Царь Никита и сорок его дочерей*
Царь Никита жил когда-то Праздно, весело, богато, Не творил добра, ни зла, И земля его цвела. Царь трудился понемногу, Кушал, пил, молился богу И от разных матерей Прижил сорок дочерей, Сорок девушек прелестных, Сорок ангелов небесных, Милых сердцем и душой. Что за ножка – боже мой, А головка, темный волос, Чудо – глазки, чудо – голос, Ум – с ума свести бы мог. Словом, с головы до ног Душу, сердце всё пленяло; Одного недоставало. Да чего же одного? Так, безделки, ничего. Ничего иль очень мало, Всё равно – недоставало. Как бы это изъяснить, Чтоб совсем не рассердить Богомольной важной дуры, Слишком чопорной цензуры? Как быть?.. Помоги мне, бог! У царевен между ног… Нет, уж это слишком ясно И для скромности опасно, – Так иначе как-нибудь: Я люблю в Венере грудь, Губки, ножку особливо, Но любовное огниво, Цель желанья моего… Что такое?.. Ничего!.. Ничего иль очень мало… И того-то не бывало У царевен молодых, Шаловливых и живых. Их чудесное рожденье Привело в недоуменье Все придворные сердца. Грустно было для отца И для матерей печальных. А от бабок повивальных Как узнал о том народ – Всякий тут разинул рот, Ахал, охал, дивовался, И иной, хоть и смеялся, Да тихонько, чтобы в путь До Нерчинска не махнуть. Царь созвал своих придворных, Нянек, мамушек покорных – Им держал такой приказ: «Если кто-нибудь из вас Дочерей греху научит, Или мыслить их приучит, Или только намекнет, Что́ у них недостает, Иль двусмысленное скажет, Или кукиш им покажет, – То – шутить я не привык – Бабам вырежу язык, А мужчинам нечто хуже, Что порой бывает туже». Царь был строг, но справедлив, А приказ красноречив; Всяк со страхом поклонился, Остеречься всяк решился, Ухо всяк держал востро И хранил свое добро. Жены бедные боялись, Чтоб мужья не проболтались; Втайне думали мужья: «Провинись, жена моя!» (Видно, сердцем были гневны). Подросли мои царевны. Жаль их стало. Царь – в совет; Изложил там свой предмет: Так и так – довольно ясно, Тихо, шепотом, негласно, Осторожнее от слуг. Призадумались бояры, Как лечить такой недуг. Вот один советник старый Поклонился всем – и вдруг В лысый лоб рукою брякнул И царю он так вавакнул: «О, премудрый государь! Не взыщи мою ты дерзость, Если про плотскую мерзость Расскажу, что было встарь. Мне была знакома сводня (Где она? и чем сегодня? Верно тем же, чем была). Баба ведьмою слыла, Всем недугам пособляла, Немощь членов исцеляла. Вот ее бы разыскать; Ведьма дело всё поправит: А что надо – то и вставит». – «Так за ней сейчас послать! – Восклицает царь Никита, Брови сдвинувши сердито: – Тотчас ведьму отыскать! Если ж нас она обманет, Чего надо не достанет, На бобах нас проведет, Или с умыслом солжет, – Будь не царь я, а бездельник, Если в чистый понедельник Сжечь колдунью не велю: И тем небо умолю». Вот секретно, осторожно, По курьерской подорожной И во все земли концы Были посланы гонцы. Они скачут, всюду рыщут И царю колдунью ищут. Год проходит и другой – Нету вести никакой. Наконец один ретивый Вдруг напал на след счастливый. Он заехал в темный лес (Видно, вел его сам бес), Видит он: в лесу избушка, Ведьма в ней живет, старушка. Как он был царев посол, То к ней прямо и вошел, Поклонился ведьме смело, Изложил царево дело: Как царевны рождены И чего все лишены. Ведьма мигом всё смекнула… В дверь гонца она толкнула, Так примолвив: «Уходи Поскорей и без оглядки, Не то – бойся лихорадки… Через три дня приходи За посылкой и ответом, Только помни – чуть с рассветом». После ведьма заперлась. Уголечком запаслась, Трое суток ворожила, Так что беса приманила. Чтоб отправить во дворец, Сам принес он ей ларец, Полный грешными вещами, Обожаемыми нами. Там их было всех сортов, Всех размеров, всех цветов, Всё отборные, с кудрями… Ведьма все перебрала, Сорок лучших оточла, Их в салфетку завернула И на ключ в ларец замкнула, С ним отправила гонца, Дав на путь серебреца. Едет он. Заря зарделась… Отдых сделать захотелось, Захотелось закусить, Жажду водкой утолить: Он был малый аккуратный, Всем запасся в путь обратный. Вот коня он разнуздал И покойно кушать стал. Конь пасется. Он мечтает, Как его царь вознесет, Графом, князем назовет. Что же ларчик заключает? Что царю в нем ведьма шлет? В щелку смотрит: нет, не видно Заперт плотно. Как обидно! Любопытство страх берет И всего его тревожит. Ухо он к замку приложит – Ничего не чует слух; Нюхает – знакомый дух… Тьфу ты пропасть! что за чудо? Посмотреть ей-ей не худо. И не вытерпел гонец… Но лишь отпер он ларец, Птички – порх и улетели, И кругом на сучьях сели, И хвостами завертели. Наш гонец давай их звать, Сухарями их прельщать: Крошки сыплет – всё напрасно (Видно, кормятся не тем): На сучках им петь прекрасно, А в ларце сидеть зачем? Вот тащится вдоль дороги, Вся согнувшися дугой, Баба старая с клюкой. Наш гонец ей бухнул в ноги: «Пропаду я с головой! Помоги, будь мать родная! Посмотри, беда какая: Не могу их изловить! Как же горю пособить?» Вверх старуха посмотрела, Плюнула и прошипела: «Поступил ты хоть и скверно, Но не плачься, не тужи… Ты им только покажи – Сами все слетят наверно». – «Ну, спасибо!» – он сказал.. И лишь только показал – Птички вмиг к нему слетели И квартирой овладели. Чтоб беды не знать другой, Он без дальних отговорок Тотчас их под ключ, все сорок, И отправился домой. Как княжны их получили, Прямо в клетки посадили. Царь на радости такой Задал тотчас пир горой: Семь дней сряду пировали, Целый месяц отдыхали; Царь совет весь наградил, Да и ведьму не забыл: Из кунсткамеры в подарок Ей послал в спирту огарок (Тот, который всех дивил), Две ехидны, два скелета Из того же кабинета… Награжден был и гонец. Вот и сказочки конец. ——— Многие меня поносят И теперь, пожалуй, спросят: Глупо так зачем шучу? Что за дело им? Хочу. «На тихих берегах Москвы…»*
На тихих берегах Москвы Церквей, венчанные крестами, Сияют ветхие главы Над монастырскими стенами. Кругом простерлись по холмам Вовек не рубленные рощи, Издавна почивают там Угодника святые мощи. Отрывки*
Она… подарила …первый сон, И мысль об ней одушевила Безвестной лиры первый звон –1 Дай, Никита, мне одеться: В митрополии звонят.2 1823
Птичка*
В чужбине свято наблюдаю Родной обычай старины: На волю птичку выпускаю При светлом празднике весны. Я стал доступен утешенью; За что на бога мне роптать, Когда хоть одному творенью Я мог свободу даровать! «Сегодня я поутру дома…»*
Сегодня я поутру дома И жду тебя, любезный мой. Приди ко мне на рюмку рома, Приди – тряхнем мы стариной. Наш друг Тардиф1, любимец Кома, Поварни полный генерал, Достойный дружбы и похвал Ханжи, поэта, балагура, – Тардиф, который Коленкура И откормил, и обокрал, – Тардиф, полицией гонимый За неуплатные долги, – Тардиф, умом неистощимый На entre-mets[6], на пироги. Жалоба*
Ваш дед портной, ваш дядя повар, А вы, вы модный господин, – Таков об вас народный говор, И дива нет – не вы один. Потомку предков благородных, Увы, никто в моей родне Не шьет мне даром фраков модных И не варит обеда мне. «Кто, волны, вас остановил»*
Кто, волны, вас остановил, Кто оковал ваш бег могучий, Кто в пруд безмолвный и дремучий Поток мятежный обратил? Чей жезл волшебный поразил Во мне надежду, скорбь и радость И душу бурную и младость Дремотой лени усыпил? Взыграйте, ветры, взройте воды, Разрушьте гибельный оплот. Где ты, гроза – символ свободы? Промчись поверх невольных вод. Ночь*
Мой голос для тебя и ласковый и томный Тревожит позднее молчанье ночи темной. Близ ложа моего печальная свеча Горит; мои стихи, сливаясь и журча, Текут, ручьи любви, текут, полны тобою. Во тьме твои глаза блистают предо мною, Мне улыбаются, и звуки слышу я: Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя… «Завидую тебе питомец моря смелый»*
Завидую тебе, питомец моря смелый, Под сенью парусов и в бурях поседелый! Спокойной пристани давно ли ты достиг – Давно ли тишины вкусил отрадный миг – И вновь тебя зовут заманчивые волны. Дай руку – в нас сердца единой страстью полны. Для неба дальнего, для отдаленных стран Оставим берега Европы обветшалой; Ищу стихий других, земли жилец усталый; Приветствую тебя, свободный океан. Из письма к Вигелю («Проклятый город Кишинев!..»)*
Проклятый город Кишинев! Тебя бранить язык устанет. Когда-нибудь на грешный кров Твоих запачканных домов Небесный гром, конечно, грянет, И – не найду твоих следов! Падут, погибнут, пламенея, И пестрый дом Варфоломея1, И лавки грязные жидов: Так, если верить Моисею, Погиб несчастливый Содом. Но с этим милым городком Я Кишинев равнять не смею, Я слишком с библией знаком И к лести вовсе не привычен. Содом, ты знаешь, был отличен Не только вежливым грехом, Но просвещением, пирами, Гостеприимными домами И красотой нестрогих дев! Как жаль, что ранними громами Его сразил Еговы гнев! В блистательном разврате света, Хранимый богом человек И член верховного совета, Провел бы я смиренно век В Париже ветхого завета! Но в Кишиневе, знаешь сам, Нельзя найти ни милых дам, Ни сводни, ни книгопродавца. Жалею о твоей судьбе! Не знаю, придут ли к тебе Под вечер милых три красавца; Однако ж кое-как, мой друг, Лишь только будет мне досуг, Явлюся я перед тобою; Тебе служить я буду рад – Стихами, прозой, всей душою, Но, Вигель, – пощади мой зад! «Надеждой сладостной младенчески дыша…»*
Надеждой сладостной младенчески дыша, Когда бы верил я, что некогда душа, От тленья убежав, уносит мысли вечны, И память, и любовь в пучины бесконечны, – Клянусь! давно бы я оставил этот мир: Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир, И улетел в страну свободы, наслаждений, В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений. Где мысль одна плывет в небесной чистоте… Но тщетно предаюсь обманчивой мечте; Мой ум упорствует, надежду презирает… Ничтожество меня за гробом ожидает… Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь! Мне страшно!.. И на жизнь гляжу печален вновь, И долго жить хочу, чтоб долго образ милый Таился и пылал в душе моей унылой. «Бывало, в сладком ослепленье…»*
Бывало, в сладком ослепленье Я верил избранным душам, Я мнил – их тайное рожденье Угодно властным небесам, На них указывало мненье – Едва приближился я к ним . . . . . . . . . . Мое беспечное незнанье Лукавый демон возмутил, И он мое существованье С своим навек соединил. Я стал взирать его глазами, Мне жизни дался бедный клад, С его неясными словами Моя душа звучала в лад. Взглянул на мир я взором ясным И изумился в тишине; Ужели он казался мне Столь величавым и прекрасным? Чего, мечтатель молодой, Ты в нем искал, к чему стремился, Кого восторженной душой Боготворить не устыдился? И взор я бросил на людей, Увидел их надменных, низких, Жестоких ветреных судей, Глупцов, всегда злодейству близких. Пред боязливой их толпой, Жестокой, суетной, холодной, Смешон глас правды благородный. Напрасен опыт вековой. Вы правы, мудрые народы, К чему свободы вольный клич! Стадам не нужен дар свободы, Их должно резать или стричь, Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич. Демон*
В те дни, когда мне были новы Все впечатленья бытия – И взоры дев, и шум дубровы, И ночью пенье соловья, – Когда возвышенные чувства, Свобода, слава и любовь И вдохновенные искусства Так сильно волновали кровь, Часы надежд и наслаждений Тоской внезапной осеня, Тогда какой-то злобный гений Стал тайно навещать меня. Печальны были наши встречи: Его улыбка, чудный взгляд, Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою Он провиденье искушал; Он звал прекрасное мечтою; Он вдохновенье презирал; Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел – И ничего во всей природе Благословить он не хотел. «Свободы сеятель пустынный…»*
Изыде сеятель сеяти семена своя Свободы сеятель пустынный, Я вышел рано, до звезды; Рукою чистой и безвинной В порабощенные бразды Бросал живительное семя – Но потерял я только время, Благие мысли и труды… Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич. «Простишь ли мне ревнивые мечты…»*
Простишь ли мне ревнивые мечты, Моей любви безумное волненье? Ты мне верна: зачем же любишь ты Всегда пугать мое воображенье? Окружена поклонников толпой, Зачем для всех казаться хочешь милой, И всех дарит надеждою пустой Твой чудный взор, то нежный, то унылый? Мной овладев, мне разум омрачив, Уверена в любви моей несчастной, Не видишь ты, когда, в толпе их страстной Беседы чужд, один и молчалив, Терзаюсь я досадой одинокой; Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокий! Хочу ль бежать, – с боязнью и мольбой Твои глаза не следуют за мной. Заводит ли красавица другая Двусмысленный со мною разговор, – Спокойна ты; веселый твой укор Меня мертвит, любви не выражая. Скажи еще: соперник вечный мой, Наедине застав меня с тобой, Зачем тебя приветствует лукаво?.. Что ж он тебе? Скажи, какое право Имеет он бледнеть и ревновать?.. В нескромный час меж вечера и света, Без матери, одна, полуодета, Зачем его должна ты принимать?.. Но я любим… Наедине со мною Ты так нежна! Лобзания твои Так пламенны! Слова твоей любви Так искренно полны твоей душою! Тебе смешны мучения мои; Но я любим, тебя я понимаю. Мой милый друг, не мучь меня, молю: Не знаешь ты, как сильно я люблю, Не знаешь ты, как тяжко я страдаю. Кн. М. А. Голицыной*
Давно об ней воспоминанье Ношу в сердечной глубине, Ее минутное вниманье Отрадой долго было мне. Твердил я стих обвороженный, Мой стих, унынья звук живой, Так мило ею повторенный, Замеченный ее душой. Вновь лире слез и тайной муки Она с участием вняла – И ныне ей передала Свои пленительные звуки… Довольно! в гордости моей Я мыслить буду с умиленьем: Я славой был обязан ей – А может быть, и вдохновеньем. Телега жизни*
Хоть тяжело подчас в ней бремя, Телега на ходу легка; Ямщик лихой, седое время, Везет, не слезет с облучка. С утра садимся мы в телегу; Мы рады голову сломать И, презирая лень и негу, Кричим: пошел! . . . . . Но в полдень нет уж той отваги; Порастрясло нас; нам страшней И косогоры и овраги; Кричим: полегче, дуралей! Катит по-прежнему телега; Под вечер мы привыкли к ней И дремля едем до ночлега, А время гонит лошадей. Записка В. П. Горчакову*
Зима мне рыхлою стеною К воротам заградила путь, Пока тропинки пред собою Не протопчу я как-нибудь. Сижу я дома, как бездельник, Но ты, душа души моей, Узнай, что будет в понедельник, Что скажет наш Варфоломей. . . . . . . . . . . Л. Пушкину*
Брат милый, отроком расстался ты со мной – В разлуке протекли медлительные годы; Теперь ты юноша – и полною душой Цветешь для радостей, для света, для свободы. Какое поприще открыто пред тобой, Как много для тебя восторгов, наслаждений, И сладостных забот, и милых заблуждений! Как часто новый жар твою волнует кровь! Ты сердце пробуешь в надежде торопливой, Зовешь, вверяясь им, и дружбу и любовь. . . . . . . . . . . «Внемли, о Гелиос, серебряным луком звенящий…»*
«Вне́мли, о Гелио́с, серебряным луком звенящий, Вне́мли, боже кларосский, молению старца, погибнет Ныне, ежели ты не предыдешь слепому вожатым». Рек и сел на камне слепец утомленный. – Но следом Шли за ним три пастыря, дети страны той пустынной, Скоро сбежались на лай собак, их стада стерегущих. Ярость уняв их, они защитили бессилие старца; Издали внемля ему, приближались; и думали: «Кто же Сей белоглавый старик, одинокий, слепой – уж не бог ли? Горд и высок; висит на поясе бедном простая Лира, и голос его возмущает волны и небо». Вот шаги он услышал, ухо клонит и, смутясь, уж Руки простер для моленья странник несчастный. «Не бойся, Ежели только не скрыт в земном и дряхлеющем теле Бог, покровитель Греции – столь величавая прелесть Старость твою украшает, – вещали они незнакомцу; – Если ж ты смертный – то знай, что волны тебя принесли К людям . . . . . . дружелюбным». М. Е. Эйхфельдт*
Ни блеск ума, ни стройность платья Не могут вас обворожить; Одни двоюродные братья Узнали тайну вас пленить! Лишили вы меня покоя, Но вы не любите меня. Одна моя надежда – Зоя: Женюсь, и буду вам родня. . . . . . . . . . . «Придет ужасный час…»*
Придет ужасный час… твои небесны очи Покроются, мой друг, туманом вечной ночи, Молчанье вечное твои сомкнет уста, Ты навсегда сойдешь в те мрачные места, Где прадедов твоих почиют мощи хладны. Но я, дотоле твой поклонник безотрадный, В обитель скорбную сойду я за тобой И сяду близ тебя, печальный и немой, У милых ног твоих – себе их на колена Сложу – и буду ждать печально… но чего? Что силою . . . . . мечтанья моего . . . . . . . . . . «Вечерня отошла давно…»*
Вечерня отошла давно, Но в кельях тихо и темно. Уже и сам игумен строгий Свои молитвы прекратил И кости ветхие склонил, Перекрестясь, на одр убогий. Кругом и сон и тишина, Но церкви дверь отворена; Трепещет . . . . . луч лампады И тускло озаряет он И темну живопись икон И позлащенные оклады. ——— И раздается в тишине То тяжкий вздох, то шепот важный, И мрачно дремлет в вышине Старинный свод, глухой и влажный. ——— Стоят за клиросом чернец И грешник – неподвижны оба – И шепот их, как глас из гроба, И грешник бледен, как мертвец. Монах
Несчастный, – полно, перестань, Ужасна исповедь злодея! Заплачена тобою дань Тому, кто, в злобе пламенея, Лукаво грешника блюдет И к вечной гибели ведет. Смирись! опомнись! время, время, Раскаянья . . . . . покров Я разрешу тебя. Грехов Сложи мучительное бремя. «Как наше сердце своенравно!..»*
Как наше сердце своенравно! . . . . . томимый вновь Я умолял тебя недавно Обманывать мою любовь, Участьем, нежностью притворной Одушевлять свой дивный взгляд, Играть душой моей покорной, В нее вливать огонь и яд. Ты согласилась, негой влажной Наполнился твой томный взор; Твой вид задумчивый и важный, Твой сладострастный разговор И то, что дозволяешь нежно, И то, что запрещаешь мне, Всё впечатлелось неизбежно В моей сердечной глубине. «Туманский, Фебу и Фемиде…»*
Туманский, Фебу и Фемиде Полезно посвящая дни, Дозором ездит по Тавриде И проповедует Парни. Отрывки*
Мой пленник вовсе не любезен – . . . . . . . . . . Он хладен, скучен, бесполезен – Всё так – но пленник мой не я. Напрасно . . . . . . славил, . . . . . . . . . . Дидло плясать его заставил, Мой пленник, следственно, не я.1 Улыбка уст, улыбка взоров Скажи – не я ль тебя заметил В толпе застенчивых подруг, Твой первый взор не я ли встретил, Не я ли был твой первый друг? Мадам Ризнич2 с римским носом, С русской . . . . . Рено. 1824 (Юг)
«Недвижный страж дремал на царственном пороге…»*
1 Недвижный страж дремал на царственном пороге, Владыка севера один в своем чертоге Безмолвно бодрствовал, и жребии земли В увенчанной главе стесненные лежали, Чредою выпадали И миру тихую неволю в дар несли, – 2 И делу своему владыка1 сам дивился. Се благо, думал он, и взор его носился От Тибровых валов до Вислы и Новы, От сарскосельских лип до башен Гибралтара: Всё молча ждет удара, Всё пало – под ярем склонились все главы. 3 «Свершилось! – молвил он. – Давно ль народы мира Паденье славили великого кумира, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 4 Давно ли ветхая Европа свирепела? Надеждой новою Германия кипела, Шаталась Австрия, Неаполь восставал, За Пиренеями давно ль судьбой народа Уж правила Свобода, И Самовластие лишь север укрывал? 5 Давно ль – и где же вы, зиждители Свободы? Ну что ж? витийствуйте, ищите прав Природы, Волнуйте, мудрецы, безумную толпу – Вот Кесарь – где же Брут? О грозные витии, Целуйте жезл России И вас поправшую железную стопу». 6 Он рек, и некий дух повеял невидимо, Повеял и затих, и вновь повеял мимо, Владыку севера мгновенный хлад объял, На царственный порог вперил, смутясь, он очи Раздался бой полночи – И се внезапный гость в чертог царя предстал. 7 То был сей чудный муж2, посланник провиденья, Свершитель роковой безвестного веленья, Сей всадник, перед кем склонилися цари, Мятежной вольности наследник и убийца, Сей хладный кровопийца, Сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари. 8 Ни тучной праздности ленивые морщины, Ни поступь тяжкая, ни ранние седины, Ни пламя бледное нахмуренных очей Не обличали в нем изгнанного героя, Мучением покоя В морях казненного по манию царей. 9 Нет, чудный взор его, живой, неуловимый, То вдаль затерянный, то вдруг неотразимый, Как боевой перун, как молния сверкал; Во цвете здравия и мужества и мощи, Владыке полунощи Владыка запада, грозящий, предстоял. 10 Таков он был, когда в равнинах Австерлица Дружины севера гнала его десница, И русский в первый раз пред гибелью бежал, Таков он был, когда с победным договором И с миром и с позором Пред юным он царем в Тильзите предстоял. Давыдову («Нельзя, мой толстый Аристипп…»)*
Давыдову
на приглашение ехать с ним морем
на полуденный берег Крыма
Нельзя, мой толстый Аристип: Хоть я люблю твои беседы, Твой милый нрав, твой милый хрип, Твой вкус и жирные обеды, Но не могу с тобою плыть К брегам полуденной Тавриды. Прошу меня не позабыть, Любимец Вакха и Киприды! Когда чахоточный отец Немного тощей Энеиды Пускался в море наконец, Ему Гораций, умный льстец, Прислал торжественную оду, Где другу Августов певец Сулил хорошую погоду. Но льстивых од я не пишу: Ты не в чахотке, слава богу; У неба я тебе прошу Лишь аппетита на дорогу. Прозерпина*
Плещут волны Флегетона, Своды тартара дрожат: Кони бледного Плутона Быстро к нимфам Пелиона Из аида бога мчат. Вдоль пустынного залива Прозерпина вслед за ним, Равнодушна и ревнива, Потекла путем одним. Пред богинею колена Робко юноша склонил. И богиням льстит измена: Прозерпине смертный мил. Ада гордая царица Взором юношу зовет, Обняла, и колесница Уж к аиду их несет: Мчатся, облаком одеты; Видят вечные луга, Элизей и томной Леты Усыпленные брега. Там бессмертье, там забвенье, Там утехам нет конца. Прозерпина в упоенье, Без порфиры и венца, Повинуется желаньям, Предает его лобзаньям Сокровенные красы, В сладострастной неге тонет И молчит и томно стонет… Но бегут любви часы; Плещут волны Флегетона, Своды тартара дрожат: Кони бледного Плутона Быстро мчат его назад. И Кереры дочь уходит, И счастливца за собой Из Элизия выводит Потаенною тропой; И счастливец отпирает Осторожною рукой Дверь, откуда вылетает Сновидений ложный рой. «Всё кончено: меж нами связи нет…»*
Всё кончено: меж нами связи нет. В последний раз обняв твои колени, Произносил я горестные пени. Всё кончено – я слышу твой ответ. Обманывать себя не стану вновь, Тебя тоской преследовать не буду, Прошедшее, быть может, позабуду – Не для меня сотворена любовь. Ты молода: душа твоя прекрасна, И многими любима будешь ты. «Зачем ты послан был и кто тебя послал?..»*
Зачем ты послан был и кто тебя послал? Чего, добра иль зла, ты верный был свершитель? Зачем потух, зачем блистал, Земли чудесный посетитель? Вещали книжники, тревожились цари, Толпа пред ними волновалась, Разоблаченные пустели алтари, Свободы буря подымалась. И вдруг нагрянула… Упали в прах и в кровь, Разбились ветхие скрижали, Явился муж судеб, рабы затихли вновь, Мечи да цепи зазвучали. И горд и наг пришел Разврат, И перед ним сердца застыли, За власть отечество забыли, За злато продал брата брат. Рекли безумцы: нет Свободы, И им поверили народы. И безразлично, в их речах, Добро и зло, всё стало тенью – Всё было предано презренью, Как ветру предан дольный прах. Кораблю*
Морей красавец окриленный! Тебя зову – плыви, плыви И сохрани залог бесценный Мольбам, надеждам и любви. Ты, ветер, утренним дыханьем Счастливый парус напрягай, Волны незапным колыханьем Ее груди не утомляй. «О боги мирные полей, дубров и гор…»*
О боги мирные полей, дубров и гор, Мой робкий Аполлон ваш любит разговор, Меж вами я нашел и музу молодую, Подругу дней моих, невинную, простую, Но чем-то милую – не правда ли, друзья? И своенравная волшебница моя, Как тихий ветерок, иль пчелка золотая, Иль беглый поцелуй, туда, сюда летая . . . . . . . . . . «Полу-милорд, полу-купец…»*
Полу-милорд, полу-купец, Полу-мудрец, полу-невежда, Полу-подлец, но есть надежда, Что будет полным наконец.
