Помоги проекту - поделись книгой:
– Нет.
– Тогда нужно записаться, вот вам номер…
Джек бросил крючья на стол.
– Нет, мадмуазель, давайте сделаем по-другому вы наберете господина Гондри, пожалуйста, и скажете, что у нас есть для него сюрприз с вершины Таккакора. Просто скажите ему это. Ответ вас удивит.
Через десять минут мы стояли в просторном кабинете на первом этаже Общества Памяти. Гондри, сидя в кресле, молча крутил в руках два погнутых куска металла. Красные руки дрожали. От долгих ночей на склонах всего мира его слезные железы высохли. Иначе, наверное, он бы плакал. Мы трое стояли с идиотским видом. Даже у Джека пропал весь гонор.
– Вот черт, – прошептал он вдруг, – значит, вы были там, через четверть века после меня. Так, я все отменяю, идем обедать!
Секретарша была явно не в восторге от такого поворота.
– Но, мсье Гондри, встреча с генералом…
– Плевать, Эдвига, переносите.
«У Гаскара» он был как дома. Ресторан кишел людьми, но никто не посмел спросить у Гондри, заказан ли столик: официанты безропотно провели нас к диванам в глубине зала. Мы шли за Гондри как три растерянных племянника, которых дядя вывел в свет, чтобы преподать урок. Рассадкой командовал он. Марселла слева от него, Джек – справа, я – напротив, между нами – бутылка бордо и два крюка на скатерти. Он заказал почки, Джек – жаркое, я – утиное филе, Марселла – воду.
– Две этих чертовых ржавых железки – наверное, лучший подарок за очень долгие годы, – сказал Гондри.
– Джек часто дарит то, что на подарки не похоже, – сказала Марселла.
– Две гнутые пластинки: моя молодость, моя сила. Тогда я, знаете, колотил как бешеный…
– Вы уж представляете, как мы разозлились, – сказал Джек.
– Как мальчишки, – сказала Марселла, – хуже! Как псы! Лишь бы первым помочиться на фонарь.
– Вы не могли знать, что мы ее уже брали, – сказал Гондри, – о нашей победе тогда никто не говорил, потому что трасса была паршивая, а мы ничего не рассказывали в Алжире. Хотя мы там барахтались как свиньи. Шесть дней на крошащемся склоне. Ни одной твердой зацепки… скотство… я только и думал, что вот сейчас умру. С Арманго, кстати, так и случилось пару месяцев спустя на «Зеленом пике», на уимперовском маршруте. Он был мне как брат, второй мой напарник.
Гондри пил и ел почки как тушенку в горном лагере.
– То, что вы сделали… – сказал он, указывая на нас ножом.
– То, что сделал Джек, – поправил я.
– Мы видели ту трещину и решили, что никто там никогда не пройдет. А через двадцать пять лет…
– В этом весь Джек: вечно лезет куда не надо, – сказала Марселла.
– Вы прошли впечатляющей тропой. Вы…
Гондри умер внезапно. Прямо, как и сидел, навалившись на бархатную спинку дивана. Подбородок мягко опустился на грудь. Потом, очень медленно, он повалился вперед, головой в тарелку. Люди вокруг вскрикнули. Марселла медленно допила свою воду. Джек сидел тихо, потом тронул пальцем плечо Гондри: «Hey, man»[11]. Приехали врачи, заговорили про «остановку сердца» и все в этом духе. Потом забрали тело. Какая-то дама сказала: какая прекрасная смерть. Заведение взяло счет на себя, Джек, уходя, сунул крючья в карман. На следующий день «Либерасьон» вышел с передовицей «Гондри сорвался», а «Ля Круа» – «Гондри: последняя высота».
Ну а я – я помню, как в мертвой тишине, вдруг опустившейся на зал, я долго разглядывал два ржавых крюка и думал, не лучше ли, по правде, было оставить их в трещине на вершине Таккакора, где сухой ветер пустыни продолжал бы и в эту минуту медленно разъедать их под солнцем, и тайное равновесие не было бы нарушено.
Снайпер
Нет ошибки опаснее, чем перепутать причину и следствие.
Элиза Бушар была не из красоток – зато давала. Местное пацанье сходило по ней с ума, несмотря на все складки под подбородком. Дитя восьмидесятых. За очками (которые позже, работая в отделе кадров лаборатории «Глаканоль», она сменит на цветные контактные линзы) горели черные глаза, которые она, говоря с одноклассниками, чуть щурила. Из всех здешних старшеклассниц она была самая дерзкая – в то время девушки еще имели право разжигать страсть парней, не рискуя погореть. Впоследствии в Сен-Сен-Дени костры инквизиции обрели вторую жизнь, и девушек испепеляли за то же, за что в свое время сожгли Жанну д’Арк: за штаны и не ту стрижку.
Когда Элиза Бушар решала заарканить какого-нибудь парня из школы, остальные девчонки отходили в сторонку, чтобы потом не прятать смачный фингал под поддельными «рэй-бэнами» с двойной перемычкой (по моде тех лет). Элиза Бушар была слаба на передок и тяжела на руку. К этому прибавьте рост десятилетней девочки, четыре летних юбки, не отличающиеся длиной, и две боеголовки под майкой, отлитые на пубертатном заводе к пятнадцати годам. В танце она вилась ужом и со знанием дела прижимала живот, когда медляк призывал к взаимным трениям. В первый же поцелуй она вкладывала весь свой язык и шла сквозь школьные годы, оставляя за собой шлейф из рыданий и разбитых носов. До тех пор, пока в последнем классе не встретила Теренса Жювеналя, зубрилу, которому она посвятила всю себя и поклялась, что он станет ее мужем.
Никто в это не верил, и все только повторяли, что Бушар – шлюха.
Взвод входил в афганскую деревню. Дул северный ветер, шумели тополя. Их серебряные веретенца освежали череду дворов. В каналах блестело небо, они петляли в руслах из нанесенной гальки. На полях волновался ячмень, и светло-зеленые снопы гнулись под порывами ветра. Ветер хлестал землю, и паранджи хлопали, как штормовые паруса, относя женщин к краям полей. Склоны были в крапинках верблюдов. Горы, мелея, пенились опушками. Вдали, венчая их высоты, алмазные вершины Гиндукуша держали белое небо. И все это великолепие обжигало афганское солнце. Лейтенанту было двадцать пять. Он смотрел на горы и думал о Франсуа Мориаке: накануне вечером он читал в палатке посреди лагеря «Блокноты», которые этот старый негодяй-католик печатал в «Экспрессе», пересыпая их афоризмами вроде «Есть такая высота, за которой исчезают дурные мысли».
– Как можно писать такую чушь?
– Простите, господин лейтенант?
Молодой офицер забыл, что связан с командирами отделений аудиосистемой «Фелин», вмонтированной во французские каски с тех пор, как Франция вернулась в НАТО.
– Ничего, Гармиш, держите дистанцию.
– Есть, господин лейтенант, – ответил сержант Гармиш.
«Интеллигентские бредни», – подумал он про себя.
А потом забыл про Мориака и сосредоточился на патрулировании. Солдаты медленно шли по деревне Азамей, заглядывая за низкие стены, проверяя колодцы и трубы каналов, приветствуя жестом крестьянина, спешно свернувшего к полям, и отводя взгляд, когда попадалась кучка женщин, собирающих в садах плоды. В целом афганцы им улыбались, но иногда просто проходили мимо, и солдаты чувствовали потом на затылке их взгляд, гадая, не прячет ли этот тип в тюрбане, с мотыгой на плече какого-нибудь мерзавца с американских ориентировок.
Весь этот конфликт был охотой носорогов за хамелеонами.
В лабиринте.
На сегодня задача была прощупать обстановку, оценить градус враждебности населения. Штаб называл такие вылазки «разговорный патруль». А разговор порой был короткий: с 2006 года число диверсий возросло. С помощью винтовок Драгунова, продававшихся на пешаварском рынке по тысяче долларов штука, снайперы за полтора километра начиняли лобные доли французских солдат 7,62-миллиметровыми пулями. Были еще и мины на обочинах дорог, которые отрывали ноги по самый пах и подрывали броневики. Лейтенанту казалось, что в деревне слишком тихо. Он не любил обманчивую тишину.
Мориак его разозлил. Утро чем-то смердело.
В 12:29 первый французский солдат показался в прицеле. Сулейман почувствовал, как в животе разлилась горечь. «Французы!» Все точно, не соврал тот тип из афганской полиции – значит, не мразь.
– Зафар, зови командира, – велел Сулейман.
Треск рации.
– Хаджи Захер? Да пребудет с вами милость Аллаха. Вас просит «крайзи франсузи», он их засек.
Люди Хаджи Захера, полевого командира долины Вазир, называли Сулеймана «сумасшедшим французом». Уехав из Франции, он год провел в пакистанском учебном лагере в округе Читрал. Потом присоединился к группе моджахедов, перейдя через ущелье к востоку от Каписы. Он покорил джихадистов своего отряда яростью в бою, знанием текстов, радикализмом, меткой стрельбой и ореолом тайны, окружавшим судьбу этого воина, приехавшего из парижских пригородов, где, как слышали его боевые товарищи, у девушек вместо трусов шнурки, и они нарочно носят их так, чтобы торчало из штанов, прямо на улице. В прежней жизни Сулеймана звали Брагим. Он вырос в тени высотки, именуемой «Ландыш», где-то в Дранси, почти не видя солнца. Ощущение, будто падаешь в бездонный колодец, – все, что осталось от детства; за ним – подростковые годы без воспоминаний. Месяцы размеренно шли друг за другом: поджоги тачек, часы на шухере у лестниц в подъездах, унижения от легавых. В шестнадцать он перестал просиживать в школе штаны, потому что понял, что такие, как он, девчонок не интересуют.
Чтобы поднять деньжат там, где он жил, ему не хватало ни хитрости, ни агрессивности. Он только подражал другим, но видел черту и мучился, когда не мог ее перейти. Посредственность и трезвый взгляд – дурная смесь. Он все сильнее натягивал капюшон и находил под ним бесконечный простор для разбитых надежд и пережевывания собственной злобы. Однажды после двенадцатичасового задержания, которым завершилась ночь бензиновых костров в соседнем районе, с ним поговорил имам, знавший его отца. Имам был молод, и Брагима поразил его энергичный, горящий взгляд. Он не стал петь ему старую песню о добродетелях из Корана, вместо того он сказал: «Я сделаю тебя сильнее всех этих слизняков, перешедших тебе дорогу, я дам возможность взять реванш за все потерянные годы». Брагим ищет смысл бороться? Он хочет жить духом, действием? «Сила и слава» – вот что предлагал ему юный проповедник…
Брагим внимал человеку, снискавшему всеобщее уважение по эту сторону окружной трассы. И вступил в тайную сеть. Имам поздравил новобранца.
Он оказался самым фанатичным и самым одаренным в медресе.
Брагим начал закалять душу на огне Корана. Спустя два года, проведенных в местной мечети, где они приобщались пока лишь к сурам и трактовке хадисов, Брагим достаточно созрел, чтобы отказаться от своей прошлой личности и получить имя Сулейман, а вместе с ним – билет на самолет в Исламабад, откуда нужные люди перевезут его в район Читрал, в тренировочный лагерь Северо-Западной пограничной провинции. Ему было восемнадцать. Афганская граница проходила в тридцати километрах от лагеря.
Хаджи Захер с рацией в руке внезапно показался из пристройки.
– Сколько их, Сулейман?
– Пока вижу только троих, – ответил Сулейман, – с ними еще военные из Национальной армии, идут по бокам. И парни из полиции. Наш тоже.
В 12:35 в прицеле Сулеймана показался лейтенант.
– Всевышний Аллах!
– Что такое? – спросил Хаджи Захер.
– Ничего, – ответил Сулейман.
На спине у него выступил пот.
Сулейман узнал его сразу. Квадратный лоб с тремя бороздами морщин, голубые глаза, посаженные чуть ближе обычного, отчего он походил на спаниеля, длинный тонкий нос и слишком маленький рот, будто лежит на мощном подбородке. Это был он.
– Не угомонился боров.
Сулейман взял бинокль и вжал его в орбиты глаз. Он закусывал губы от напряжения, обнажая белый ряд зубов. Тут он разглядел, что из кармана офицерской формы торчит берет.
– Лейтенант десантуры! Сволочь, – прошипел он…
Сулейман знал, что после школы парень пошел в военные. Ребята, с кем он раньше ходил в школу, поговаривали, что этот бледный червяк поступил на офицера благодаря вечерним курсам. Когда отец – старший сержант и боготворит армию, удивляться нечему. Но он и подумать не мог, что однажды увидит его в Афганистане, в какой-то вазирской деревушке, через прицел винтовки.
– Хаджи Захер, я доброволец, – сказал он вдруг.
– На что доброволец, Сулейман?
– Я остаюсь здесь с винтовкой. Валю главного французского офицера. Потом, если успеваю, набиваю их свинцом, пока они не засекут, где я.
– Это самоубийство, брат, мы на виду, если выстрелить, нас разнесут, нас слишком мало. У них есть «Миланы», а за десять минут прилетят американские «Апачи».
– Хаджи, я готов на жертву. Вы снимаетесь прямо сейчас, уводите всех: вам только перейти вади[12], и вы у склона. Они идут медленно, я выжидаю полчаса, так чтобы вы были вне досягаемости. А потом палю по ним: вы будете далеко.
Хаджи Захер задумался, взглянул на часы.
– Полчаса. Дай нам полчаса.
– Положитесь на меня, – сказал Сулейман.
– Твоя жертва воздастся тебе сторицей. Аллах простирает свою милость на мучеников.
– Аллах велик, Хаджи Захер, – сказал Сулейман.
– Да благословит Он тебя, Сулейман, – ответил Хаджи Захер.
Горстка повстанцев покинула двор. Галька скатилась по склону у реки, где-то промычала корова. Сулейман упер винтовку Драгунова в плечо, положив ствол на оконную раму. Потом покрутил колесико прицела, взглянул на дым из трубы, прикинул отклонение и с горьким удовольствием взял на мушку голову Теренса Жювеналя.
Через тридцать минут щелкнул выстрел, и вылетевшая с белой вспышкой пуля почти мгновенно прошла мозг лейтенанта Жювеналя насквозь. Череп треснул. Молодой офицер даже не успел понять, что умер, и сделал еще шаг, прежде чем упасть. Сержанта Гармиша забрызгало кровью, хоть он и держал-таки дистанцию. Старший капрал Рикель видел вспышку в окне, метрах в шестистах выше по склону, на сто шестьдесят градусов, – он проорал приказ, и свинцовый град обрушился на дом. Все отделение опустошало обоймы, целясь в окна. Minimi командира Ахтмана изрыгал поток пуль 5,56 мм в глинобитные стены. Этот встречный огонь позволил капралу Труйе спокойно настроить пусковую установку «Милан», которая должна была превратить одинокого стрелка в пыль. В тот же миг воздух пронзил призыв муэдзина. Все собаки долины завыли, и американский «Апач», вызванный по радиосвязи, развернулся и взял курс на деревню, с ракетами в боевой готовности. Сулейман взглянул на солнце. Он знал, что больше его не увидит. Но на смерть ему было плевать, ведь больше нет Жювеналя, мелкого гада, который увел Элизу Бушар.
Прошелестела ракета «Милан». Почти как шелк.
Месяц спустя лейтенант Жювеналь посмертно получил крест Воинской доблести с объявлением благодарности в приказе. Была произнесена речь, где говорилось о жертве, долге, «защите-демократии-собственной-кровью» и идеалах Французской Республики.
Трудолюбивый министр, разразившийся этой речью, не мог знать, что это лишь очередная жертва Элизы Бушар.
Отшельник
Какая странная штука одиночество, и как оно пугает!
Облокотиться на борт корабля так же приятно, как навалиться на барную стойку и разглядывать круги из-под стаканов. Лена прорезала тайгу. До моря Лаптевых теперь всего пара тысяч километров. Корабль – пароход с брежневских времен – шел восемь узлов. Его спускали на воду только летом. Местные люди пережили семьдесят лет коммунизма и продолжали использовать давно списанные машины. Русские проявляют полное пренебрежение к собственному существованию, но патологическую бережность к вещам.
Помню ноябрьский номер журнала «О науке» за 1997 год: там какой-то немецкий энтомолог объяснял, что майский жук математически не может летать. Если смоделировать его анатомические и физиологические параметры – вес, площадь крыла, частоту взмахов, – выйдет, что он должен разбиться. Чудо в том, что это создание летит, несмотря на все законы математики. И его полет в летнем небе – пощечина науке. Глядя, как речная вода ласкает борта судна, я думал о том, что Россия для других народов то же, что майский жук для эволюции – аномалия. Из века в век эта страна невозмутимо шагает по краю бездны. Вся шатается, но не падает.
Итак, сосны. Плывут мимо, мудрые и старые, столетние. Может, я зря сел на пароход. Проплывающий мимо берег реки на подступах к полярному кругу дарит метафизический опыт однообразия. Я попивал «Балтику № 3» из пивного бокала, украшенного фальшивыми изумрудами. Иногда поднимал стакан так, чтобы уровень пива совпал с линией горизонта. Будто чокаешься с миром – выход, когда пьешь один.
Капитана я узнал сразу. Пятидесятилетний верзила, удивительно худощавый для сибиряка. Здесь в чести тяжеловесы – я даже видел, как некоторые съедали ведерко майонеза столовой ложкой, и далеко не в самый мороз. Ветер трепал его волосы. На нем был синтетический китель не по фигуре, с тремя полосками на погонах. Смеха ради, я встал по стойке смирно. Он ответил мне тем же. Мне стало стыдно, потому что он сделал это с достоинством.
– Это вы – француз? – спросил он.
– Да, – ответил я.
– Мне сплавщики леса сказали, что у нас на борту француз, и надо постараться не сесть на мель.
– А? – не понял я.
– Не посрамить честь страны.
– А, о!..
– А Пьер Ришар еще жив? – спросил он.
– Да, – ответил я.
Поделиться книгой: