающуюся ни в каком поле. В самом деле, поле всегда есть некоего рода протяжение, распространение или, вообще говоря становление. Нам представляется, что поле всегда есть обязательно некоего рода
О континууме в науке имеется огромная литература, причем особо тщательно этой проблемой всегда занимались математики. Правда, в этой проблеме континуума математики приходят к малоутешительным выводам о невозможности разрешения проблемы самого континуума. Эта невозможность естественным образом возникает у тех мыслителей, которые не умеют или не хотят применить диалектический метод. Непрерывность и прерывность являются для диалектики только такими двумя противоположностями, которые необходимым образом также и совпадают в некоем, уже неделимом единстве. С нашей точки зрения, это диалектическое единство прерывности и непрерывности есть не что иное, как структура, в которой все отдельные части, во-первых, раздельны и отличны одна от другой, а, во-вторых, совпадают со своей цельностью, и цельность одинаково присутствует в каждой отдельной части, так что, переходя от одной части к другой, мы в то же самое время и никуда не переходим. Здесь мы можем обратить внимание читателя на две полезные работы, вышедшие на русском языке[37]. Обе эти работы приводят ценные исторические материалы по теории прерывности и непрерывности и по применению этих категорий в отдельных науках.
У языковедов понятие континуума используется иной раз без соответствующего специального термина. Так, Л. Ельмслев[38] определяет текст как
«синтагматику, цепи которой, продленные до бесконечности, манифестируются любым материалом».
Так как под синтагматикой этот исследователь понимает «семиотический процесс» и так как данный процесс представлен как бесконечность, выступающая в прерывной форме, то ясно, что здесь мыслится нечто вроде синтезирования непрерывности и прерывности.
г) Сущность поля потому поддается определению с большим трудом, что это поле немыслимо без очень острой и напряженной диалектики, а такая диалектика далеко не всем приятна, и далеко не все умеют с нею справиться. Континуальное поле, конечно, есть некоторого рода раздельность, так как иначе по этому полю невозможно бы было продвигаться, потому что для передвижения необходим переход от какой-нибудь одной точки к другой. А с другой стороны, всякому ясно, что континуальное поле, конечно, есть сплошность и непрерывность, т.е. полное слияние всех его точек в один, единый и нераздельный, поток. Вот эта острейшая диалектика раздельности и нераздельности, расчлененности и нерасчлененности, или, выражаясь физически, корпускулярности поля и его волнового характера, вот эта диалектика у многих и вызывает некоторого рода страх или озабоченность, почему момент континуума в поле обычно и формулируется либо весьма слабо, либо совсем не формулируется.
И тут еще весьма важно понимать диалектическую взаимосвязь таких категорий, как модель, квант и поле. Модель только еще предполагает свое становление, для которого она является образцом, в то время как квант уже вмещает в себя свое же собственное становление. Но если у модели приоритет принадлежит единораздельной цельности, а становление этой последней только еще предполагается, то в поле, наоборот, приоритет принадлежит именно становлению, именно континууму, а единораздельная цельность в нем самом отсутствует, но обязательно им предполагается. Поэтому абстрактно-системный и абстрактно-структурный подход к языку, самое большее, может говорить только о принципе модели, но еще никак о принципе поля, для которого на первом плане необходимо предполагать непрерывное становление, а уже потом структурно-раздельную системность. Это, конечно, нисколько не исключает огромной роли структурно-системного последования, а, наоборот, его предполагает.
д) Насколько трудным является понятие континуального поля для большинства современных лингвистов, видно даже по работам Г.С. Щура. Этот весьма вдумчивый языковед хорошо критикует разные применения понятия поля в лингвистике, но сам, можно сказать, даже избегает определять это понятие в его специфике.
То, что структура и система еще не есть поле и что поле не есть просто структура, – это Г.С. Щуру ясно. Но все-таки среди очередных и нерешенных языковедческих проблем он все же находит проблемы «установления соотношения между понятиями „система“, „структура“ и „поле“ в лингвистике», а также «установление соотношения между понятием поля в лингвистике и в общей теории поля»[39]. Сам Г.С. Шур в качестве своего основного подхода к этой проблеме называет такой подход,
«в основе которого лежит гипотеза… о включенности любого элемента в одну из групп и о существовании в языке нескольких таких групп»[40].
Согласно Г.С. Щуру, поле – это, собственно говоря, и есть не что иное, как группа элементов.
«Общее, что характерно для многих концепций, – пишет Г.С. Щур, – это постулирование общих дифференциальных признаков группам элементов, рассматриваемым как поле»[41].
Однако, если всерьез принять такое рассуждение, то придется сказать, что поле – это у Г.С. Щура пустое пространство, заполняемое разными группировками элементов. Но тогда здесь необходимо находить то устаревшее для современных точных наук понимание, когда пространство толковалось как ничем не заполненная пустота, а оформлялось оно извне единораздельным веществом.
