Помоги проекту - поделись книгой:
Ещё один случай, который гораздо труднее анализировать – это Кронштадт и намного менее известное восстание в Тамбовской губернии. Так, заняв позицию по народникам и их непониманию позиций Маркса по России, большевики не могли понять феномен, или интегрировать его. Это проявилось особенно чётко, поскольку марксизм на Западе видел в капитализме прогрессивный элемент и защищал его. Марксисты противостояли капитализму, но в то же время превозносили его роль в развитии производительных сил. Фактически, как раз пролетариат, как единый класс, был неспособен на полное решение русского вопроса.
Мы хотели бы отметить последнее крупное историческое движение, более или менее выказавшее черты коммунитарности в своём поведении: насильственную коллективизацию 1929-го, которую Дойчер считал второй революцией "даже более радикальной, чем первая"77. Если Дойчер и обличал насильственный характер коллективизации, он в то же время отмечал энтузиазм этого движения вначале:
"Начало коллективизации стало бесспорным успехом".78
что также отмечал Бруэ:
"Коллективизация действовала гораздо менее схематично и фактически в менее прямолинейной манере. Она пробуждала бесспорный энтузиазм среди беднейших слоёв крестьянства, которые были тогда призваны к вековой борьбе за землю, в новой форме, против тех, кого считали эксплуататорами (кулаки – ред.). В этом смысле можно было говорить о самом настоящем крестьянском 'Октябре'.".79
Следует отметить, однако, что борьба бедных крестьян против кулаков вскоре превратилась в борьбу против государства. Следует также отметить, что зачастую целые деревни были связаны с кулаками. Непоследовательность мужиков происходила из более глубоких причин, это могла быть защита их общин.
Комитеты крестьянской бедноты, основанные в 1918-м, были неудачным начинанием. Крестьяне откликнулись с апатией (без желания сотрудничать на экономическом уровне) на разрушение их старых общинных отношений. Вот почему они могли обманываться насчёт природы коллективизации вначале, и взбунтоваться против неё позже. Но после того как Сталин сбросил балласт, и колхозы относительно стабилизировались, он осознал опасность общинного возрождения:
"Он напугал партию, сказав, что колхозы могут стать даже опаснее для режима, чем частные фермы. В старину крестьянство было разобщено и тяжело на подъём: ему не хватало способности к политической организации. С начала коллективизации крестьяне организовались в компактные органы, которые могли поддерживать советы, но могли также обернуться против них с большей эффективностью, чем индивидуальные фермеры. Для того чтобы сохранить контроль партии над ними, были основаны сельские политотделы".80
Сталин хотел бы превратить крестьян в наёмных работников в прямой зависимости от государства, не больше и не меньше, и полностью уничтожить их старую общинную организацию. Они, и старое народническое движение, отказывались подчиниться этому, начиная с 1861-го. Поэтому Сталин мог разрешить эту трудность, всё больше превращая колхозников в ростовщических кулаков, распространяя тот же принцип не только на крестьянство, но и на городские слои рабочего класса.81
Однако, согласно некоторым авторам коммунитарные достижения не полностью исчезли даже сегодня, согласно некоторым авторам. Как мы уже отмечали, это говорил П. Паскаль, и Б. Г. Керблей пишет об этом в своей статье «Перемены в советском сельском хозяйстве»:
"Недавние дебаты показывают коммунальную и семейную традицию, которая, в некоторых случаях, явно выступает против потока решений по модернизации аграрной структуры".82
Избавимся сразу от возможного недопонимания. Мы абсолютно не желаем сказать, что КСП не мог или не может укорениться в России. Вопрос сложнее. Мы хотим показать, что в определённых регионах, на различных стадиях истории КСП не может развиваться. Так, в Германии, капитализм в своей первобытной, меркантильной, коммерческой форме (свободная торговля на либеральной стадии) встречал очень большие препятствия. Казалось, что 'характеристики' немцев и природа страны были полным подтверждением принципов капитализма. Сам Маркс с иронией говорил о немецкой патриархальности и деревенской жизни немецкого филистера… Однако когда капитал достиг определённого измерения, в форме постоянного капитала, а значит, нужны были наука и организация, немецкий 'характер' стал соответствовать капиталу. Мы знаем когда, в конце прошлого и начале нынешнего, рационализм пережил прогресс в этой стране и предвосхитил всё будущее движение капитала в 20-х, которое расцвело в США после Второй Мировой войны.
Плеханов часто использовал немецкий пример в борьбе против народников. Он цитировал всех авторов, кто утверждал до этого, что КСП не мог развиться в Германии для того, чтобы подчеркнуть контраст с реальностью Германии его времени, при этом, он говорил народникам, что в России также ничто не препятствовало КСП.
Правда, что анализ Плеханова недостаточен. КСП конечно мог развиться в России с того момента, когда он утвердился на Западе в качестве материальной общности способной заменить царское государство (в Китае он сменит высшее, всеобъемлющее единство). Именно это и произошло. Одновременно это помогло установлению реального господства капитала в самых развитых регионах. Сталинизм и нацизм нельзя сравнивать, но между ними было нечто общее. Нацистский тоталитаризм мог быть преходящим, переходным периодом, потому что там действовал реальный деспотизм капитала, тогда, как в России он только начинал утверждаться. Поэтому можно задаться вопросом, не должен ли был капитал сначала утвердить своё господство прежде чем установиться в СССР. Не должен ли он достичь производства не просто нового типа человека, но нового вида, реализуя в плохом смысле магическую утопию, как у Замятина в «Мы»?
Некоторые мыслители, как показал Маркузе, стремились вмешаться в наследственные феномены, для того чтобы манипулировать генетическим наследием, что станет переворотом в человеческой биологии и полностью адаптирует человека к капиталу (старая мечта капитала, ср. Гэлбрэйта!). Прогресс, достигнутый в США и других странах вместе с прогрессом, достигнутым адептами человеческих манипуляций в СССР (где произошла эволюция от трудовых лагерей до психиатрических лечебниц) делает возможным производство человека без земных потребностей. Так можно избавиться от зависимости от сельского хозяйства. Предвосхищение производства безумия является средством приручения человека. Капитал на Западе, самим своим жизненным курсом; подчинением человека, порождает этот процесс. В СССР существует потребность в предприятиях, специализирующихся на безумии, из-за его отсталости… Однако в тоже время очевидны и точки соприкосновения. Преступность и безумие являются основными современными характеристиками капитализма.
Принимая это во внимание, можно видеть, что дебаты 1906-го на Стокгольмской конференции о национализации земель и опасности, подразумеваемой их восстановлением, показывает недостаток знаний о создании материальной общности капитала и отход от всех перспектив использования общинных аграрных структур во время перехода к коммунизму.
"… Плеханов, защищал Маслова и пытался уверить съезд, что ленинская национализация – эсеровщина и народовольчество".83
"Поскольку в московской Руси была национализация земли, постольку экономической основой ее был
Но там никогда не было Азиатского Способа Производства и утверждение о полном господстве КСП противоречило бы фактам. Зачем тогда, как мы отмечали, революция должна реализовывать только диктатуру рабочих и крестьян? Почему революция была фундаментально буржуазной, согласно самому Ленину?
Почему Ленин хотел национализации? Для того чтобы одним скачком миновать этапы развития, сделать возможным развитие самых передовых капиталистических форм. По поводу этой основы можно лишь согласиться с ним. Но, для того, чтобы получить чёткое доказательство, ему пришлось отвергнуть предположения и доводы Плеханова. Здесь Плеханов вновь обнаруживает элементы своей старой народнической теории, например, говоря о значении государства.
"У нас дело сложилось так, что земля вместе с земледельцами была закрепощена государством, и на основании этою закрепощения развился русский деспотизм. Чтобы разбить деспотизм, необходимо устранить его экономическую основу. Поэтому я – против национализации теперь". [87]
Другой социал-демократ сделал следующее замечание:
"Если бы революция… привела к попытке национализировать крестьянские надельные земли или национализировать конфискованные помещичьи земли, как предлагает т. Ленин, то такая мера повела бы к контрреволюционному движению не только на окраинах, но и в центре. Мы имели бы не одну Вандею, а всеобщее восстание крестьянства против попытки вмешательства государства в распоряжение
Меньшевики приняли искусственное решение и чтобы доказать его эффективность против самодержавия, она приводили примеры автономистских движений армян, казаков и т.д. Аграрная община обладала всё ещё сильным присутствием в начале двадцатого века, в первую очередь в этом последнем случае. Реальным было решение Маркса и народников: дать землю общинам и преобразовать государство, чтобы оно стало их союзником. Отсюда государство уже не могло возвышаться над общиной как деспот, но становилось связью между городом и деревней (напр. для поставок сельскохозяйственного оборудования) и защитником против кулаков, с тем, чтобы вернуть их в общины, а не уничтожить их. Так должно было реализоваться государство-коммуна.
Подобная мера не означала передачу земли одному классу производителей, потому что как Маркс сказал в «Национализации земли», это не позволило бы нам продвинуться к коммунизму.
Земельная собственность может принадлежать только человечеству. Это означало бы оживление общин, вовлечение технического прогресса и уход от развития капитала. Это означало бы, вкратце, применение фундаментального пункта тогдашней коммунистической программы: упразднение разделения и противостояния между городом и деревней. Капитал добился этого своим путём и к своей выгоде. Отношения между человеком и природой стоят иначе.
В отсутствие этой перспективы, Ленин мог дать лишь следующую гарантию против реставрации в России:
" Мы не в состоянии по своему желанию вызвать социалистический переворот на Западе, – эту единственную абсолютную гарантию от реставрации в России ".86
Он был прав, но он сместил проблему. Он не видел опасности реставрации, понимая её не как возвращение к иному виду производства (реставрация во Франции не восстановила феодализм, монархия была буржуазной, она должна была стоять во главе общества, становясь буржуазной сама, она могла лишь сдерживать движение), но как утверждение предыдущей формы политического господства, которую следовало подавить. Надо было понять становление капитала, как материальной общности, достигнутой на Западе на основе обобществления производства и людей. Этого не могло произойти в СССР, потому что капитал был недостаточно развит для приручения человека, для навязывания ему жизни капитала, в первую очередь количественного времени, времени капитала. Необходима реальная деспотическая власть, правящая всеми аспектами жизни, а отсюда реставрация деспотизма. Поэтому в том, что Сталина называют Красным Царём есть большая доля правды. Этот деспотизм мог быть не обскурантистским, а просветительским, и здесь мы опять обнаруживаем важность марксизма. Вмешательство государства подразумевает определённую волю, определённую сознательность. Исторический материализм подходит для этих целей, объясняя фундаментальные механизмы способа производства различными представлениями для различных классов или элементов, вмешивающихся в процесс. Если советскому государству пришлось развивать КСП, сохраняя при этому перспективу уменьшения срока существования капитала, это означало, что единое целое общественного было неспособно породить или преодолеть капитализм на том этапе. Таким образом, не общество порождало собственное адекватное представление и сознательность во время своего движения. Ему надо было дать сознание чего-то, что оно должно было сделать. Эта обязанность была ещё более принудительной из-за того, что между менталитетом мужика и целями развития капитала существовала пропасть. Не случайно Ленин говорил, что нужно было учиться работать!
Наконец, государство усилилось (как после каждой революции во Франции), и только после поражения революции на Западе сбылся меньшевистский прогноз. Бюрократия была лишь вторичной. Бюрократы должны были выполнять решения государства. Они не могли сформировать автономный класс (как при царизме, так и в советский период). Они были не единственными, кто вдохнул жизнь в КСП, они просто жили за его счёт, так же как все капиталисты стали функционерами капитала (ср. Маркс о деперсонализации капиталиста). Но даже в России, господствующим слоем были не бюрократы, как говорил Бордига, а спекулянты, аферисты, бандиты и т.д., которые расцветали на основе материальной общности, находившейся в построении (на промышленной арене). Просто в СССР это приняло более государственническую форму, и они, как говорил Бордига, присасывались к государству. Этот анализ соответствует анализу Маркса, когда тот говорил, о "капиталистических торговцах, обретающих власть за счёт того же государства".
Капитал без капиталистического класса: это могло быть реализовано самим КСП, как писали Рикардо, Маркс и Бордига87. На Западе это стало возможно когда капитал установил материальную общность и сверг старые государственнические предпосылки. В СССР срытое действие, так сказать, капиталистического класса произошло через реставрацию деспотизма (тенденция была идентичной в Азии), при котором капитал господствовал не в соответствии со своей формальной сущностью, но через всевозрастающее вмешательство сообщества мирового капитала, особенно, через посредничество США, заставлявшее советскую власть, господствующую над обществом, действовать в ещё более жёстком соответствии с мировым капиталом.
Общей заботой царя, народников и большевиков было использование производительных сил капитала без существования капиталистического класса. Для царей это был вопрос использования этих сил для совершенствования своего господства над русским народом и борьбы против других государств. Для народников было необходимо перескочить через КСП, для большевиков сократить его продолжительность. Но марксисты должны были действовать как провидцы и выполнить, как говорил Бордига, романтическую задачу, они неизбежно должны были выполнять и задачи контрреволюции в отношении пролетариата, когда им пришлось самим управлять капиталом после отлива революции на Западе. Это дало толчок теории, что массы неспособны понять свои собственные интересы. Только у партии и государства были наука и знания об их потребностях. Поэтому были востребованы репрессии, они считались гуманными, потому что людей убивали ради их же блага. Государство было настоящим благодетелем! Народники также понимали эти задачи:
"Иными словами, мы должны делать то, что давно уже делают в Европе, не социалистические партии, а буржуазия".88
Они также понимали необходимость революционного государства, но для них гарантией полного революционного развития социальных преобразований оставалась община.
Наконец, косвенное подтверждение ужасной ловушки власти и государства: процветание художественной и интеллектуальной деятельности во время падения царизма (за несколько лет Россия достигла лидирующих позиций), а также процветание человеческих взаимоотношений, освобождённая сексуальность, как это показывает работа Веры Шмидт. При СССР, наоборот, произошло обновление деспотизма, восхваление моногамной семьи, жёсткой и глупой морали, культа труда и советского реализма. Этот реализм ставил деспотические задачи. Представление должно было стать двойником реальности. Выхода не было: воображение было сковано.
Необходимо проанализировать конечные последствия периодизации капитализма с разделением на этапы формального и реального господства. Напомним один из компонентов позиции Маркса и Энгельса по России: аграрную коммуну. Остаётся ещё отношение к царизму. Как показывал Бордига, Маркс думал только об одном: об уничтожении царизма (знаменитая русофобия, приписываемая Марксу), словно бы он был препятствием сначала для буржуазной, а затем для коммунистической революции. Следовало предотвратить помехи или уничтожение царизмом восходящего КСП в Германии, потому что там существовал сильный пролетариат, а значит, был близок социализм. Анализ Маркса и, особенно, Энгельса оказался непоследовательным в какой-то момент. Антироссийская позиция была правильной только до тех пор, пока КСП был слабым в Германии (он мог развиться только на основе территориального расширения, национальный вопрос был центральным в стране) и пока в самой России не развилось революционное движение. Но когда Маркс заявил, что русская революция должна была стать прелюдией к европейской, когда он начал рассматривать возможность активной революции в России, в то время как в Западной Европе правило буржуазное государство, старая стратегия с последующей тактикой оказалась неправильной. Кроме того, когда формальное господство над обществом было реализовано в Германии, с аспектами реального господства, царизм явно уже не мог угрожать подъёму немецкого капитализма. Царизм должен был измениться, чтобы победить. Мы считаем, что КСП ясно показал своё превосходство после 1871-го.
Момент разрыва в конце прошлого века ощущался, но не был понятым. Его не признавали, как таковой. Это был момент, когда капитал только что интегрировал пролетариат, гарантируя своё господство над непосредственным процессом производства, и стремился к его реализации на глобальном уровне производственного процесса и над всем обществом. Только к этому вели две мировые войны и различные движения, вроде фашизма, нацизма, Новой Сделки, при помощи франкизма, перонизма и т.д. со всеми их разнообразными историческими характеристиками. Этот момент разрыва подразумевал конец возможностей использования демократии, применения прямой тактики, потому что когда капитал одерживает окончательный триумф больше не остаётся возможностей конкуренции для захвата власти управлять производительными силами. Это движение уже было эффективным в 1871-м в Западной Европе и США, как писал сам Маркс:
"Высший героический подъем, на который еще способно было старое общество, есть национальная война, и она оказывается теперь чистейшим мошенничеством правительства; единственной целью этого мошенничества оказывается – отодвинуть на более позднее время классовую борьбу, и когда классовая борьба вспыхивает пламенем гражданской войны, мошенничество разлетается в прах. Классовое господство уже не может больше прикрываться национальным мундиром; против пролетариата национальные правительства
Царизм не мог больше мешать эволюции КСП в Германии в данном контексте, потому что сам стал его субъектом. Конфликт с Германией потребовал бы индустриализации России для модернизации её армии. Это спровоцировало бы социальные противоречия в стране, которые сделали бы её ещё более уязвимой.
Другим аспектом движения разрыва было усиливавшееся с 1861-го российское революционное движение, основными представителями которого были народники. В начале двадцатого века их опередили марксисты. Фундаментальные темы их деятельности были одинаковыми, кроме общины.
Самым опасным врагом пролетарской революции стал КСП. Западноевропейский правящий класс, как указывал Энгельс, был заинтересован в интервенции в России, чтобы восстановить власть царя и, как в случае февральской революции 1917-го, попытаться произвести капиталистическую революцию сверху, отстранив пролетариат от власти и раздавив пролетарскую революцию на Западе.
Россию уже нельзя было рассматривать глазами молодого Маркса, полемизировавшего в Neue Rheinische Zeitung или в New York Tribune. Энгельс правильно почувствовал это, когда какое-то время противостоял формированию Второго Интернационала, говоря, что следовало выжидать созревания событий в России. Позже, во время революции 1905-го Роза Люксембург уже знала, что Россию следовало воспринимать как революционный центр, и даже Каутский писал в 1902-м, как потом вспоминал Ленин:
«'В 1848 г. славяне были трескучим морозом, который побил цветы народной весны. Быть может, теперь им суждено быть той бурей, которая взломает лед реакции и неудержимо принесет с собою новую, счастливую весну для народов' (Карл Каутский, Славяне и революция, 1902)».90
Происходящие перемены нельзя было лучше описать. Однако большинство этих заявлений не обладало будущим (Каутский), или нельзя было осуществить (Люксембург). Сомнения немецких революционеров по российскому вопросу и их конечное возвращение к простому анти-славянству, было очень точно выражено Энгельсом. Он писал Бебелю 24 октября 1891-го:
"Но если французская буржуазия всё-таки начнет войну и для этой цели поставит себя на службу русскому царю, который является также и врагом буржуазии всей Западной Европы, то это будет отречением от революционной миссии Франции. Напротив, мы, немецкие социалисты, которые при условии сохранения мира через десять лет придем к власти, мы обязаны отстаивать эту завоеванную нами позицию авангарда рабочего движения не только против внутреннего, но и против внешнего врага. В случае победы России мы будем раздавлены. А потому, если Россия начнет войну, – вперед, на русских и их союзников, кто бы они ни были. (…) Мы ещё не забыли славного примера французов 1793 г., и если нас к тому вынудят, то может случиться, что мы отпразднуем столетний юбилей 1793 г., показав при этом, что немецкие рабочие 1893 г. достойны санкюлотов того времени…"91
Достаточно удивительно, что Энгельс мог говорить о революционной миссии Франции после Коммуны, к тому же он писал в своей письменной полемике с Ткачёвым о России, что избранных народов больше нет. Также, русская победа над немцами не обязательно означала поражение КСП потому что, в этом случае, несмотря на военное поражение, часто могла возникать более развитая форма. Гораций однажды сказал, что Греция покорила победителей (римлян)! Здесь Энгельс был полностью введён в заблуждение демократией. Он считал, что рабочие придут к власти в результате выборов. Война помешала этому достославному событию. Именно так он считал, поскольку то же самое можно найти в статье, опубликованной в 1892-м, озаглавленной «Социализм в Германии», в которой он призывал к защите немецкой нации и о военной необходимости принять слова Марсельезы от иностранных союзников и заявлял следующее:
" Мир обеспечит победу Социал-демократической партии Германии приблизительно лет через десять".92
В конечном итоге, чтобы понять эту ошибочную позицию, надо вспомнить, что Энгельс в 1891-м считал, что рабочее движение должно было завершить немецкую революцию.
"И наша задача состоит не в том, чтобы революцию сверху, произве-
денную в 1866 и 1870 гг., поворачивать вспять, а в том, чтобы внести в нее необходимые дополнения и улучшения движением снизу".93
Ленин со своей стороны отлично понимал эту непоследовательность в данном вопросе и не попал в ловушку национальной войны, прогрессивной войны (за Запад в то время). Эта непоследовательность была тем более замечательной, что ему пришлось противостоять директивам самого мастера Энгельса, который даже предлагал (в другом письме от 13.10.1891 г.) поддержать правительство в войне!
Так капитал, начавший достигать своих географических пределов в рубеже веков, должен был перейти к стадии интенсивного развития (которое некоторые осознали позже как внутреннюю колонизацию) и, делая это, противостояли огромному региону, в котором люди сохраняли свои общинные структуры. Благодаря этому революционеры не рассматривали мировую революцию уже исключительно в классовом смысле, и уже не считали капиталистическую стадию обязательной для достижения коммунизма.
Трудность в революционной борьбе состоит как раз в том, чтобы понимать критические моменты разрыва и обладать способностью возобновлять теоретическую деятельность, для того чтобы представить революционный феномен с самого начала разрыва, который проявляется лишь годы спустя с характеристиками, определяемыми как раз этим разрывом, который стало возможно распознать. Только в моменты борьбы можно применять самое радикальное решение, потому что всегда можно пойти на самый большой разрыв. Вот почему революционные годы богаты событиями и идеями, но после происходит лишь ужасное повторение прошлого, вплоть до нового разрыва.
Это тем более трудно потому, что задачей правящего класса является завуалировать разрывы и заставить поверить, что всё как было раньше, что надо продолжать в той же последовательности которой заправляет этот класс. Французские социалисты думали, что должны были продолжать французскую революцию и не видели разрыва, который представляло собой их собственное движение. Марксисты в конце прошлого века были озабочены продолжительностью процессов капитала, веря, что работают на формирование нового общества, потому что не ставили под вопрос принцип роста производительных сил.
Подъём капитала, как говорил Маркс, распахнул дверь, мешавшую развитию производительных сил, освобождая человека от старых социальных предпосылок и технического развития в их неразрывной связи. Капитал положил конец преклонению перед природой, тенденции рассматривать всё живое как экзистенциальное табу, т.е. как нечто неизменное. Тем не менее, человек уже не воспринимал себя под знаком неизменности, в качестве неизменного элемента природы, основы, с которой человек мог признать себя как автономного создателя:
"По сравнению с этой точкой зрения было большим шагом вперед, когда мануфактурная или коммерческая система перенесла источник богатства из предмета в субъективную деятельность, в коммерческий и мануфактурный труд…".94
Это нашло себе философское признание в философии Канта, поставившей под вопрос старый образ мысли:
"До сих пор считалось, что всё наше знание должно соответствовать объектам…" но "…объекты должны соответствовать нашему знанию".95
Изменение метода состоит в том, что субъект теперь ставится в центр всего.
Настоящий разрыв человека с природой (ср. аббат Брейль, сказавший, что крестьянская цивилизация была уничтожена в наше время, что цикл, началом которого был неолит, закончился) пришёл вместе с КСП. В этом заключается точка отсчёта для развития, чьей целью может стать сам человек в бесконечном процессе (истинный и не-неопределённый). Именно этому аспекту Маркс отдаёт должное в Grundrisse в первую очередь. Иными словами, человек может отрицать все догмы, все социальные и естественные ограничения, с того момента, как он полностью освобождается от старой общности, или её модифицированных форм. Но решение было найдено, было всё ещё необходимо обрести контроль над новыми силами, которые становились автономными. Буржуазия, капиталисты, полностью переходили на сторону этого развития96 и принимали преобразование человека машинами (через которое проходил не просто человек, но пролетарий) и формирование новых догм: прогресса, развития производительных сил, роста, культа нового божества науки.
Более того, с того времени, когда подъём производительных сил становится признанным фактом в каком-либо месте для какой-либо части человечества, другие народы, остающиеся при своих общинных формах (особенно если они смогли позволить освободиться индивидуальности, как в случае славянской общины) могут использовать его и так избежать кровавого хода истории Западного общества. Такова была основная тема для русского народничества, придававшая грандиозный характер дебатам, которые различные народнические движения вели между собой, а также с марксистами и анархистами.
Развитие производительных сил, базиса, отправной точки для утверждения общечеловеческой коммуны, освобождённой от естественных и социальных ограничений, превратилось в захватническую силу в конце прошлого века, который деградировал человека в гораздо большей степени, чем кто-либо переживал при предыдущих способах производства: это был момент автономизации капитала. То есть, подчинив отрицающий класс, пролетариат, он установил господство над самим правящим классом, который правит лишь в качестве посредника. Отсюда освободительные возможности исчезают, и остаётся лишь угнетающая реальность. Но весь социальный организм продолжал воспринимать вещи по старому, что стало причиной священного союза в 1914-м.
Опять же, ясно, что дело здесь не в осознании разрыва, восприятия новых разрывов, которые кажутся странными, но в том, что нужно реорганизовать всю теоретическую деятельность. Трудность этого задания видна в самом Марксе. У него были все элементы для понимания реального господства капитала над обществом, способа его установления, теоретические факты для понимания социальных сил, в их специфичности, помимо капитала, и необязательность прохождения через КСП. Но те работы, в которых можно найти это понимание, не были опубликованы при его жизни. Сомнения ясно видны в его ответе Засулич, который очень краток, в то время как черновики длинны и, помимо всего прочего, содержат реальные элементы ответов, которых нет в самих письмах.
Речь идёт не о том, чтобы переписать Маркса a posteriori для современного использования, но его понимания во всей сложности, и, конечно же, в продолжении борьбы. Организовывать нечто последовательное для наших потребностей и нынешних событий из него означает желать ограбить его жизнь и высмеять его смерть. Судьба революции в России была связана с революцией в Западной Европе и vice versa, начиная с 1848-го. Теоретическое и практическое отступление в конце прошлого века, отход от перспективы скачка через КСП, стали вершиной в генезисе марксизма: теории роста, абсолютного подкрепления теории евроцентризма с однолинейной концепцией развития человеческих обществ и т.д… Известно, что Второй Интернационал (кроме Люксембург и Ленина) уже не занимался национальным и колониальным вопросами. Бернштейн оправдывал колониализм во имя цивилизующей роли капитала. Бакинский съезд 1920-го объявил войну империализму и Западу вслед за русской революцией и повстанческими движениями в Азии. Ленин принял перспективу скачка через КСП на втором съезде Коммунистического Интернационала.
"Постановка вопроса была следующая: можем ли мы признать правильным утверждение, что капиталистическая стадия развития народного хозяйства неизбежна для тех отсталых народов, которые теперь освобождаются и в среде которых теперь, после войны, замечается движение по пути прогресса. Мы ответили на этот вопрос отрицательно. Если революционный победоносный пролетариат поведет среди них систематическую пропаганду, а советские правительства придут им на помощь всеми имеющимися в их распоряжении средствами, тогда неправильно полагать, что капиталистическая стадия развития неизбежна для отсталых народностей. Во всех колониях и отсталых странах мы должны не только образовать самостоятельные кадры борцов, партийные организации, не только повести немедленно пропаганду за организацию крестьянских Советов и стремиться приспособить их к докапиталистическим условиям, но Коммунистический Интернационал должен установить и теоретически обосновать то положение, что с помощью пролетариата передовых стран отсталые страны могут перейти к советскому строю и через определенные ступени развития – к коммунизму, минуя капиталистическую стадию развития".97
Однако, притом, что серьёзный анализ особых характеристик социальных форм, при которых революция вспыхивала и разрасталась, отсутствовал, лёгкое решение состоит в перенесении схемы России (которая сама является продуктом ограничения). Это привело к изобретению феодализма, чтобы оправдать альянс с т.н. национальной буржуазией, к примеру. Результатом этого стала бойня кантонских и шанхайских рабочих. Бойня пролетариата продолжалась одинаковыми маневрами в Ираке (1958), Индонезии (1965) и Судане (1971), если упомянуть лишь несколько примеров.
Утверждение особенностей гео-социального региона долго рассматривалось течениями, называвшими себя марксистскими, как реформизм. Они предпочитали называть последовательность способов производства правильной для всего человечества. Начиная с 1958-го, из-за антиколониальных революций, изучение «Формаций предшествовавших капиталистическому производству» позволяло пересмотреть весь вопрос, как это видно в тексте Бордиги «Классовая и национальная борьба в мире цветных народов, жизненно важное историческое поле для революционной марксистской критики», основой которого является отрицание какого-либо превосходства европейской цивилизации. Он утверждал, вслед за Марксом, что общества, в которых целью производства является человек выше, чем его общество. Также, в 1960-м на итальянском появился памфлет «Последовательность форм производства в марксистской теории», написанный в основном Роже Данжевиллем, комментирующий «Формы предшествовавшие капиталистическому производству», подробно резюмирующий их различные характеристики в таблице.98
Эти работы вызвали лишь слабые отклики. Мы не можем останавливаться здесь на причинах этого, потому что мы должны указывать на конечные результаты отхода от теоретического поведения Маркса и народников к КСП. Мы утратили пролетариат, как исторический класс, и теперь человечество утратило возможность скачка через КСП в некоторых регионах мира, и мы не смогли осознать это, будучи заражёнными идеей о том, что прогресс для всех людей заключается в развитии производительных сил, т.е. в конечном итоге, капитала, который стал утверждением признания победы капитала самим пролетариатом. Естественно, что народы, которые заставили подчиниться соглашению с нашим смертельным врагом, примириться с ненавистным путём прохождения через КСП, должны обвинять нас (яростная критика Марксова этноцентризма уже предпринималась различными этнологами из этих народов). В этом мы все должны найти, на основе коммунизма (как теории и движения), путь к нашему общему освобождению.
III
У каждой революции – тройной характер, в зависимости от того, как давно она произошла. Если рассматривать революцию в широком историческом цикле, она представляется естественным феноменом, развитым спонтанно и с безудержным насилием. Именно такой представляется русская революция, если изучать ее, начиная с декабристов 1825-го (многие позиции Пестеля были приняты народниками, а сам он придерживался позиций Радищева тридцатилетней давности) до октябрьской революции. Однако если изучать революцию в момент её пароксизма, кульминации с февраля по октябрь 1917-го, начинает казаться, что она произошла из-за того, что тогда были 'необычные' люди и что революция могла произойти только благодаря их действиям. Некоторые превратили Ленина в мессию, а Зиновьев говорил, что такой человек появляется на земле раз в 500 лет. Наконец, если изучать революцию в ретроспективе, в том, что она реализовала, и сравнивать её с дореволюционным периодом, зачастую некоторые начинают сомневаться в её необходимости. Всё, чего она достигла, правящий класс и так бы сделал, таким образом усиливается убеждённость в её бесполезности. Вместо этого надо подходить к этому вопросу с точки зрения времени. Правда, что революция не решила проблем, которые она сама создала, но она решила те, что появились и не могли быть разрешены из-за предыдущего способа производства.
Мы проанализировали первую характеристику, остаётся ещё две, интимно связанные и определяемые первой. Дело здесь не в оправдании, но в реалистичном отображении того, что неизбежно должно было произойти с того момента, как разрыв, о котором мы говорили, не был включен в теорию. Мы сделаем лишь некоторые утверждения, потому что невозможно адекватно доказать их истинность в рамках данного введения.
Что бы ни говорили противники большевизма, большевики не устраивали переворот в октябре 1917-го, в том смысле, что под влиянием движения сложилась ситуация, которая должна была изменить прежний ход вещей. Захват ими власти был моментом абсолютной жизненной важности для революционного движения, начавшегося в феврале. Он позволял понять, что происходило, но могло прекратиться, если бы старая власть (препятствие для свободного развития революционных сил) не было также уничтожено. Даже капиталистическая революция не была бы способна развиться без этого акта, а эволюция России стала бы схожей с эволюцией Индии.
С другой стороны, большевики не могли осуществить "буржуазную революцию в пролетарской манере", несмотря на то, что говорил Бордига. Брест-Литовский мир, вопреки надеждам Ленина, не был:
"…миром трудящихся масс
В марте 1917-го он писал:
"Чтобы
Но была восстановлена полиция, и Ленин заявил, что это было необходимо. Красная Армия была учреждена, как и в случае с армией французской революции, как амальгама, отделённая от народа.
Рабочий контроль был одним из центральных пунктов революционной программы до октября, но его быстро сменило экономическое управление, потребность в конкуренции, и система Тейлора (которую до этого Ленин яростно критиковал). Существует масса фактов, подтверждающих стремительный рост революции, на которую Ленин надеялся, начиная с 1905-го, и на которую рассчитывало большинство революционеров, истощившийся за год из-за запаздывания интернациональной помощи. Поэтому чисто капиталистическое содержание стало императивом. Большевики также быстро утратили способность понимать все возможные обновления, которые нёс этот рост, потому что они оказались в ловушке государства. У них больше не было восприимчивости, которая позволила бы им избежать утраты всех контактов с пролетариатом и крестьянством.
Определённая радикализация происходила в 1919-м, во время революционных движений на Западе, благодаря которым стало возможно создание Третьего Интернационала, но отступление вновь открыло дорогу экономической интеграции. Советское государство всё больше превращалось в сильное государство, довлевшее над обществом, но подчинённое мировому капиталу. Большевики хотели удерживать государство по мере его построения. Они модифицировали его, только если они были вынуждены к этому. Кроме этого, они собирались уступить его пролетариату только после реформирования последнего, экономической реорганизации и возобновления деятельности промышленности. Это в чём-то сходилось, как показал Вентури, с позициями некоторых членов Народной Воли:
"Революционная партия не должна была передавать власть представителям народа до тех пор, пока не была достигнута революция. До этого времени, она должна была крепко держать её в своих руках и сопротивляться любому, кто попытался бы выхватить её у них".101
Иными словами, российскому пролетариату не удалось стать правящим классом, о чём Маркс говорил в «Коммунистическом манифесте» и «Критике Готской программы». Он провалился так же, как западный пролетариат в 1848-м и 1871-м. Кронштадтская коммуна и её подавление, большая стачка в Петрограде стали самыми убедительными выражениями этого. Параллельным этому отступлению стал тот факт, что Ленин начал больше говорить о строительстве социализма в России после 1921-го. Формирование правящего класса произошло позже в мистифицированной форме (точно так же как и на Западе), когда были уничтожены последние оппозиционные движения.
При осуществлении "буржуазной революции", хотя бы и "в пролетарской манере" сохранилась концепция партии, причём её понимали как формальное учреждение: надо организовывать рабочий класс, который затем организует крестьянство, а значит и русское общество. Общество всё глубже погружалось в хаос, последовавший за распадом общины, из-за которого стала необходимой жёсткая партийная структура: это был единственный элемент с абсолютной волей, несгибаемостью и способностью посредничать между государством и крестьянами.
Ленин настороженно относился к советам. (В чём-то он согласился с меньшевиками: советы были обязаны своим появлением отсутствию партии и профсоюзов). Он воздавал им должное: это был "эмбрион новой революционной власти", и, в то же время, не верил им, потому что боялся стихийных или анархо-синдикалистских влияний. Советы были адаптацией органа общины под названием сход. Приняв их в 1917-м, вплоть до такой степени, что они вышли на передний план в «Государстве и революции», Ленин снова принял народнические элементы, потому что революция в России не могла избежать народнического характера. Но он не мог перестать отождествлять советы с западным феноменом. Он заявлял, что они реализуют пролетарскую демократию, тогда как они были по ту сторону демократии с самого начала именно из-за своей попытки возродить общину, хотя бы и вне геосоциально-исторической основы села. Формирование советов стало подтверждением образования пролетарского класса, как класса. Но очень скоро между ними и коммунистической партией произошёл раскол. Советы были недостаточно сильны, чтобы преодолеть его, а партии не удалось достичь преодоления на их основе (спонтанное движение против царизма и мирового капитала). Невозможность союза между ними выразила собой тупик русской революции, как социалистической революции.
Распространение советов как образа жизни русского пролетариата в его движении к уничтожению капитала объясняет следующие различия: в Германии до 1914-го СДПГ и её профсоюзы группировали всех рабочих, в то время как в России накануне революции такой партии не было. Партия в Германии была выражением пролетарского движения. Она была настоящим обществом, как отмечали некоторые комментаторы. Мы бы сказали, более того, она шла к формированию новой общности, которая также поддерживала предпосылки капитала, отсюда её неудача. Её проект был реализован без иллюзорной вуали нацистской партией, когда она включила в себя пролетариат, как производителя в общности капитала. Роза Люксембург ясно осознавала это и ждала до самого конца перед окончательным расколом, т.е. когда пролетариат уже осуществил раскол. Раскол не был такой проблемой для русских, потому что община, которую создавали рабочие, осуществлялась в непартийных формах: в советах. Феномен партии как выражение глобального классового противостояния не мог произойти в России из-за внеклассового измерения революции. Мы долго настаивали на народно-народническом аспекте революции 1905-го (вот почему историки русской революции предпочитают побыстрее отделаться от неё), который вновь проявился в феврале и октябре 1917-го. Советы лишь предстояло завоевать, в то время как в Германии они сразу подпали под влияние СПГ и революционному пролетариату пришлось формировать Unionen (Союзы, типа AAU, AAUD, AAU-E прим. Э. С.).
В обоих случаях, в России и Германии, желание использовать друг друга как модель было несущественным. Изначально Ленин и большевики (а также в какой-то мере меньшевики) мечтали создать партию типа СПГ. Позже немецкие коммунисты стремились к большевизации своей партии.
Различные партии действовали так, словно они были маргинальными по отношению к действию, несмотря на все их связи с массами: маргинальными по отношению к движению пролетариата и крестьянства. Этот пробел можно было устранить в 1917-м. Возможно, именно из-за этого разногласия между партией и массами некоторые говорили о том, что октябрьская революция была скороспешной. Мы считаем, что это была попытка объединения, интеграции между партией и массами по вопросу о борьбе между партиями, как носителями различных исторических перспектив в вечно подвешенном состоянии, в то время как перспектива скачка через КСП была всегда присутствующей и отсутствующей одновременно, в качестве определяющего фактора для развития революции. Социалистический рост был реализован лишь на основе этого объединения.
Одной из самых противоречивых мер было провозглашение права наций на самоопределение: определённо буржуазная мера, тем не менее, требовавшаяся для развала царской империи и ослабления центральной власти. Вот почему его можно найти уже в программе рабочих участников партии Народная Воля:
"(3) Народы, аннексированные российским государством насильственным способом, будут свободны или покинуть Всероссийскую федерацию или остаться в ней".102
Это заявляли также предыдущие народнические течения. Однако не следует опускать тот факт, что Ленин не противостоял членам пролетарских партий из стран, находившихся под российским господством, когда те заявили, что, напротив, надо было оставаться в российской зоне. Но слабость заключалась не в непонимании важных изменений по отношению к 19 веку. Тогда воссоздание Польши играло революционную роль. Век спустя, её воссоздание могло быть только делом рук контрреволюции. Роза Люксембург интуитивно предчувствовала это. 103
Было бы недостаточным приписывать позициям большевиков неудачи революции в странах, отделившихся от России. Это был продукт слабости всего интернационального движения. Революции в странах на южной периферии (т.e. в Турции, Иране и Индии), на которые также повлияла революционная волна, были легко остановлены мировым капитализмом, и СССР с самого начала использовал их для снижения оказываемого на него давления, таким образом, замораживая их развитие.
Однако, как и в этих странах, в Центральной Европе также образовалась ось, в которой революция и контрреволюция встретились снова, причём обе стали ответвлениями современного капиталистического общества. Не случайно самые репрессивные государства в мире появились именно там. Контрреволюции надо было блокировать это развитие, развязав балканизацию Центральной Европы (где она была лишь реструктурирована) как в других странах Ближнего Востока, и, особенно как при разделении Индии на Индию, Пакистан, Бангладеш, Цейлон и маленькие гималайские государства. Теперь, однако, революция развилась сверху, и призрак народной революции не был окончательно изгнан. Движение 1971-го на Цейлоне выказало сильное коммунистическое измерение.
Большевикам не удалось возродить коммунистическую теорию. Бордига утверждал обратное, но он всегда называл эту теорию марксизмом. Для нас это лишь превращение теории в идеологию. Верно, что предположение Бордиги было бы правильным в буквальном смысле, но мы придерживаемся нашего утверждения. Большевики `восстановили' то, что им нужно было для непосредственной борьбы, т.е., всё, что связано с государством, революцией, партией, развитием КСП, развитием человеческого общества и т.д.
Слабость большевистской партии видна из следующего определения коммунизма Лениным:
"Что такое коммунист? Коммунист – слово латинское. Коммунис значит – общий. Коммунистическое общество значит – все общее: земля, фабрики, общий труд, – вот что такое коммунизм".104
Реставрация нам больше не нужна (даже если удалить всю реакционность из этого слова) потому что требуется нечто намного большее. Надо преодолеть работу Маркса и всех тех, кто работал имея в виду будущую коммунистическую революцию. Нам навязывается капиталистическое движение. Оно зашло, как предвидел Маркс, за свои пределы и речь идёт уже не о том, чтобы, например, развить деятельность по реструктуризации рабочего класса, по его объединению, а о том, чтобы действовать в движении отрицания классов. То есть это вопрос не новой диалектики, но её преодоления.
Анализ того, что реализовала русская революция, и её распространение в мире более важен, чем изучение ошибок и слабостей большевиков, хотя их и нельзя вычеркнуть из урока. Если учесть весомость общинного феномена, было бы совершенно неадекватным сравнивать русскую революцию с революциями 1789–84, 1848–9, или 1871, как это делал Ленин, вслед за Энгельсом. Разумеется, общие черты присутствуют, но измерение скачка через КСП всегда отсутствовало в перспективе и возможностях этих революций. Эта перспектива и возможность поддерживали весь революционный процесс.
Русская революция воспользовалась капиталистическим способом производства, а КСП воспользовался СССР. Это уже происходило в России 19 века:
"Русская дипломатия не только без вреда, но и с прямой выгодой для себя выдержала уже так много западноевропейских революций, что, когда разразилась февральская революция 1848 г., она могла приветствовать это как чрезвычайно благоприятное для нее событие".105
Россия помогла Англии стать ведущей капиталистической державой в восемнадцатом и девятнадцатом веках, поддерживая европейское status quo, особенно после 1848-го, она помогла реализации формального господства капитала. СССР стал партнёром США в двадцатом веке и помог последним обрести глобальное превосходство. Но это одновременно облегчило реализацию реального господства капитала над обществом106. Две великие революции, во Франции и Китае, сразу поставили под вопрос этот зловещий альянс. В обоих случаях шок был преодолён, и теперь можно говорить об интегрированности Китая в мировое сообщество капитала, чьё реальное господство прививается китайскому обществу.
Обе революции потерпели поражение. Поражение воплотилось в уничтожении немецкого пролетариата, которого так боялся Маркс. Но это сделал не царизм, а юный советский капитализм, усилив тем самым реализацию реального господства капитала над обществом во всём мире.
Поделиться книгой: