Помоги проекту - поделись книгой:
Новый наместник по-своему использовал это обстоятельство: он сообразил, что затруднительное сообщение с Римом лишь усилит его власть на богатом острове.
В Сицилию он явился, как всякий наместник, окруженный шумной свитой разнообразного люда, стремившегося к наживе. Первое место, конечно, принадлежало раболепным, готовым ко всем услугам, продажным и льстивым авантюристам греческого и римского происхождения. Тут был и гадатель Волузий, и крикливый глашатай Валерий, и медик Артемидор. Эта свита еще увеличилась туземными прихлебателями, среди которых не последними были нахальные, развратные служители знаменигого храма Венеры на горе Эриксе, к которому наместник весьма благоволил. Иные из этих проходимцев сумели занять выгодные должности по сбору дани, другие получали прибыльное место городского жреца. Но самую видную роль среди всей толпы, суетившейся около правителя Сицилии, играли ловкий, бессовестный и находчивый вольноотпущенник Тимархид и хладнокровный, расчетливый Апроний.
Первый ведал все темные сделки и рискованные предприятия; второй заведовал делами по откупам и сборам даней и пошлин.
Окруженный подобострастной толпой приспешников, уверенный в своих римских друзьях, Веррес зажил невиданно великолепной жизнью, обложивши в свою пользу всех и все в Сицилии данью, наживался и насчет частных лиц и насчет государства. Его казна, несмотря на беспрерывные пиры и увеселения, быстро росла, его собрание драгоценных статуй и художественной утвари походило на громадный музей.
Иногда молва о неслыханных деяниях сицилийского наместника достигала Рима, но многочисленные друзья и отец Верреса умели зажимать рты недовольным и обиженным. Сенат не всегда оставался глух к жалобам, но все ограничивалось одними негодующими разговорами.
Тем временем Гай Веррес жил в роскошных палатах царя Гиерона, не покидая зимой своего богато убранного ложа за столом, который был обильно заставлен отборными яствами для многочисленных гостей хлебосольного и любившего общество наместника.
Весной он отправлялся в объезд своей провинции на носилках, которые несли 8 дюжих носильщиков. С венком на голове, с надушенной коробочкой в руках, он томно возлежал на подушках из драгоценной материи, набитых лепестками мальтийских роз. Прибыв в приморский город, он раскидывал лагерь на прохладном побережье и никогда не утруждал себя подъемом в город, лежавший на высоком утесе. Но наступало лето, и наместник удалялся вместе с сыном отдыхать на роскошную дачу среди сиракузских благоуханных рощ и предавался там самому необузданному веселью.
Естественно, что мало-помалу при полной безответственности своих предыдущих деяний Веррес стал смотреть на Сицилию как на полную свою собственность, которой он мог распоряжаться по полному своему усмотрению. И его страсть к деньгам и пристрастие к мраморным статуям и художественным вещам развились до невероятных размеров.
Как верховный судья, он обложил всех тяжущихся побором в свою пользу. Наследник лишь тогда удерживал свое наследство, если откупался щедрой подачкой Верресу. Если богач-провинциал отказывал ему в чем-либо, то кто-нибудь из приспешников Верреса обвинял дерзкого в хищении или каком-либо другом проступке, и так как судебных заседателей назначал сам Веррес из своей же свиты, то несговорчивый и упрямый провинциал терял вскоре свое добро и разорялся.
Как наместник, он должен был следить за данью, которую вносили сицилийцы римской республике хлебом (десятина). Сбор этой дани брала на себя обыкновенно компания римских откупщиков, уплативши заранее государству крупную сумму. Закон, установленный предшественниками Верреса, предусматривал все злоупотребления. Веррес издал свой закон, выгодный для откупщиков. И откупщики, заплатив крупную взятку Верресу, наживались на сборе хлеба.
Кроме этого хлеба, государство поручало Верресу закупать хлеб на сумму около 36 миллионов сестерциев. Веррес деньги забирал себе, хлеб посылал из своих запасов, которые составлял себе всякими неправдами. Мало того, вместо хлеба или при хлебе требовал денег, которые тоже оставлял в свою пользу.
Земледельцы разорялись; одни с отчаяния бросали свои участки и убегали куда глаза глядят, другие с горя кончали с собой. Страна пустела и безлюдела: в иных местах население уменьшалось вдвое и втрое.
Но главное, что занимало Верреса, это драгоценные статуи и художественно исполненная утварь. Сам он был неплохой знаток в искусстве, а кроме того у него было в свите два опытных оценщика: еще в Малой Азии у него нашли убежище два брата, греки из городка Кибиры, недурные художники, попавшиеся в темных делишках. Они ловко проведывали, где находятся драгоценная посуда, древние, художественно выполненные статуи, и сообщали Верресу, а последний тогда правдой и неправдой добывал чужое добро. Единственным спасением для владельца было откупиться крупной взяткой от этих ищеек. Ни храм, ни частное лицо не были застрахованы от грабежа: где нельзя было взять добром, брали открытой силой.
У богатого гражданина Мессаны Гея была драгоценная божница, в которой стояли: дивная мраморная статуя Эрота работы знаменитого Праксителя и медная статуя Геракла работы не менее знаменитого Мирона, чудные медные изваяния дев, несущих корзины на головах (конефоры). Веррес заставил все это продать себе за 6500 сестерциев (3473/4 руб. на наши деньги[6]). Были у того же Гея роскошные ковры: их взяли даром. В Лилибее у богатого Диокла Попилия унесли все золото и серебро из горки, у другого – драгоценную кадильницу, у третьего – серебряных изящных лошадок, у иных снимали прямо с пальцев приглянувшиеся перстни. Иногда Веррес приказывал принести всю драгоценную утварь со всего города и выбирал для себя самое лучшее. Часто он довольствовался тем, что снимал и сдирал резьбу с драгоценных сосудов и накопил ее у себя так много, что открыл у себя мастерскую, для того чтобы приладить к своим кубкам и сосудам награбленные резные украшения. Восемь месяцев работали даром созванные со всей Сицилии искусные резчики и литейщики.
Недобрый случай привел в Сиракузы сирийского царевича Антиоха на перепутье из Рима. Веррес выпросил у знатного гостя, как будто только для того, чтобы посмотреть, драгоценный канделябр, осыпанный камнями, и дивный ковшик из самоцветного камня; восхитился – и не вернул. Когда же обобранный царевич стал просить о возврате своих вещей, Веррес велел сказать ему, чтобы он поскорее убирался восвояси.
Из Сегесты взята была статуя богини Дианы, из Тиндарея – статуя Гермеса, из Агригента – статуя Аполлона работы Мирона, из Энны – статуя Деметры, из храма Афин в Сиракузах – картины и портреты сицилийских царей; мало того, двери последнего храма были ободраны: от них оторвана была художественно выполненная голова змееволосой Горгоны.
Немало внимания уделял Веррес и художественному шитью: не менее восьми ткацких мастерских в домах разных богачей выделывали ему ковры.
Всякий протест наказывался строго и неукоснительно: одного несговорчивого городского голову Веррес велел посадить в зимний холод голым на конную статую консула Марцелла, стоявшую на городской площади, и держал его там до тех пор, пока ему не выдали требуемой суммы.
Наместник собирал и организовывал армию и флот в своей провинции. И из этой своей обязанности Веррес сумел извлекать большой доход. За деньги он освобождал солдат и матросов от службы и скоро довел сицилийский флот до такого тяжкого состояния, что однажды пираты разбили и сожгли его. Чтобы скрыть следы своего небрежного командования, Веррес казнил почти всех капитанов, за исключением адмирала, который был обязан своим назначением тому, что имел очень красивую жену. Пираты, если они случайно попадали в плен, без труда выкупались на волю, а слухами о мятежных невольниках Веррес пользовался для того, чтоб сорвать с помещиков крупную взятку. Чувствуя себя неограниченным владыкой Сицилии, Веррес скоро перестал щадить и римских граждан. Достаточно было неодобрительного отзыва о Верресе, чтоб неосторожного бросили в знаменитые сиракузские каменоломни. Старика Сервилия за резкие слова ликторы наместника публично избили до смерти. Одних неудобных людей казнили как шпионов, других вели на казнь украдкой, тщательно закрыв им голову.
Некто Гавий успел убежать из тюрьмы и неосторожно похвастался, что отомстит Верресу по приезде в Италию. Смельчака схватили в тот момент, как он садился на корабль в Мессине, и доставили к Верресу. Раздраженный наместник велел высечь розгами несчастного, который напрасно твердил, что он римский гражданин. Затем Гавия распяли на кресте на таком месте, откуда виден был пролив, по которому он надеялся бежать в Италию.
Сицилийцы были так запуганы Верресом, что один город за другим воздвигали ему статуи, триумфальные арки, учреждали праздники в его честь («Веррины»), приветствовали криками «спаситель», соорудили дорогую статую в его честь на римском форуме.
Но едва увез он свои богатства и явился другой наместник, как всюду во всех городах Сицилии статуи Верреса были низвергнуты, и выборные от всех почти городов Сицилии явились просить Цицерона выступить от их имени обвинителем Верреса в суде о вымогательствах.
Цицерон стяжал себе добрую славу в Сицилии еще в 75 году, когда был квестором при наместнике Сексте Педуцее. Теперь он искал должности эдила, добивался популярности и не побоялся вступить в борьбу с влиятельной сенатской партией: народная партия, к которой примыкали Помпей и Красс, все более забирала силы. Напрасно сенатская партия напрягала все усилия, чтобы спасти Верреса, которого считала все же своим. Противником Цицерона выступил знаменитый находчивостью и беззастенчивостью приемов защиты Квинт Гортензий. За Верреса же вступились и Метеллы, которые считали себя с ним в родстве. Прежде всего, враги Цицерона попытались сорвать дело. Бывший квестор Верреса Цецилий потребовал перед председателем судебной комиссии, чтобы право обвинять Верреса было передано ему, как оскорбленному Верресом. Но Цицерон искусно доказал, что Цецилий был не обиженным, а соучастником Верреса, и претор утвердил обвинителем Цицерона. После того Цицерон потребовал 110 дней для производства следствия в Сицилии. На другой же день один из друзей Верреса предъявил обвинение одному из бывших македонских наместников, причем потребовал для следствия 108 дней. Расчет был ясен: дело македонское начнется раньше, затянется, и придется составлять новую судебную комиссию для Верреса. Но судьба была против Верреса. В новую судебную комиссию не попали те подкупные сенаторы, на которых возлагал надежды Веррес. И компания ходатаев по судебным делам, которая за большую сумму денег взялась было провести подкуп, отказалась от него. Между тем настали выборы на 69 год. Веррес не жалел денег на подкуп избирателей. И консулами были выбраны защитник Верреса Гортензий и один из Метеллов. В числе преторов выбрали другого Метелла, которому кстати же по жребию досталась должность председателя в судебной комиссии о вымогательствах.
Обрадованные такой удачей, Веррес и его друзья считали уже свое дело выигранным. Их торжество омрачил только неожиданный для них успех Цицерона, которого выбрали эдилом. Веррес напрасно тратил деньги, чтоб провалить кандидатуру Цицерона. Но теперь компания ходатаев снова взялась за дело Верреса, чтобы оттянуть его слушание до следующего года. Гортензий мог затянуть и речь и допрос свидетелей, а на следующий год и он и претор Метелл произвели бы на судей сильный нажим в пользу Верреса. Цицерон еще раньше принужден был с большими усилиями добывать улики против Верреса в Сицилии: новый наместник Сицилии, тоже из фамилии Метеллов, всячески старался помешать и затруднить работу Цицерона. Веррес даже попытался организовать покушение на жизнь своего обвинителя. Но все старания врагов пропали даром. Цицерон, за спиной которого стояла сильная народная партия, своей энергией преодолел все препятствия. При помощи раздраженных и озлобленных сицилийцев он запасся массой документов и стал действовать решительно. Он сократил свою речь и прямо принялся за допрос свидетелей. Волей-неволей Гортензию пришлось сделать то же самое. Показания раскрыли такую ужасную картину грабежей и насилий, что Веррес и его защитники, которые пытались было возражать, смолкли и угрюмо стали дожидаться конца разбора дела. Цицерон стал теперь готовиться к решительному бою, но Веррес уже отчаялся в успехе. Поразительное искусство обвинителя захватило и судей и все общество, и Веррес сам добровольно удалился в изгнание. Комиссии пришлось постановить заочный приговор. Громким ликованием встречена была буква С, стоявшая на дощечках судей (Condemno – «ocyждаю»). Комиссия приговорила вознаградить несчастных сицилийцев ста миллионами сестерциев (5 350 000 р. зол.) после продажи конфискованного имущества Верреса. Едва ли сицилийцы получили эти миллионы: Веррес заблаговременно припрятал и увез львиную долю своего добра. И с той поры жил он, теша свой взор награбленными сокровищами с жадностью и страстью скряги, дрожа за участь каждого кубка и каждой вазы, покамест, храбро защищая свои статуи и вазы от хищного ока Антония, не погиб от руки убийцы в один год со своим знаменитым противником, Марком Туллием Цицероном, занесенный в список осужденных на смерть тримвирами 43 года.
Заговор Катилины
Был июнь 64 года до P.X. Огромная площадь Марсова поля была полна волнующимся и возбужденным народом. Происходили консульств выборы, и на этот раз на них стеклось так много народа, как никогда еще не было на памяти римских граждан. Особенно много пришло крестьян; они явились ко дню выборов из самых отдаленных мест Италии – с берегов Падуса (По), из Южной Апулии и из горного Самниума. Их возбужденные лица, их тревожные голоса были видны и слышны во всех концах площади; они обращали теперь на себя не меньшее внимание, чем толпы римских пролетариев – обычных участников выборов в более спокойные времена. Что же наполнило теперь взволнованным народом Марсово поле, в прежние годы едва на одну четверть занятое в дни выборов, что создало такое тревожное и приподнятое настроение среди римских граждан? Всем было известно, что на этот раз народная партия выставила кандидатами в консулы своих людей и что в случае успеха будут предложены самые широкие реформы в пользу неимущих – и относительно наделения крестьян землей, и относительно освобождения несостоятельных должников от тяжести долгов. Уже с давних пор крестьяне страдали от малоземелья, и ни реформы братьев Гракхов, погибших в неравной борьбе с аристократией, ни старания других народных вождей, живших после них, не поправили их бедственного положения; наоборот, теперь безземельных и малоземельных оказалось еще больше, чем прежде; над многими из них нависла, кроме того, и невыносимая тяжесть долгов, которые они наделали в трудные минуты, прибегнув к услугам ростовщиков. Их горькую судьбу делили с ними многочисленные городские пролетарии, также по горло завязшие в долгах и не знавшие, как с ними расплатиться. Теперь надежды всех этих разоренных людей снова ожили, и от народных кандидатов в консулы они ожидали такого же облегчения своей участи, какое когда-то обещали их предкам знаменитые братья-трибуны. Но среди больших ожиданий и надежд было и много сомнений. Вожди народной партии указывали им как на наиболее желательных кандидатов в консулы на Л. Сергия Катилину и Гая Антония.
За них хлопотал народный любимец Гай Юлий Цезарь, щеголь и аристократ, еще недавно, в бытность свою эдилом, не пожалевший почти всего своего состояния, чтобы устроить для народа великолепные игры; в их пользу старались и бесчисленные прислужники самого богатого в Риме человека – Марка Красса; они без счета раздавали деньги тем, кто соглашался голосовать за Катилину и Антония. «Но, – думали многие в народе, – кто поручится, что эти люди, которые теперь называют себя друзьями народа, не преследуют своих личных целей, не стремятся только к власти? Правда, Цезарь умен, красноречив, щедр и храбр; но ведь для всех очевидно, что он страшно честолюбив; все, что он говорит и делает, выставляется им напоказ, чтобы все это видели и об этом знали; и когда он с помощью народа сам достигнет власти, еще неизвестно, как он ею воспользуется. А Красс?.. Ведь этот человек прежде числился в рядах приверженцев самого заклятого врага народа, Люция Суллы; чуть не все помнят, что он свое огромное состояние нажил во время сулланских проскрипций, скупая за бесценок отнятый у противников Суллы имения; даже среди собравшихся здесь на площади есть много крестьян, согнанных 18 лет тому назад ради него и ему подобных со своих земель – только за то, что они когда-то бились в войсках Мария. А сколько людей разорил он, требуя непомерных процентов за взятые в долг деньги! И такой-то человек выставляет теперь себя защитником народных интересов!
Но еще больше толков и сомнений возбуждали личности самих кандидатов на консульское звание, и особенно самого видного и заметного из них – Катилины. Чего только ни рассказывали про него! С ранних лет он будто бы погряз в пороках; говорили, что он убил свою первую жену, шурина и пасынка, что на его совести вообще много убийств и других преступлений, что для него насилия, клятвопреступления, разврат, интриги – только обычное времяпровождение. Не было злодеяния, в котором бы его ни упрекали, не было порока, которого бы ему ни приписывали. Припоминали, что и он, в числе многих других нобилей тех времен, начал свою карьеру в рядах сулланцев и, подобно Крассу, немало поживился во время сулланских проскрипций. И если теперь он не был так богат, как Красс, и числился даже в рядах разорившихся нобилей, то только потому, что с молодых лет он был необычайно расточителен и деньги не держались у него в руках.
Мало хорошего говорили и про второго кандидата народной партии в консулы – про Антония. И он, вспоминали пожилые люди, нажил себе состояние нечистыми способами при Сулле, но так же быстро его растратил, как и Катилина, и теперь весь по горло запутался в долгах. Если и существует разница между Катилиной и Антонием, говорил один из заклятых врагов обоих, Квинт Цицерон, брат знаменитого оратора, то только та, что Катилина не боится ни богов, ни людей, а Антоний пугается своей собственной тени; и в то время как Катилине никто не отказывал в храбрости, уме и железной воле, про Антония даже и его друзья говорили, что это человек посредственный, без больших дарований. И многие вспоминали крылатые слова Квинта Цицерона из письма к его брату, появившемуся незадолго до выборов: «Избрать Катилину и Антония вместе – это значит одним ударом вонзить два кинжала в грудь республики!»
Так говорили в народе о кандидатах, выдвигаемых народной партией, и многие с сомнением качали головами и спрашивали себя: стоит ли голосовать за людей, которые так много обещают в пользу народа, но о которых идет такая дурная слава? Но другие возражали им, что не всякому слуху можно верить: «Да, – говорили они, – про Антония и особенно про Катилину рассказывают много дурного, но от кого идут все эти слухи? От врагов обоих, а всего больше – от Марка Туллия Цицерона, который сам метит на предстоящий год в консулы; а уже известно, что, если Цицерон захочет кого очернить, то он сумеет это сделать, как никто другой. Ведь чернить своих противников на выборах в Риме, даже и заведомо ложно, в Риме уже давно перестало считаться дурным делом, и Цицерон делает то же, что и другие, только с большим талантом и красноречием. Вы редко посещаете Рим, – прибавляли они, обращаясь к крестьянам, – а мы, завсегдатаи форума и Марсова поля, прекрасно знаем, что почти никто из тех, кто домогается важных должностей, не избег упреков в самых возмутительных преступлениях. Здесь в школах известных ораторов прямо обучают, в каких преступлениях удобнее обвинить своих противников, чтобы вернее достичь успеха; ученики заучивают там списки всевозможных злодеяний, а потом с ораторской трибуны бросают их в лицо своим противникам, не потрудившись даже приспособить свои обвинения к обстоятельствам дела и к личности соперника. Ведь сам Цицерон признался однажды, что обвинять в убийстве вошло у ораторов в обычай. А стоит ли придавать веру теперешним обвинениям Цицерона, можно видеть хоть из того, что тот же Цицерон совсем еще недавно, когда Катилина не становился ему поперек дороги, взялся защищать его от возведенных на него врагами обвинений во взяточничестве. Мы не говорим, что Катилина и Антоний во всем чисты и безупречны. Правда, что оба они – сулланцы и что не в их характерах – прямота и беспристрастие; но они ничуть не хуже многих других представителей знати, которые добивались влиятельных должностей и успешно достигали своей цели; вполне безупречных людей, которые взялись бы защищать народное дело, вроде братьев Гракхов, вы не найдете среди теперешних деятелей. И к тому же что нам за дело до их личной жизни и качеств характера, если они обещают провести такие законы, которые выручат нас, бедняков, из нужды и избавят от тирании богатых и знатных? Мы знаем, что Катилина снова хочет сделать нас из рабов гражданами, вернуть крестьян к их сельским очагам и вырвать должников из рук кредиторов, а больше нам ничего не нужно. А уж Катилина добьется того, чего захочет. Ведь это – человек железной воли и большого ума; он умеет и хорошо говорить, и подчинять других своему влиянию. Он одинаково храбр на поле битвы и находчив на народной площади. Дайте ему свои голоса, и он сделает вас снова достойными звания римских граждан».
Но большинство крестьян не было убеждено этими речами защитников Катилины и продолжало с сомнением качать головами. С одной стороны, уже слишком много дурного они слышали о Катилине, и им не верилось, что все это можно было выдумать, а с другой – они слышали, а многие из них видели сами, что вокруг него, народного кандидата, всегда много толпилось людей совсем не из народа – разорившихся аристократов, молодых кутил или заведомых честолюбцев. Все они любили широко пожить, запутались в долгах, и проект прощения долгов, который предлагал Катилина, был для них выгоден. Это было вполне понятно, но крестьянам, привыкшим у себя в деревнях к простой и бесхитростной жизни, не нравилось, что тот, кто выставлял себя защитником народа, дружил с этими расфранченными и раздушенными людьми, одетыми всегда по последней моде, с завитыми бородами и длинными тщательно выглаженными рукавами.
Вот и теперь Катилина стоит недалеко от ораторской трибуны, окруженный этой обычной свитой из знатных молодых щеголей и время от времени перебрасывается с ними отрывочными замечаниями. Как и они, он щегольски одет, но, в противоположность этим молодым людям с потрепанными лицами и вялыми движениями, его внешний вид изобличает в нем человека с крепким здоровьем и сильными мускулами. Недаром про него говорили, что он мог проводить несколько ночей сряду без сна, что для него ничего не стоило в зимнюю стужу лежать на голой земле или целыми днями обходиться без всякой пищи. Подвижные черты его всегда бледного лица дышали неукротимой энергией; но временами они нервно подергивались и в такие мгновения приобретали несколько неприятный, даже отталкивающий вид; тогда и глаза его, обычно тусклые, загорались внезапным, несколько диким блеском, часто пугавшим его собеседников.
Катилина долго и сосредоточенно смотрел в наполнявшую площадь толпу; наконец он увидал находившуюся недалеко от него небольшую кучку крестьян, пришедших из отдаленных местностей Этрурии, которых он уже давно знал и сумел привлечь на свою сторону. Быстро распрямив свою согнутую до этого времени спину, он торопливой, решительной походкой подошел к ним и, окинув их острым взглядом, загоревшимся привычным для него странным блеском, тихо, но отчетливо отчеканивая каждое слово, сказал: «Это вы – Марк, Гай, Люций и Спурий? Помните ли вы свои обещания? Готовы ли вы на все?» – «Помним и готовы, – ответили те так же тихо, – но мы еще надеемся, что тебя выберут консулом и ты осуществишь свои намерения, не сходя с законного пути». – «Надейтесь всегда на худшее, – сурово и резко оборвал их Катилина, – и тогда никакое несчастие не застанет вас врасплох». Затем, смягчив несколько голос, он так же тихо и отчетливо сказал: «Нам предстоит тяжелая борьба, может быть, смерть; но лучше умереть с сознанием своего достоинства, чем жить в унижении, игрушкой в руках других. Не так ли, товарищи?» – «Так, – ответил один из крестьян, – мы готовы идти, куда ты прикажешь, вся наша надежда на тебя». «Надейтесь больше на себя, – снова резким и на этот раз несколько повышенным голосом, чтобы его слышали другие, сказал Катилина. – Ваше торжество зависит от вас самих. Нужно только решиться, а прочее сделается само собой. Можно ли мужественным и умным людям сносить, что нобили и всадники зарылись по горло в сокровищах и расточают их, срывая горы и вырывая пруды, подобные морям, а у вас нет средств и на самые действительные и крайние нужды; у них по несколько домов, а у вас и своего домашнего угла нет! Они украшают свои жилища картинами, статуями и дорогими вещами, во всем излишествуют, и все-таки не знают конца своим сокровищам, а у вас в доме – нищета, а вне дома – требования кредиторов! Мужайтесь же и помните, что смелым людям выпадает достойная награда!» Сказав эту маленькую, по-видимому заранее подготовленную, речь, Катилина той же быстрой и торопливой поступью, какой подошел к этрусским крестьянам, отошел от них; через минуту его глаза снова потеряли свой блеск, а лицо приняло прежнее выражение сосредоточенного и напряженного внимания…
В другом конце площади стоял Цицерон. Высоко подняв свою голову и красивыми складками подобрав белую тогу, он с плохо скрываемым торжеством смотрел на толпившуюся кругом него знать. Еще бы! Ему, безродному человеку, которого природные аристократы считали выскочкой и чуть не проходимцем, в этот день та же самая природная знать воссылала хваления и называла его своим спасителем; она забыла его острые насмешки и теперь, не надеясь провести в противовес Катилине и Антонию ничтожных кандидатов в консулы из своей собственной среды, сама умоляла его выставить кандидатуру и обещала с своей стороны всяческую поддержку, лишь бы только он защитил их собственность и их права от покушений катилинариев[7]. Заветная мечта Цицерона проникнуть в среду избранного общества, в круг высшей римской знати, до сих пор от него сторонившейся, теперь осуществлялась, и глаза его сияли гордым блеском удовлетворения. Он не сомневался в своем избрании. Ему было известно, что римская знать не поскупилась на подкуп избирателей в его пользу, но и помимо этого разве его имя мало говорит римскому народу? Ведь народ помнит в нем защитника Секста Росция из Америи, которого обвинял в отцеубийстве такой влиятельный человек, как Хризогон, вольноотпущенник Суллы, помнит, что он не побоялся мщения тогда еще всесильного диктатора за своего любимца; помнит народ и то, с каким смелым красноречием 10 лет спустя после этого Цицерон громил в своих речах корыстолюбивого и жестокого наместника Сицилии Верреса, унижавшего и разорявшего сицилийских жителей, и требовал для него примерного наказания, несмотря на то что на защиту его стала чуть не вся сенатская аристократия. Все это помнит народ, и многие будут голосовать за него и теперь, ожидая от него той же защиты народных интересов, что и в прежние годы…
Между тем среди толков и разговоров пришло время и голосования. Соискателями на консульскую должность выступили целых семь кандидатов, но, кроме Катилины, Цицерона и Антония, на остальных четырех народ мало обращал внимания. Все это были люди знатные, но совершенно незначительные, и, кроме немногочисленной кучки личных друзей и подкупленных избирателей, никто не собирался за них голосовать. Длинной вереницей потянулись избиратели через особые мостики в огороженное плетнем место, бросая при переходе через мостки в избирательный корзины навощенные таблички с нацарапанными на них именами кандидатов[8]. На этот раз голосование продолжалось долго, потому что велико было и число избирателей; когда все подали свои таблички, то еще дольше, как казалось утомленному народу, продолжался их подсчет в цензорском доме. Наконец, уже поздним вечером вышли глашатаи и громкими голосами объявили результаты голосования. Избранными оказались Марк Туллий Цицерон и Гай Антоний; Катилина не был выбран, получив только на несколько голосов меньше, чем Антоний, и от народной партии прошел только один, и притом наименее способный и влиятельный кандидат. Аристократия торжествовала, потому что ей было известно, как нетверд в своих взглядах Антоний и как легко было склонить его обещанием выгод в противоположную сторону. Но и народ был доволен, надеясь, что Цицерон будет его защищать по-прежнему. Он верил в Цицерона и думал, что он вместе с Антонием приложит все усилия к тому, чтобы поправить бедственное положение городских и сельских жителей; поэтому-то избрание Цицерона в консулы народ приветствовал бурными криками восторга; имя Цицерона повторялось присутствовавшими так много раз, что сам народный избранник позднее с торжеством говорил: «Меня провозгласил консулом не только голос глашатая, но и голос народа римского».
Прошло после этого несколько месяцев, и наступило время, когда вновь избранные консулы должны были вступить в свою должность (избрание в консулы обыкновенно происходило в июне, но избранные лица получали власть и полномочия консулов лишь с 1 января следующего года). Все это время народ продолжал волноваться, и среди него шли всевозможные толки. Одни, как и в день выборов, по-прежнему надеялись, что Цицерон окажется настоящим народным консулом и поможет народу поправить его дела; но другие горячо им возражали: «Разве вы не видите, – говорили они, – чем стал теперь Цицерон и чего можно ждать от него народу? Ведь на выборах за него голосовала вся знать, и теперь он будет только о том и думать, как бы ей отплатить за свое избрание. Нет ничего в мире, что он ценил бы выше славы, а теперь он понял, что знатные люди и богачи с тысячами их клиентов и прислужников, с влиянием, каким они пользуются на народ, с уважением, какое до сих пор возбуждают славные дела их предков, скорее сумеют возвеличить и прославить его имя, чем толпы римских граждан, полунищих и бессильных, готовых во всем следовать за своими вождями. Слышали ли вы, что ему уже удалось уничтожить противодействие Антония тем, что он уступил без жребия этому задолжавшему человеку доходное наместничество в Македонии? И теперь вы увидите, что, правя без помехи, Цицерон поведет дело так, что год его консульства будет торжеством не народа, а аристократии».
Такие толки шли среди народа, и все возраставшее народное волнение предвещало, что год будет очень неспокойным. Те из народа, которые разочаровались в Цицероне и не имели никаких надежд на него, с нетерпением ждали, что предпримет Катилина. Но Катилина как-то стушевался, и в течение целого ряда месяцев в Риме о нем почти ничего не было слышно. Ходили только неясные слухи, что он в это время много ездил по Италии, вступал в разговоры с сельскими жителями и склонял их на свою сторону, но определенного про него никто ничего не знал. На время внимание народа даже привлек на себя другой деятель. Это был один из вновь избранных народных трибунов Публий Сервилий Рулл, который предложил новый закон о наделении бедных римских граждан землей. По этому закону предполагалось скупить земли у всех желающих их продать, а деньги для покупки земли взять из государственных доходов Рима – из налогов на провинциальных жителей, из военной добычи и т. п. Проект Рулла возбудил в народе очень большие ожидания; как будто бы снова возрождались времена Гракхов, и обезземелевшимся крестьянам открывалась возможность опять получить земельные наделы. Говорили, что молодой Цезарь и богач Красс обещали свое содействие Руллу. У них были при этом свои расчеты. Рулл предлагал отдать раздачу земли и распоряжение всеми государственными деньгами, предназначенными для покупки земель, особой комиссии из 10 человек, и Красс с Цезарем были уверены, что они не только попадут в эту комиссию, но и займут в ней самое влиятельное положение. Было основание предполагать, что и Катилина со своими товарищами тоже сочувствовал предложению Рулла, хотя хорошо об этом никто не знал. Зато Цицерон оказался самым решительным противником Рулла. Теперь-то и оправдались опасения тех, кто говорил, что Цицерон передался на сторону знати и богачей и отвернулся от простого народа; но и теперь он, выступая против народных интересов, надевал на себя личину любви к народу. На народном собрании, которое было созвано для обсуждения проекта Рулла, он горячо убеждал народ, что будет настоящим народным консулом и приложит все усилия к тому, чтобы обеспечить для народа мир, спокойствие и свободу. «Рулл, – говорил он, – хочет отдать распоряжение всеми казенными средствами и всем земельным делом в руки 10 человек. Не ясно ли, что они захватить в свои руки почти царскую власть, станут настоящими тиранами республики, перед которыми будут бессильны и права римских граждан? А для вас, римских граждан, – восклицал Цицерон, – обращаясь к толпе римских пролетариев, – что готовит Рулл? Полунищенскую жизнь крестьян, привязанных к своим маленьким наделам! Не откажетесь же вы ради тяжелого труда крестьянина от своих преимуществ, которыми вы пользуетесь здесь, от милостей знати, от свободной жизни, от прав голоса, от возможности лицезреть город, форум, игры, празднества и все, что здесь есть прекрасного. Не променяете же вы на отдаленные пустыри и болота Италии все городские блага и удовольствия, весь этот блеск республики?» Для городских жителей, привыкших жить на подачки богатых людей и привязанных к городским развлечениям, язык Цицерона был вполне понятен, и так как на этот раз на народном собрании по обыкновению присутствовало большинство горожан, то речь Цицерона имела успех; еще раз умелым обращением к привычкам городской толпы ему удалось привлечь к себе народ. Только крестьяне, стоявшие небольшой группой в задних рядах народного собрания, встретили его речь открытым ропотом, но на их протестующие голоса ни сам Цицерон, ни собравшиеся горожане не обратили внимания. Кроме же этих немногих крестьян, никто, ни даже народные трибуны, не решились выступить с возражениями против знаменитого оратора, и он мог торжествовать победу – по крайней мере внутри стен города Рима. А вскоре после этого стало известно, что Рулл, не уверенный в успехе своего предложения, снял его с очереди.
Прошло после этого еще несколько месяцев, а о Катилине по-прежнему было слышно мало. Но вот, наконец, наступил срок для новых консульских выборов на 62 год, и в Риме стало известно, что Катилина и на этот раз выставляет свою кандидатуру. Как и в прошлом году, на выборы сошлось довольно много крестьян, но знатные и богатые люди пустили в ход подкуп в таком размере, как никогда. Толпы клиентов окружали каждого сенатора, шедшего через избирательные мостки; всадники явились почти в полном составе, а в ближайшем храме на случай возможных беспорядков был расположен отряд солдат. Катилина не мог устоять против направленного в пользу его противников потока денег и против неясных слухов о его порочности и недостойной жизни: за него было подано еще менее голосов, чем в прошлом году, и избранными оказались кандидаты аристократической партии – Децим Юлий Сильван и Люций Лициний Мурена.
Тогда Катилина, не надеясь более провести свою реформу законным путем, стал готовить восстание против римского правительства.
Одною глухою осенней ночью с разных концов столицы к дому всадника Марка Порция Леки пробирались несколько десятков человек. Они шли, избегая шумных улиц и площадей, без сопровождения слуг, не пользуясь даже фонарями, озираясь по сторонам. У всех под одеждой было спрятано оружие. Подойдя к дому Марка Леки, они тихо стучали железным кольцом, укрепленным в двери; привратник, ожидавший их в передней, немедленно впускал их и тотчас же снова запирал дверь. Наконец, все те, кого ожидали, сошлись: тут были по большей части люди, принадлежавшие к высшему слою римского общества, сенаторы и всадники; но они были известны всему Риму тем, что не дружили с остальными членами своего сословия: одни из них разорились, впали в долги и сблизились с демократами; другие искренно сочувствовали планам народной партии. Тут были городской претор П. Лентул, сенатор Л. Варгунтей, молодой Гай Корнелий Цетег и многие другие знатные и богатые люди. Позднее других пришел Катилина. Он вошел в комнату, где собрались его сторонники, неровной и торопливой походкой, усталый от хлопот предшествовавших дней. В эти дни в Рим толпами из разных местностей Италии приходили крестьяне, которых сам Катилина призывал в столицу, и Катилина не знал покоя ни днем, ни ночью, устраивая их в Риме, снабжая оружием и ведя с ними непрестанные беседы. Кроме того, много времени и сил отнимали у него и переговоры с его сторонниками, жившими вне Рима. Его обычно бледное лицо стало еще бледнее под влиянием нескольких проведенных им без сна ночей, а глаза светились блеском возбуждения. Зорким взглядом окинув собравшихся, он недовольно нахмурился: среди них не было тех, кого он в эту минуту более всех хотел увидать, – Красса и Цезаря. Несколько дней назад он осторожно дал им понять, что очень хотел бы их видеть на собрании у Леки, но они не пришли. «Испугались, – мелькнуло в его голове, – да и я-то напрасно на них надеялся; они слишком осторожные люди, и в восстании никогда не согласятся принять участие, даже и тайно. Обойдемся и без них». Затем, заняв место посреди стола, он посвятил собравшихся в свои планы. «Вы знаете, – сказал он им, – что теперь недовольными полна вся Италия. Чуть не все стонут под тяжестью долгов, а крестьяне разорены малоземельем и безденежьем. На севере, по всей Этрурии бродят толпы неимущих крестьян, которых Сулла согнал с их земли и лишил крова. Многие из них занимаются грабежом и разбоем, потому что ничем другим не могут добыть себе пропитания; но если мы дадим им в руки оружие, то из них выйдет превосходное войско. С ними я давно состою в переговорах, а теперь я отправил к ним нашего общего друга, Гая Манлия, и он подготовляет среди них восстание, привлекая к себе со всех концов сторонников. И в Риме не только среди ремесленников и прочей городской бедноты, но и среди нашего круга много людей, совершенно разоренных долгами, людей, которых неумолимые ростовщики своею жестокостью лишили и доброго имени и имущества. Они примкнут к нам по первому зову. Вы видите, что, для того чтобы иметь успех, нам нужны только смелость и решительность. Но… – Катилина еще сильнее нахмурился, – их-то и не вижу среди вас. Вы проводите время в играх и удовольствиях, не думая о том, среди какой опасности мы теперь живем. Цицерон следит за каждым нашим шагом, проникает во все мои планы, а вы только праздно болтаете, ничего не предпринимая, чтобы ослабить его энергию. Меня одного не может хватить на все; я и так разрываюсь на части. И теперь, товарищи, я жду от вас не одних слов, но и поступков; одним из вас надо оставить веселую жизнь в Риме и отправиться в те места Италии, где народ уже волнуется, и призвать его к восстанию, а другие должны остаться в Риме, чтобы возмутить здесь простонародье. Но прежде всего нам надо избавиться от Цицерона, и относительно этого я прежде всего жду от вас помощи, товарищи…»
Окончив эту речь, Катилина пристально оглядел всех своих сторонников. Но те в смущении потупили глаза и молчали. Они понимали, чего хотел от них Катилина; он добивался, чтобы кто-нибудь из них вызвался убить консула. Молчание продолжалось около минуты. Наконец его прервал римский всадник Г. Корнелий; после незначительного колебания он смело поднял глаза и сказал: «Надейся на меня, Катилина; в следующую уже ночь Цицерона не будет в живых».
– И я с тобою, – воскликнул другой из присутствовавших, сенатор Л. Варгунтей. – Одному человеку трудно сделать такое дело, а вдвоем мы не оплошаем.
Катилина торжествовал. Наконец-то его главный враг будет устранен и ему будут развязаны руки. Поговорив еще со своими друзьями о подробностях предполагаемого покушения, назначив отъезжающим из Рима те местности, куда они должны были отправиться, он оставил дом Леки, а вместе с ним, под покровом величайшей таинственности, разошлись и его сторонники.
Заговорщиками было решено проникнуть в дом Цицерона на другой день на рассвете под предлогом утреннего приветствия и заколоть консула в постели. Но Цицерон был предупрежден. Один из заговорщиков, Г. Курий, бывший сенатор, исключенный цензором за недостойное поведение из числа членов сената, уже давно изменил Катилине и через одну знакомую женщину передавал обо всем, что ему приходилось слышать от него, Цицерону. И на этот раз он успел сообщить Цицерону о готовящемся на него покушении. Когда заговорщики подошли к дому консула, то нашли у дверей довольно сильную стражу, которая не пустила их к консулу.
Между тем волнение и беспокойство в городе все возрастали. По Риму бродили толпы призванных Катилиною из Италии крестьян. Среди них были и бывшие сулланские солдаты, в свое время получившие от своего полководца земельные наделы и теперь от непривычки к земледельческому труду совершенно разорившиеся; были и те, кого эти солдаты когда-то согнали с их земель; были и исконные крестьяне, впавшие в нужду, и вообще всякий мелкий сельский люд. Иногда они о чем-то шептались с городским простонародьем, иногда их зазывали к себе в дом всадники и сенаторы, близкие к Катилине. Самого Катилину видали в течение дня в самых различных концах города, переходящего из дома в дом, с одной площади на другую. Никто не знал ничего определенного о его замыслах, но ходили самые ужасные слухи: говорили, что заговорщики намерены поджечь Рим со всех сторон и в суматохе перебить всех состоятельных и богатых людей; говорили, что Катилина на свой счет и на счет своих друзей нанимает по всей Италии банды самых отчаянных головорезов и намеревается привести их в Рим, чтобы произвести в нем всеобщую резню. Слухи становились все ужаснее и ужаснее, и в конце концов, хотя не было явной опасности, тем более боялись тайных козней. Дошло до того, что в Риме все перестали друг другу доверять, и чуть не каждый видел в своем собеседнике врага. Уже не одна только знать и богатые люди, но даже и римские пролетарии стали теперь бояться Катилины и его сообщников. Ведь если бы оправдались слухи о замышляемом им поджоге Рима и о нанятых им в сельских местностях Италии головорезах, то пострадали бы их дома, их имущество и их семьи. Сенат, чтобы успокоить население Рима, особым постановлением вручил консулам чрезвычайную власть. Это значило, что консулы получали теперь право принимать самые решительные и строгие меры, не спрашивая одобрения ни у сената, ни у народного собрания. Но вместо того чтобы успокоить римских граждан, это привело их еще в большее волнение. В городе стали говорить, что теперь уже сенаторы и всадники воспользуются чрезвычайной властью консула, для того чтобы произвести кровавую расправу над вождями народной партии, как это было во времена Гракхов. Даже Цезарь теперь стал бояться за свою голову. Чашу народных волнений переполнило пришедшее в конце октября из Эгрурии известие, что Г. Манлий поднял там оружие во главе большого скопища людей. В ответ на это сенат объявил награду за сообщение каких-либо известий о заговоре, назначил караулы под начальством всадников по всем частям Рима и послал в разные концы Италии отряды войск под командой преторов. Консул Цицерон ходил по городу в панцире и в сопровождении вооруженной свиты из молодых и богатых всадников. Со дня на день все ждали самых страшных событий, которые должны были решить судьбу Рима.
Седьмого ноября Цицерон созвал чрезвычайное собрание сената в храме Юпитера Статора. Всадническая молодежь окружила храм грозною стражею и пропускала сквозь свое вооруженное кольцо только членов сената. Сенаторы явились на заседание озабоченные, с хмурыми лицами и молча заняли свои места. До сих пор они доверяли Цицерону во всем, но теперь их доверие начало колебаться: о Катилине и его сообщниках ходило так много ужасных слухов, а между тем консул, несмотря на врученные ему полномочия, оставлял их гулять на свободе и ничего не предпринимал против них! Многие из старых сенаторов, помнивших еще кровавые времена Мария и Суллы, невольно думали: «Цицерон – человек слов, а не дела, он хорошо умеет говорить, но совсем неспособен на решительные поступки». В их душе начинало зарождаться сожаление, что в такое опасное время они передали власть в руки этого нерешительного человека.
Большая часть сенаторов уже явилась на заседание и заняла свои места. Но вдруг по скамьям пронесся глухой гул, выражавший одновременно и удивление, и возмущение: в залу заседаний своей обычной неровной походкой вошел Катилина и, ни на кого не глядя, сел в рядах бывших преторов. Тогда перед глазами изумленного сената разыгралась немая и красноречивая сцена: все те, кто сидели до этого на скамье, занятой теперь Катилиною, молча, как бы по данному знаку, поднялись со своих мест и пересели на другие скамьи. Катилина остался один под враждебно устремленными на него взглядами почти всех сенаторов; даже никто из его сторонников не решился не только подойти к нему, но даже и издали приветствовать. В сенате водворилось тяжелое молчание.
Наконец Цицерон поднялся с своего консульского места и объявил заседание сената открытым; затем, не сводя глаз с Катилины, он произнес громовую речь, обрушившись с первых же слов ее с градом обвинений на Катилину. «Долго ли ты будешь злоупотреблять нашим терпением? – спрашивал он его. – Долго ли ты будешь издеваться над нами? Чего ты добиваешься своею неслыханною дерзостью? Или для тебя ничего не значит, что здание сената окружено во время ночи вооруженною стражею, что город находится на военном положении, что все жители его теперь в страхе?.. Или ничего ты не читаешь на лицах присутствующих здесь? Или для тебя еще не ясно, что твои намерения известны нам?.. Что делал ты в обе последние ночи, с кем и о чем совещался, все до малейшей подробности известно каждому из нас. Сенат знает твой злодейский замысел, знает, что в ущельях Этрурии твои сторонники стали вооруженным лагерем и число их растет с каждым днем. Мне известно и о том сборище, которое ты устроил в доме М. Леки. Осмелишься ли ты сказать, что это неправда?.. Ты молчишь. Но, если бы ты и запирался, я уличу тебя. Здесь в сенате я вижу некоторых, которые вместе с тобой были там. Боги бессмертные, в какой стране мы живем? Что за город? Что за отечество? Здесь, среди вас, отцы сенаторы, в этом собрании, которое должно быть центром и украшением вселенной, вместе с нами сидят люди, замышляющие погубить меня и моих товарищей, намеревающиеся внести в этот город и во все страны мира пожар и убийства; мы же, вместо того чтобы влечь их на казнь, терпим их в своей среде и даже спрашиваем их мнения о спасении государства, погубить которое они замышляют!..
Вслед за этими горячими обвинениями Цицерон стал убеждать Катилину покинуть Рим. «Ступай вон из города! – говорил он ему. – Его ворота открыты для тебя настежь. С нетерпением войско Манлия ждет тебя как своего вождя. Только, пожалуйста, захвати с собою всех своих сторонников, очисти от них город. Чувство страха у меня минет, если нас с тобою разделит хоть одна городская стена…»
Сенаторы слушали эту часть речи Цицерона с гораздо меньшим удовольствием, чем его первые гневные нападки на Катилину. «Не так поступил, – думали они, – консул Опимий 60 лет тому назад с Гаем Гракхом и его сторонниками, когда они также думали ниспровергнуть господство знати. Он подверг их смерти, не побоявшись, что навлечет на себя за это обвинение в незаконных поступках. А Цицерон нашему заклятому врагу, более опасному, чем Гракхи, предлагает свободно оставить Рим и идти к его войскам. Да и неудивительно: ведь он вышел в люди благодаря народу и боится утратить остатки народной любви, если будет действовать слишком смело, слишком открыто в нашу пользу. Нет, ошиблись мы в этом человеке, не такого консула нам теперь было бы нужно!»
А когда Цицерон, как бы предугадывая эти мысли, стал говорить, что он оставляет на свободе Катилину и его сторонников затем, чтобы те, выйдя из города и примкнув к Манлию, дали этим лишние улики против себя и уже ни в ком не оставили сомнения в своих преступных намерениях, то сенаторы с еще большим сомнением и неудовольствием стали слушать эту речь: в их глазах слова Цицерона были только хитрой уверткой, с помощью которой он хотел прикрыть свою нерешительность и придать ей благовидный характер.
Наконец, Цицерон кончил. В течение всей речи консула Катилина сидел, низко потупив глаза, и сенаторы, иногда искоса посматривавшие на его одинокую, склонившуюся книзу фигуру, ничего не могли прочитать на его застывшем лице. По окончании речи консула он встал со своего места и, придав своему лицу смиренный вид, сказал: «Не верьте, отцы сенаторы, всем этим злобным нападкам на меня. Мне ли, человеку, происходящему из древнего патрицианского рода, прославленного заслугами предков, покушаться на общественный порядок? Мне было бы так же неестественно идти против порядка, как неестественно вверять охрану его Цицерону, вышедшему из низкого звания». Но ему было уже трудно теперь обмануть кого-нибудь. Недоверие к нему было слишком велико, и на его смиренную речь сенаторы отвечали возмущенными криками. Послышались голоса: «Враг отечества! Отцеубийца!» Тогда и Катилина сбросил с себя личину. Внезапно выпрямившись во весь свой рост, он гневным голосом воскликнул: «Везде я вижу врагов, и они сами гонят меня к крайним поступкам. Но зажженный против меня пожар я погашу развалинами!» Вслед за тем он стремительными шагами вышел из храма, не дав сенаторам опомниться от ошеломляющего впечатления его последних слов.
В ту же ночь Катилина покинул Рим. Он удалился в Этрурию к войскам Манлия и провозгласил там себя консулом. Вслед за тем он энергично принялся за пополнение войск, собравшихся в Этрурии. Они состояли по большей части из разорившихся крестьян, живших в деревнях искони или поселенных там Суллою. Но их было немного, а Катилина надеялся собрать под своими знаменами недовольных и обездоленных людей со всей Италии. Поэтому в лагере Манлия он стал действовать с тою же неукротимою энергией, как и в Риме; сотнями отправлял он письма в разные концы Италии, принимал отовсюду донесения, посылал своих доверенных людей туда, откуда, ему казалось, можно было привлечь новых сторонников. Отовсюду стекались к нему все новые приверженцы, и всех их он принимал с радостью. Отказывал в приеме он только рабам, так как, говорил он, не следует смешивать дело вольных граждан с делом беглых рабов. Благодаря его энергии ему удалось собрать под своими знаменами два полных легиона (по 6 тыс. чел. в каждом), между тем как вначале у Манлия было только 2 тысячи. Но и этих сил было все-таки еще слишком мало, чтобы идти с ними на Рим; к тому же они на 3/4 были вооружены как попало: многие – только дротиками и копьями, а некоторые – даже заостренными кольями. Поэтому-то Катилина оттягивал время и не прибегал к решительным действиям, надеясь на помощь оставшихся в Риме друзей.
В Риме после бегства Катилины осталось довольно много его сторонников. Во главе их стоял претор П. Лентул, который уже побывал в консулах (71 года), и два бывших претора – П. Автроний и Л. Кассий; но все это были люди нерешительные и неспособные, и доверие к ним со стороны римских пролетариев было невелико. Катилина, уезжая, дал им сам советы, как они должны были поступать: сначала надо было подготовить римское простонародье к восстанию; затем в назначенный день убить Цицерона и поджечь город в 12 частях. В это же время к Риму должно было подойти и войско Катилины; римские пролетарии должны были соединиться с этим войском и среди общей сумятицы и переполоха завладеть властью.
Но Лентул проводил время в бездействии; чтобы затянуть дело, он вступил в переговоры с послами одного галльского племени аллоброгов, жившего в Альпийских горах. Чуть не все это племя попало во власть к римским ростовщикам; кроме того, их разоряли непомерными поборами римские чиновники, и Лентул рассчитывал, что они с радостью согласятся принять участие в заговоре; при этом он обещал им уничтожение их долгов и свободное управление. Послы долгое время колебались, но в конце концов, не рассчитывая на то, что у заговорщиков окажется достаточно сил для победы, они сочли более выгодным для себя выдать их римскому правительству. Цицерон с радостью выслушал их донос. Наконец-то в его руках оказались очевидные и несомненные доказательства, изобличающие Катилину и его сообщников. Лентул был настолько неосторожен, что передал послам письма к их аллоброгским властям, в которых прямо говорилось о заговоре, и теперь эти письма оказались в его распоряжении. По докладу Цицерона сенат приказал немедленно взять под стражу Лентула и других заговорщиков. Вслед за тем Цицерон собрал заседание сената, на котором должна была решиться судьба арестованных.
Это было уже в начале декабря 63 года. С быстротой молнии по улицам города разнеслась весть, что заговор, так долго волновавший римское население наконец открыт и виновники его схвачены. С бодрыми лицами, быстрыми шагами шли теперь сенаторы к месту сенатского заседания. Их не угнетала больше мысль о возможности конца их господства, и они не страшились за свое будущее. Навстречу им повсюду попадались кучки возбужденного народа, живо обсуждавшего события. И сенаторы с радостью замечали, как мало теперь, после того как стала выясняться неудача всего заговора, осталось у Катилины сторонников. «Он замышлял поджечь Рим! Он хотел лишить нас крова и имуществ!» – кричала толпа в одном месте по адресу Катилины; а в другом месте несколько дюжих ремесленников и чернорабочих громкими голосами прославляли Цицерона и называли его величайшим из консулов, отцом и спасителем отечества. Когда же сам Цицерон показался на форуме, то толпа тесной гурьбой окружила его и восторженными овациями провожала вплоть до здания сенатского заседания. Зато зловещим молчанием был встречен молодой Юлий Цезарь, также направлявшийся в сенат. Его подозревали в близости к Катилине, и теперь изменчивая римская толпа так же быстро от него отвернулась, как быстро когда-то вознесла на вершину славы и облекла своею любовью.
Но вот уже все сенаторы оказались в сборе, и консул Цицерон обычными торжественными словами открыл сенатское заседание. На этот раз сенат превратился в суд, и ему предстояло решить, какому наказанию повинны захваченные заговорщики. К первому с вопросом об этом Цицерон обратился, по обычаю, к назначенному консулу Д. Юлию Сильвану, и тот без колебаний ответил: «Смертная казнь». Тот же ответ дали и все спрошенные затем сенаторы, пока очередь не дошла до Юлия Цезаря. Цезарь же произнес довольно длинную речь: «Я знаю, – говорил он, – что нет таких мук, которыми бы преступники могли искупить свои злодеяния; но теперь опасности для государства благодаря мерам, принятым нашим консулом, уже не существует, и нам незачем быть слишком жестокими. К тому же приговор к смерти и незаконен, потому что закон запрещает казнить смертью виновных граждан без одобрения народа. Если же мы дадим консулу право жизни и смерти над гражданами, то кто поручится, что это не будет дурным примером для других времен, и этим правом, может быть, придется пользоваться дурным и неумеренным консулам. Ведь пережили же мы времена Суллы, когда с разрешения облеченного высшею властью диктатора производились без конца казни и грабежи. И потому я полагаю, что для заговорщиков окажется достаточным наказанием, если их имущества будут конфискованы, а они сами – сосланы в разные укрепленные города, где их будут содержать под стражей».
Цезарь говорил так убедительно и красноречиво, что многие из сенаторов поколебались и согласились с его мнением. Даже сам Цицерон, который не хотел навсегда разрывать с демократической партией, склонен был ограничиться тем наказанием, которое предложил Цезарь. Но вот очередь дошла до Марка Порция Катона. Это был еще молодой сенатор, которому в это время было только 32 года, и он еще числился в рядах младших сенаторов, не достигших преторского звания; но он был известен строгостью своей жизни и суровостью своих взглядов; в скромности и постоянной серьезности он хотел подражать своему знаменитому предку. Про него ходила молва, что он никогда ничего не прощал
Приговор был немедленно приведен в исполнение. До этого времени виновные сидели под стражей в частных домах тех из римских граждан, на которых сенат вполне полагался. Теперь из их казни решено было устроить внушительное зрелище, которое устрашило бы всех сторонников народной партии, в душе сочувствовавших Катилине. Поздно вечером, при свете факелов, под сильною стражею приговоренных к смерти повели через весь город в тюрьму, где их должны были казнить. Большая толпа сенаторов и богатейших всадников сопровождала это грозное шествие; во главе его шел сам консул, ведя за руку знатнейшего из приговоренных – П. Лентула; за ним следовали преторы, ведя остальных. Приведя в тюрьму, их по очереди опустили в темное и глубокое подземелье, служившее прежде колодцем; там их ждали палачи, совершившие над ними казнь.
Между тем перед зданием тюрьмы на площади стояла несметная толпа народа. Она следовала по городу за мрачным шествием приговоренных, но никто не знал, ведут ли их в другое, более надежное помещение, или на казнь. Но вот на площадь вышел консул и своим звучным голосом громко крикнул: «Они умерли!» Толпа на минуту замерла; затем гром аплодисментов огласил площадь. Изменчивая римская толпа восторженно приветствовала того, кто уничтожил у нее последнюю надежду на освобождение из тенет нужды и долгов…
После этого дело быстро пошло к развязке. Когда в лагере Катилины стало известно о казни римских заговорщиков, многие оставили его, потеряв всякую надежду на успех. С оставшимися Катилина, уже не думая о походе на Рим, попытался пробиться через крутые и непроходимый горы Апеннинского хребта в Галлию; но здесь, при Пистории, спускаясь с гор, он был окружен высланным против него из Рима войском претора Кв. Метелла; недалеко с другим войском находился и его бывший союзник Антоний, теперь перешедший на сторону сената. Окруженный со всех сторон горами и неприятельскими войсками, далеко превышавшими его и числом, и качеством вооружения, Катилина не думал о бегстве. Он собрал всех своих приверженцев и напомнил им, что они сражаются за свободу, между тем как их противники будут проливать кровь только за интересы немногих. «Вся наша надежда теперь только на меч, – говорил он им, – наше спасение – только в отчаянной храбрости. Но если судьба нас обманет и мы падем, то пусть гибель наша принесет неприятелю не только победу, но и много крови и слез…»
Вслед за тем в узкой лощине, со всех сторон окруженной горами, началась битва. Солдаты Катилины оправдали его надежды: никто из них не бежал, и почти все они пали, обращенные лицом к неприятелю, большинство при этом на том самом месте, где они стояли в начале боя. Сам Катилина отослал своего коня, приказав сделать то же самое и всем своим офицерам. Он бился, как простой солдат, и под конец боя сам искал смерти. Его тело нашли вдали от его боевых товарищей, среди груды неприятельских трупов…
Цезарь в Галлии
Вообразим себя в Древнем Риме в начале 59 года до P.X. На главной торговой площади – форуме— обычное многолюдство и оживление. Тут бродит масса людей, которые живут мечтами о скором и легком обогащении своем от какой-нибудь войны. Ее ждут с нетерпением солдаты и офицеры, жаждущие военной добычи, повышения по службе, знаков отличия; юноши, отчаянно прожигающие свою жизнь и сильно притесняемые своими кредиторами; откупщики государственных налогов; дельцы и капиталисты, которые хлопочут, где бы им подороже сбыть свои товары и где бы повыгоднее приобрести, а то и просто захватить доходное имение.
Но в этом году трудно рассчитывать на новую заморскую войну. Знаменитый полководец римской республики Гней Помпей недавно вернулся триумфатором из своего грандиозного похода на Восток: он свергнул там блистательных сирийских царей с прозваниями Непобедимых Спасителей, Явленных Богов и вступил в их резиденцию, огромную Антиохию; он овладел Иерусалимом, священной столицей многочисленного еврейского народа, рассыпанного повсюду в римских владениях, кругом Средиземного моря; идти теперь далее, на парфян, живущих по ту сторону Евфрата, казалось Помпею бесполезным и опасным. Египет сам готов отдаться в руки римлян со всеми своими богатствами: значит, нет надобности его завоевывать. Остается Запад; еще не покорена почти вся Заальпийская Галлия (нынешняя Франция), Британия, Германия, Дакия (нынешняя Румыния и Венгрия) – все земли, богатые хлебом, стадами скота, рудниками и невольниками.
Толпа на форуме вдруг зашевелилась, раздались аплодисменты. Это народ встречает консула Юлия Цезаря.
Далеко видно высокую, сухощавую, но весьма стройную фигуру этого консула; он уже не молод, ему за 40 лет, у него большая лысина, но на бледном, довольно полном лице юношеским блеском сверкают черные, живые глаза.
Юлий Цезарь изысканно одет: сквозь тонкую, прозрачную, точно «стеклянную» тогу отчетливо видны две широкие красные полосы, нашитые на тунике спереди от плеч до самого ее низу; слабо перехваченная поясом, туника красиво облегает стройную фигуру Цезаря; продольные складки его прозрачной тоги плавно изгибаются и выпрямляются, повинуясь движениям тела.
Сопровождаемый ликторами, ласково отвечая на приветствия народа, Цезарь направляется через площадь в сенат. Цезарь не ладит с сенатом. Сенат противится назначению Цезаря по окончании срока его консульства наместником (проконсулом) в Заальпийскую Галлию, и Цезарю стоит немалых усилий добиться своего. Сенат, наконец, уступил: Цезарь получает от него в наместничество Заальпийскую Галлию; она далеко еще не вся завоевана, но это-то и манит Цезаря: там непочатый край сокровищ, там его ожидает несметная добыча.
Цезарь добился наместничества в Галлии, но он, должно быть, не спешит туда. Уже кончился срок его консульства, а он сидит себе в Риме, занятый по-прежнему борьбой со своими политическими противниками, погрузился с головой во все интриги и дрязги, поднятые этой борьбой. И только в конце марта 58 года Цезарь покидает Рим.
Пришли важные вести с Севера, с границ его наместничества, и в какую-нибудь неделю он переносится верхом к Женеве, на берега Роны.
Прошло 6 лет с того момента, как Цезарь с молниеносной быстротой примчался из Рима в Женеву. Все эти 6 лет (58–52 г. до P.X.) он с необыкновенной энергией занимается покорением Галлии. Во главе своих легионов он появляется то там, то здесь, в пределах нынешней Франции, Бельгии, Западной Германии; два раза переправляется через Рейн; добирается через пролив и до отдаленной Британии.
Железом и кровью создается новая римская провинция – Заальпийская Галлия. В Риме служат благодарственные молебствия богам. Но галлы не могут легко помириться с потерей своей независимости. Они делают роковую для них попытку поднять общее восстание против римлян. Во главе восставших становится молодой талантливый вождь Верцингеторикс, родом из крупного галльского племени арвернов.
Поделиться книгой: