Помоги проекту - поделись книгой:
Сулла подумал и ответил:
– Хорошо, я это сделаю.
Немного спустя было объявлено восемьдесят имен лиц, которых отныне всякий может убить не только безнаказанно, но даже с наградой в два таланта.
Список был прибит на площади.
Велик был ужас в Риме. Но на другой день ужас удвоился: рядом со вчерашним списком оказался прибит новый, где значилось уже двести имен. На третий день еще появился список, и опять – с новыми именами.
Перед напуганной толпой внезапно предстал сам Сулла, окруженный кучкой молодых аристократов, разодетых, надушенных и вооруженных с ног до головы. Глашатаи начали скликать народ на сходку. Сулла стал держать речь и объяснил, что он вписал имена тех, кого припомнил, а прочих, которых забыл, он впишет потом. Когда Сулла удалился, к спискам осужденных подошел почтенного вида старец. Его все хорошо знали: это был Квинт Аврелий, всеми любимый за честный и добрый нрав. Он стал читать список и вдруг закричал: в списке стояло его имя.
– Несчастный я! Меня губит мое Альбинское поместье!
С понурой головой он отошел. Но едва сделал несколько шагов, как к нему сзади подскочил оборванный человек с красными от вина глазами и пронзил его кинжалом. Отделив несколькими ударами голову старика от туловища, он понес ее, завернув в окровавленные отрепья, улыбаясь наглой улыбкой. Только вздох пронесся по толпе. Никто не двинулся с места. А все знали, что убитый вовсе не был причастен к борьбе партий: видно, его богатое поместье понадобилось кому-то из любимцев Суллы.
Тем временем отряды Суллы рыскали по деревням, всюду неся смерть. Убивали массами и в одиночку, выгоняли целыми селами жителей из их домов. На опустошенных местах сто двадцать тысяч солдат Суллы получили себе земельные наделы за свою службу.
Сулла был объявлен диктатором на всю жизнь. Как в старину перед царями, так теперь перед ним ходили 24 ликтора с секирами и связками прутьев. Он издавал законы, отменял другие, присуждал к смерти и сам распродавал, сидя в курульном кресле, имения казненных.
Приближался день консульских выборов. Несколько человек в белых тогах кандидатов ходили по площади, а сам Сулла, сидя в кресле на ступенях храма Кастора и Поллукса, взирал на толпу.
Внезапно раздался нечеловеческий крик. Один из кандидатов упал под ударом меча центуриона и, содрогнувшись несколько раз, испустил дух. Это был Лукреций Офелла, считавшийся другом Суллы. Толпа бросилась на центуриона и потащила его по ступеням храма к креслу Суллы.
Но Сулла недовольно встал и резким движением руки сразу заставил толпу замолчать.
– Кто вам дал право хватать моего центуриона? Отпустите его тотчас, ибо он исполнил мою волю. Знайте, что я предал смерти Лукреция, так как он мне сопротивлялся. Он пожелал быть консулом, не бывши раньше ни претором, ни квестором, и тем нарушил закон, изданный мной,
Окинув своими оловянными глазами замолчавшую толпу, диктатор прибавил холодным, жестким тоном:
– Пахаря, пахавшего свое поле, кусали вши. Два раза он прерывал свою работу, чтобы очистить тунику. Но вши продолжали кусать его. Тогда он, чтобы не терять времени, бросил тунику в огонь. Пусть же побежденные не принуждают меня – для третьего раза – бросить их в огонь.
Презрительно повернувшись, он скрылся в храме Кастора и Поллукса. Граждане молчали.
Около двух лет Сулла правил Римом, то приказывая себя выбирать консулом, то указывая, кого он желает видеть облеченным этой властью. Триста новых людей, главным образом из армии, были введены в наполовину поредевший сенат. Власть народных трибунов была почти сведена на нет. Во главе судов стояли сенаторы. Народное собрание собиралось только для того, чтобы выслушать волю Суллы.
Так однажды по приказу «счастливого» собрался народ на форум. Явились сенаторы и заняли свои места. Показался сам диктатор, как всегда, окруженный двадцатью четырьмя ликторами со сверкающими топорами. Ватага вооруженных сенаторских сыновей и других молодых нобилей шла за ним. Народ не мог не заметить перемены, вдруг происшедшей в диктаторе. Он отрастил бороду, в жестких завитках которой сверкала седина. Глаза глядели устало.
Он начал говорить, и с каждым его словом народ удивлялся все больше и больше. «Счастливый» говорил о своих заслугах: о том, как добыл он у Бокха скованного Югурту, о том, как раздавил восставших союзников, угрожавших самому Риму, как отмстил Митридату, как вырвал Рим у разбойников марианцев и упрочил правление сената.
– Теперь же, совершив все это, я могу удалиться на покой, к которому давно зовут меня мои шестьдесят пять лет. Слагая с себя диктатуру, я готовь дать отчет во всех моих делах, если римский народ потребует его,
Он вопросительно поглядел на все стороны. Полное молчание было ответом ему.
– Если кому-нибудь угодно потребовать отчета, я с удовольствием представлю его, – повторил он.
Недоумение росло. Народ не понимал. Что это? Насмешка, желание испытать своих врагов и друзей? Или в самом деле тот, кто два раза входил со смертоносным войском в родной город, добившись всех своих стремлений, добровольно отрекается от власти? Сенаторы стояли, опустив глаза в землю. Лица солдат, опершихся на мечи, тоже ничего не выражали. Народ молчал.
Тогда Сулла сделал знак рукой. Тотчас все двадцать четыре ликтора сразу опустили свои фасцы с секирами и, спустившись с помоста, разбрелись в толпе. Повернулись и скрылись в соседних улицах солдаты. Сошли с помоста вооруженные молодые нобили. Сулла, улыбаясь, тоже сошел с помоста и пошел прямо в толпу, которая в ужасе раздалась перед ним на две стороны. Несколько друзей шли за бывшим диктатором. Он раза два прошелся вдоль форума, беседовал с друзьями, слегка смеясь. А потом направил шаги к своему дому.
Нервное волнение охватило толпу. Так это правда! Вот он, страшный Сулла, один, без охраны, идет, как частный человек, к своему дому. В задних рядах послышался сдавленный ропот. Сквозь толпу протискался молодой человек. Неуверенным тоном начал он бранить «счастливого». Тот будто не слышал и, не торопясь, шел к дому. Юноша набрался храбрости и пошел за ним следом, осыпая его бранью.
