Алк. Ты, должно быть, говоришь правду.
Сокр. Так нет, добряк, ты вменяешь себе в обязанность смотреть на воспитателя перепелов Мидиаса[266], и на других подобных ему, которые принимают участие в делах гражданских, сохраняя на душе, сказали бы женщины, рабские волосы, и по необразованности, не снимают[267] их, но с варварским своим наречием выходят – не скажу управлять городом, а льстить ему. Смотря на этих-то описываемых мною людей, предаешься ты нерадению о самом себе, чтобы, приступая к столь важному подвигу, и не учиться тому, что приобретается учением, и не упражняться в том, что требует упражнения, тогда как следовало бы приготовиться ко всякого рода приготовлениям[268], чтобы вступить на поприще гражданской службы.
Алк. Твои слова, Сократ, кажутся мне хотя и справедливыми, однако ж я думаю, что лакедемонские полководцы и персидский царь – не превосходнее других.
Сокр. Но рассмотри, почтеннейший, это свое мнение.
Алк. В каком отношении?
Сокр. Во-первых, тогда ли, думаешь, увеличится твоя забота о себе, когда будешь почитать их страшными, или не тогда?
Алк. Явно, что когда буду почитать их страшными.
Сокр. А заботясь о себе, чаешь ли получить какой-нибудь вред?
Алк. Нисколько; напротив, великую пользу.
Сокр. Так вот в твоем мнении и есть уже одно важное зло.
Алк. Правда.
Сокр. Во-вторых, оно и ложно. Смотри на вероятность.
Алк. Как это?
Сокр. Благородные ли поколения, по всему вероятию, дают бытие лучшим природам, или неблагородные?
Алк. Явно, что благородные.
Сокр. А благородных, если они притом и хорошо воспитаны, нельзя ли почитать совершенно способными для добродетели?
Алк. Необходимо.
Сокр. Рассмотрим же сравнительно их и наше происхождение. Хуже ли, думаешь, поколения лакедемонских и персидских царей? Разве мы не знаем, что первые из них суть потомки Иракла[269], а последние – Ахемена[270], и что род Иракла и Ахемена возводят к Персею, сыну Зевсову?
Алк. Но ведь и наш идет от Эврисака[271], Сократ, а Эврисаков – от Зевса.
Сокр. Да и мой – от Дедала[272], благородный Алкивиад, а Дедалов – от Ифеста, сына Зевсова. Однако ж их-то роды, начинаясь ими, восходят до самого Зевса линиею царей, из которых одни всегда управляли Аргосом и Лакедемоном, другие – Персиею, а нередко, как и теперь, Азиею, напротив; мы и сами-то люди частные, и отцы наши. Если бы ты счел нужным указать Артаксерксу, сыну Ксеркса, на своих предков и на Саламин, отечество Эврисака, либо на Эгину, родину Эака[273], жившего еще прежде; то какой, думаешь, поднялся бы смех! Между тем смотри: мы малы не только по отношению к важности рода тех мужей, но и по отношению к их воспитанию. Разве не знаешь, сколь важным преимуществом пользуются лакедемонские цари? Их жены, по закону, охраняются эфорами, чтобы царь не был зачат как-нибудь тайно – от другого, кроме ираклидов. А в Персии он так высок, что никто и не подозревает, будто царственное дитя может родиться от другого рода, кроме царского. Поэтому жена персидского царя охраняется одним страхом. Когда же рождается старший сын, наследник власти, – сперва тут же празднуют все в пределах его царства; потом этот день и в последующие времена, в память царского рождения[274], становится днем жертвоприношений и празднования для всей Азии: напротив, когда рождаемся мы, Алкивиад, тогда, по комической пословице, и соседи что-то не очень чуют[275]. После того дитя воспитывается не какою-нибудь ничтожною женщиною-кормилицею, а евнухами, знатнейшими особами, окружающими царя. На них возлагается как всякое попечение о новорожденном, так в особенности заботливость о его красоте, чтобы, то есть, они развивали и выправляли его члены. Такое занятие доставляет им высокие почести. Достигнув семилетнего возраста, дети знакомятся с лошадьми, ходят к учителям в верховой езде и начинают охотиться за зверями. А когда минет дитяти четырнадцать лет, – берут его к себе так называемые царские пестуны. Они избираются из Персов и составляют отличнейшую четверицу своего времени: это – самый мудрый, самый справедливый, самый рассудительный и самый мужественный. Самый мудрый учит его магии[276], начертанной Зороастром Оромазовым[277]: это наука о богопочитании, рассуждающая и о делах царских. Самый справедливый располагает его следовать во всю жизнь истине. Самый рассудительный наставляет его не подчиняться ни одной страсти, чтобы получить навык быть человеком свободным – действительно царем, не рабствуя, но прежде всего господствуя над собою. Самый мужественный развивает в нем чувство безбоязненности и неустрашимости, и доказывает, что, предаваясь трусости, он уже – раб. Напротив, тебе, Алкивиад, Перикл дал в пестуны одного из домашних слуг, Зопира[278] Фракиянина, по причине старости, человека самого бесполезного. Я раскрыл бы пред тобою и другие черты воспитания и образования твоих противников, если бы это дело могло быть непродолжительно и если бы из сказанного доселе не вытекало всё, что за этим следует. Что же касается до рождения, воспитания и образования тебя, Алкивиад, или всякого другого афинянина, то это, смею сказать, ни для кого не занимательно, исключая тех людей, которые тебя любят. Взглянешь ли опять на богатство, на пышность, на одежды, на шлейфы плащей, на разлияние благовоний, на многочисленные свиты прислужников и на другое довольство персов, – тебе будет стыдно за самого себя, ты увидишь, как далеко отстал от них. Потом, если захочешь обратить внимание на рассудительность, благонравие, ловкость, ласковость, великодушие, добропорядочность, мужество, терпеливость, трудолюбие, стремление к добродетели и честолюбие Лакедемонян; то во всём этом признаешь себя дитятею. А когда еще остановишься на богатстве, и по богатству будешь придавать себе некоторое значение; то и тут мы можем сказать, в каком ты найдешь себя состоянии. Пожелай только обозреть лакедемонские богатства, и узнаешь, что здешнее далеко отстало от тамошнего. Никто не будет сомневаться как в обширности, так и в доброте земли, которою они владеют и у себя, и в Мессине; всем известно, какое множество у них рабов, особенно илотов, также лошадей и другого скота на пастбищах мессинских[279]. Но я оставляю всё это, говорю только, что золота и серебра нет столько в целой Элладе, сколько находится его в одном Лакедемоне[280]. В продолжение многих поколений оно стекается туда от всех Эллинов, а нередко и от варваров, выхода же ему никуда нет. Это точно как в Эзоповой басне лисица говорит льву: следы денег, втекающих в Лакедемон, видны, а вытекающих из него никто и нигде не видит. Отсюда легко понять, что тамошние жители золотом и серебром богаче всех Эллинов, особенно же царь их; потому что важнейшие и бо́льшие из таких доходов назначены царям. Сверх того, не мала и подать, которую Лакедемоняне платят своим государям. Впрочем, как ни велики богатства Лакедемонян, в сравнении с эллинскими, но в отношении к богатству Персов и их царя, они ничего не значат. Когда-то я слышал от человека достоверного[281], – от одного из тех, которые сами ездили к царю: он рассказывал, что проезжал чрез обширную и прекрасную область, простирающуюся почти на целый день пути, и что эту область туземцы называют поясом царицы. Есть будто бы и другая, называемая опять головным покрывалом. Есть и несколько столь же обширных и прекрасных мест, назначенных для украшения царской жены, и каждое из них носит название особого ее наряда. Итак, я думаю, если бы кто матери царя и жене Ксеркса, Аместрисе[282], сказал, что с ее сыном затевает состязаться сын Димонахи, которой наряд стоит, может быть, много как мин пятьдесят, а у самого сына земли в Эрхии не будет и трехсот плетров, то она удивилась бы, на какие же средства полагается этот Алкивиад, затевая вступить в борьбу с Артаксерксом, и кажется, заметила бы, что у него быть не может никаких других способов, кроме старания и мудрости; потому что у греков только это имеет цену. А когда донесли бы ей, что тот же самый Алкивиад решается на такое предприятие, во-первых, не имея от роду и полных двадцати лет, во-вторых, нисколько не приготовившись к тому учением, да сверх того, если любящий его человек советует ему наперед учиться, упражняться, трудиться и потом-то уже состязаться с царем, – он не хочет и утверждает, будто довольно ему быть и таким, каков есть; тогда она, думаю, изумилась бы и спросила: что же бы такое могло быть, на что этот мальчик надеется? и как скоро мы сказали бы ей, что на красоту, знаменитость, происхождение, богатство и способности души; то, видя у своих всё такое, она почла бы нас, Алкивиад, сумасшедшими. Да хоть взять Лампиду, дочь Леонтихида, жену Архидама[283] и мать Агиса (все эти мужи, как известно, были царями): ведь и она, видя, как велики способы ее родных, удивилась бы, кажется, если бы узнала, что ты, столь худо приготовленный, намереваешься состязаться с ее сыном. А не стыдно ли, думаешь, что неприятельские женщины лучше судят о нас, какими нам должно быть, восставая против их граждан, нежели мы – о самих себе? Так поверь, почтеннейший, и мне и дельфийской надписи: «познай самого себя» – что это-то наши противники, а не те, которых ты представляешь, и что из них ни одного не пересилим мы иначе, как старанием и искусством. Если в этом будет у тебя недостаток, то не сделаться тебе славным между эллинами и варварами, к чему ты, кажется, стремишься, как никто ни к чему не стремился.
Алк. В чем же должно состоять мое старание, Сократ? Можешь ли сказать это? Ведь твои слова более всего походят на правду.
Сокр. Пожалуй; однако ж, порассудим вместе, каким бы образом сделаться нам лучшими. Ведь я не говорю, что тебе надобно учиться, а мне нет; потому что между мною и тобою нет другого различия, кроме одного.
Алк. Какого?
Сокр. Того, что мой опекун лучше и мудрее твоего – Перикла.
Алк. Кто же он, Сократ?
Сокр. Бог, который до настоящего дня не позволял мне говорить с тобою, Алкивиад. Веря ему, я утверждаю, что ты ни чрез кого другого не достигнешь знаменитости[284], кроме как чрез меня.
Алк. Шутишь, Сократ.
Сокр. Может быть; однако ж то справедливо, что нам нужно старание. Нужно оно, лучше сказать, и всем людям, но нам-то особенно.
Алк. Что нужно мне, так это неложно.
Сокр. Да неложно, что и мне.
Алк. Что же мы будем делать?
Сокр. Не терять духа и не ослабевать, друг мой.
Алк. Уж конечно не годится, Сократ.
Сокр. Да, не годится; но должно исследовать общими силами. И вот скажи мне: ведь мы объявляем, что хотим сделаться наилучшими? Не так ли?
Алк. Да.
Сокр. В какой добродетели?
Алк. Очевидно – в той, по которой люди бывают добрыми.
Сокр. В чем же они бывают добрыми?
Алк. Явно, что в совершении дел.
Сокр. Каких? тех ли, которые касаются лошадей?
Алк. Нет.
Сокр. Иначе мы пошли бы к конюхам?
Алк. Да.
Сокр. Так скажешь, корабельных?
Алк. Нет.
Сокр. Потому что тогда мы пошли бы к корабельщикам?
Алк. Да.
Сокр. Каких же дел? какие дела совершают они?
Алк. Те, которые свойственны честным и добрым Афинянам.
Сокр. Но честными и добрыми ты называешь умных или неумных?
Алк. Умных.
Сокр. Следовательно, всякий умный – добр?
Алк. Да.
Сокр. А кто неумен, тот зол?
Алк. Как же иначе?
Сокр. Ну вот сапожник умен ли в шитье обуви?
Алк. Конечно.
Сокр. Стало быть, в этом он добр?
Алк. Добр.
Сокр. Что ж? а в шитье одежды сапожник не умен?
Алк. Да.
Сокр. Значит, в этом он зол?
Алк. Да.
Сокр. Так из наших слов вытекает, что один и тот же – и зол и добр.
Алк. Явно.
Сокр. Но неужели ты допустишь, что люди добрые суть также и люди злые?
Алк. Нет.
Сокр. Кого же ты назовешь добрыми?
Алк. Тех, которые в состоянии начальствовать в городе.
Сокр. Верно уж не над лошадьми?
Алк. Конечно нет.
Сокр. А над людьми?
Алк. Да.
Сокр. Больными?
Алк. Не думаю.
Сокр. Плавающими?
Алк. Нет.
Сокр. Собирающими жатву?
Алк. Нет.
Сокр. Так они ничего не делают? или что-нибудь делают?
Алк. Говорю, делают.
Сокр. Что же такое? потрудись открыть мне.
Алк. Они находятся во взаимных сношениях и пользуются один другим, так как мы живем в городах.
Сокр. Значит, ты говоришь о начальствовании над теми людьми, которые пользуются один другим?
Алк. Да.
Сокр. То есть о начальствовании над вахтенными, которые пользуются матросами?
Алк. Не то.
Сокр. Потому что это – дело кормчего?
Алк. Да.
Сокр. Но, может быть, ты говоришь о начальствовании над флейтщиками, которые управляют людьми в пении и пользуются ими в пляске?
Алк. Нет.
Сокр. Потому что это опять есть дело хороводителя?
Алк. Конечно.
Сокр. В чем же бы, по-твоему, люди пользуются людьми, когда можно бывает начальствовать над ними?
Алк. Я разумею людей, имеющих участие в управлении и сносящихся друг с другом; над ними-то начальствовать в городе.
Сокр. Какое же это искусство? Если бы я и теперь опять спросил тебя: какое искусство доставляет уменье начальствовать над людьми, участвующими в мореплавании?
Алк. Искусство кормчего.
Сокр. Потом, над людьми, участвующими в пении, как сейчас говорили, какое знание делает начальником?
Алк. То, о котором ты недавно упомянул, то есть хороводительство.
Сокр. Что ж? а над людьми, участвующими в управлении, какое поставляешь ты знание?