е) Этот дуализм пространства и вещества давно преодолен в точной науке. Пространство трактуется теперь не как мертвая пустота и не просто как внешний атрибут вещества, но как та форма материи, которая обладает живым становлением и порождает из себя и отдельные, т.е. вполне раздельные, вещи, и разного рода пространственные отношения между этими вещами. С этой точки зрения материя есть такой континуум, т.е. такая сплошная непрерывность, которая в то же самое время порождает из себя и все раздельные вещи. Континуум не есть структура, но сплошность; однако, в то же самое время, специфически он мыслим только в абстракции, и фактически постоянно порождает из себя всякую раздельность, так что он даже и не мыслим без этой раздельности, как и сама раздельность немыслима без континуума. Континуум – не просто внешний атрибут вещей, но самая настоящая их субстанция, субстанция, постоянно порождающая из себя всякую вещественную раздельность. Таким образом, и континуум и раздельное вещество, постоянно переходя одно в другое, в своей последней субстанции есть проявление материи вообще как принципа всякой реальности вообще.
В заключение мы бы привели тот список языковых полей, который мы находим у Г.С. Щура. При этом необходимо будет сказать, что почти все приводимые здесь теории языкового поля страдают слишком преувеличенной структурностью и системностью, т.е. приматом принципа модальности с игнорированием огромной роли момента непрерывного смыслового становления и реально существующем языке и особенно – в речи. Такая преувеличенная оценка раздельности без учета существенной роли континуума грозит переходом к методам рационалистической метафизики и, в частности, к метафизическому материализму.
Каждый падеж в склонении, каждое глагольное время, наклонение или залог в реальном языке и в речи представлены, во-первых, в раздельном виде, как, например, в словарях для каждого слова перечисляются его раздельные значения. Но самое главное – это то, во-вторых, что все реальные и живые значимости в языке и речи обязательно скользят и постоянно переходят одна в другую. Все богатство языка и речи только тогда и можно будет учесть, если мы кроме раздельности не будем забывать и о непрерывных переходах. Только при этом условии имеет смысл привести те виды языковых полей, которые перечисляют Г.С. Щур.
ж) Вот эти поля: функционально-семантические поля, морфемные поля, фонемные поля, словообразовательные поля, лексемные поля, семантические поля, микро- и макрополя, поле множественности, поле залоговости, модальное поле, компаративное поле, поле одушевленности, поле неодушевленности, указательное поле, поле времени, микрополе предположения, макрополе числа, поле утверждения, поле отрицания, поле вопросительности, понятийное поле, микрополе единичности, микрополе прошедшего, микрополе настоящего, микрополе будущего, поле действительности, поле недействительности, поле фауны, поле побуждения, потенциально-ирреальное поле, поле лица, грамматико-лексические поля, трансформационные поля, реляционные поля, поле места, поле деятеля, поле вещи, поле отвлеченности, поле действия, поле состояния, подполе орудий действия, квазиполе, дисперсионное поле[42].
Другими словами, в качестве поля необходимым образом проявляют себя все основные категории и элементы фонетики, морфологии, лексики, синтаксиса, стилистики и поэтики. Все эти поля потому являются полями, что здесь перед нами не просто неподвижные абстрактные категории, но – бесконечное множество проявлений этих категорий, причем проявления эти в живом языке настолько близко подходят одно к другому, что часто становится даже затруднительным формулировать их в отдельности и часто воспринимать их приходится только на основании общего чувства языка. Без этого континуума значений, который мы называем полем, невозможно владение живым языком. И вот почему никакой словарь не может заставить понимать отдельные фразы в языке, если нет общего чувства языка, которое возникает только из пользования самим же языком в его континуальной данности. Можно прекрасно знать грамматику языка и в то же самое время не уметь понимать в нем ни одной фразы. И это потому, что грамматики и словари основаны на принципе разделения, а язык основан на принципе нераздельной текучести, т.е. на принципе континуума, которым порождается раздельность, но который сам по себе вовсе не есть раздельность, а непрерывная сплошность.
з) В заключение напомним еще раз, что для теории языка является большим искусством объединить в одно целое континуальные и дискретные стороны языка. Континуум и дискретность только для абстрактной метафизики являются чем-то несовместимым и взаимно исключающим одно другое. В качестве примера того, как континуум и дискретность вполне ясно и определенно объединяются в речевом потоке, мы привели бы следующее рассуждение В.Я. Плоткина:
«Непрерывное звуковое пространство членится на дискретные участки, соответствующие фонемам и получившие название их дисперсионных полей. Конфигурация дисперсионного поля фонемы определяется парадигматически – она зависит от всей структуры фонологической системы данного языка. В речевом потоке дисперсионное поле подвергается синтагматической деформации, в результате которой в каждой данной позиции оно представлено одним из своих аллофонических участков. Дискретность фонемы означает, что у ее дисперсионного поля есть четкие внешние границы. Но в пределах этих границ звуковое поле остается континуумом. Поэтому аллофонические участки дисперсионного поля фонемы дискретными единицами не являются, никакими границами друг от друга не отделены, и их число теоретически бесконечно, а практически оно растет с увеличением точности фонетического инструментария»[43].
Поэтому никак нельзя остановиться на том, что фонема в языке представляет собою нечто только дискретное. А. Мартине писал:
«…сама возможность говорить о пограничных явлениях подтверждает тезис о том, что фонемы являются дискретными единицами языка»[44].
Эта теория А. Мартине односторонняя. По М. Мамудяну[45], тезис о дискретном характере фонем не подтверждается: данные анкетирования показывают, что в разных районах распространения французского языка фонемы не одинаковы и что нельзя определить количество фонем, общее для французского языка в целом.
Вопроса о разложимости и неразложимости фонемы мы еще коснемся ниже.
Итак, мы пришли к тому выводу относительно модели, что всякая модель требует такого своего окружения, которым сама она не является, но которое есть тот фон и тот материал, для чего она и трактуется как образец. Этот фон является не просто единораздельной цельностью, поскольку таковой является уже и сама модель; но он обязательно является противоположностью всякой единораздельной цельности, т.е. является континуумом. И только благодаря этому континууму модель может осуществить свою единораздельную цельность. Однако модель – это пока еще результат смыслоразличительной функции мышления, но еще не есть язык в смысле реальной речевой деятельности.
а) Человеческая речь всегда есть тоже непрерывно осуществляемая энергия; и если в реальном речевом потоке и встречаются паузы, они тоже имеют здесь свой коммуникативный смысл. Так или иначе, но континуум речи есть свой собственный и вполне специфичный континуум, а именно, континуум артикуляционно-акустических звучаний. И если в нем необходимым образом присутствует своя раздельность (так как иначе человеческая речь превратилась бы в бессмысленное завывание), то, очевидно, отдельные элементы этого речевого континуума – вовсе не те, которые мы находим при расчленении смысловой модели речи. Модель речи есть ее смысл, ее значение, ее коммуникативное содержание. Но сама речь, сам поток речи не есть просто смысл речи, не есть просто только ее значение, но обязательно фактическое произношение. Вот почему, если для единиц энергийно функционирующей модели мы должны были употребить особый термин, а именно «квант», то для обозначения структурных элементов энергийно функционирующего континуума живой речи тоже необходимо подыскать соответствующий термин. Если элемент энергийно звучащего потока речи не будет отличаться от элементов энергийно действующих смыслоразличительных моделей, это будет значить только то, что мы отказываемся различать речь и язык. А это совершенно невозможно на современном этапе языковедческой науки.
б) Нам представляется, что таким элементом как специфическая структура энергийно функционирующего потока речи является то, что в других науках носит название «алгоритм». Правда, этот термин не носит в математике такого заострения, каким он должен обладать в языкознании, если этим термином пользоваться систематически.
Дело в том, что когда математики говорят об алгоритмах, они имеют в виду просто само исчисление, взятое само по себе и ни на чем другом не базированное, как только на самом же себе, на своих же собственных числовых соотношениях, независимо ни от каких посторонних инстанций и часто даже вопреки их кажущейся очевидности. Ярким примером такого алгоритмического понимания исчисления является, например, та или иная формулировка пространства в зависимости от допущенных аксиом, как об этом трактует специальная наука под названием «основания геометрии».
Так, можно отметить аксиому параллельности, сохраняя при этом все прочие аксиомы пространства, и на этом основании получить целую науку, которая называется неевклидовой геометрией и которая продумана с начала и до конца, без всяких противоречий и без нарушения мыслительной системы. Существует ли на самом деле такое неевклидово пространство – этот вопрос совершенно не интересует математиков (в отличие от физиков). И почему? А потому, что это для них только алгоритм. И если развитие науки показало, что такое неевклидово пространство действительно существует, это ничего нового не прибавило к той геометрической системе, которая возможна без аксиомы параллельности. Таким образом, понятие алгоритма только тогда и получает свой смысл, если мы под алгоритмом будем понимать не просто всякое вычисление, а вычисление чисто
Эту самообоснованность всякого строгого вычисления математики обычно формулируют не очень охотно, боясь попасть в махизм, в неокантианство или в неопозитивизм. Но тогда получаются такие формулировки алгоритма, которые относятся ко всякому вычислению вообще и потому, взятые сами по себе, мало о чем говорят. Так, например, алгоритм определяется следующим образом:
«Точное предписание о выполнении в определенном порядке некоторой системы операций, позволяющее решать совокупность задач определенного класса»[46].
Такое определение алгоритма есть определение всякого математического вычисления вообще, так что делается необязательным само употребление термина «алгоритм». Кроме того, приведенное определение алгоритма базируется на интересах материального объекта, либо на воле самого исчислителя, в то время как алгоритм не зависит ни от того, ни от другого, а носит сам в себе свое собственное самообоснование и свою собственную, а именно, чисто логическую, цель. Имеется несколько чисто математических определений алгоритма. Но входить в их анализ для нашей настоящей работы будет делом излишним. Для нас здесь важен только принцип самообоснованности алгоритма и его подчиненность только имманентным законам самой же мыслительно-числовой деятельности; а если правила для каждого типа алгоритма разнообразны и даже вполне специфичны, то это не только не мешает алгоритмической самообоснованности, а наоборот, на ней основывается и выполнением ее заданий только и руководствуется.
в) Но тут и выясняется вся полезность принципа алгоритма для современного языкознания. Только здесь, как и везде, необходимо исходить из специфики той области, в которой мы собираемся применять принцип алгоритма. Специфика эта – не числовая строгость исчисления, но коммуникативная энергия речевого потока. Если алгоритм требует, чтобы исчисление не руководствовалось никакими иными принципами кроме имманентно-числовых, то и алгоритмически понимаемый речевой поток получает свою самостоятельность и свою несводимость ни на какие чисто мыслительные или общеповеденческие процессы.
Прежде всего, алгоритмический подход должен обеспечить для нас только чисто звуковое понимание речи, только переливы одних звуков в другие, без всякого учета какой бы то ни было сигнификации, без всякого учета какой бы то ни было семантики речи.
Точно так же, если бы мы захотели обеспечить подход осмысленно звуковой, т.е. такой подход к звукам речи, когда ставится вопрос и об их звуковой значимости, обосновать такой подход только и можно при помощи принципа алгоритмики.
Наконец, всякому ясно также и то, что в разговорной речи нас интересуют не просто звуки сами по себе, т.е. звуки без всякого смысла, но и смысл звуков, взятый сам по себе, поскольку он есть достояние не физически осуществляемой мысли, но чистой мысли взятой самой по себе и до всякой коммуникации. В реальном потоке речи нас интересуют не звуки и не мысли, а сообщения, в которых звуки и мысли можно выделять только в порядке условной абстракции. А такое цельное представление о реальном потоке речи тоже требует для себя специфического принципа, который обеспечил бы не только возможность и необходимость человеческой коммуникации, но и несводимость ее ни на какие другие процессы человеческой жизни, мысли и поведения. Принцип алгоритмики представляется нам для этого вполне целесообразным. Ведь всякая энергия, как бы и где бы она ни признавалась, не может быть сплошной неразличимостью и континуумом; она должна иметь для себя свои собственные чисто энергийные элементы и свою единораздельную структуру, т.е. свою собственную логику, свое движение. Принцип алгоритмики как раз и обеспечивает для речевого континуума такую его раздельность, которая не нарушает ни энергийности ни вообще его континуальности, а по качеству своему является с ним тождественной и не сводимой ни на что другое.
г) Итак, без принципа алгоритмики невозможно представить себе различие языка и речи, будем ли мы брать это различие в относительном и предварительном смысле или в абсолютном и окончательном смысле. Принцип алгоритмики впервые делает различие языка и речи научным (в смысле последовательно приводимой логической системы) и впервые дает возможность выйти в этой проблеме за пределы приблизительных и только условных описаний.
Язык основан на определенной системе смыслоразличительных и смыслосоединительных операций и не сводим ни на что другое. Это есть результат его самодовлеющей алгоритмической структуры. Речевой поток есть совокупность сообщений одного индивидуума другому индивидууму. И то, что такая речь обладает своими собственными имманентными законами и несводима ни на физические, ни на физиологические, ни на психологические, ни на какие-нибудь другие социологические факты, это есть результат именно алгоритмической структуры речевого потока. И, наконец, если мы отвлечемся от всей случайной обстановки речевого потока и поставим себе вопрос о смысле и значении коммуникативной акции, не сводя это ни на что другое и рассматривая это только в отношении имманентно развиваемой здесь осмысленности, это мы можем делать только в результате обнаружения использования алгоритмической структуры сообщения. Таким образом, без категории алгоритма нет никакой возможности понять что-нибудь в языке и речи как имманентно данную структуру, т.е. понять язык и речь просто как нечто самостоятельное и специфическое.
а) Эта последняя языковая категория, она же была у нас и первой, является максимально конкретной и максимально реальной. Это, если говорить кратко, есть смыслоразличительная коммуникация. С нее мы и начали, и ею же сейчас мы должны и кончить. Но в самом начале мы говорили о смыслоразличительной коммуникации вообще, т.е. в ее первичном и еще не расчлененном виде, только в качестве смыслового заряда и пока еще не расчлененной потенции, пока еще в качестве общеязыкового субстрата и носителя всей докатегориальной выразительной силы. Но эта первичная докатегориальная сила и пока еще не расчлененный носитель всех языковых расчленений, конечно, тут же потребовал от нас перехода и к этим расчленениям, без которых тоже невозможна смыслоразличительная коммуникация. Расчленение это выступило у нас, вообще говоря, в виде смысловой структуры или, говоря несколько подробнее, в виде функционально квантованной энергии модели. Но всем этим мы все еще не характеризовали язык в его наиобщей форме, но характеризовали язык в узком смысле слова, т.е., как противоположность речи. И впервые только с использованием категории континуума мы перешли от языка к речи, понимая под континуумом не внутримодельную, но внемодельную стихию становления. И здесь мы впервые отошли от смыслоразличительной функции в ее чистом виде к тому ее внесмысловому становлению, которое само по себе еще не есть смыслоразличительная функция, но только ее более или менее совершенный носитель. Нам и предстоит формулировать те необходимые смысловые категории, носителем которых является внесмысловой речевой континуум.
б) Чтобы формулировать эти категории, необходимо твердо помнить, что поток реальной человеческой речи, в отличие от чистых и самостоятельных смыслоразличительных функций, носителем которых он является, есть уже нечто материальное, нечто вещественное, нечто внешне-технически оформленное. Но тогда должно стать ясным также и то, что все предыдущие категории структуры, оставаясь самими собой, должны приобрести теперь техническое и прикладное выражение. И в этом отношении большая заслуга принадлежит теперешнему прикладному языкознанию, которое настолько технически заострено (т.е. семантически ослаблено), что может строить машины для механического получения результатов, бывших ранее доступными только благодаря огромному использованию тончайших мыслительных операций. Вот тут-то и возникает один термин, который уже давно потерял здесь свой обывательский смысл и приобрел точнейшее научно-техническое значение. Это – термин «программа».
Программа, с этой точки зрения, есть любая языковая или речевая алгоритмическая функциональная модель, получившая вещественно-материальное и формально-техническое состояние, которое при помощи формально-математического аппарата и соответствующих алгоритмов может быть закладываемо в машину для получения тех или иных практических результатов или по крайней мере для приближенного предела окончательного того или иного логически обоснованного вывода. С этим новейшим употреблением термина «программа», как нам кажется, уже давно наступила пора оперировать не только специалистам прикладникам, но и языковедам вообще, тем более что вопросы программирования дошли сейчас даже до школьных руководств[47].
в) Здесь мы доходим до высокой степени конкретизации языка и речи, но и эта конкретизация – не последняя. Ведь мы же исходим из языка и речи как из области смыслоразличительной коммуникации. Принцип программы подвел нас к окончанию научного анализа смыслоразличительной коммуникации. Но самый термин «программа» уже предполагает такую предметность, о программе которой идет речь. Ведь всякая программа всегда есть программа чего-нибудь. В чем же заключается та предметность в программе, о которой мы сейчас заговорили? Конечно, в основном это есть все та же смыслоразличительная коммуникация. Но раньше эту коммуникацию мы давали либо в нерасчлененном виде, либо в расчлененном. Сейчас же мы должны формулировать такую предметность, которая является одновременно и нерасчлененным носителем всего речевого потока и принципом его смыслоразличительного становления. Кроме того, и необходимое для языка и речи становление мы понимаем то как смысловое, то как внесмысловое и вещественно-материальное. Но окончательная и конкретнейшая языковая и речевая предметность, очевидно, должна быть выше этого разделения на смыслоразличительность и на вещественную материальность. Такой последней и наиконкретнейшей языковой и речевой категории и таким термином является то, что сейчас в прикладном языкознании называют «информацией».
а) Термин «информация» уже давно потерял только тот свой единственный смысл сообщения чего-нибудь о чем-нибудь и кому-нибудь, который обычно имеется в виду в обывательской практике. Имеется специальный словарь по информатике, в котором перечисляется до 50 видов информации. Что же касается того словоупотребления, которым мы пользуемся в нашей настоящей работе, то под информацией мы понимаем все ту же смыслоразличительную коммуникацию, но уже доведенную до степени индивидуальной определенности и характерную не вообще для всего речевого потока в целом, но для каких-нибудь его точно определенных областей, имеющих свое начало, свою специфику и свой конец. Кроме того, всякая такая строго ограниченная область речевого потока обладает, конечно, и своей собственной, уже не только различительной, но и порождающей смысловой силой. Эта последняя здесь так же специфична, как и строгая определенность и ограниченность неопределенного и безграничного коммуникативного континуума.
Насколько можно судить, именно такого рода определение и дается в указанном у нас сейчас информативном словаре. Здесь пишется:
«Информация – это содержание какого-либо сообщения; сведения о чем-либо, рассматриваемые в аспекте их передачи в пространстве и времени»[48].
Т.П. Ломтев писал:
«Фонемы выделяются в языке как различительные единицы. Они служат для построения и различения единиц высшего уровня: морфем и форм слов. Фонемы не являются носителями содержательной
У того же Т.П. Ломтева читаем:
«Предметной областью фонологии как науки являются только звуки человеческой речи, которые рассматриваются как материальные носители информации»[50].
б) Таким образом, язык и речь как в самом начале трактовались нами в виде смыслоразличительной коммуникации, так трактуются они нами и в самом конце нашего исследования, где они выступают у нас в виде не только совмещения всех предыдущих категорий, но и в виде их творчески-жизненного направления и практически-утилитарного использования. Первоначальный доструктурный автогенный принцип выступил здесь снова, но уже как вместилище всевозможных уже структурных различительных и внеразличительных операций. И если диалектика есть учение о единстве противоположностей, но речевая информация и есть это последнее и наиболее конкретное единство всех языковых и речевых противоположностей, из которых состоит разумно-жизненное человеческое общение[51].
Становление концепции фонемы
История термина «фонема» изучена в настоящее время весьма обстоятельно[52]. В нашей работе мы поэтому не ставим никаких исторических целей, которые претендовали бы на обстоятельность. Однако некоторых более значительных фактов из этой истории для нас совершенно необходимо коснуться, конечно, выборочно, без которых невозможно даже и пытаться строить какую-нибудь более или менее точную теорию фонемы, особенно – диалектическую. В краткой форме коснемся этих фактов.
Установлено, что если ограничиться прошлым столетием, то термин «фонема» впервые употреблялся еще у французских лингвистов 70-х годов и притом не только у малоизвестных А. Дюфриш-Деженетта или у Л. Аве. Пользовался этим термином также и знаменитый Ф. де Соссюр и еще в своей работе «Mémoire sur le systeme primitif de voyelles dans les langus indo-européennes» (Leipzig, 1879), отличая фонему от звука просто как нечто более общее и абстрактное в сравнении с реально произносимым звучанием[53]. Этот ранний период употребления термина «фонема» есть годы 1873 – 1879.
Однако сводить этот период на одних французов никак нельзя. Еще И.А. Бодуэн де Куртенэ в своих ранних работах по древнепольскому языку и общему языкознанию (1870 – 1871) противопоставлял общую физиологию звуков речи и их морфологическое употребление. А немного позже французов Н.В. Крушевский, расходясь с И.А. Бодуэном де Куртенэ в понимании фонемы, в своих работах 1881 и 1892 – 1894 годов впервые в русском языке употребляет термин «фонема»[54].
Вторым периодом в развитии изучаемого нами термина и понятия необходимо считать годы 1879 – 1916. Здесь впервые была дана точная характеристика фундаментального отличия фонемы от просто звука. Основополагающими трудами являются здесь работы И.А. Бодуэна де Куртенэ, Н.В. Крушевского и Л.В. Щербы.
Поскольку некоторое значение в истории интересующей нас проблемы имел «Курс общей лингвистики» Ф. де Соссюра, вышедший впервые в 1916 г., то с этого времени, включая деятельность пражских лингвистов во главе с Н. Трубецким (сюда относятся годы 1916 – 1939), можно выделить третий период в развитии учения о фонеме. Здесь выдвигается на первый план дифференцирующий характер фонемы. Сюда же относятся работы Э. Сэпира (1925) и Л. Блумфилда (1926).
Далее, после 1939 г. можно найти еще следующий, четвертый период развития нашей проблемы, который мы ниже охарактеризуем при описании Московской и Ленинградской школ.
Таким образом, учение о фонеме существует в языкознании почти целое столетие. Некоторые детали этого столетнего периода заслуживают более пристального внимания.
а) Общее мнение и отечественных и зарубежных исследователей сводится к тому, что подлинным основателем учения о фонеме явился И.А. Бодуэн де Куртенэ, опубликовавший в 1894 – 1895 гг. на польском и немецком языках работу «Опыт теории фонетических альтернаций. Глава из психофонетики»[55]. В кратчайшей форме теория Бодуэна сводится к следующему.
б) Прежде всего, весьма ценным понятием является у Бодуэна понятие
Действительно, фонему Бодуэн рассматривает как психический эквивалент звуков языка. Не нужно думать, что у Бодуэна это какой-нибудь последовательный субъективизм. Наоборот, обращение к психике возможно у этого ученого на путях исследования реального речевого потока. Уже нельзя было оставаться при изучении звуков только на уровне их артикуляционного описания. Мы теперь говорим не о психических эквивалентах, но о языке как об орудии общения людей и, соответственно, как о надлежащей семантике звуков. Поэтому обращение Бодуэна к психологии, как бы мы теперь отрицательно ни относились к субъективному психологизму, необходимо считать явлением для тех времен прогрессивным.
Иной раз Бодуэн понимает фонему как «представление» (или «образец») звука в отличие от простой артикуляции звука. И такое понимание сейчас тоже надо считать для тех времен прогрессивным. Дальше, фонема понимается у Бодуэна и как физическое звуковое обобщение, как сумма альтернирующих звуков, как сумма обобщающих моментов звучания в речи.
в) Все эти моменты понятия фонемы со времени Бодуэна остались в языкознании навсегда, хотя у него самого определения фонемы носят скорее описательный и чисто интуитивный характер и пока еще далеки от логической систематики. Но дело здесь не в логической систематике, о которой речь пойдет в дальнейшем, а в очень интенсивном чувстве альтернации, в понимании семантической значимости альтернации и в огромной научной энергии, затраченной на такого рода фонемно-артикуляционное изучение языка.
Это и делает Бодуэна открывателем и главою современной фонологии.
Если попробовать найти у Бодуэна точное определение фонемы, то его скорее можно найти в работе 1881 г. «Некоторые отделы „Сравнительной грамматики“ славянских языков». Здесь очень ярко выдвигается на первый план как обобщительно цельный характер фонемы, так и ее подвижной, отнюдь не абстрактно застывший характер.
Фонема, по Бодуэну, во-первых, равняется «цельному, неделимому звуку», причем
«сумма ее отвлеченных свойств а) или совпадает с суммой антропофонических свойств положительного звука, встречаемого в данном месте разбираемого слова (в
Во-вторых, фонема равняется «неполному звуку», поскольку
«известные его свойства а) или идут в пользу другой, рядом стоящей фонемы, б) или же составляют только „случайность“ когеренции и дивергенции, не имеющую для корреляции никакого значения».
В-третьих, фонема равняется, по Бодуэну, цельному звуку + «свойство другого», например, в условиях смягченного положения данного звука. В-четвертых, фонема может равняться «двум или более звукам»[56].
Все подобного рода рассуждения Бодуэна заставляют нас признать, что в чисто описательной и интуитивной форме Бодуэн находит следующие моменты определения фонемы как единицы языка: 1) общность ряда реально их произносимых звучаний, 2) единство и 3) цельность, обусловливающая собою 4) сумму бесконечно разнообразных звуковых альтернаций на основе ее 5) определенной уже незвуковой семантики. Вместо термина «семантика» Бодуэн употребляет термин «психический эквивалент», или «психический коррелят», куда и относит «морфологическое или семасиологическое различие»[57].
Сходное и правильное понимание фонемы Бодуэна можно найти у Б.А. Ольховикова:
«…фонема представляется Бодуэну де Куртенэ следующим образом: 1) это единица сложная; 2) она состоит из элементарных единиц (свойств); 3) данная совокупность элементарных единиц (свойств) функционирует в языке как неделимое целое; 4) фонемы, состоящие из простейших элементов, выступают в системе языка как члены соотношений (корреляций); 5) фонема – это отвлеченность, результат языкового обобщения, результат лингвистического отвлечения от реально выступающих в речи звуковых проявлений; 6) эти реальные проявления – суть антропофонической природы. Таким образом, у Бодуэна де Куртенэ в казанский период его деятельности фонема по существу выступает как конструкт, как нечто постоянное, инвариант (в терминах современной фонологии) в плоскости множества вариантов, реально произносимых и слышимых, как элемент чисто системный – с другой»[58].
г) Из богатых и весьма содержательных рассуждений Бодуэна мы бы указали еще на
д) В заключение необходимо указать на то, что теорию фонемы Бодуэна можно правильно оценить только при условии анализа языковедческой теории Бодуэна в целом. Это не может являться задачей нашей настоящей работы, но мы могли бы указать на обстоятельную характеристику Бодуэна, которую дает Т.С. Шарадзенидзе[60]. Здесь правильно освещается борьба Бодуэна с грубым натурализмом, его опора на психологизм, однако, с широким привлечением также и общественно-исторических методов, его глубочайший интерес к живому языку и бесконечному разнообразию реально произносимых звуков, зачатки структурного и системного подхода к языку, близкая связь и частичное совпадение взглядов Бодуэна и Соссюра, критическое отношение Бодуэна к младограмматикам и предвозвестие лингвистических направлений XX в. Яркость, широта и глубина языковедческих интуиций Бодуэна в настоящее время может вызывать только удивление[61].
е) Ближайшим учеником Бодуэна явился Н.В. Крушевский, о работе которого 1881 г. весьма положительно отзывается сам же Бодуэн. Этому же Крушевскому Бодуэн в дальнейшем, а именно, в 1888 г., посвятил целое большое рассуждение[62].
Поскольку у этого знаменитого лингвиста нет подробно развитой теории фонемы, в нашем кратком очерке можно было бы не упоминать этого имени. Но лингвистическая система Соссюра настолько важна и интересна, а исследователь настолько популярен, что нам придется здесь указать несколько мыслей Соссюра, весьма важных для современной науки о фонеме.
а) Как известно, Соссюру принадлежит весьма энергичное противопоставление языка и речи. Для теории фонемы это важно уже по одному тому, что создатель современной фонологии Н.С. Трубецкой положил это противопоставление, согласно которому фонема относится не к речи, но к языку, в основу своей теории.
Далее, де Соссюр известен своим учением о языке как системе отношений. Для Соссюра невозможно сводить язык только на содержание высказываемых мыслей. Это языковое высказывание всегда точнейшим образом дифференцировано и оформлено, а не просто осуществляется глобально. Поэтому язык, по Соссюру, и надо рассматривать как систему отношений, причем, конечно, отношений не вообще, но специфически языковых. Для нас это значит, что как бы мы ни рассматривали фонему, она всегда является для нас системой отношений, и как эти отношения возникают, такого рода проблематика после Соссюра и явилась навсегда совершенно необходимой для всякого передового языкознания. Для отношений необходимо, чтобы были те субстанции, между которыми устанавливаются отношения. Но как раз эти субстанции и не учитывает де Соссюр в должной мере.
б) Наконец, несмотря на свое резкое противопоставление языка и речи, Соссюр все же весьма убежденно говорит о тождестве обозначающего и обозначаемого в языке. В настоящее время для нас это ясно потому, что мы понимаем язык в первую очередь как орудие человеческого общения; разумно-жизненное общение между людьми только потому и возможно, что слушающий понимает говорящего, т.е., что обозначенное говорящим слушатель понял именно как то самое, что намеревался обозначить говорящий. Сначала это может показаться спорным в том смысле, что в реальном общении людей уже невозможно отличать язык и речь. Однако, противопоставление языка и речи обязательно остается и на стадии человеческой коммуникации; но оно не является метафизическим и формально логическим, но свидетельствует только об известной смысловой направленности языка в сторону речи и об известном осмыслении речи в смысле языковой выраженности. Как мы увидим ниже, без этого тоже невозможно строить в настоящее время такое учение о фонеме, которое претендовало бы на передовой характер. Все эти черты языковедческой теории де Соссюра остались в нашей науке навсегда; и если они кем-нибудь игнорировались или игнорируются, то это характеризует только отсталую манеру мышления подобных языковедов. Положительные и передовые качества теории де Соссюра хорошо излагает Н.А. Слюсарева, привлекая, например, такие не указанные сейчас у нас черты этой теории, как различие синхронного и диахронного языкознания, или как анализ внутренней и внешней стороны языка. Для современной теории фонемы эти черты тоже очень важны. Н.А. Слюсарева понимает также и известного рода эклектизм Соссюра[63]. Этот эклектизм, как мы думаем, не является эклектизмом в подлинном смысле слова, а есть только результат слишком описательного и интуитивного подхода к языку (что мы находим и у Бодуэна). Этот эклектизм целиком исчезает с того момента, как только вместо интуитивной описательности мы становимся на позиции логики и диалектики.
В истории понятия фонемы существенную роль сыграла пражская лингвистическая школа в 20 – 30 годах, в которую входило несколько чешских лингвистов, P.O. Якобсон и Н.С. Трубецкой. При этом Н.С. Трубецкой сыграл ведущую роль, особенно своей книгой «Основы фонологии», вышедшей в 1939 г. на немецком языке. Он прекрасно отдает себе отчет в своей зависимости от предыдущего развития языкознания и, в первую очередь, от де Соссюра. Но характеристика фонемы у Н.С. Трубецкого являлась основополагающей на все последующее время, так что возможны были только уточнения отдельных сторон этой теории или спор относительно отдельных ее элементов. Так как мы сейчас занимаемся не историей понятия и термина фонемы, но только теми сторонами этой истории, которые, по-нашему, должны лечь в основу современной теории фонемы, то нам нет никакой нужды анализировать все богатое содержание этого исследования, а только то, без чего невозможно обойтись на нынешнем этапе языковедческой науки.
Поделиться книгой: