Введение в общую теорию языковых моделей

Тут только нужно отдать себе отчет в том, что фонематическая область ни в каком случае не может состоять только из отдельных взаимноизолированных и прерывных фонем. Ведь ясно же, что при таком подходе фонология раз навсегда отрезает себе путь к пониманию фонемы, как отражения реального звука. Не можем же мы представлять себе человеческую речь в виде отдельных и взаимноизолированных звуков. Такую речь ведь нельзя было бы и понять, т.к. она вовсе и не была бы речью. Представим себе, что вместо предложения «идет дождь» мы сначала произнесли бы звук «и»; потом, забыв о существовании этого звука, произнесли бы звук «д»; затем, поскольку этот звук «д» тоже вполне самостоятелен, и предположительно рассматривается вне всякой связи со словом «идет», опять-таки забыли о его существовании; и далее вообще поступали бы таким же образом со всеми другими звуками, из которых состоит наше предложение, могли бы мы в этом случае произнести такое предложение, как именно предложение и можно ли было бы рассчитывать на понимание этого предложения нашим слушателем? Ясно, что и произносящий такое предложение и его воспринимающий, хотя оба они и базируются на отдельных изолированных звуках, входящих в это предложение, все же меньше всего воспринимают эти звуки изолированно, а воспринимают их как нечто целое, как нечто непрерывно становящееся, как общую сумму нераздельных и неразличимых звуков, как непрерывность, как континуум. Но тогда может ли фонология ограничиться описанием только отдельных фонем и не должна ли она также изучать такие типы следования этих фонем, которые внутри себя совершенно непрерывны или, вернее, прерывно – непрерывны?

Для усвоения теории фонемы в связи с теорией континуума необходимо преодолеть один предрассудок, который глубоко укоренился в обывательском сознании. Всегда думают так, что если речь зашла о сущности чего-нибудь, то эта сущность обязательно неподвижна и изолированна. Получается так, что как будто бы и вообще не существует никакой сплошной и вечно подвижной текучести. Эту действительность надеются охватить при помощи абстрактно неподвижных категорий. Но ясно, что такое представление о действительности есть только тяжелое и мрачное наследие тех старинных времен, когда и на самом деле не могли отразить в мысли именно текучую и становящуюся действительность, а отражали только ее отдельные и разрозненные точки. Ясно и то, что раз заходит речь об отражении текучей действительности в мысли, а мысль имеет своей главной задачей устанавливать сущность предметов, то и мысль должна отражать текучесть вещей, т.е. отражаемые в мысли сущности вещей тоже должны быть текучими и становящимися, каковой является и сама действительность.

Это прекрасно понимал Ленин, который писал[20]:

«…Человеческие понятия не неподвижны, а вечно движутся, переходят друг в друга, переливают одно в другое, без этого они не отражают живой жизни. Анализ понятий, изучение их, „искусство оперировать с ними“ (Энгельс) требует всегда изучения движения понятий, их связи, их взаимопереходов».

«В собственном смысле диалектика есть изучение противоречия в самой сущности предметов: не только явления преходящи, подвижны, текучи, отделены лишь условными гранями, но и сущности вещей также[21]».

«Понятия человека»… «должны быть также обтесаны, обломаны, гибки, подвижны, релятивны, взаимосвязаны, едины в противоположностях, дабы обнять мир»[22].

Этим окончательно решается вопрос о непрерывном следовании фонем, если только фонемы конструируются для того, чтобы существенным образом отражать живую и подвижную человеческую речь. Вернее же сказать, вопрос этим не решается, а только еще ставится. Теоретикам языка необходимо углубиться в построение математического континуума, т.е. в те категории, из которых складывается само понятие континуума. Тогда, при условии перевода этих математических категорий на язык лингвистики, мы и получим учение о непрерывных переходах одной фонемы в другую, что необходимо для преодоления дискретных представлений о фонеме, из которых состоит современная фонология.

Необходимо заметить еще и то, что фонематический континуум должен соблюдаться и формулироваться не только в порядке следования одной фонемы за другой, в условиях живого потока речи, т.е. не только линейно и одномерно, но также и в порядке сильной или слабой значимости каждой отдельной фонемы, т.е. в порядке разной ее, так сказать, вертикальной, или парадигматической значимости. В этих случаях в фонологии говорят о фонемах в сильном и слабом положении. Взятое само по себе, такое описание фонем, конечно, совершенно правильно. Однако не нужно забывать, что здесь мы имеем дело именно только с описанием фонем, а не с их конструированием и, уж тем более, не с их диалектикой.

Когда мы говорим «рог» и «рок», то для многих языковедов является большим вопросом, считать ли две конечные заднеязычные согласные в этих словах, т.е. согласные «г» и «к», одной фонемой или двумя фонемами. Очевидно, вопрос этот возникает только для таких языковедов, которые не понимают фонемы как конструктивной сущности звука. То, что реально здесь слышится, есть один-единственный взрывный заднеязычный, не имеющий никакого смыслоразличительного значения. Для последовательного фонолога, который вовсе не базируется на буквальном отражении произносимых звуков, тут, конечно, две фонемы, а не одна фонема. Но необходимо согласиться, что это, так сказать, слабые фонемы, потому что они обобщают собою меньшее количество слов, чем это могло бы быть в других позициях этих фонем. Но возможны и более «сильные» фонемы; а, мы бы сказали, по силе и слабости можно различать огромное, если не прямо бесконечное количество фонем. Если мы возьмем, например, заднеязычные и губные в конце или в середине слова с точки зрения их твердости или мягкости, то они будут обладать уже гораздо большей фонологической силой, хотя сила эта, с точки зрения различения смысла, все еще достаточно мала. Самой большой различительной силой, очевидно, будут обладать заднеязычные, переднеязычные и губные перед гласными, так что их звонкость или глухость будет играть существенную роль («был» – «пыл», «балка» – «палка», «гам» – «хам»). Таким образом, фонематический континуум должен наблюдаться и в горизонтальном и в вертикальном направлении. Особенно сильными фонемами необходимо считать те, которые лежат в основе чередования гласных. Их обобщающая сила настолько велика, что их невозможно даже и произнести. В фонологической литературе попадается термин «гиперфонема». Как кажется, его удобно употреблять именно для таких фонем, которые проявляют себя во многих других фонемах с меньшей обобщающей силой, особенно если имеются в виду межязыковые отношения. Вероятно, эта гиперфонемность тоже бесконечно разнообразна и тоже представляет собою непрерывную последовательность, хотя уже и не по времени, а по звуковому содержанию самой фонемы, как известного рода класс признаков более или менее общий и уже изъятый из живого потока речи. Тому, что в этом случае появляются фонемы в виде сущностей звука разного порядка, теоретически мы нисколько не можем удивляться. Так и Ленин тоже учит нас о сущностях разных порядков:

«Мысль человека бесконечно углубляется от явления к сущности, от сущности первого, так сказать, порядка к сущности второго порядка и т.д. без конца»[23].

Наконец, наше учение о текучей сущности, требующее отражения непрерывного потока живой речи вместе со всеми ее прерывными точками, вливающимися одна в другую, базируется на общедиалектической теории прерывности и непрерывности. Живой поток речи есть, во всяком случае, движение, но как раз движение и невозможно без слияния прерывного с непрерывным. Если оно будет только одной непрерывностью, оно будет неразличимо в себе и, следовательно, бесформенно; а если оно бесформенно, то оно будет и непознаваемо, т.е. вообще перестанет быть для нас движением. Если же оно будет состоять у нас только из одних прерывных точек, оно рассыплется на дискретные элементы, не имеющие никакого отношения друг к другу; а это значит, что движение тоже перестанет быть для нас движением. Лучше всего и короче всего об этом сказал опять-таки Ленин:

«Движение есть сущность времени и пространства. Два основных понятия выражают эту сущность: (бесконечная) непрерывность (Kontinuität) и „пунктуальность“ (отрицание непрерывности, прерывность). Движение есть единство непрерывности (времени и пространства) и прерывности (времени и пространства). Движение есть противоречие, есть единство противоречий»[24].

Генеративно-конструктивная и коммуникативная сущность

Выше мы уже столкнулись с тем, что фонема, чтобы стать окончательно выработанным научным понятием, должна пониматься как модель, поскольку в ней отражается все существенное, что мы находим в непосредственном и глобальном звучании человеческого голоса. Чтобы это существенное отражение человеческого голоса в теоретической области стало еще более близким к естественному звучанию, мы сейчас ввели понятие континуума, или, точнее говоря, прерывно-непрерывно функционирующей модели. Нам остается ввести еще одну категорию, которая в настоящее время начинает играть огромную роль в языкознании, хотя она еще и далека от детальной разработки. Дело здесь заключается в том, что до сих пор мы все больше и больше продвигались по линии абстрагирующего мышления, стараясь непосредственно данный живой поток речи максимально рационализировать и превратить в понятие. Однако дойдя до высшего пункта абстракции, мы никак не можем на нем остановиться, а должны снова вернуться к живому потоку речи, в котором ведь и воплощается живой человеческий язык. Если мы останемся на вершине абстракции и не сможем при помощи полученного нами абстрактного инструмента речи овладеть самой речью, мы вынуждены будем остаться в пределах метафизического дуализма, и наша абстракция ничем нам не поможет для изучения естественных языков. При помощи полученного нами инструмента абстрактного языка мы обязательно должны овладеть живым потоком речи и овладеть уже не просто естественным путем, которым пользуется человек, желающий изучить тот или иной язык, или ребенок, впервые научающийся тому или иному языку, но овладеть научно, при помощи точных категорий мысли, так, чтобы, исходя из полученных абстракций путем известного аппарата мысли, прямо и автоматически переходить к живому потоку речи. Современная наука о языке еще очень далека от получения таких автоматов мысли и речи, но вопросы эти сами собой возникают в процессе прогрессирующего абстрагирования и требуют настоятельного разрешения, как бы далеки мы ни были от этого практически.

В своих «Философских тетрадях» В.И. Ленин очень часто говорит о «саморазвитии мысли». Само собой разумеется, он в этих случаях имеет в виду не какую-нибудь идеалистическую теорию мышления, по которой мышление развивается само из себя, своими собственными силами и средствами, в полной изоляции от материальной действительности. Наоборот, саморазвитие мысли совершается именно потому, что сама действительность есть саморазвитие. Если мышление отражает действительность, то, значит, и мышление есть тоже саморазвитие, тоже некоторого рода творчество. Без этого оно не было бы отражением действительности или было бы отражением только ее неподвижных и мертвых сторон. На самом же деле действительность, находясь в процессе развития, порождает из себя также и мышление, которое в силу своего происхождения из действительности тоже развивается и тоже есть некоторого рода творческая действительность, но только на другой и, притом, более высокой ступени, на ступени абстрактного и обобщенного отражения. Мышление порождает только потому, что отраженная в нем действительность тоже есть самопорождение. И мышление что-нибудь порождает своим собственным мыслительным образом только потому, что в нем действует самопорождающая действительность. Поэтому, если мы дошли до фонемы, как абстрактной сущности реального звука, а реальный звук существует только в самопорождающем и динамическом потоке живой речи, то и фонема не может быть чем-то мертвым и неподвижным, а должна нечто порождать и порождать уже своим собственным, специфически фонемным образом, являясь отражением такого же динамического потока речи.

Именно, в настоящее время стихийно возникла проблема порождающих грамматик и, следовательно, порождающей модели. Эта проблема заключается в том, чтобы, во-первых, формулировать максимально абстрактные элементы языка и, во-вторых, найти такие универсальные правила, которые давали бы нам возможность переходить от этих максимально абстрактных элементов к элементам максимально конкретным, т.е. к живому потоку речи. Ведь только тогда мог бы быть преодолен тот дуализм теории и практики, который образовался в результате получения максимально абстрактных теорий. Возвращение к живому потоку речи оправдало бы всегдашнюю устремленность науки к максимальным абстракциям, так же как и максимально абстрактная математика, решающая свои уравнения без всякого ежеминутного оглядывания на материальную и вполне чувственную сущность, в то же самое время, будучи примененной к этой последней, становится орудием точнейшего познавания процессов природы и становится точнейшим математическим естествознанием. Это есть идеал всякой науки, не исключая, конечно, и языкознания. Привлекая латинский термин generatio, «порождение», мы должны назвать полученную нами конструктивную сущность звука генеративно-конструктивной сущностью, а максимально совершенную модель сущности назвать генеративно-конструктивной моделью.

Проблема эта очень трудна и плохо поддается популярному изложению. Нам поэтому не придется излагать ее более или менее подробно, т.к. она одна потребовала бы целой книги. Мы ограничимся здесь только ссылкой на некоторую литературу.

Из иностранной литературы мы указали бы на работу В. Ингве[25], с которой можно познакомиться по краткому изложению ее у Ю.С. Степанова[26]. В советской литературе создателем теории т.н. аппликативной порождающей модели является крупнейший лингвист С.К. Шаумян, который построил первоначальный и необходимый терминологический аппарат и впервые глубоко проанализировал само понятие порождения[27]. Ему же принадлежит статья «Современное состояние двухступенчатой теории фонологии»[28].

Заметим еще, что к этой области порождающих моделей относится и то, что обыкновенно называется коммуникативной функцией языка. Это самая основная и центральная функция языка вообще, поскольку язык самым существенным образом и определяется не иначе, как орудие человеческого общения.

Когда мы что-нибудь кому-нибудь сообщаем, наш язык, несомненно, нечто порождает и вовсе не остается на ступени абстрактной модели или абстрактных конструктов мысли. Эта коммуникация требует специального исследования, которого мы здесь не будем производить.

Мы скажем только то, что коммуникативной функцией обладает не только язык в целом и не только его отдельные слова, но также и отдельные его звуки и притом в двояком смысле слова. С одной стороны, всякий звук есть он сам, независимо от тех внезвуковых значений, которые он может иметь. Ведь можем же мы сказать, что звук А есть именно звук А, а не что-нибудь другое, не какой-нибудь другой звук. В этом случае он имеет и свой собственный смысл, а именно смысл звука А и свою собственную коммуникативную функцию, потому, что мы можем называть этот отдельный звук А, его отдельно произносить или понимать и рассчитывать, что таким же точно образом поймут его и другие, беседующие с нами об этом звуке А. С другой стороны тот же самый звук А может иметь и внезвуковое значение, а именно быть противительным союзом. В обоих случаях мы будем иметь дело не просто с моделью звука А, но именно с порождающей моделью звука А, причем это порождение примет форму коммуникации.

Итак, не входя подробно в анализ коммуникативной функции языка, мы уже сейчас должны сказать, что она относится к той области языка, к которой относится и порождающая модель звука А, и без этого порождения она невозможна.

Двухступенчатая теория С.К. Шаумяна в фонологии

Эта теория С.К. Шаумяна впервые вносит необходимую ясность в теорию языковой абстракции. Поскольку уже давно прошли те времена, когда звук речи принимался в своей непосредственной эмпирической данности, постольку уже давно назрела и потребность дать такую теорию абстракции, которая обеспечила бы для языкознания подлинное научное место. Уже в 1938 г. Р. Карнап указывал на необходимость разграничения ступеней наблюдения и конструктов в науке о языке. С.К. Шаумян воспользовался этим очевиднейшим и необходимейшим разграничением и построил на этом обстоятельную теорию языка, которую так и назвал «двухступенчатой теорией». Она относится ко всем уровням языка и, прежде всего, к уровню фонологии. Кроме указанной у нас только что статьи С.К. Шаумяна сюда относятся и другие его работы[29].

С.К. Шаумян исходит из звука, как непосредственной акустической данности с его собственными, тоже чисто акустическими свойствами или признаками. Это то, что мы находим на ступени наблюдения. Тут покамест еще нет никакого рационального разделения звуков, нет никакого их обобщения или абстракции, а имеется пока только глобальный и нерасчленимый процесс звучания, вполне естественный и совершенно донаучный. Если читатель вспомнит, то с этой стихии непосредственного звучания начинали и мы. В таком виде едва ли когда-нибудь раньше звук был предметом научного исследования. Даже классическая фонетика младограмматиков по необходимости отвлекалась от непосредственного звучания и, выставляя свои, хотя и приближенные законы фонетических переходов, уже отвлекалась от чувственной непосредственности и строила некоторого рода отвлеченные структуры, которые тогда и носили название «фонетических законов».

Поднимаясь выше по ступени абстракции, С.К. Шаумян констатирует вместо непосредственно данных звуков их те или иные отношения, без которых невозможно ни различать звуки, ни объединять их в раздельном виде. Это – область уже не просто самого звука или его акустических свойств, но – реляционно-акустическая область. Эти реляционно-акустические свойства звуков мы и слышим реально. Ведь мы не слышим самих воздушных колебаний или воздействия их на нашу барабанную перепонку. Все это есть только глухонемая субстанция звука, которая изучается в физике, но о которой языкознание не имеет никакого представления. Эта субстанция звука должна быть услышана, т.е. переведена на язык человеческого сознания. Такое реальное слышание звуков и создает в нашем сознании специальную звуковую область, построенную на понимании разных отношений между звуками и состоящую из реальных образов звучания. Это – уже некоторого рода абстракция в сравнении с непосредственной чувственностью звука. Однако эта абстракция все еще не является основой фонологии как некоторого рода специфической научной области.

Для науки требуется еще более высокая абстракция, так же как и непосредственное зрительное восприятие цвета еще не есть понятие цвета, а ведь наука оперирует только точными понятиями. Конечно, для того, чтобы иметь понятие зеленого цвета, надо сначала иметь непосредственное чувственное восприятие зеленого цвета и такой же непосредственно чувственный его образ. И только имея восприятия и образы разных цветов, мы догадываемся, что существует и цвет вообще, т.е. уже получаем понятие цвета; и без такого понятия цвета не может быть и самой науки о цвете, т.е. цветоведения.

Поэтому, когда мы подмечаем различия, сходства или тождества реально слышимых звуков, мы тотчас же распределяем эти слышимые нами звуки на разные группы или классы и начинаем подмечать их большую или меньшую общность. Так, сопоставив все по-разному произносимые и по-разному слышимые оттенки звука, мы догадываемся, что это в сущности один и тот же звук, но только данный в разных положениях среди живого потока речи. С.К. Шаумян называет эти обобщенные звуки фонемами, а их реально слышимых представителей – фонемоидами. Как читатель помнит, этой терминологией воспользовались и мы. И после работ С.К. Шаумяна эта (или подобная ей) терминология представляется элементарно-необходимой и не подлежащей никакому сомнению.

Настолько же понятной и необходимой являются и две другие пары понятий, которые ввел С.К. Шаумян. Если от звука мы идем к его реляционно-акустическому представлению, который называем фонемоидом, а от фонемоида – к фонеме, то подобный же путь абстрагирования проходят и звуковые признаки, т.е., так называемые, дифференциальные признаки звука. На стадии наблюдения – это будут физические свойства звука, которые для их слышания являются дифферентоидами, а на стадии более высокой абстракции, т.е. на стадии конструктов, это будут дифференторы. Также и в области ударения от физической интенсивности звука мы переходим к реляционно-акустическому слышанию звука, или к т.н. кульминоидам, а от этих последних – к их абстрактным конструктам, т.н. кульминаторам.

Эту теорию двух ступеней познания звука, т.е. ступени наблюдения и ступени конструктов, С.К. Шаумян и назвал двухступенчатой теорией фонологии. Мы считает эту теорию не только правильной, но и необходимой, к тому же и неопровержимой; и поэтому она легла в основу и нашего построения фонологической теории.

Вместе с тем, однако, эта правильная и неопровержимая теория С.К. Шаумяна требует разного рода уточнений и дополнений, которых мы отчасти уже касались выше и с которыми еще придется встретиться позже.

Во-первых, нам представляется недостаточным квалификация фонемы как только звукового конструкта. Фонема вовсе не есть только конструкт, т.е. нечто абстрактное и родовое в реляционном отношении. Фонема есть то новое качество звука, которое он получает в результате абстрактных обобщений различных его признаков. Никак нельзя сказать ни о фонемоиде, что он есть реляционно-акустическое свойство звука, ни о фонеме, что она есть чисто реляционная система, хотя бы даже и очищенная от физической субстанции звука.

Эту неполноту своей теории фонемы С.К. Шаумян сам выявляет в максимально конкретном виде, когда говорит, что фонема есть пучок дифференциальных признаков или их пересечения, т.е. система известного рода отношений, реляционная система. Однако мы должны сказать, что простой пучок дифференциальных признаков звука ни в каком случае не может создать собой фонему. «Пучок» – это такой термин, который указывает на внешнее связывание, на механическое суммирование. Но фонема вовсе не есть механическая сумма дифференциальных признаков. Если мы определим звук «д» как переднеязычный, взрывный, звонкий и твердый, то ни переднеязычность, взятая сама по себе, еще не создает звука «д» (она, напр., создает звук «т»), ни взрывность (она тоже создает и звук «т» и звуки «б», «п», и звуки «к», «г») и т.д. Спрашивается: если ни один из указанных четырех признаков звука «д» не создает самого этого звука «д», то как же может его создать их механическая сумма? И вообще как может сумма нулей создать какую-нибудь единицу или какое-нибудь другое число? Очевидно, в результате этого суммирования дифференциальных признаков фонемы создается нечто такое, что уже не сводится на механическую сумму этих слагаемых, но есть то новое качество, которое не имеет с ними ничего общего.

И тут совершенно нет ничего неожиданного для диалектики, которая вся основана на законе единства противоположностей. Вода состоит из двух атомов водорода и одного атома кислорода; но, вместе с тем, она является тем новым качеством, которое не сводимо ни на водород, ни на кислород. Поэтому так же и фонематический акт не есть просто сумма дифференциальных актов, и ступень фонемы вовсе не есть только ступень конструктов. Это – оригинальный результат конструктов, а вовсе не их пучок, вовсе не их механическая сумма. Поэтому было бы правильнее говорить не о двухступенчатой теории, а, скорее, о трехступенчатой теории. Но, как мы увидим ниже, и трех ступеней мало для получения полноценной фонемы.

Во-вторых, фонема должна рассматриваться как модель звука; и самим С.К. Шаумяном она тоже рассматривается именно как модель звука. Но чтобы фонема была моделью звука, необходимо выдвигать в ней несколько моментов, которые С.К. Шаумян не выдвигает, или выдвигает в других местах, не в определении самой фонемы. Прежде всего, если фонема есть нечто целое и цельное, т.е. некая единораздельная цельность, в ней совершенно необходим момент непрерывности и момент диалектического объединения этой непрерывности с прерывностью. Ведь если отдельные дифференциальные признаки фонемы потонули в ней до полной неразличимости, чтобы она действительно была каким-то неделимым целым, для этого необходимо слияние всех этих дифференциальных признаков и превращение их в сплошной континуум. Поскольку, однако, фонема есть также и нечто внутри себя раздельное, этот внутрифонемный континуум должен объединяться и с отдельными, вполне прерывными его точками. Только при этих условиях фонема явится структурой, т.е. единораздельным целым. Одни конструкты не обеспечат для модели ее цельности. Конструкты переносят реляционные связи из физической области в область абстракций, превращая их из физической реальности в абстрактные конструкты. Но эти конструкты, оставленные в том виде, как они получены в качестве абстрагированных звуковых свойств, остаются и на ступени абстракции такими же дискретными и взаимноизолированными, какими они были и в физической области. Необходим еще особый акт слияния этих конструктов в одно целое, т.е. необходим момент континуума этих конструктов и момент раздельности этого континуума, но раздельности уже не в смысле конструктов и не в смысле взаимноизолированных реляционных связей, а в смысле цельного присутствия всей неделимой фонемы в ее отдельных и взаимноизолированных дифференциальных признаках, присутствия оригинального для каждого такого признака. Только тогда фонема превратится в единораздельную цельность, т.е. в структуру.

Такие же отношения должны царить не только внутри каждой отдельной фонемы, но и между разными фонемами. Если мы хотим, чтобы фонемная область вообще отражала собою живой поток речи, необходимо, чтобы и фонемы вливались одна в другую, как в живом потоке речи один звук вливается в другой звук. Следовательно, и здесь необходим принцип континуума. А т.к. непрерывный живой поток мысли есть еще и прерывность, то это непрерывно-прерывное взаимоотношение отдельных фонем, или моделей звука, должно царить и в абстрактной области. Таким образом, не только модельный акт не сводится на получение отдельных конструктов, но и межмодельное соотношение тоже не сводится на одни конструкты. Вернее же, ступень конструктов должна отражать собою не только дискретные звуки, но и их текучесть, их взаимное слияние. Другими словами, и в смысле континуума ступень конструктов С.К. Шаумяна требует существенного дополнения. Существуют не только изолированные конструкты и сущности, но также и текучие конструкты, текучие сущности. А иначе наши конструкты отразят живой поток речи только в виде дискретных и изолированных точек, т.е. вовсе его не отразят.

Категория отношения, несомненно, играет большую роль в теоретической фонологии, поскольку сама фонология только тогда и возникает, когда мы отличили один звук от другого, т.е. установили между ними известное соотношение. Однако, С.К. Шаумян, несомненно, увлекается этой категорией отношения, как он увлекается и теорией абстрактных конструктов. Ведь отношение предполагает уже известными те моменты, между которыми оно устанавливается. Если отбросить эти последние, то исчезнет и всякое отношение, которое между ними можно было бы установить. Фонемоиды, конечно, возникают как результат реально слышимых отношений между звуками; а фонема есть результат объединения ее дифференциальных признаков как конструктов, определенным образом соотносящихся между собою.

Но ни признаки звуков не воспринимаются в их изолированной дискретности, ни царящие между ними отношения тоже еще не вскрывают существа фонемоида и фонемы. Соотносящиеся элементы должны быть даны безусловно одновременно с наличными между ними соотношениями. В фонеме соотношение конструктов должно быть дано в нераздельном единстве с этими конструктами, которые в этом своем органическом слиянии в одну цельную фонему уже перестают быть абстрактными конструктами, а отношение между ними и вообще перестает быть абстракцией. Поэтому, напрасно С.К. Шаумян сохраняет и для самой фонемы реляционную связь ее дифференциальных признаков как конструктов. Реляционная связь уже сыграла свою огромную роль на предыдущей ступени абстракции, когда С.К. Шаумян переходил от глобальной текучести к тем элементам, из соотношения которых она состоит. Идя выше и дальше на путях разыскания фонемы, как таковой, мы уже покидаем область реляционных связей и даже забываем об их существовании, поскольку фонема есть единораздельная цельность, воспринимаемая и мыслимая как нечто простое и неделимое. Иначе придется говорить, что язык и речь только и состоят из одних конструктов и отношений между ними. Придется утверждать, что в нашем языковом и речевом общении друг с другом мы только и делаем, что образуем конструкты с их взаимными отношениями и сообщаем друг другу только эти абстракции. Другими словами, язык и речь превратились бы в счетную и абстрактно-логическую машину.

Мы бы сказали, что, формулируя свою двухступенчатую теорию, С.К. Шаумян поступает так, как будто бы он признает только один вид абстракции, хотя этому противоречат многие другие его рассуждения, которые базируются как раз на самых различных типах абстракций. Здесь не место развивать ту систему разных абстрактных теорий, которая представляется нам наиболее совершенной. Достаточно будет указать хотя бы на труды известного советского логика Д.П. Горского[30], который различает семь разных типов абстракций. Согласно этому автору мы можем абстрагироваться от частностей разных предметов, сохраняя только общее в них, от некоторых их свойств, от целого ради выделения частей и т.д. Среди этих семи типов абстракции Д.П. Горский формулирует т.н. конструктивизацию, которая возникает благодаря отвлечению от изменения и развития предмета, от всякой неопределенности и текучести его границ. По-видимому, С.К. Шаумян имеет в виду именно этот тип абстракции, на наш взгляд, как раз наиболее бедный и слабосильный. В то же самое время, если брать сочинения С.К. Шаумяна в целом, то он должен был бы говорить здесь о том типе абстракции, который у Д.П. Горского называется «идеализацией», когда конструируется цельный предмет, уже не имеющий ничего общего с исходным предметом, но отражающий смысловым образом этот исходный предмет как свой первообраз. Другими словами, абстрагированные дифференциальные признаки звука должны потонуть в фонеме, которая является относительно самостоятельным, идеализированным объектом и в которой эти дифференциальные признаки либо приобретают неузнаваемый вид, либо вообще отсутствуют целиком. Фонема в этом смысле совершенно проста, какую бы эмпирическую сложность она собой ни отражала.

В-третьих, если придерживаться буквального значения термина «конструкт», то он не выражает собою всего качественного своеобразия соотношения обеих познавательных ступеней. Ведь для языка важно не просто конструирование чего бы то ни было, но выражение, выявление того или иного предмета. Ведь конструировать можно то, что совершенно несущественно для данного предмета. Переплет книги, напр., может иметь тот или иной цвет. Это для переплета несущественно. Переплет книги может иметь тот или иной формат. Это тоже несущественно для понимания того, что такое переплет. Звук тоже может быть, например, низким или высоким, и речь может произноситься и басом и тенором. Это для речи несущественно, т.е. несущественно для понимания того, что в речи сообщается. Необходимо, чтобы фонема была существенна для звука, и чтобы звук проявлял то свое существо, которое зафиксировано в данной фонеме. Другими словами, глобальный звук есть явление звука, а фонема есть сущность звука, если под этими терминами «явление» и «сущность» понимать философские категории, а не обывательские представления.

При таком подходе к фонеме выражаемая ею сущность тоже не будет одним только конструктом звука, а звук тоже не будет одним только проявлением фонемы. В генетическом плане всякая сущность появилась в сознании человека, конечно, в результате бесконечного числа наблюдений соответствующего явления. Но раз сущность явления возникла, она уже не сводима только на одни явления, как и таблица умножения ровно ничего нам не говорит о том, как человечество к ней пришло и какие явления оно эмпирически наблюдало, чтобы прийти к такому обобщенному представлению о соотношении чисел. Кроме того, подведение эмпирического звука под явление, а фонемы под сущность, сразу же приводит нас к тем ценнейшим результатам, которые диалектика уже давно получила для понимания категорий сущности и явления. Применить эти категории к фонологии – это значит сразу разрешить труднейший вопрос о смысловом соотношении фонемы и звука, для чего, однако, уже необходимо выйти за пределы теории конструктов.

Вот почему в предыдущем изложении, при построении теории звуковых абстракций, мы говорили не просто о звуках как конструктах, но о конструктивной сущности звуков. Когда при наличии нескольких огласовок одной и той же гласной фонемы возникает затруднение, что же это за единая фонема, которая определяет собою все ее огласовки, но которая сама непроизносима, то полным и даже, можно сказать, окончательным устранением этого затруднения является только диалектика сущности и явления. То, что фонема не произносима – это прекрасно, т.к. вообще никакая абстрактная сущность не произносима. Иначе же возникают всякие толки и перетолки, вплоть до устранения самого понятия фонемы и, особенно, непроизносимой фонемы.

Отбрасывать эти категории сущности и явления на том только основании, что это категории нелингвистические, совсем не является целесообразным потому, что термин «конструкт» – тоже нелингвистический.

Кроме того, нужно твердо помнить, что сущность вовсе не есть только конструкт явления, как и фонема не есть только конструкт физического звука. Сколько бы мы ни обобщали явления, мы всегда будем оставаться в области самого же явления и будем только переходить от более частных фактов к фактам более общим. Так же и физические звуки при любом их обобщении остаются в той же самой звуковой области и становятся только более общими звуками. И вообще, от факта нельзя перейти к понятию факта путем прибавления все новых и новых фактов. Переход от факта к понятию факта или от явления к сущности явления, есть диалектический скачок, т.е. переход совсем в другое качество. Иначе же получится, что либо физические факты уже суть понятия или сущности фактов, либо понятия и сущности фактов все еще остаются физическими. Тем не менее, если огонь обжигает, то понятие огня не обжигает; и если воду можно пить или в ней можно мыться, то понятие воды нельзя пить, и в понятии воды нельзя мыться. Поэтому, если конструкт звука не есть просто физическое обобщение физического факта звучания, а есть особого рода идеализированный объект, т.е. сущность звука, его смысл как именно звука, то отсюда нужно делать и все выводы, и не останавливаться только на одних процессах обобщения.

В-четвертых, все имеющие место в науке, акты абстрагирования вовсе не имеют самодовлеющего значения, но предпринимаются только с одной и единственной целью – это вернуться назад к нерасчлененным и глобальным массам, т.е. вернуться опять в сферу конкретности. Но только раньше, до процессов абстракции мы относились к эмпирической текучести слепо и нерасчлененно, не понимая никаких закономерностей, которыми она управляется и направляется. А теперь, произведя всевозможные расчленения в сплошной эмпирической текучести и возведя ее путем абстракции в то или иное логическое построение, мы с этим построением в руках возвращаемся опять к слепой эмпирической текучести, но начинаем понимать ее уже расчлененно, единораздельно, как некоторого рода закономерность и как научно-проанализированную действительность. В сущности говоря, мы и здесь все время продолжаем идти по пути абстрагирующего мышления. Однако, дойдя до какой-нибудь его вершины и продолжая двигаться дальше на путях абстракции, мы вдруг начинаем замечать, что пройдя через эту вершину, мы совершили новый диалектический скачок, и вместо отхода от конкретного к абстрактному, начинаем идти опять от абстрактного к конкретному. Дальнейшее усложнение абстракции начинает захватывать собою все большие и большие детали конкретного и, таким образом, ведет это последнее все к большему и большему осознанию и мысленному оформлению, т.е. к нахождению в нем реальных закономерностей. Другими словами, те абстракции, которые мы теперь формулируем, возникают уже не в результате прогрессирующего обобщения, но в результате смыслового порождения нашими абстракциями тех самых свойств конкретной действительности, которые мы до сих пор покидали ради получения абстрактных общностей.

Абстрактное мышление отражает действительность. Но действительность есть постоянное творчество новых форм и постоянное саморазвитие, постоянное порождение нового. Иначе оно будет отражением не самой действительности, но только ее неподвижных и мертвых сторон (если таковые в ней имеются). Не мышление создает само из себя и своими средствами новые порождения, но самопорождающая действительность, которая отражается в мышлении, продолжает и в этом мышлении, через это мышление порождать все новое и новое, но, конечно, уже специфическим образом, соответствующим мышлению, как уже отражению действительности.

В связи с этим и в языкознании те, которые работали над структурами и моделями языка, пришли к необходимости создать теорию уже не просто моделей, но порождающих моделей. И никому иному, как именно С.К. Шаумяну принадлежит одна из самых сильных попыток создать теорию именно этих порождающих моделей, о чем мы уже имели случай говорить выше. Основная, исходная языковая модель теперь уже не модель, но генератор, т.е. то, что путем известных правил порождает собою все конкретные особенности живого потока речи. Само собой разумеется, что порождение – это уже не есть конструирование в смысле обобщения, и генератор – это уже вовсе не просто конструкт.

Но тогда позволительно спросить, если теория порождающих моделей является самой существенной и наиболее конкретной частью в структурной лингвистике, то почему же мы должны говорить обязательно о двухступенчатой теории языка? Уже модель звука и сущность звука не сводятся на простое конструирование. Но тем более не сводится на него порождение. В известном смысле порождение есть процесс даже противоположный абстрагированию. Значит, если обозначать лингвистическую теорию по количеству необходимых для лингвистики ступеней познания, то не есть ли эта порождающая, или генеративная модель, уже четвертая ступень познания наряду со ступенями наблюдения, конструктов и сущностных моделей? В нашем предыдущем изложении, как помнит читатель, мы во всяком случае говорили не просто о конструктивной сущности звука, но об его генеративно-конструктивной сущности.

Далее, в-пятых, никакие структуры и модели, никакие конструкты и генерации не будут иметь отношения к языку, если мы забудем, что язык, в первую очередь, есть орудие общения, а именно орудие разумно-человеческого общения. Коммуникативная функция языка не сравнима ни с какими другими его функциями, является их предпосылкой и осмысливает их как раз именно в качестве языковых. Язык, при помощи которого никто и никому ничего не сообщает, вовсе не есть язык.

Структурные и модельные конструкции, взятые сами по себе, существуют, как мы говорили выше, и во всех других науках, не только в языкознании. Если моделирование является чем-то полезным, напр., в физике или в химии, то это ведь еще не значит, что физика есть учение о языке или химия есть наука о языке. Спецификой языка является только коммуникация, а коммуникация эта не сводима ни на абстрагирующее конструирование, ни на наличие конструктурно-сущностной модели. Название «двухступенчатая теория», возникшее в результате констатаций ступеней наблюдения и конструктов, очевидно, не считается с той спецификой языка, которую мы сейчас назвали «коммуникацией».

И, опять-таки, вовсе нельзя сказать, что С.К. Шаумян игнорирует эту языковую специфику. Ему очень близка идея языка как знаковой системы. Он употребляет такие термины как – «десигнация» или «десигнат». Излагая свою теорию абстрактного генератора, он вводит термины «эписемион», «семион» и «пучок семионов». Эти латинские и греческие слова тоже свидетельствуют об актах обозначения, которые, очевидно, оказались здесь полезными для С.К. Шаумяна. Подобного рода термины – «знак», «обозначение», «обозначенное», – имеют, конечно, некоторое отношение к области коммуникации, но они, опять-таки, имеют слишком общее значение и нисколько не вскрывают языковой специфики. Национальные флаги, светофоры, всякие гудки, свистки, эмблемы тоже ведь относятся к знаковой области, но они еще не есть язык в собственном смысле слова. Только термин «коммуникация» в известной мере способен выразить наше представление об языке, как об орудии разумно-человеческого общения. В таком случае, однако, этот термин должен найти для себя место среди тех ступеней познания, по количеству которых обозначается основная теория языка и, следовательно, основная фонологическая теория.

В итоге всех этих толкований двухступенчатой теории С.К. Шаумяна и в результате вытекающих отсюда необходимых к ней дополнений, мы, таким образом, должны говорить не о двухступенчатой теории языка, но, по крайней мере, о пятиступенчатой теории языка, если только само название основной теории языка необходимо должно отражать в себе все те основные ступени познания, без которых немыслим язык. Поэтому мы бы сказали, что фонема есть: 1) генеративно, 2) конструктивная, 3) структурно-сущностная модель 4) глобально-текучего звука в потоке живой речи, имеющая своей целью вскрыть его, 5) коммуникативную интерпретацию. Легко убедиться, что хотя наша критика теории С.К. Шаумяна является вполне принципиальной, тем не менее все указанные нами пять моментов фонемы исследуются самим же С.К. Шаумяном в разных местах его сочинений. Но в тех местах своих сочинений, где он дает определение своей основной теории, он неизменно пользуется термином «двухступенчатая теория». А т.к. исследования С.К. Шаумяна уже получили достаточную популярность у языковедов, то и многие языковеды, желая обозначить теорию С.К. Шаумяна, тоже пользуются этим же названием.

Мы думаем, что это название, фактически, не соответствует тому богатству оттенков, которыми обладает сама эта теория, и потому оно способно вводить, особенно людей неискушенных, в глубокое заблуждение. Говорят, напр., что язык вовсе не есть совокупность конструктов (это само по себе, конечно, вполне правильно), и на этом основании бракуют всю языковую теорию С.К. Шаумяна, хотя, фактически, она ни в каком случае не сводится на теорию только одних конструктов. Поэтому, мы и считаем необходимым помешать этому заблуждению и дать теории С.К. Шаумяна то название, которое она в полном смысле заслуживает, как теория не двухступенчатая, а пятиступенчатая.

В-шестых, наконец, языковая теория С.К. Шаумяна и, в частности, теория фонемы, называть ли ее двухступенчатой или пятиступенчатой, не содержит в себе ровно никаких математических выкладок, а наоборот, является прочной опорой для борьбы с квазиматематической лингвистикой. С.К. Шаумян в конце изложения каждого своего рассуждения употребляет, правда, нечто вроде того, что можно было бы назвать математической формулой. Однако, мы изучили все формулы, употребленные С.К. Шаумяном в двух его больших книгах, «Проблемы теоретической фонологии» и «Структурная лингвистика». Эти формулы получаются так. Изложив и доказав какое-нибудь положение, С.К. Шаумян обозначает латинскими буквами каждый термин, употребленный им в этой теории, а также разными знаками и все логические операции, которые понадобились для этой теории. В результате все данное рассуждение резюмируется при помощи краткой формулы, которая с виду отличается вполне математическим характером, но которая по существу своему является только краткой записью данного рассуждения. Назвать такие формулы математическими невозможно потому, что их нельзя преобразовать для получения каких-нибудь новых выводов, а если они являются уравнениями, то их нельзя решить, чтобы получить искомое неизвестное. Это не математические формулы, но стенографическая запись, которая вполне излишня и неудобна хотя бы потому, что она уже дана раньше не условными знаками, но обыкновенными русскими фразами, а также потому, что она мешает правильному течению мыслей, требуя запоминания рассмотренных понятий в виде буквенных обозначений, так что самому С.К. Шаумяну часто приходится тут же добавлять: «Эту формулу можно прочитать так…» И это прочтение формулы есть та самая краткая запись всего рассуждения, которая уже была дана перед формулой. Чему же тогда служит эта формула? Можно сказать, что С.К. Шаумян раз и навсегда отучил нас от этой «математической» лингвистики, много раз доказав, что тут дело не в математической лингвистике, но в стенографической лингвистике. Стенография же относится к области внешней фиксации научной мысли, но не к ее логическим методам. Математика должна быть образцом науки, но не образцом письменного или печатного шрифта. И если С.К. Шаумян часто пользуется математикой как образцом науки, то он коренным образом отучил нас от пользования математическими буквенными обозначениями, создавая тем самым прочную базу для борьбы с мешающими делу буквенно-математическими обозначениями.

Во избежание всяких недоразумений мы, однако, должны сказать, что широкая публика напрасно продолжает думать о математическом мышлении, как только о количественных операциях. С такой устаревшей точки зрения математическое исследование языка, сводя язык на чисто количественные операции, конечно, является искажением науки о языке, и всякие математические формулы могут производить здесь только смехотворное впечатление. Все это является, однако, недоразумением. Математика уже давно перестала быть наукой только о числовых операциях. Когда, напр., в теории множеств используется идея порядка и упорядоченности, то тут мыслятся не только количественные, а в значительной мере также и качественные операции. При таком новом понимании математического предмета приходится уже заново решать вопрос о применимости математики к изучению языка и решение это часто должно являться положительным.

Как мы сейчас сказали, С.К. Шаумян иной раз пользуется действительными средствами математики для изучения языка; и в таких случаях математическая формулировка уже вовсе не является только стенографией. В качестве примера такого подлинно математического изучения языка у С.К. Шаумяна мы привели бы объяснение им порождающей модели с помощью теории рекурсивных функций[31]. Весьма плодотворным является применение к языкознанию математической теории окрестностей и семейств, что мы и пытаемся предпринять ниже в специальном исследовании. Однако, при таком понимании математики приложение ее к языкознанию является делом не только новым, но и чрезвычайно трудным. И у самого С.К. Шаумяна такое подлинно математическое изучение языка встречается крайне редко. Подавляющее же большинство его «формул» является, как мы сказали, не математическим, но стенографическим; и можно заранее сказать, что сам С.К. Шаумян тоже считает это не математикой, но стенографией. Впрочем, даже и при указанном новейшем понимании математики формулы отнюдь не являются необходимыми, т.к. для языкознания важна определенная структурная организация языкового материала, а не самые формулы математики. Структурное же изучение языкознания должно совершаться все равно без всякой математики, и в математике оно находит для себя только образец или метод, которые могут быть достигнуты достаточно глубоко мыслящим языковедом и без всякой математики.

В заключение скажем, что наши замечания о двухступенчатой теории С.К. Шаумяна мыслятся нами только еще в качестве предварительных. Окончательное же решение всех вопросов, относящихся к данному предмету, означало бы построение уже новой системы общего языкознания, для которой указанная теория С.К. Шаумяна была бы только исходным началом и только необходимым основанием.

Итог

Теперь мы можем подвести итог тому, что мы выше назвали основным принципом фонемы. Фонема есть звук речи, взятый в тождестве с самим собой и в том или другом сходстве или различии с другими звуками, когда она является его непрерывно-текучей конструктивной сущностью, не зависимой от бесчисленного множества своих вариаций в сплошном речевом потоке. Кроме того, получив такое абстрактное понятие фонемы, мы на нем не остановились, а попробовали применить его для осознания того непосредственного и неразличимого, живого потока речи, исходя из которого мы и пришли к нашему абстрактному пониманию фонемы. Последняя только тогда получает свое полноценное значение, когда показано ее обратное возвращение к непосредственности, ее порождающие и коммуникативные функции. Только на этой стадии мы получили полноценную теорию фонемы, поскольку речь идет об ее формальной структуре, без вникания в ее содержание. Модель предмета есть то, в чем предмет дается максимально абстрактно, но одинаково и то, откуда начинается возврат к его расчлененному и закономерному оформлению. Модель предмета есть то, в чем смысловым образом отражается предмет, и то, откуда начинается возврат к предмету, но теперь уже в расчлененном и закономерном виде. Модель есть диалектический узел максимальной абстракции и принципа ее возвращения к исходной, но теперь уже закономерной непосредственности. Когда мы сооружаем модель солнечной системы, то эта модель в точности, хотя и совершенно абстрактно, воспроизводит реальные движения, происходящие в солнечной системе. Но наш планетарий, который есть модель определенного оригинала, именно солнечной системы, потому и является важным инструментом для познания солнечной системы, что мы уже сами можем привести его в движение и, в результате этого движения, видеть всю солнечную систему не в том раздробленном и слепо эмпирическом виде, в каком она представляется нашему невооруженному или пусть хотя бы даже вооруженному глазу, но в виде точной схемы, для которой вовсе не нужно летать по планетам и каждый раз измерять их движения, их изменчивое расстояние от солнца, но которая видна и понятна даже близорукому человеку, помещаясь на каком-нибудь небольшом столе, в одной небольшой комнате или в каком-нибудь специальном архитектурном сооружении. Это-то и есть настоящая модель. И этой модели мы как раз и достигли после обследования всех абстрактных моментов, заключенных в ее оригинале, и после поворота в обратную сторону, опять к этому же глобальному оригиналу, предстоящему, однако, теперь перед нами уже не в глобальном виде, а в виде расчлененного и закономерного целого.

Впрочем, сейчас, после данного нами определения фонемы, мы должны сказать, что и это определение все еще не является окончательным. Ведь всякому бросается в глаза, что подобного рода определение все же является слишком формальным. Однако это есть, как сказано выше, пока еще только основной принцип фонемы, а не раскрытие фонемы в ее полном виде, включая также и ее смысловое содержание. Основной же принцип всякого предмета или явления, конечно, всегда более или менее формален и является только началом раскрытия предмета. Нам предстоит обследование фонемы также и с точки зрения содержащегося в ней смысла, или значения.

Чтобы не сбиться с толку, надо припомнить, что этой содержательной стороны фонемы мы уже касались выше; и тогда – о каком же еще содержании фонемы мы теперь должны говорить? Здесь необходимо отдавать себе полный отчет в том, что мы могли бы назвать уровнем содержания. То содержание фонемы, о котором мы говорили выше, относится к фонеме только с той ее стороны, в которой она оказывается абстракцией только самого звучания как такового. А ведь человеческая речь вовсе не есть только одно звучание. Каждый звук, входящий в человеческую речь или в человеческий язык, обязательно нечто обозначает. Этот звук используется языком лишь постольку, поскольку он входит в человеческое слово, не бессмысленное (иначе оно не было бы словом), но осмысленное. Следовательно, и сам звук несет на себе печать этого смысла, как и соответствующая ему фонема.

Но дело в том, что каждый звук и каждая фонема имеют еще значение сами по себе, независимо от своего вхождения в какую-нибудь самостоятельно значущую словесную структуру. Звук, обозначаемый русской буквой «и», есть, во-первых, соединительный союз; и в этом отношении смысл такого звука не имеет ничего общего с этим звуком «и». Соединительный союз может выражаться и в разных языках выражается совершенно другими звуками, иначе говоря, звук «и», обозначая соединительный союз, в то же самое время имеет и вполне внезвуковое значение, и для этого внезвукового значения этот звук «и» имеет также и самое настоящее звуковое значение. Звук «и» есть не что иное, как именно звук «и», а не что-нибудь другое. В этом отношении звук «и» обозначает именно «и», имеет значение «и», осмысливается как именно «и». А если так, то в этом отношении ему свойственна и своя собственная коммуникация, свое собственное содержание и именно смысловое содержание. Может ли основной принцип фонемы не содержать этого чисто звукового смысла и этой чисто смысловой сущности? Звук «и», взятый как таковой, т.е. без всякого внезвукового значения, тоже имеет свою фонему, и эта фонема тоже есть конструктивная сущность звука «и». А это значит, что ему свойственна также и определенная структура. Он, в своем чисто звуковом качестве, есть тоже модель и притом как конструктивная, так и генеративная. Он тоже возможен только в качестве определенного рода коммуникативного акта.

Вот об этой-то чисто звуковой фонеме у нас и шла речь в предыдущем. Если мы касались коммуникативных функций фонемы, то до сих пор мы имели в виду только само же звучание, без всякой внезвуковой значимости. Могло ли обойтись без такого содержательного подхода изображение основного принципа фонемы? Никак не могло. Однако, вместе с тем ясно также и то, что подобного рода чисто звуковое содержание фонемы, лишенное всякой внезвуковой значимости, в сравнении с языком и речью, все же остается только формальной стороной этих последних. Язык и речь существуют для того, чтобы люди могли разумно общаться между собою и чтобы один человек мог делать любые сообщения другому человеку, не только сообщения о звуках как таковых, но и о чем угодно. Таким образом, то чисто звуковое содержание фонемы, о котором мы говорили выше, вовсе не есть настоящее и всеохватывающее содержание человеческой речи и человеческого языка. Это является только формальной стороной содержания, как является формальной и вся та структура модельных обобщений и модельных порождений, о которой мы говорили выше.

Итак, необходимо изучить фонему и с точки зрения не просто формального, но и всеохватывающего ее содержания.

2. Содержание понятия фонемы

Переходя теперь к раскрытию нашего предмета по его языковому содержанию, мы должны отвлечься от простого формального фиксирования звука как звука в фонеме. Тут мы должны вспомнить, что нас нисколько не интересует звук в отрыве от его языковых функций (т.к. это вообще был бы звук природы, а не специально человеческого языка). Нас сейчас интересуют звуки только в меру их осмысленно-языкового значения. Раскрытие этого осмысленно-языкового значения фонемы и есть раскрытие содержания ее понятия.

Дистинктивная, или смыслоразличительная функция

Установим прежде всего тот непреложный факт, что фонема есть смыслоразличительный акт. Если мы имеем две звуковых последовательности, которые отличаются между собою только одним звуком, занимающим одно и то же порядковое место, причем замена одного звука на другой приводит к разному осмыслению этих последовательностей, то различающиеся в данном случае звуки являются фонемами. Возьмем такие слова как «бал», «бел», «бил», «был». Эти слова отличаются между собою только одним звуком, стоящим на 2-м месте, и замена одного звука другим приводит к разному смыслу взятых нами слов. Это значит, что различающиеся здесь между собою гласные являются фонемами. Это не значит, что данные гласные всюду и везде несут с собою смыслоразличительную функцию. Например, в словах «шкаф» и «шкап» звуки «п» и «ф» не имеют смыслоразличительного характера и потому в данном случае не являются фонемами. Однако при определении фонемы необходимо отвлекаться от отдельных и узко изолированных случаев. Для двух слов «порт» и «форт» и оба только что указанных звука, наоборот, отличаются как раз смыслоразличительным характером. Таким образом, фонемой необходимо считать не только тот звук, который является смыслоразличительным для данной группы слов, но тот, который в данном языке вообще (здесь или там) обладает смыслоразличительной функцией.

Важно отметить, что в общем языковом плане отнюдь не сама фонема вносит различие смысла. Различие смысла вносится человеческим познанием или действием, связанным так или иначе с действительностью или намеренно противоречащим ей. Тут дело не в изолированном и чистом звучании, а дело в том, что звуки языка выражают тот или иной смысл и являются значимыми. Здесь нельзя отрывать звук от его языкового значения и потому нельзя придираться к тому, что сам по себе звук не обладает смыслоразличительной функцией. Мы берем только те звуки, которые действительно обладают смыслоразличительной функцией и называем их фонемами. А что дело тут не просто в одном звучании, как таковом, это ясно само собой.

В существующей фонологической литературе (С.Н. Трубецкой) употребляется также термин «смыслоразличительная оппозиция». Дело в том, что если существует какая-нибудь фонема, она обязательно должна отличаться от другой фонемы. Только в сплошном речевом потоке звуки иной раз настолько сближаются между собою, что их трудно даже различать. Фонология имеет дело исключительно с такими звуками, которые друг от друга отличаются и один другому противопоставляются. Используя латинское слово, обозначающее собою акт противопоставления, необходимо сказать, что всякая фонема есть член той или иной смыслоразличительной оппозиции.

Наконец, тут же необходимо сказать, что фонология имеет в виду не только смыслоразличения, но тем самым и смыслоутверждения. Это ясно само собой.

Нефонемные дистинктивные функции, наличные в фонеме

Различение смысла может пониматься весьма разнообразно, почему и надо стремиться отдавать себе строгий отчет в этом разнообразии.

Звуки речи обладают разной тембровой окраской. Обладает ли смыслоразличительной функцией эта окраска? Очевидно, нет.

Звуки, далее, бывают разной высоты. Обладает ли смыслоразличительной функцией эта высота тона? Очевидно, тоже нет. Однако вопрос этот становится более сложным, если мы обратим внимание на то, что во многих языках высота тона как раз обладает смыслоразличительной функцией. В японском языке слово «цуру» имеет значение: «тетива», если первый слог произносится выше, чем второй; значение «журавль», если, наоборот, выше тон второго слога; и, наконец, значение «удить», если оба слога произносятся по тону на одной и той же высоте.

Таким образом, высота тона тоже иногда является принципом различения смысла. Но, конечно, этот принцип является уже нефонемным.

Точно также ударение само по себе не есть фонема, даже в тех случаях, когда оно является принципом различения смысла. В русском языке смыслоразличительная роль ударения, можно сказать, ничтожна. Но она здесь все-таки проявляется («зáмки», «замкú»), и это мы должны учитывать.

Интонация долгое время трактовалась как нечто для языка случайное и неважное. В последние же десятилетия выяснено ее огромное значение, и, между прочим, выясняется также и ее смыслоразличительная функция. Особенно богат в этом отношении, как известно, китайский язык. Но опять-таки хотя интонация и разыгрывается в самих звуках (правда, она возможна и в нечленораздельных звуках), тем не менее сама интонация еще не есть фонема.

Здесь, однако, мы наталкиваемся на огромную, тоже смысловую область, о которой нужно условиться как мы ее будем понимать и какое она будет иметь для нас отношение к фонеме.

Три коммуникативных типа фонемы

Дело в том, что фонема есть для нас всегда фонема языка. Но язык есть орудие общения. Следовательно, фонема есть орудие общения. Что касается самого принципа коммуникации в языке, то, поскольку этот принцип обладает чрезвычайно общим характером, мы его отнесли к формальной стороне фонемы. Ведь без этого принципа фонема вообще не была бы фонемой, т.е. элементом человеческой речи. Теперь же, поскольку нас интересует по преимуществу содержание фонемы, вполне уместно будет сказать о языковой коммуникации несколько подробнее. Человеческое общение весьма разнообразно и даже бесконечно в своих проявлениях. Карл Бюлер предложил различать три типа языковой коммуникации.

Одна коммуникация выражает внутреннее состояние того субъекта, который что-нибудь сообщает другому субъекту. Такую коммуникацию Бюлер называет экспрессивной. Другая коммуникация имеет своей целью вызывать те или иные чувства в субъекте, воспринимающем то или иное сообщение. Она называется апеллятивной. Наконец, коммуникация может пониматься и как само сообщение, когда мы в известной степени отвлекаемся и от сообщающего и от того, кто принимает сообщение. Эту третью коммуникацию можно назвать экспликативной.

Нечего и говорить о том, что в процессах человеческого общения два первых типа коммуникации играют огромную, даже колоссальную роль. Здесь имеют значение и все фонемные и все нефонемные элементы языка. Когда мы общаемся с человеком, нам часто бывает важно его внутреннее состояние. Тут мы сразу же (а иной раз и не сразу) учитываем и тон голоса человека, с которым мы общаемся, тембр этого голоса и все его интонации, при помощи которых мы проникаем в настроение говорящего, в разные его чувства, эмоции, представления. С нами говорят то вежливо и мирно, то грубо и нахально; нас то хвалят, то унижают; нас то превозносят, то над нами смеются или иронизируют. Все эти бесконечные оттенки человеческой речи выражаются не только цельными словами, но часто и отдельными звуками, их ударениями или их интонациями. Закрыв глаза, мы почти всегда уже одним слухом можем установить, говорит ли с нами мужчина или женщина, ребенок, взрослый или старик. Свои звуки и свои интонации можно наблюдать в разных общественных классах и сословиях, у деревенских жителей, не знающих города, и у горожан, у образованных и необразованных и т.д. Поскольку все эти способы выражения говорящих выступают и в самих отдельных звуках, а не только в цельных словах и грамматически правильно построенных фразах, нет никакой нужды исключать все эти экспрессивные и апеллятивные коммуникации из области фонологии. Нужно только учитывать, что подобного рода проблемы фонологии еще очень мало продвинуты вперед, что для них еще очень мало собрано точно проверенных и хорошо классифицированных материалов и что поэтому сейчас еще очень рано говорить о фонологической науке в этом отношении.

Поэтому те материалы, которыми располагает в настоящее время фонология, относятся почти исключительно к ее экспликативному разделу, и фонемы, о которых мы будем говорить, будут носителями не вообще смыслоразличительной функции, но по преимуществу смыслоразличительной экспликативной функции.

Explicare – значит по-латыни «развертывать», «раскрывать», «распределять», «оформлять», «объяснять», «выяснять», «выражать». Экспликативная функция фонемы, более или менее изолированная от ее экспрессивной и апеллятивной функции, свидетельствует как бы о ее планировке, об ее общем скелете или остове, о царящих в ней структурных отношениях. Следовательно, когда мы говорили, что фонема есть звук, отождествленный с ним самим, и отличающийся от всех других звуков, или что речевой поток является единораздельной и цельной текучестью, то мы, очевидно, имели в виду как раз по преимуществу экспликативную функцию фонемы. Или, когда мы утверждали, что фонема есть конструктивная сущность звука, мы имели в виду именно экспликативную функцию. Мы хотели здесь выставить на первый план осмысленное оформление фонемы, ее логический и осмысленно организованный, равно как и осмысленно организующий принцип. Другими словами, экспликативная функция фонемы заключается в ее смысловой организации и единораздельной планировке, независимо от экспрессии и апелляции.

Дистинктивная функция фонемы, взятая в ее предельном значении

До сих пор мы говорили о фонемах как о носителях смысла, причем под смыслом мы понимали любое значение слова или, по крайней мере, морфемы, далеко выходящее за пределы самого звучания. Звук – это одно, а языковое значение, носителем которого он является, – это другое. Поэтому между звуком и значением, собственно говоря, нет ничего общего кроме того, что звук является носителем и выразителем значения. Однако можно пойти и дальше и не связывать себя определением фонемы каким-нибудь выходящим за пределы звука значением.

В современной лингвистике существует огромная по своей интенсивности тенденция рассматривать не только морфемы, слова или фразы, но и фонемы вне всякого их смыслового функционирования. Многие лингвисты даже бахвалятся тем, что они строят или построили фонологию вне всякого понятия смысла. Возможно ли это, и если возможно, то каким образом?

Необходимо согласиться, что не только фонемы, морфемы, слова или фразы имеют в языке свой смысл, но что имеется полная возможность рассматривать вне всякого языкового смысла и фонемы, и морфемы, и слова, и целые фразы. В самом деле, если мы возьмем такой звуковой комплекс как «аба», то в предметном отношении и в отношении коммуникации этот комплекс совершенно лишен всякого смысла. Прибавляя к нему некоторые звуки и получая такие звуковые комплексы как «даба», «заба», «каба» и т.д., мы опять-таки получаем бессмысленные наборы звуков. Но мы отдаем себе полный отчет в том, что нам ясен смысл «а» и «б» и первых по порядку звуков в других, только что названных сочетаниях.

Разве мы не знаем, что «а» есть именно «а» или что «б» есть именно «б»? И разве это не значит, что «а» имеет свой определенный смысл, именно смысл звука «а», и что также «б» имеет тоже свой определенный смысл, именно смысл звука «б»? Но ведь тогда это значит, что звуки «а» и «б», а также начальные согласные в других приведенных нами словах вполне определенно несут с собою дистинктивную, смыслоразличительную функцию. И разве «даба» ничем не отличается от «аба»? Отличие тут совершенно налицо. И разве звуковой комплекс «каба» ничем не отличается от «заба»? Конечно, отличается. Единственно, что тут можно сказать, это только то, что дистинктивная функция фонемы не выходит здесь за пределы самих же звуков, что бессмысленность подобного рода наборов звуков не есть бессмысленность в абсолютном смысле слова, а только бессмысленность в отношении сообщаемого предмета, в отношении какой-нибудь логической мысли или в отношении какой-нибудь осмысленной коммуникации.

И вообще можно ли говорить о каком-нибудь абсолютном отсутствии смысла и о какой-нибудь абсолютной бессмыслице? Когда мы говорим о бесформенной куче песка или грязи, то в абсолютном смысле слова это не значит, что наша куча не имеет никакой формы. Это – самая настоящая форма, но, правда, пока еще не форма какого-нибудь обработанного и приведенного в норму предмета. Когда мы говорим о безвольном человеке, то это тоже не значит, что наш человек действительно лишен всякой воли. Это значит только то, что воля данного человека проявляет себя каким-то особенным и специфическим образом. Когда мы говорим, что этот музыкант играет и поет неритмично, это не значит, что в его игре или пении отсутствует всякий ритм. Это значит, что ритм у него есть, но этот ритм плохой. В математике мы говорим о нуле, но разве это значит, что нуль есть ничто? Ведь если б это было так, то никакого нуля не существовало бы. А он вполне определенно существует. Он является числом и притом целым числом, а не каким-нибудь дробным, четным числом и даже положительным. Над нулем производятся в математике разные операции, и эти операции подчиняются самым строгим правилам. Даже когда мы произносим «ничто», значит ли это, что мы ничего не произносим и что слово «ничто» не имеет никакого смысла. Ведь «ничто» есть именно не что-нибудь иное, как именно «ничто». Оно является носителем вполне определенного и точного смысла, а, именно, смысла «ничто». Следовательно, «ничто» вполне определенно есть некоторого рода «нечто». Иначе мы никогда не произносили бы слова «ничто» и оно не имело бы для нас ровно никакого смысла.

Из таких примеров вытекает, что бессмысленный набор звуков тоже имеет свой смысл, а именно смысл бессмыслицы. Отсюда следует также и то, что о смыслоразличительной функции фонемы можно и нужно говорить не только в тех случаях, когда она является носителем какого-нибудь незвукового смысла, но и в тех случаях, когда она является носителем смысла самих же звуков, взятых самостоятельно и вполне изолированно. Тут даже нет той одноплановости, которая характеризует собою всякую внесмысловую оценку звуков. Тут есть и своя двухплановость, но только вторым планом является здесь сам же звук. В глобальном виде он действительно лишен двухплановости. Но там, где звук уже осознан как таковой, отождествлен сам с собою и различен со всеми другими звуками, там он уже получил свой собственный смысл, в данном случае не выходящий за пределы его же самого и лишенный обыкновенной языковой семантики.

Такую дистинктивную функцию фонемы можно назвать досемантической, допредметной или беспредметной, докоммуникативной и доязыковой. Однако, собственно говоря, тут есть и своя семантика, и своя предметность, и своя коммуникация, и свой язык. Единственной оригинальностью такой дистинкции и такого смыслоразличения является только то, что мы остаемся здесь в пределах самих же звуков, и наша коммуникация ограничивается только пределами своих же звуков.

Можно сказать даже больше того. Фонемы «баба», «жаба», «раба» несут с собой усложненную дистинктивную функцию, а никак не первичную. Нужно твердо помнить, что звуки, взятые сами по себе, тоже имеют свой собственный смысл, и что им тоже свойственна смыслоразличительная функция, хотя бы мы и не говорили ни о чем другом, кроме как о них самих. Поэтому удобно будет назвать такую дистинктивную функцию фонемы, именно первично-дистинктивной. Если использовать понятие функции и аргумента, имевшее у нас место раньше, то можно сказать относительно этих первичных дистинкций в фонеме, что всякая фонема обладает дистинктивной, или смыслоразличительной функцией так же и в том случае, когда аргументом этой функции являются сами же звуки, взятые как таковые. Поэтому нельзя сказать, что фонема есть результат различения в области означающих. Даже и в бессмысленном наборе звуков эти последние являются не просто означающим, но и означаемым. Иначе, мы не будем знать, что звук «а» есть именно звук «а» и звук «б» есть именно звук «б». Если эти звуки являются для нас не просто беглыми и неуловимыми, неразличимыми звуками сплошного речевого потока, но фонемами, то они являются и означающими и означаемыми одновременно.

Поэтому удобно будет назвать такую дистинктивную функцию фонемы, именно первично-дистинктивной. Она лежит в основе всех прочих дистинкций, которые несет с собою звук. Если бы не было этой первичной, досемантической, дознаменательной дистинкции в пределах одной звуковой области, то были бы невозможны и никакие другие смыслоразличительные функции фонемы. Поэтому необходимость изучения этих первичных, дистинктивных фонем, делается ясной сама собой.

Другое дело – значение такого рода первично-дистинктивных функций фонемы для языкознания. Если мы с полной убежденностью признали необходимость изучения первично-дистинктивных функций фонемы, то сейчас мы с такой же убежденностью должны признать, что это изучение очень слабо связано с проблемами языкознания и, по-видимому, не имеет к нему никакого отношения. Ведь язык же есть орудие общения; и то, что он сообщает, только в редчайших случаях имеет своим предметом звуки, как таковые. В процессах обучения, в изложениях грамматики и вообще в вопросах языкознания звуки, как таковые, в какие бы бессмысленные сочетания они не вступали, конечно, являются своим полноправным и самостоятельным предметом, который обладает также и своим полноправным и самостоятельным смыслом. Но если иметь в виду бесконечную область человеческого общения и человеческих сообщений, то категория этих первично-фонематических дистинкций, само собой разумеется, чрезвычайно мала и применение ее ничтожно. Поэтому справедливость заставляет сказать, что формулируемые здесь нами первичные дистинкции фонемы, может быть и являются в некотором смысле основой языка, но отнюдь еще не являются самим языком. Они являются предметом самостоятельного изучения, но это изучение пока еще не языковедческое, так как язык не есть просто одно звучание.

Однако мы хотели бы, чтобы наше учение о фонеме преследовало бы не доязыковую, но именно языковую цель, поэтому вернемся к обычным языковым дистинкциям звуков языка и будем говорить о смыслоразличительных функциях в обычном понимании, т.е. уже усложненном и вторичном, когда звуки языка свидетельствуют о каком-то реальном человеческом общении, а не ограничиваются только самими собою.

Фонема и морфема

Итак, фонема связана со смыслом слова. Тут, однако, мы встречаемся с другой категорией, которая тоже связана со смыслом слова, именно с категорией «морфема». Морфема есть минимальная значимая в языке единица. В широком смысле слова морфемами необходимо считать и все аффиксы (префиксы, инфиксы, суффиксы), и флексию, и самый корень слова, который можно называть корневой морфемой. Можно ли считать фонему и морфему одним и тем же на том основании, что обе они несут на себе смыслоразличительную функцию? Едва ли это так.

Само собой разумеется, что морфема всегда помогает выявлению фонемы и облегчает нахождение ее среди плохо расчлененного речевого потока. В этом смысле также и лексика, несомненно, полезна для фиксации тех или других фонем. Тем не менее, взяв ряд таких слов, как «дом», «ком», «лом», «ром», «сом» (название одного вида рыб), «том», мы сразу же замечаем, что звуки, занимающие первое порядковое место в этих словах, обладают смыслоразличительной функцией; и все-таки, взятые сами по себе, они, отнюдь, еще не составляют морфемы, хотя и входят в нее. Поэтому правильнее будет сказать, что морфема служит установлению фонемы, но принципиально фонема, взятая сама по себе, не есть морфема, а морфема, взятая сама по себе, не есть фонема.

Если мы возьмем такие два слова как «рог» и «рок», то последний звук этих слов в беглой речи произносится совершенно одинаково. Однако это не значит, что тут мы имеем одну фонему. Поскольку всякая фонема несет с собой смыслоразличительную функцию, то в данном случае при одном и том же фактическом звучании мы имеем две разных фонемы, и установление здесь двух разных фонем облегчено констатацией двух разных морфем или даже двух слов. Это обстоятельство только подтверждает выдвинутую выше концепцию, что фонема не есть просто звук, но отвлеченный конструкт звука.

Что же касается случаев совпадения морфемы и фонемы, то они не так многочисленны и не представляют трудностей для анализа. Так, фонема «и», выступающая ясно из сопоставления таких слов как «пил», «пал», «пел», «пол», «пыл» совпадает в соединительном союзе «и» с морфемой «и» даже с целым словом «и». Но принципиальное отличие фонемы от морфемы не подлежит никакому сомнению.