Вдруг Сулла обернулся к нему лицом. Толпа так и застыла.
С брезгливой гримасой Сулла сказал своим друзьям, указывая пальцем на юношу:
– Неприличие этого мальчишки будет причиной того, что другие диктаторы, которые последуют за Корнелием Суллой, не будут отказываться от власти.
Он повернулся и скрылся в дверях своего дома.
На заводах и в мастерских Древнего Рима (начало I века до P.X.)
Кто желает видеть дары всех морей и стран, произведения труда и эллинов и варваров, тому, по мнению древних, либо надо объехать весь свет, либо побывать в Риме, взглянуть на Тибр: «Это самый щедрый и самый крупный покупатель товаров всего мира!» И в самом деле, даже ночью из тумана над Тибром непрерывной вереницей выплывали силуэты многочисленных плотов, рыбачьих лодок, речных барок и кораблей, подходивших разгружаться к каменной пристани под Авентином. Всю ночь по широким лестницам от берега к громадным Семпрониевым складам и торговым рядам с колоннами цепью тянулись усталые крючники и носильщики, тащившие бесконечные кули с мукой и солью, глиняные бочонки с винами, соленьями и консервами, тюки разноцветной шерсти и различные, бережно запакованные в связки, диковинные товары заморских стран. Тяжелые телеги, парой или четверкой, скрипя своими сплошными, без спиц колесами, спешили доставить на тут же близко лежавшие дворы лесные и каменные материалы, длиннейшие бревна и доски, привезенные с Кипра, из Фракии, Африки, громадный глыбы местного камня, а то и ценного мрамора из Северной Этрурии или даже с далеких островов и берегов Эгейского моря. В воздухе висели пыль и грохот, песни рабочих, крики и брань извозчиков, приказчиков, таможенных сборщиков и ночной стражи, которая под утро разгоняла запоздалые повозки с кладью, так как с наступлением дня запрещалось всякое конное движение по улицам города. А корабли, разгрузившись, уходили пустыми в обратный путь, ибо Рим много покупал на свои войной и ростовщичеством добытые деньги, но ничего не продавал взамен.
Однако в окрестностях города, вдоль всегда людных и шумных дорог, например дороги в Остию, Эмилиевой, Соляной и пр., по которым то и дело катились набитые пассажирами общественные крытые повозки и частные экипажи, все же можно было встретить сумрачные здания крепостных помещичьих заводов и мастерских. Только они работали не для вывоза, а для удовлетворения потребностей самого великого города.
Осенью, в дни сбора оливок, здесь напряженно кипела работа на значительных маслодельных заводах, ведь целые сотни бочек оливкового масла ежедневно поглощал громадный город – на пищу, на мази, благовония и притирания, на свои бесчисленные лампы и ночники! Тогда распахивали свои широкие двери сараеобразные каменные здания заводов, вереницей подъезжали к ним телеги, уставленные корзинами свежесобранных оливок – и с собственных, и с соседних плантаций, и всех своих рабов помещики сгоняли на эти работы: посменно вертеть ворота, тянуть веревки блоков, приносить и уносить в погреб готовые продукты! Тогда в середине здания неустанно работала очистительная машина, над постройкой которой долго трудился, вооружившись сельскохозяйственным руководством старого Катона, сам помещик: он тщательно рассчитывал и обдумывал, устанавливая ее стержни, валы, перпендикулярно стоящие тяжелые жернова в форме полушарий и резервуары, сложенные из особо крепкого из Южной Италии привезенного камня. И труд его оправдался! Не успевали теперь и принимать очищенные машиной от кожи и косточек груды оливок два массивных оливковых пресса – два тяжелых бревна, на блоках подымаемый вверх. Мерно и тяжко опускались они вниз на подставляемые корзины оливок, и ручьем бежало масло по покатому полу и оловянным желобам в непрерывно меняемые рабами сосуды. А тут же рядом возвышались сводчатые, громадные здания кирпичных заводов, где в дождливую осень и весну тем же рабам задавалась другая работа. Сюда с реки доставлялись еловые дрова, сплавленный с гор, и по широким ходам прямо внутрь обжигательных печей въезжали тяжело груженные дровами телеги. В громадное круглое помещение наверху над печами, с целой системой дымовых, вытяжных жаропроводных труб, рабы стопками складывали тут же наформованные кирпичи, черепичные плиты и водопроводные трубы, клейменные большими круглыми заводскими марками; по железным стержням развешивались еще сырые, грубо сделанные глиняные бочки, тазы, чаны и сосуды. Когда вспыхивало могучее пламя и вся окрестность надолго обволакивалась густыми клубами серого дыма, тех же освободившихся рабов-рабочих отправляли в поле пахать и боронить землю, где для их прокорма поля засеивались хлебными растениями.
И достаточно было пройти по улицам города, чтобы понять, куда шла эта масса изготовляемого материала. Повсюду на старых, кривых и узких улицах, где часто не могли разъехаться две встретившиеся телеги, теперь «всадники»-капиталисты, разбогатевшие на казенных подрядах и откупах, возводили неуклюжие громады 6- и 7-этажных домов-«островов». Еще неровнее становилась и так уже ломаная линия построек, в которой глинобитные покосившиеся лачуги чередовались с чистенькими домиками нобилей, выстроенных еще по-старому, из не обожженного, а только на солнце высушенного кирпича. Еще темнее становилось в полутемных и без того улицах, еще больше угнетающего шуму вносили сюда повсеместно работавшие с раннего утра артели строительных рабочих – полуголых, одетых лишь в короткие холстяные фартуки, полуголодных, искавших заработать свои убогие 12 ассов в день; в большинстве – это все рабы и пришедшие в город на заработки крестьяне.
Целые дни визжали закругленные пилы, которыми пильщики распиливали громадные глыбы камня для фундамента, а тонкий нильский песок, что сыпали под лезвие пилы, подымал слепящие тучи пыли. Пели каменщики, складывая кирпичные стены и насыпая внутрь их щебня, ибо хозяин экономил в хорошем материале, и весь громадный дом дрожал и грозил развалиться всякий раз, как проезжала повозка с грузом или начинали работать чудовищные подъемные краны, что, сверху донизу опутанные блоками, канатами и приводными колесами, подымали на леса бревна, стопки кирпича и прочие тяжести, иногда в сотни пудов весом. Кровельщики, маляры, штукатуры и плотники доканчивали отделку построенных частей, а за всем зорко с циркулем и отвесом в руках наблюдали важные архитекторы-подрядчики, порой выбивавшиеся благодаря своим способностям из простых рабов и наживавшие громадные деньги.
Но и иначе еще умели поместить свои деньги богатые римские люди. Вот, например, у фонтана городского водопровода оборотистый раб, которого господин намеренно отпустил на волю и даже ссудил большими деньгами, как бы от своего имени открыл большую сукновальную мастерскую. И наружная часть улицы и внутренний двор были перетянуты веревками, с развешанными на них для просушки кусками материи, и женщины-работницы следили за сушкой. В постройках вокруг двора располагались всевозможные отделения мастерской. Здесь чесали тонкую тарентинскую шерсть, выщипанную с овец, которых годами водили зашитыми в шкуры, чтобы они не испачкали своего драгоценного меха. В большой зале с каменными бассейнами ее красили в нежные розовый, «гиацинтовый», светло-желтый и прочие модные цвета. В мастерской, разделенной на части невысокими переборками, мальчики-рабочие, высоко подобрав туники, по целым дням «выплясывали танец сукновалов» – как острили в Риме: они в больших глиняных чанах валяли ногами уже вытканные материи и иногда для усиления удара даже подпрыгивали вверх, опираясь руками о перегородки. Там сильные мускулистые рабы били сукна палками на длинных каменных прилавках; там, подвесив, ворсовали их шкуркой ежа или головками чертополоха; там окуривали и белили серой, разложив их на особых редкоплетеных овальных корзинах. Растирали глиной для глянцу, подстригали, растянув на подпорках, прессовали на особых прессах – и большой фабричный магазин, устроенный тут же у входа, мог продавать отличное сукно или возвращать заказчикам отданные в чистку и окраску старые вещи. В его двойном помещении – мужском и женском – всегда шел бойкий торг, причем многие вещи тут же и кроились особыми мастерами-закройщиками по росту покупателей. Работа сукноделов была так сложна и нужна для всех, что даже римские власти, всегда совершенно безучастные к работе ремесленников, вмешались и определили работу сукновалов особыми правилами.
Впрочем, далеко не часто встречались в Риме такие большие заводы и мастерские. Но зато повсюду нижние этажи домов пестрели яркими вывесками менее крупных лавок и мастерских. Ими были полны громадные «базилики» форума – Порциева, Семпрониева, Фульвиева, который построили на первую крупную добычу щедрые цензоры 180–170‑х годов. Полны ими были и рабочие кварталы Велабр, Субура, Аргилет, большая «священная» улица, улицы «Хлебная», «Кожевничья», «Башмачная», «Дровяная», «Аптечная», «Слесарная» и множество других. Лавки и мастерские покрупнее помещались здесь под арками нижнего этажа, отгородившись от улицы и от соседей простыми парусинными занавесками с размалеванными рисунками товаров. Но большинство устраивалось в легких деревянных пристройках-балаганах или на простых открытых ларях, бесцеремонно захватывая с каждой стороны улицы по ее половине и оставляя теснящимся пешеходам лишь узкую тропинку посередине. «Весь город обратился в сплошной базар», – жаловался поэт. И в самом деле, важному сенатору нельзя было пройти в своей белоснежной тоге, не рискуя измазать ее о прилавки уличных мясников, которые тут же на улице потрошили заколотый скот, набивали и варили колбасы. А рядом сапожники из грязного квартала Субуры кривым ножом вырезывали по размеру ноги прохожего-заказчика подметки сандалий; у других покупатели тут же на улице примеряли заранее заготовленную обувь. Рабы-управляющие, отпущенные из деревни хозяином в город за покупками, торговали у шапочника войлочные шапки или у резчика по дереву деревянные башмаки для подведомственной им сельской челяди, пока в соседней грязной мастерской мастер с своим единственным подмастерьем исправляли привезенный ими из деревни части плугов или виноградных прессов. Здесь столяры строгали и клеили убогую качающуюся мебель, а дальше пронзительно стучали молотки медников, изготовлявших дешевые таганы, подсвечники и кастрюли. Нараспев кричали портные-старьевщики, обещая дешево поставить заплаты на плащах, зазывали прохожих цирюльники, размахивая бритвами. В веренице медленно пробиравшихся покупателей, с веревочными мешками для покупок в руках, шмыгали, толкаясь, оборванные мальчишки-разносчики, посланные матерями продавать дома напеченные булки и медовые пироги или вылепленные ими глиняные куклы, петушки и лошадки. Но и среди этой пестрой полуголодной толпы небрежно «распоясанных» по-домашнему ремесленников, в их грязных, до пят доходящих туниках, поражало преобладание неримских лиц и неримского говора. В самом деле, на каждого свободного ремесленника приходилось чуть ли не два десятка рабов, посланных господами на заработки, или «полузависимых вольноотпущенников», т. е. условно отпущенных на оброк невольников. Их нарочно покупали состоятельные люди, обучали ремеслу и отпускали на работу, под страхом новой тяжкой неволи и жестокого наказания, если своевременно не будет уплачен установленный господином взнос.
Иному счастливцу-ремесленнику удавалось раздобыться работой на один из крупных магазинов, каких немало было на главных улицах. Другому случалось заполучить к себе видного заказчика, который нет-нет да и закажет, например, сапожнику сделать себе красные патрицианские башмаки с черными шнурами или изящные ботинки с металлическими «пряжками полумесяцем» для своей жены или дочери. Вот заказал же народный вождь Гай Гракх одному литейщику сделать ему серебряную посуду для стола и заплатил за это в 16 раз дороже стоимости серебра! Такой счастливый мастер уже никогда не упустит случая в праздник утром забежать поздравить своего патрона, подарить ему какого-нибудь диковинного ворона, которого он сам научил говорить; во время семейного торжества или на выборах он гордо пройдется в качестве «клиента» в его свите, охотно пойдет по его приглашению работать на дом, или пошлет на дом же для выбора весь запас своего товара, рискуя, что он будет растащен нахальными слугами знатного господина. Но это удачное знакомство бывало столь редко! Знатный господин обычно у себя дома уже держал купленного за дорогую цену раба-специалиста, и даже роскошные могилы богатых римлян пестрят именами рядом с хозяином погребенных его рабов-ремесленников: тут ткачи и валяльщики, вышивальщики и золотошвеи, парикмахеры и кондитеры, кузнецы, плотники, столяры, шорники, золотых дел мастера и чеканщики, скульпторы и архитекторы и пр. и пр. Высшей спесью римлянина была возможность похвастаться, что у него «все производится дома», что дом его есть во «всех отношениях оборудованный дом». В случае же невозможности что-либо изготовить дома хозяин отправлялся за покупками в один из тех магазинов роскоши, где грудами лежали прекрасные, из-за границы привезенные или лучшими местными художниками по заграничным образцам изготовленные товары: дивные украшения из золота, жемчуга и драгоценных камней, бронзовые греческие канделябры и дорогие фигурные лампы с десятком рожков, целые наборы серебряной посуды, не только столовой, но и кухонной! Тут бешеные деньги платились за чудной работы сирийские обеденные столы из особого африканского дерева, бронзовые кованые ложа к ним, покрытые фригийскими золотошитыми подушками, шкапы и ларцы с инкрустациями из золотых блях, слоновой кости, янтаря и черепахи; дорогие греческие и сидонские музыкальные инструменты, восточные веера из павлиньих перьев, зонтики из играющей переливами вавилонской шелковой ткани. Всех поражала недавно лишь из Египта и Сирии появившаяся новинка – стеклянные кубки и бокалы для вина и хрустальные флаконы для духов! Так и оставался римский ремесленник без хорошего заказчика и выгодного покупателя, кое-как перебиваясь работой на своего же мелкого брата-пролетария.
Когда наконец кончался рабочий день и закрывались лавки и мастерские, толпа проголодавшегося рабочего люда спешила обедать в свои излюбленные таверны. Висящая на цепочке над дверью глиняная бутылка или окорок, изображенный на вывеске, обозначали бесчисленные грязные шинки, трактиры и съестные лавки, которые уже с раннего утра заражали воздух в городе чадом жареного луку, чесноку и пригорелого масла. Здесь с наслаждением глотали толпы ремесленников свою обычную порцию полбяной каши, бобов, чечевицы или капусты, обильно сдобренной чесноком и луком, вприкуску с тяжелым «плебейским» хлебом, купленным тут же в соседней булочной. Большинство римлян были невольными вегетарианцами – ибо мясная пища была не по карману бедняку, жившему на несколько ассов в день. «Целые стога сена наши повара кладут в кастрюли и из обедающих делают каких-то быков, – шутил комик Плавт, – такую траву, что скот отказывается есть, ест теперь человек». Но зато широким потоком, разгоняя усталость и мысли о безысходной нужде, лилось дешевое местное вино.
Иные же из ремесленников, подчистившись и приодевшись, возбужденные радостным ожиданием, спешили в свои «коллегии» – рабочие союзы и братства, в которые, по преданию, еще со времен «святого» царя Нумы привыкли объединяться римские ремесленники. Оружейники собирались в небольшом загородном павильоне, построенном над братскою могилой, с террасой и небольшим садиком. «Молю вас, товарищи, – велел им написать над своей могилой один из умерших братьев, завещая все свое имущество в пользу коллегии, – почтите жертвой и трапезой память мою: в третий день мартовских ид – день рождения моего, в родительскую неделю, в день праздника розы». Зажиточным кожевникам выставлял угощение их вновь избранный «магистр» (председатель), и они сходились в своем красивом цеховом доме – «схоле», уютно обставленном мебелью, статуями и картинами: часть этого они купили сами на общие взносы, часть была подарена богатым патроном. А там в простых подвалах, уставленных самодельными столами и лавками, собирались сукновалы, лоскутники, каменщики и плотники, обсуждали свои дела, выбирали «квесторов» для заведования общей кассой или в складчину шумно справляли пирушкой праздник сельского бога Сильвана – своего покровителя, ибо простые римляне всегда с любовью вспоминали свою деревню. Наконец, старыми подгородними каменоломнями, где все стены были испещрены «голубиными гнездами», т. е. круглыми дырами с пеплом умерших в глиняных кувшинах – «этими общими могилами горемычного люда», довольствовалась для своих собраний и совсем мелкая рабочая братия. Но везде оживленно и радостно было в товарищеском кругу, и даже бедняк на время переставал себя чувствовать «подлой мастеровщиной» – как презрительно называл рабочий люд друживший с нобилями оратор Цицерон.
Однако беседа о делах часто принимала тревожный характер. Начинали раздаваться обычные в Риме жалобы: «дорога убогая квартира, и дорог не насыщающий обед»; «откуда возьмутся у тебя деньги на покупку плаща, на плату за темную конуру» (поэт Марциал). Иногда же в собрании вдруг являлся какой-нибудь народный вождь и горячей речью еще более разжигал у собравшихся глубоко затаенную скорбь о своем угнетенном положении. «С тех пор как государство обратилось в достояние немногочисленной клики могущественных людей, все цари и властелины, народы и племена стали их вечными данниками. А мы все, не причастные к их кругу, в их глазах – бесправная и презренная чернь! Мы обратились в рабов таких господь, которые сами бы дрожали перед нами, если бы государство было устроено нормально… В самом деле, кто же может вынести, если только у него сердце настоящего мужчины, чтобы они купались в избытке богатства, швыряя деньги на застраивание моря зданиями или на выравнивание гор, а мы нуждались на средствах на самое необходимое! Они нагромождают дворец на дворец – а у нас даже нет собственного угла! Они скупают картины, статуи, серебряную посуду; не успев достроить одних палат, разрушают их, чтобы выстроить новые, а у нас дома – одна нищета, вне дома – только долги! Пробудитесь же! Смотрите, желанная свобода пришла и с нею богатство, почет и слава!»[3] Аплодисменты и крики гремели в ответ оратору, и выносилось бурное постановление: закрыть на завтра свои мастерские и лавки и всем идти под предводительством своих «декурионов» (десятских) на форум, на народную сходку, поддерживать нужный народу закон.
Возбужденный и встревоженный шел к себе вечером домой бедняк-ремесленник, иногда подымаясь в свою каморку «под черепицы» на 200 ступеней по открытой, без перил, лестнице громадного «острова». Но и тут еще долго ему не давал забыться сном неугомонный шум Вечного города – стук начавших разъезжать по городу телег и крики запоздалого пешехода, которого обирали лихие люди или «ради шутки» прижгли своими факелами рабы, провожавшие с пирушки какого-нибудь молодого нобиля.
«Темные люди» Рима I века
I. «Дробители»[4] (81–80 гг. до P.X.)
Победоносный Люций Корнелий Сулла осаждал неприступные Волатерры, где отчаянно сопротивлялись последние марианцы… Горе было тем, кто был в близких отношениях с побежденными! Хорошо чувствовали себя лишь люди, умевшие приспособиться к гордому победителю: они не упускали удобного случая посчитаться с личными недругами и обогатиться на их счет. Но простому, бесхитростному гражданину нередко грозила потеря всего, даже тогда, когда он хотел остаться в стороне от партийных смут, раздиравших римскую республику.
В такое трудное время жил в маленьком городке Америи (в Умбрии), верст за восемьдесят от Рима, немолодой человек Секст Росций. Жил он обычной жизнью маленького, незаметно трудящегося человека. С юных лет помнил он себя всегда на работе под началом сурового, взыскательного отца, тоже носившего имя Секста Росция. Секст Росций-старший сумел извлечь выгоду из смутных времен: он выгодно скупал земли в Умбрии, и у него скопилось там в разных местах до тринадцати имений; иные из них прилегали к самому Тибру и отличались большой доходностью. В это беспокойное время старик успел заручиться покровительством влиятельных сенаторов: хитрый, оборотливый делец, он всегда имел наготове деньги для своих милостивцев и покровителей, чтобы ссудить их в трудную минуту. Осторожный, вкрадчиво-почтительный, искательный и услужливый старый хлопотун был хорошо известен и Цецилиям Метеллам, и Валериям, и Сервилиям, и Сципионам[5]. Сгибаясь вперегиб перед влиятельной знатью, он делал вид, что всей душой предан ее делу, но зато дома вел себя настоящим диктатором. Старуха-жена и два взрослых сына трепетали одного его взгляда. И наш Секст, младший, никогда не выходил из повиновения старику. Уже засеребрилась его коротко остриженная голова, а участь его мало изменилась. Крепко сложенный, угловатый, с низким лбом, на котором резко выдавались надбровные дуги, с крупным толстым носом на обветренном красноватом лице, этот высокий малый покрывался потом и мучительно терялся в присутствии старика-отца, одетого с претензией на столичный лоск и моду, умевшего щегольнуть греческой фразою, подхваченной на лету в доме знатного милостивца. Секст-младший чувствовал себя на своем месте лишь в поле среди рабов; привыкши всегда смотреть из рук отца, он и женился по его указанию. Выбрал ему отец жену из зажиточной работящей соседней семьи, следуя старому правилу «стерпится – слюбится». Супруги жили согласно; одно только омрачало их жизнь: не было детей. Старый Секст, привыкший командовать жизнью сына, часто корил его за это. Отношения между сыном и отцом становились все резче, особенно когда скончался младший брат, живший с отцом в городе, на которого старик еще возлагал некоторые надежды. Все брюзгливее и брюзгливее становился старик, боявшийся прекращения своего рода. Старуха-жена давно уже переселилась из Рима в Америю к сыну, будучи не в силах снести своенравного мужа. Редкие приезды старика в Америю были положительным несчастием для маленькой семьи Секста-младшего: старик ворчал, брюзжал, и соседи слышали раз, как он грозил сыну лишить его наследства. Так быстрой и мутной струей текли дни трудовой жизни Секста Росция-младшего, и теперь, к 40 годам своей жизни, он видел себя не то управляющими, не то одним из приказчиков среди многочисленной челяди своего отца.
Кровавые события междоусобных войн обходили стороной Америю. Мирные земледельцы, вроде нашего Секста, жили и умирали, покорно признавая всякое правительство, которое повелевало в Риме. Ссоры с родичами и соседями занимали их гораздо более, чем дела государства. А в большом роде Росциев таких неладов было достаточно.
Старый Секст умел еще и ладить со всяким правительством и оставаться в стороне от политики, но родственники, Тит Росций Капитон и Тит Росций Магнус, далеко опередили его. Богатство Секста внушало им мучительную зависть. И в то время как более состоятельный Капитон оставался в Америи, Магнус пустился в Рим искать счастья всеми правдами и неправдами. Обуреваемые завистью и жаждой наживы, оба они очертя голову пустились в темные рискованные предприятия и скоро свели знакомство с новыми людьми, Корнелиями, вольноотпущенниками Суллы, которых много появилось в Риме, после того как Сулла разгромил марианцев. Самым видным среди таких людей, на которых одни взирали со страхом, а другие – с ненавистью, был ослепительно-красивый грек Люций Корнелий Хризогон, пользовавшийся особым расположением всесильного диктатора. Говорили, что раньше он был худеньким мальчишкой-рабом, жил нередко впроголодь, теперь же, изучив все прихоти диктатора, умел угодить ему так, как никто другой. Сулла, не довольствуясь тем, что отпустил его на волю, осыпал своего любимца щедрыми подарками и положительно не мог с ним расстаться. Теперь этот Хризогон владел роскошным домом на Палатинском холме в Риме. В покоях у него шумела и суетилась масса рабов. Сам он, с жадностью выскочки, собирал и покупал дешево, пользуясь случаем, драгоценные коринфские и делосские вазы, роскошные ковры, дорогую утварь. Денег у него было так много, что однажды он за какой-то чудо-самовар заплатил сумму, превышавшую стоимость большого имения.
С таким покровителем можно было далеко пойти, и Капитон с Магнусом решились…
Между двумя домиками Капитона и Магнуса и домиком Секста никогда не было особенной приязни. Косые взгляды недругов-родственников и их челяди, недружелюбные окрики участились после знакомства с Хризогоном.
Давно чуяло сердце женщин, жены и матери Секста Росция, недоброе, не раз они уже ходили на совет к городскому жрецу, обещали обильную жертву местночтимой богине: недаром томило их злое предчувствие…
В один пасмурный осенний день, рано утром, прибежала, запыхавшись, старуха-рабыня из дома Капитона и принесла весть: только что к Капитону из Рима приехал гонец, его клиент, некий Маллий Главций; всю ночь он ехал непрерывно, чтоб сообщить, что старого Секста Росция постигла ужасная смерть… Накануне вечером, после ужина, выйдя с двумя рабами, старик был убит близ Палатинских бань. Убили его, по словам рассказчицы, как опального, занесенного в список лиц, которые обречены были на смерть диктатором. Главций привез с собой даже нож, покрытый запекшейся кровью, извлеченный из тела убитого…
Как громом поразило это известие семью Росциев. Они видели ясно, что ждет их впереди: землю продадут, да кроме того отберут все имущество, и отцовское и собственное, до последней плошки. Мрачные ожидания вскоре сбылись. Прошло несколько дней, и явился Тит Росций Магнус. С важностью заявил он Сексту Росцию, что приехал в качестве доверенного от Люция Корнелия Хризогона, который купил на аукционе десять участков земли, принадлежавших убитому Росцию. Ни просьбы, ни слезы не помогли: Секста Росция, его жену и мать выгнали из дома, все имущество Магнус либо забрал себе, либо раздарил, либо распродал. Бедняков из жалости приютил сосед. Тут-то и узнал несчастный Секст, как происходил аукцион. Соискателями выступили Тит Росций Капитон и поверенный Хризогона Магнус. Первый без особых хлопот купил три участка, остальные 10, стоившие не менее 6 000 000 сестерциев (321 000 р. зол.), достались Хризогону за 2000 сестерциев (107 рублей зол.).
Обездоленный Секст Росций, видя, что его ограбили, бросился с просьбой о помощи к городской думе. Городские советники приняли в нем участие и снарядили к Сулле в лагерь под Волатерры посольство из десяти думских старшин, чтобы объяснить диктатору, что за человек был убитый Росций, и упросить его возвратить конфискованное и проданное имущество ни в чем не повинному сыну.
Но в число послов вошел, как один из старшин, и Тит Росций Капитон, который до сих пор хитро старался держаться в стороне, предоставляя действовать Магнусу.
Чем ближе к лагерю Суллы подвигались депутаты, тем медленнее несли их ноги. Никому не хотелось входить первым в логовище льва. Хитрый Капитон скоро подметил пасмурное настроение своих спутников и, когда они были уже совсем в виду лагеря, вызвался сослужить им добрую службу, вызвать к ним для переговоров близкого к диктатору человека. Само собой разумеется, что этим близким лицом оказался известный уже Хризогон. И Капитон, и Магнус, и Хризогон прекрасно понимали, что просителей не следовало допускать к Сулле: ведь тогда бы открылось, что Секст Росций всегда был сторонником сенатской партии, мало того – оказалось бы, что Хризогон сумел посредством подлога включить имя Секста Росция в список опальных лиц задним числом, так как списки опальных были закрыты уже первого июня 81 года, а старый Секст был убит несколькими месяцами позже. Этот подлог тоже следовало укрыть от глаз диктатора, который мог взглянуть на это очень сурово. Потому-то Тит Росций Капитон любезно и предложил согражданам посредничество своего знакомого, достоинства которого расписал самыми яркими красками. Изящный женственный грек своими гладкими и любезными фразами совсем очаровал неопытных и доверчивых америйцев. Он с вежливостью подтвердил, что диктатор к нему чрезвычайно милостив, и пообещал выхлопотать, чтобы Секста Росция вычеркнули из списка опальных и чтобы имения его вернули сыну. «Дело Секста Росция в верных руках», – решили простодушные люди и спокойно вернулись обратно. Узнав о результате посольства, Секст Росций понял, что таким путем он ничего не добьется, а когда около домика соседа, который его приютил с семьей, стали мелькать ночью подозрительные тени, начал побаиваться, как бы и его не постигла участь отца. Улучив удобный час, он с семьей бежал в Рим под защиту старинных покровителей своего рода Цецилиев Метеллов.
На счастье Секста Росция в нем приняла участие добрая знатная барыня Цецилия Метелла, дочь известного покорителя Балеарских островов и внучка знаменитого соперника Мария, Метелла Нумидийского, впоследствии супруга консула Анния Клавдия. Жена Секста Росция сумела разжалобить гордую аристократку, и та решила хлопотать за Секста перед братом и мужем. Делу убийства Росция стала грозить огласка, неприятная для трех приятелей, Капитона, Магнуса и Хризогона. Они боялись теперь потерять все добытое с такими ухищрениями добро, ведь Метеллы были очень близки Сулле – не так давно он был женат на одной из дочерей Метелла Нумидийского. Что делать?..
Оставалось устранить совсем с дороги докучливого Росция; для этого придумали обвинить его в том, что он сам убил своего отца. Дело убийства оставалось темным, притом ловкая компания устроила так, что единственные свидетели убийства, два раба, сопровождавшее покойного, находились теперь в полной власти Хризогона как его собственность. Росцию после потери всего имущества грозила теперь в случае осуждения страшная казнь: отцеубийце закрывали голову волчьей шкурой, чтоб он не смотрел на белый свет, подвязывали к ногам деревянный пластинки, чтоб он не осквернял своим прикосновением земли, стегали его розгами кровавого цвета, зашивали в мешок с четырьмя нечистыми животными – собакой (не чиста с тех пор, как не устерегла Капитолий от галлов), петухом (не чист, так как бьет и не любит родителей), змеей и обезьяной (уродливое подобие человека). После этого мешок бросали в реку или море, так как земля не принимала такого страшного преступника.
Соучастникам темного дела удалось отыскать ловкого ходатая по делам, некоего Гая Эруция, который слыл за искусного оратора. Они не без основания рассчитывали, что из боязни пред Суллой никто не осмелится выступить против Эруция в деле, где заинтересован влиятельный Хризогон. Таким образом Сексту Росцию грозило, по-видимому, неизбежное осуждение, и единственным путем для спасения представлялось добровольное изгнание, что было лишь на руку его врагам.
Но они не учли одного весьма важного обстоятельства. В случае осуждения Секста Росция в отцеубийстве ложилось пятно на его покровителей, знатный и могущественный род Цецилиев Метеллов, клиентом которых считался злополучный Росций.
Гордое чувство собственного достоинства не позволяло Метеллам оставлять Росция без помощи. Энергичная Цецилия Метелла хлопотала неутомимо. Она сумела заинтересовать не только родных и близких, но и другие дружественные знатные роды. Встрепенулись Сципионы, Валерии. Но ввиду туманности и неясности дела, да к тому же не желая раздражать Суллу, видные представители знатных родов стали в стороне и действовали чрез женщин, далеких родичей и молоденьких юношей.
Прежде всего надлежало подыскать защитника. Таковой нашелся, в лице двадцатишестилетнего Марка Туллия Цицерона. Происходя из зажиточной трудолюбивой семьи захолустного городка Арпинума, этот молодой человек приехал в Рим искать карьеры и славы. Он получил очень хорошее образование, всю юность провел в серьезной умственной работе, не зная легкомысленных забав и кутежей, обычных для римской зажиточной молодежи того времени. Честный и трудолюбивый, с тонким чувством красоты, с живым воображением и страстной жаждой славы, он мечтал стать великим оратором, выдающимся политическим деятелем. С одной стороны, молодое негодование против темных дельцов, решивших погубить невинного простоватого человека, отчасти сострадание к горькой участи беззащитного захолустного гражданина римской республики, с другой – заманчивая возможность сблизиться с влиятельными знатными семьями Метеллов и Валериев склонили Цицерона принять предложение Метеллов.
Настал день суда. Это было первое судебное дело, которое после долгого перерыва разбиралось законным порядком. Много народу стеклось на форум смотреть, как будут судить сенаторы отцеубийцу. Эруций произнес эффектную речь, потрясая руками, бия себя в грудь, топая ногой, как делал его образец, великий оратор Марк Антоний. Но молодой защитник не испугался ни грозных взглядов друзей Хризогона, ни угрожающих намеков Эруция. Без труда, сжато и толково, он доказал всю несостоятельность обвинения. Ведь, в сущности, никаких улик против обвиняемого, кроме неопределенных слухов и подозрений, не было. Все обвинение рушилось, как карточный домик, и когда Цицерон красноречиво стал описывать свирепую казнь, угрожавшую несчастному Росцию, толпа слушателей, тесным кольцом окружавшая судбище, негодующе зароптала. Одобрительные возгласы толпы придали молодому оратору бодрость и влили силу в его голос. Разбив доводы обвинителя, он с жаром перешел к нападению и, описывая старания Магнуса затемнить, при каких условиях произошло убийство, ловко намекнул, что настоящими организаторами убийства были Магнус и его друзья, известные скупщики конфискуемых имений («дробители»), которые в погоне за обогащением готовы были на все… Неспроста они отказались представить для допроса двух рабов, единственных свидетелей убийства…
Обвинитель совсем смутился; Магнус, присутствовавший на суде, попытался было что-то сказать, но под градом язвительных разоблачений потупил взор. Не зная, что делать, видя на лицах судей явное сочувствие к обвиняемому, Эруций несколько раз посылал нарочных к Хризогону, который в одном из соседних домов нетерпеливо ждал конца судоговорения. Но хитрый грек дрожал сам за свою участь; наступили иные времена: Сулла выставлял теперь себя законником и мог хладнокровно пожертвовать недостойным любимцем. И, бессильные против живого, пламенного слова, Эруций и Магнус молча сидели, не смея взглянуть на окружающих, чувствуя на себе негодующие взгляды сотен глаз, слыша с тревогой злобный рокот толпы. «Как бы не убили в темном углу», – мелькнула одновременно у каждого в голове трусливая мысль. А Цицерон, осторожно обходя Суллу, участливо сожалея, что многое делается злонамеренными людьми без ведома диктатора, неусыпно пекущегося о благе республики, яркими красками рисовал Хризогона, душу всего злодеяния, который, нежась в роскоши, покушается отнять последнее имущество у невинного бедняка – жизнь. И когда оратор с неподражаемой силой обратил внимание судей-аристократов на господство презренного раба, который накладывает свою руку на их совесть, присягу, на все, что честно и свято, краска стыда и негодования медленно поползла по лицу председателя, претора Марка Фанния, и его товарищей. Цицерон кончил среди шумных одобрений. И вскоре судьи сенаторы с важностью поднялись с мест и опустили дощечки с своим приговором в урну. Радостным шумом огласился форум, когда оказалось, что на всех дощечках стоит буква A (Аbsоlvo – «оправдываю»). И скоро бледного, взволнованного Секста Росция со слезами радости обняли жена и мать.
Гордые, самолюбивые Метеллы были довольны: среди их клиентов не могло быть отцеубийцы! О возвращении Сексту Росцию наследства после убитого отца не поднималось и речи. Сам ведь старый Росций тоже был «дробителем» и не особенно чистым путем приобрел свое богатство, к тому же не хотели раздражать Суллы; и обездоленный Росций затерялся среди других клиентов Цецилии Метеллы.
А молодой Цицерон снискал себе своей горячей защитой большую популярность в Риме. Но вскоре он стал замечать и оборотную сторону своей славы: поздней ночью неоднократно прохаживались какие-то подозрительные люди около его дома. Тут и приятели стали опасливо сообщать ему, будто бы Сулла недоволен его речью. Очевидно, небезопасно было оставаться там, где жизнь человека зависела от темных личностей. Цицерон не стал ждать дальнейших событий, и скоро разнеслась весть о том, что защитник Секста Росция уехал для поправки расстроенного здоровья в Грецию. Там он усердно стал изучать красноречие у знаменитых риторов и вернулся оттуда не скоро: чрез два года после смерти Суллы.
II. Наместник-хищник (73–71 гг.)
Дерзко действовали мелкие люди, чувствуя за собой сильного человека, любимца всемогущего диктатора. Еще необузданнее были крупные хищники, которые широко развертывали свои грабительские таланты и проявляли ненасытный аппетит к чужому добру.
Особенно способствовало развитию корыстолюбия видное и независимое положение наместника в завоеванной провинции. Даже те немногие, строгие к себе аристократы, которые гнушались прямым грабежом, и то смотрели на провинции как на «дачи римского народа», который должны были обогащать римских граждан. При таком взгляде трудно было человеку с податливой совестью отличить дозволенное от недозволенного. И как только появились римские провинции, так начались и жалобы провинциалов на грабежи и вымогательства. Римский наместник, в сущности, был и верховным судьей в провинции и главнокомандующим: он же надзирал за сбором дани и пошлин. И сборы, и суд были подчинены уставам, которые издавались самими наместниками, но никто не мешал им заменить старые уставы предшественников новыми собственного сочинения. Поэтому в лучшем случае, если наместник был не корыстолюбив, все же надо было делать ему частые «подарки», чтоб снискать его расположение, задабривать щедрыми дарами проезжих знатных римлян, задабривать сенатских посланцев, задабривать новоизбранных консулов. Но если наместник был жаден, то оставалось только жаловаться на него в Рим, судиться с ним по окончании его наместничества. Правда, в Риме существовала судебная комиссия, ведавшая дела о вымогательстве. Но заседали там от времен Гая Гракха до Суллы всадники, которые большею частью сами участвовали в обирании провинциалов: они брали на откуп у государства дань и пошлины с провинции. И если наместник умел угодить откупщикам и не мешал им обирать провинциалов, он мог себя чувствовать спокойным на суде. Когда же Сулла предоставил суд одним сенаторам, то и эта угроза для знатного хищника почти исчезла. К тому же жалобщикам нужно было отыскать смелого и влиятельного знатного сенатора, который бы согласился выступить обвинителем и ходатаем за обобранных и опозоренных провинциалов. Только немногие честолюбцы, желавшие выдвинуться вперед обвинением какого-либо знатного наместника, или редкие честные люди, вроде Катона Старшего, сурово защищавшие целость государственной казны, выступали в таких делах. Немудрено поэтому, если наместники чувствовали себя полновластными правителями в своих областях: вели по своему усмотрению войны, назначали судей, определяли состав городских советов, утверждали жрецов богатых храмов. Иные даже продавали подвластные города соседним царькам за хорошие деньги. Грабеж и хищничество в провинциях дошли до крайних размеров, после того как со смерти Суллы сенаторская знать забрала все правление в свои руки. И выходцы из Сулловой свиты беззастенчиво обирали провинции, покамест не усилилась в Риме народная партия, враждебная сенату, во главе которой в 71 году стали Гней Помпей и М. Лициний Красс. От сената потребовали возвращения народным трибунам прежней власти, урезанной Суллой; горячо нападали на подкупность сенатского суда. Злоба и ненависть к крупным сулланцам накоплялись уже давно, когда выборные от сицилийских городов явились в Рим, чтобы привлечь своего бывшего наместника, сулланца Гая Верреса, к суду за вымогательства.
Гай Веррес очень рано вступил в ряды пестрой рати знатных и незнатных проходимцев, толпившихся с подобострастием около Луция Корнелия Суллы и ждавших от него всяких милостей. Сперва он заявил себя сторонником марианцев, сумел пристроиться квестором к консулу Карбону и получил заведование войсковой казной. Когда же Сулла вернулся в Италию, молодой квестор сразу взвесил все преимущества сулланской партии, захватил войсковую казну и перешел к Сулле; таким образом он избавился от необходимости сдавать подробный отчет в израсходованных деньгах и присвоил себе немалую толику народных денег. При благосклонном покровительстве Суллы он без труда стал делать карьеру. Свои люди в сенате провели его в легаты к Долабелле, одному из ярых сулланцев, который был назначен наместником Киликии. Последний не стеснялся в способах наживы. Веррес не отставал от начальника. Едва лишь приехали они в Сикион (по дороге в М. Азию, где находилась Киликия), как тотчас потребовали от местных городских властей денег. Получив отказ, велели в отместку запереть городского начальника в каморку, где был разложен костер из сырых и зеленых прутьев. Несчастный лишь каким-то чудом не задохся. Проезжая чрез Афины, умудрились похитить большую сумму денег из казны храма самой покровительницы города (богини Афины).
Следуя моде, оба повсюду собирали прекрасные произведения греческого искусства и считали себя тонкими знатоками статуй и изящной утвари; поэтому проездом через Эгейское море не могли удержаться, чтоб не похитить из храма Аполлона на острове Делосе древних статуй. Ночью тайком их рабы сумели перенести несколько весьма чтимых статуй на корабль. Но буря помешала отъезду, и суеверные похитители поспешили вернуть награбленное. По прибытии в Малую Азию и наместник и легат без зазрения совести обирали и храмы во всех городах и дома робких провинциалов. Горе было человеку, который бы попытался вступиться за свое добро, за честь обиженной дочери или сестры! Если не в Киликии, то в соседней провинции их осуждал по знакомству товарищ Долабеллы и Верреса по сенату. Когда однажды, доведенные до крайнего озлобления бесчинствами Верреса и его свиты жители города Адмисака возмутились и чуть не сожгли Верреса вместе с домом, в котором он поселился, пристрастный судья, соседний наместник, по жалобе Верреса осудил и велел казнить мнимых зачинщиков смуты.
Вскоре Веррес перестал делать разницу между своим и чужим добром: он преспокойно присвоил себе лучший корабль, принадлежавший городу Милету, бывшему в союзе с Римом; долгое время заведовал он наследством малолетних сирот своего умершего сотоварища как опекун, забирая в свою пользу доходы с капитала и растрачивая имущество. Вынужденный наконец отчитываться, представил фальшивый отчет с явными следами подчистки.
Но достаточно было честолюбивому Эмилию Скавру привлечь к суду Долабеллу, после того как кончился срок наместничества, и Веррес в страхе за себя выступил свидетелем со стороны обвинения и усердно содействовал осуждению своего бывшего начальника. Вскоре за тем он начинает искать места претора. Избиратели были засыпаны деньгами; сотни тысяч сестерциев прошли чрез руки специалистов по подкупу, и Веррес был избран претором. Судьба ему улыбнулась: при жеребьевке ему досталась должность городского претора. Теперь его алчность к наживе нашла богатую пищу. Он брал взятки, не стесняясь, за утверждение завещаний; и намекал просителям и даже прямо требовал денег. Приходилось ли брать подряд на ремонт и постройку храма, общественного здания, подрядчики знали хорошо, что прежде всего надо задобрить Верреса взяткой. Самого Верреса повидать было трудно, и бывалые люди скоро смекали, что дельце лучше всегда устроить чрез третьих, близких Верресу лиц. Веррес очень благоволил к красавице-гречанке Хелидоне, и потому ее квартира вечно была полна просителями. И деловитая дама без церемоний определяла сумму денег, которую рассчитывал заработать ее приятель на том или другом подряде.
Но окончилась претура, и Веррес сумел получить пост наместника в Сицилии.
Это была богатая и многолюдная провинция. Более полутораста лет она находилась под римской властью: были здесь и независимые города, пользовавшиеся политической самостоятельностью в разной степени, и, наконец, зависимые от Рима городские общины, платившие дань. Население жило неспокойно и не в ладу между собой. Неоднократно сицилийские рабы поднимались против притеснявших их помещиков, владевших крупными плантациями. Из Испании и Италии переправлялись сюда остатки мятежных шаек. Из той же Италии являлись алчные откупщики. И среди этой пестрой смеси свободных и несвободных общин, раздраженных помещиков и готовых к восстанию рабов, призван был чинить суд и расправу римский наместник. Положение его еще более осложнялось тем, что сообщение с Италией было трудным и опасным: междоусобицы отвлекли внимание римлян от моря, и там водворилось самое бесшабашное разбойничество. Пираты свободно разгуливали по всему Средиземному морю, объединялись в настоящие союзы, имели особые склады, брали правильную дань с торговцев и шкиперов, дерзко подъезжали даже к устью самого Тибра.
Поделиться книгой: