Помоги проекту - поделись книгой:
Не таким был случай в России, хотя государство здесь властвовало над мелкими общинами, чему помогала их изоляция, из-за которой они были уязвимыми. С другой стороны:
"Объединение северных русских республик доказывает, что эта эволюция, которая первоначально вызвана была, по-видимому, обширным протяжением территории, была в значительной степени закреплена политическими судьбами, пережитыми Россией со времен монгольского нашествия ".
Маркс долго настаивал на этом вопросе (он также упоминал разрушение Новгорода москвичами в «Тайной дипломатической истории восемнадцатого века», сборнике статей о России и поддерживавшей её английской дипломатии). Государство в России в первую очередь оправдывало себя ролью защиты против других общин и, позже, против других государств: защитником был царь. Огромное значение военного вопроса в судьбе России было прямо связано с её социальной структурой: для того, чтобы поддерживать своё существование, государство требовало, чтобы аграрные общины не росли. Отсюда деспотизм над обществом: государство оправдывало своё существование территориальной экспансией, эта русская экспансия была постоянной на протяжении шестнадцатого века, с тех пор Россия продолжала расти, и этот дух экспансии не уменьшался вплоть до нашего времени. Характер защитника также создал огромную инерцию в крестьянских массах и некоторые народники отмечали, что крупные крестьянские восстания могли происходить только через узурпацию (нечто вроде оправдания), что также заставляло их вести себя как узурпаторов.
В любом случае определяющим фактором было внешнее происхождение государства, и то, что внешние условия явно способствовали его прививанию к социальному телу. Отсюда замечание Маркса:
" Жизни русской общины угрожает не историческая неизбежность, не теория, а угнетение государством и эксплуатация проникшими в нее капиталистами, взращенными за счет крестьян тем же государством ".
Это, повторим, отлично понимали народники. Но перед тем как затронуть отношение государства к общине, выведем некоторые предыдущие обстоятельства. Для того чтобы спасти общину и избежать мерзостей КСП в России, требовалась революция. Ясно, что в стране населённой в основном крестьянами, они должны были сыграть великую революционную роль. Поэтому нельзя использовать тексты Маркса о французских крестьянах для того, чтобы понять русский феномен. Это не означает, что русские крестьяне были реальным классом, сравнимым с пролетариатом. Их единство было основано на том факте, что они сохраняли свою прошлую форму, необходимую для будущего развития, для возрождения общечеловеческой коммуны. Они сильно отличались, в этом смысле, от пролетариев, как носителей будущего, порвавших с прошлым, которое было фактически экспроприировано у них. Таков был случай революции с внеклассовыми измерениями в России. Классовые характеристики были применимы к ней из-за международного контекста, когда стало ясно, что после 1880-го, русская революция могла победить только, если бы её поддержала пролетарская революция на Западе. Но Маркс не отрицал чётко и прямо возможности, что Россия сама могла совершить революцию, используя технические достижения Запада. Это ещё одна существенная характеристика набросков письма к Засулич:
"(…) одновременное существование западного производства, господствующего на мировом рынке, позволяет России ввести в общину все положительные достижения, добытые капиталистическим строем, не проходя сквозь его кавдинские ущелья ".
Такой была перспектива Чернышевского.
С другой стороны, в случае общей победы революции в России и на Западе, можно было бы говорить о диктатуре пролетариата. Но хорошо ли этот термин был бы приспособлен к реальной России, особенно если революция должна была победить только там, и запаздывала бы на Западе? Можно ли было бы говорить о диктатуре пролетариата во время этой задержки? Эти вопросы также зависели от исторических обстоятельств (формула Ленина; демократическая диктатура пролетариата и крестьянства вполне совпадала с формулами Маркса и народников). Но эти вопросы не были полностью изучены в отношении аграрной коммуны и не обладали значением для марксистов конца девятнадцатого века.
В отношении государства (государство сильнее, чем общество, как говорил Виттфогель), народники понимали его особенности, как это показывают цитаты Плеханова в «Наших разногласиях»:
"(Государство) не воплощает в себе интересов какого-либо сословия. (…) У нас… наоборот – наша общественная форма обязана своим существованием государству, государству, так сказать, висящему в воздухе, государству, которое не имеет ничего общего с существующим социальным порядком, корни которого кроются в прошедшем, но не в настоящем".
Это из Ткачёва, который, даже не будучи народником – его считали якобинцем – так же как они ценил общину41. Но народники отмечали, что власть государства не просто висела в воздухе, потому что, помимо прочего, она покоилась на культе царя, глубоко укоренённого в крестьянстве. Ткачёв был прав в другом. Крепостное право было введено царём, и наёмный труд был введён им же. Милюков был также неправ, когда отмечал, что если классы порождают государство на Западе, в России государство производит классы. Отсюда постоянная озабоченность народников: уничтожение государства. Вот почему они всегда хотели уничтожить царя:
"Действительно ответственный человек – это царь; русская история показывает это. Именно цари веками тщательно выстраивали организацию государства и армии; именно они раздавали землю дворянам. Подумайте об этом, братья, и вы увидите, что царь – это первый из дворян". (Каракозов)42
Здесь они согласны и с Марксом и с анархистами. Довольно любопытно, что объяснение Бордиги совпадает с аналитической схемой народников, когда он отмечает, что в СССР доминировал не местный, а международный класс; что советское государство было лишь деспотической организацией у него на службе.
Значимость государства объясняет также две фундаментальные черты русских революционеров: их яростную волю к уничтожению государства и мобилизации крестьян, и особенный фатализм, который вёл их к сотрудничеству с властями после периода экзальтации. Фатализм и волюнтаризм часто взаимосвязаны, к тому же это происходило при режиме царского деспотизма.
Энгельс не полностью поддерживал позиции Маркса, в частности, о скачке через КСП, и был уверен к концу своей жизни, что меновая стоимость развилась также и в России, и что страна была обречена на капитализм. Так он открыл дверь Плеханову и Ленину.
Следует отметить, что в десятилетие 1890–1900, когда умер Энгельс, а Ленин написал свои первые работы, сложилась особенная ситуация. Аграрная община была фрагментирована, но КСП ещё не установился полностью. Это создало проблемы для народников, которых сменили марксисты, заявлявшие, что скачок через КСП был невозможен (Плеханов). Именно у него появилась первостепенная роль пролетариата в русской революции в следующем тезисе:
"Революционное движение в России может восторжествовать только как революционное движение рабочих!".43
Позиция Плеханова по этому вопросу определила развитие русского марксизма, Ленин посвятил всю свою деятельность в молодости борьбе против народников. В целом он утверждал, что к Марксу нельзя обращаться в связи с развитием России, потому что он не изучал эту тему глубоко. Он цитировал письмо Маркса к Михайловскому:
"Итак, Маркс говорит, что г. Михайловский не имел права видеть в нем противника идеи об особом развитии России, потому что он с уважением относится и к тем, кто стоит за эту идею, – а г. Кривенко перетолковывает так, будто Маркс «признавал» это особое развитие. Прямое перевирание. Цитированное заявление Маркса совершенно ясно показывает, что он уклоняется от ответа по существу (…) Маркс в этом же «письме» прямо дал ответ на вопрос, какое приложение может иметь его теория к России. Ответ этот с особенной наглядностью показывает, что Маркс уклоняется от ответа по существу, от разбора русских данных, которые одни только и могут решить вопрос".44
Нет ничего более неверного. Маркс очень внимательно изучал русскую социальную эволюцию, он даже учил русский для этого. Более того, это изучение должно было стать фундаментальным (так же, как и изучение аграрной культуры США) для того чтобы объяснить, как произошёл переход от земельной собственности к капиталу. По США он изучал теорию Уэйкфилда в Капитале, объясняя её значимость в Grundrisse. По России он изучал обширный материал, но всё, что он сделал, осталось неопубликованным.
Ленин показал свою теоретическую твердолобость, которую можно также назвать его однолинейностью, уже в борьбе против народников. Он отказывался принимать во внимание особенности уникального развития России в корректной, полной и конкретной манере. Позже он даже отрицал в споре с т.н. левыми коммунистами, например, с Гёртером, что на Западе была особая эволюция и тот факт, что российскую схему нельзя переносить, что тактика и стратегия там должны были быть иными.
Так, возвращаясь к полемике с народниками, Ленин отстаивал лишь вторую возможность эволюции, обозначенную Марксом:
"(…) а Маркс говорит, что «если» она стремится, то для этого необходимо обратить добрую долю крестьян в пролетариев".45
Это становится уверенностью в «Развитии капитализма в России», и усиливает предыдущий вывод:
" (…) – тогда русский РАБОЧИЙ, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет РУССКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ (рядом с пролетариатом ВСЕХ СТРАН)
Тем не менее, крестьянские бунты 1902-го, формирование партии эсеров (компромисс между народничеством и марксизмом, отмечающий собой отлив народнического движения, защищающего общину47), сильно повлияли на эволюцию Ленина. Отсюда он уже открыто утверждал необходимость «Революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства» (статья, написанная в марте 190548). Он уточнил, поддержал и основал эту концепцию в «Двух тактиках социал-демократии в демократической революции» (1905) и особенно в «Аграрной программе социал-демократии в первой русской революции 1905–07 гг.». Здесь в позиции Ленина происходит разрыв с его ранними работами (Бордига не придавал большого значения этому частному моменту и обходил его стороной; с одной стороны он не был заинтересован в «Развитии капитализма в России», с другой он особенно концентрировал своё внимание на последовательности между «Двумя тактиками»… и «Апрельскими тезисами», что было правильно, но недостаточно). Ленин признал, что переоценил степень развития капитализма в сельском хозяйстве49, но, в то же время, перед Россией всё ещё оставалась одна дорога: дорога к буржуазному развитию50. Однако, для него не нужна была аграрная революция:
"Только крестьянская революция могла бы быстро заменить Россию деревянную Россией железную".51
Ленин признавал за крестьянами их собственную революционную роль и не считал их просто массой для манипуляций. Поэтому лозунг о революционной диктатуре пролетариата и крестьянства принял новое направление: утверждение двух основных классов для революционной России. Отталкиваясь от этого факта, Ленин, посвятивший большое количество работ аграрному вопросу, тщательно отслеживал формирование социальных отношений в сельском хозяйстве и, таким образом, реально вернулся к Марксу (этот вопрос был определяющим для России, как национальный вопрос для Германии). Так произошёл разрыв в оценке роли крестьянства после революции 1905-го. С тех пор движение сильно поляризовалось, со всех сторон, в отношении вопроса организации. По этому вопросу велись теологические дебаты, хотя он был лишь следствием принятия позиций по фундаментальным идеям революции. Так, после 1905-го, легальные марксисты явно соскользнули в клику тех, кто не только мечтал о капитализме, как сказал Маркс, но и посвящали всю свою деятельность буржуазной революции западного типа. С другой стороны, Ленин понимал (возможно, полностью) значимость крестьянского феномена в России, в то время как Троцкий рассматривал крестьян, как войска для революции и не понимал (или понял лишь в 1917-м, как говорил Бордига), что речь шла о том, чтобы совершить в русской революции буржуазную революцию в пролетарской манере, даже если пролетариат стал лидирующей силой (это было теоретически верно с того момента, когда возможность скачка через КСП начала
"Наша задача одна: сплачивая пролетариат для социалистической революции, поддерживать всякую борьбу со старым порядком в возможно более решительной форме, отстаивать наилучшие возможные условия для пролетариата в развивающемся буржуазном обществе".52
С момента признания распада общины и даже его необходимости (как хотел Ленин), был поднят вопрос о том, как должны развиваться производительные силы: как будет развиваться капитал на этой необъятной территории. Вопрос стоял не о том, как перескочить капитализм, но как развить его. Второй том Капитала должен был стать ориентиром, и полемика шла о том, мог ли в России быть образован внутренний рынок и не придётся ли капиталу обращаться к внешним рынкам для реализации прибавочной стоимости. Струве, Турган-Барановский, Ленин, а также Роза Люксембург, среди прочих, приняли участие в этой полемике. Маркса толковали в буквальной и непосредственной манере. Часть 3 второго тома Капитала, не должна была показывать, что капитализм мог развиваться всегда или что это развитие должно было происходить в соответствии со схемами простого и расширенного воспроизводства. (Она не показывала и обратного). Маркс изучал условия воспроизводства капитала и возможности кризиса и показывал трудности, с которыми сталкивается капитал в осуществлении процесса своего обращения: например неравновесие между двумя отраслями, перепроизводство постоянного капитала, сверхбыстрое сужение или экспансию в периоде оборота. Он также изучал фундаментальные условия для преодоления этих трудностей: создание кредитной системы. II том является демонстрацией необходимости этого создания (которую Хильфердинг признавал в «Финансовом капитале», но не знал как выводить её последствия). Маркс изучал возможности развития капитала, но только в III томе он подошёл к конкретным, т.е. действующим формам. Здесь он также подошёл к порогу разрешения проблемы способа, которым капитал может поглощать свои противоречия и претендовать на вечность: фиктивного капитала. Фиктивный капитал мог развиться только при всеобщем распространении кредитного капитала во всех его формах.
Это изучение воспроизводства капитала также показывает, на какой точке развитие русской социал-демократии было связано с развитием западной: на какой точке русские дали новый импульс теоретическим дебатам во Втором Интернационале, хотя их позиция и утратила глубину в сравнении с народниками, с которыми Маркс соглашался, но уже после того, как они оставили перспективу скачка через капитализм.
Работа Маркса претерпела существенные изменения с тех пор. Её впихнули в рамки теории развития и роста, систематизированной под названием марксизм. Всё архаичное и азиатское должно было быть уничтожено в одной огромной империи (учитывая воздействие революционного потока на периферийные страны, он принял глобальное значение), а капиталистической форме следовало дать возможность процветать. «Капитал» Маркса служил здесь только для объяснений. Теперь позиции народников считались пережитками прошлого, становившимися реакционными с каждым днём. Их позиции непримиримой борьбы против деспотии и царизма скрывались. Так была подготовлена почва для примирения интеллигенции с капиталом, который раньше было принято считать преисподней. Троцкий писал в статье, посвящённой 25-летию Neue Zeit (1908) что марксистская доктрина послужила делу примирения русской интеллигенции с капиталистическим развитием. Вот почему Грамши, который видел лишь часть феномена: (его итог) и который возможно не был знаком с позициями Маркса по России, написал в 1917-м, что русская революция одержала триумф вопреки Капиталу. Он был неправ, но в чём-то он сказал правду.
Марксизм, как теория роста, созданная легальным марксизмом (и, в какой-то мере, легальным народничеством), принятая тогда меньшевиками, был принят также и большевиками. Он получил сильное развитие в полемике между Бухариным и Преображенским о социалистическом накоплении, потом укрепил свои доминирующий позиции после дебатов об экономическом росте в таких странах как Китай, Индия, Куба и Алжир после революций в них их или после обретения ими независимости, в такой степени, что добился господства на фабриках и в университетах. Фактически, достаточно обратиться к утверждениям Троцкого, например, в «Преданной революции»53, но также присущим Ленину: «социализм позволит производству расти и покажет своё превосходство над капитализмом». Некоторые даже доходили даже до заявлений, что рост производительных сил и является социализмом: сталинизм, хрущевизм, троцкизм. Так, можно видеть, что теория о соревновании коммунизма с капитализмом, которая набухала у Ленина в виде почки, расцвела у Троцкого. Именно ирония соревнования позволила Ростову вывести теорию роста, теологию развития, когда он хотел написать анти-манифест («Этапы экономического роста»). Комическое совпадение!
Эта теория роста, исторический материализм, не была исключительно русским продуктом. В Италии её защищал Антонио Лабриола в «Материалистической концепции истории». Он постулировал первичное значение экономических фактов, материальных фактов вообще, научное видение, объединённое с прославлением пролетариата и экзальтацией его диктатуры. В целом, в начале века лучше всего была выражена идеология пролетариата, который должен был стать правящим классом. Пролетариат должен был управлять мировым экономическим процессом, но через экономические организации. Сорель замечательно объяснил это в «Материале к теории пролетариата», и особенно в «Упадке античного мира»:
"Пролетариат не желает вновь идти под любое ярмо, он презирает сухие теории буржуазной революционной логики, он выстраивает свой собственный организм и восстаёт против старой классовой организации. Именно потому, что он один создал всё, своим трудом, он может попытаться рассеять силы государства, передав профсоюзам всю общественную администрацию".54
"Социализм возвращается к античной мысли; но воин города стал рабочим крупной промышленности, оружие сменилось станками. Социализм – это философия производителей: таково учение Евангелия для нищих".55
Сегодня прославляют не экономические организации, а производственный аппарат. Самые современные социалисты – самые рациональные в выражении интеграции рабочего класса, интериоризации господства капитала, как это показывает Серж Мале в своей статье «Исчезнет ли рабочий класс»?56
«Если под 'революционным' сознанием, в классическом смысле слова, подразумевать волю к захвату политической власти любыми средствами и любой ценой, чтобы лишь позже организовать общество в новой манере, неоспоримым фактом является то, что новый рабочий класс более не является революционным. Он не является революционным в данных условиях, потому что ставит предварительное условие для преобразования существующих структур. Этого не следует делать ценой разрушения производственного аппарата, или даже его серьёзного уменьшения – 'Машина слишком дорога, чтобы разбивать её'».
Каутский думал то же самое в 1919-м: не надо играть с деньгами! Теперь, после мая 1968-го, чем является революция для многих? В своём предисловии к Сорелю, Берт переплюнул его, заключив:
"Город может быть перестроен на основе труда, играющего роль, которую в героическом городе прошлого играла война. Герой античности, средневековые святые и современный гражданин должны быть преодолены в социальном работнике".
Сорель даже предложил этику, почерпнутую им у Маркса:
"Я уже говорил, что для того, чтобы критически анализировать наше сознание, мы должны восстановить статус машин. К. Маркс, который так хорошо понимал значение промышленного оборудования, не мог не искать основной принцип этики в человеческом феномене, который развился вокруг машины".57
Мы очень далеки от выраженного Марксом требования упразднения пролетариата! Революционное движение в начале века стремилось к превращению развивавшегося пролетариата в правящий класс на основе экономических организаций, что в то же время подразумевает невозможность диктатуры пролетариата как длительного пост-революционного периода.
Карл Корш, в Марксизме и философии, задавал вопрос, не был ли марксизм, как продукт революции неадекватным для контрреволюционного периода и критиковал Каутского, заявлявшего, что тексты вроде Обращения 1864 и 'Введения' к «Классовой борьбе во Франции» (1895) позволяли «'расширить'» его до «'теории, ценной не только для революционных, но также для нереволюционных периодов'».58 В противовес ему он утверждал:
«'Марксизм', формально принятый рабочим движением, был с самого начала не истинной теорией, в том смысле, что он стал 'лишь общим движением реального исторического движения' (Маркс)»,
и:
«…что последующий практический прогресс пролетариата тащился позади своей собственной теории…».59
Это 'несходство' очень ясно проявилось в СДПГ. Эти замечания очень интересны в отношении России. С конца последнего века, вслед за поражением «Земли и Воли» и «Народной воли» и снижения количества крестьянских бунтов, при определённом росте рабочего движения, старая перспектива скачка через КСП казалась абсолютно невозможной. Как мог действовать пролетариат, как он мог присоединиться к революционному движению в России и Европе? Здесь мы должны добавить концепцию представительства к анализу Корша и сказать, что, благодаря Марксу, пролетариат мог конкретно представлять себя в общем производственном процессе. В марксизме он обрёл самовосхваление и оправдание для своих посреднических действий. Иными словами, теория, выражающая движение рабочего класса во время его атаки на капитал превратилась в идеологию. Работа Маркса стала марксизмом после уничтожения народнических течений. Это также полностью касается Запада. Контрреволюционный период и развитие КСП (при отсутствии катастрофического кризиса) ставит под вопрос ценность действий пролетариата и его интегрированность в КСП. Как пролетариат может представлять своё развитие внутри общества и одновременно (в начале, до своего вхождения в общество) продолжать бороться за свою конечную цель? На деле, пролетариат быстро растворился в посредническом движении, которое должно было помочь ему прийти к коммунизму: в развитии производительных сил, а, следовательно, капитала. Комментарий Плеханова в его эссе «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» весьма ясно объясняет одновременные преобразования в России и на Западе и их взаимодействие:
«Здесь мне на ум приходит деятельность социал-демократов. Они сделали вклад в прогресс капитализма, подавляющего устаревшие производительные формы, такие как сельское хозяйство. Бебель очень хорошо резюмировал отношение западной социал-демократии к капитализму на съезде в Бреслау в 1895 г. 'Я всегда задаюсь вопросом, в отношении любых мер, не вредят ли они прогрессу капитализма. Если да, то я против них'».60
Коммунизм как движение и теория требовал уничтожения пролетариата. Теперь, в контрреволюционный период, пролетариат пришёл к численному и организационному росту и смог сопротивляться. Однако это не обязательно было дурным знаком и могло, на определённый период, позволить ожидать и даже ускорять движение возвращения к революции, до такой степени, что окончательная цель максимальной программы не была уже скрытой. Но это явно стало основой начала оправдания интеграции пролетариата в капиталистическое общество. Только во время формального господства капитала над обществом, в то время как пролетариат был всё ещё поглощён производительным процессом, он всё ещё имел отдушину в свободном времени после работы.
Теория – это движение. От движения отделяется идеология, которая становится самостоятельной и обладает собственным движением в сфере представления. Вслед за своим отделением от бытия (пролетариат), она становится вещью (овеществление теории), которую можно передавать. Импорт марксизма в пролетариат стал ответом Ленина в его работе «Что делать?».
Ещё одним компонентом идеологии является приятие науки, позитивизм и импорт классического буржуазного материализма, который оказал значительное влияние на Ленина, как было показано Коршем. Но Запад также не обошла эта болезнь, и произошло взаимное заражение. Каутский в Этике и материалистической концепции истории (1906) превратил марксизм в социал-дарвинизм. Также критика Ленина, например, Паннекуком, развивала явно неопозитивистскую, а не коммунистическую позицию, последовательно сочетающуюся с Марксом. Следует отметить важную роль, которую Маркс придавал науке, как идеологии, а не как производительной силе. Позитивизм особенно очевиден в т.н. развивающихся странах. Бразилия была буквально одержима им в начале века. Культ науки и прогресса смог заменить собой старые религиозные концепции, которые были настоящим тормозом для развития капитализма.
Культ науки, с сопутствующей ему иллюзией, что над ней и над техникой можно господствовать (ср. то, что Ленин написал о тейлоризме, причём Бордига, защищая Ленина, позволил правящей идеологии поглотить себя), в конечном итоге кульминировался в культе рациональности, претендуя на дисциплинирование производительных сил и господстве над природой – таковы все корреляты идеологии роста. Одно из первых проявлений науки манипулирования людьми произошло в России в то же время: теория Павлова об условных или приобретённых рефлексах (она не случайно появилась именно в СССР). Эта наука сильно разрослась, как это показывает Солженицын в Первом круге, через различные психиатрические места заключения, постоянно использовавшие её. Ещё один аспект утопии капитала, описанный Замятиным в 1920-м, обладал тенденцией к реализации в СССР: стремление поставить людей в такие условия, чтобы лишить их воображения. Это становится организующей людей собственностью капитала. Следует отметить, что книга «Мы» стала точкой отсчёта научной фантастики этого типа, описывающей рациональный деспотизм обществ, реализующих утопию капитала. Почти тридцать лет спустя, роман «1984» Оруэлла, рождённый вслед за социальным поражением, эхом отобразил это будущее несчастье.
Огромное развитие позитивизма и материализма, как составляющих частей капитализма, привело к оживлению религии. В России всегда были религиозные секты, противостоявшие автократической власти. Народники объединялись с раскольниками несколько раз для того, чтобы усилить свою борьбу против царизма. В настоящий момент религия является проявлением человеческого противостояния против капитала, потому что Бог является продуктом человека. Благодаря ему человек всё ещё может спасти своё бытие от зловещей хватки капитала. Религия в России и Народных Демократиях сохранила свою старую роль в борьбе против привитого капитала. То же самое касается Латинской Америки, в то время как в Европе и США значением обладает именно второй аспект. Бог, который хочет всё большего и большего обладает лицом Фейербаха.
И всё же этого недостаточно для суждения о социальных преобразованиях в России начала века. Для того чтобы обозначить мутацию, реальную или нет, мы должны вернуться к периодизации КСП, как мы это уже делали. Маркс различал формальное господство (или формальное подчинение труда капиталу) и реальное господство (или реальное подчинение труда капиталу) в Капитале т. I, особенно в VI неопубликованной главе, известной под названием «Результаты непосредственного процесса производства». Огромное различие между ними заключается в том факте, что в первом происходит производство абсолютной прибавочной стоимости, в то время как во втором происходит производство относительной прибавочной стоимости. Производство последней требует капитала для того, чтобы модифицировать старый рабочий процесс; вместо простого господства над ним, капитал должен заставлять его действовать в соответствии со своей собственной рациональностью. Рабочий процесс преображается в рабочий процесс капитала, в процесс капиталистического производства.
Это важно в отношении допотопных форм капитала, таких как капитал торговцев или ростовщиков. Маркс говорит о последнем:
"Но он не вмешивается в сам процесс производства, осуществляющийся в традиционной манере, как он это делал всегда".
Капитал не может стать самостоятельным. Он всегда находится на милости у политической власти или человеческого бунта. Маркс добавляет:
"Частично он процветает на увядании этого процесса производства, частично он является средством заставить его увядать, заставить его восполнить растительное существование в самых неблагоприятных условиях. Но здесь мы ещё не достигаем стадии формального подчинения труда капиталу".61
Точно также, даже если труд подчинён капиталу в некоторых областях, его господство можно поставить под вопрос, В любом случае, в России кулак чаще всего фигурировал (его так описывали) как ростовщик, а не как капиталистический фермер. Кулак жил внутри общины и эксплуатировал её беднейшие элементы для своей выгоды. Он использовал деньги, но это был ещё не капитал, это была в лучшем случае третья форма денег, деньги как деньги, форма перехода к капиталу. Энгельс указывал на социальную форму кулака в своём письме к Даниэльсону:
"…кулаки также, насколько я знаю, в целом предпочитают сохранять крестьян в своих лапах в качестве субъектов эксплуатации, прим. пер.), разрушать их раз и навсегда и захватывать их землю. Вот, что поражает меня, русский крестьянин, не будучи востребованным в качестве рабочего для фабрики или города, всё равно еле выживает, проходит через большое количество убийственных процессов…".62
Здесь Энгельс оказался пророком. Но Ленин слишком быстро уподобил кулака американскому фермеру, что позволило ему вывести теорию о двух видах эволюции для русского сельского хозяйства: прусском и американском (ср. «Аграрная программа социал-демократии»). Это капиталистическое толкование применялось также к нэпманам, которых считали настоящими капиталистами. Эти аналитические ошибки висели тяжёлым весом на развитии русской революции и советского крестьянства: насилие и сельский террор. Знаменитая борьба с кулаком была попыткой ввести капиталистическое развитие силой, удалив препятствие ростовщичества (ср. Капитал т. III). Но это привело, как видно из работы Бордиги, к реконструкции
Иными словами, озабоченность Маркса и многих народников возможностью реального развития капитала в России была полностью оправдана. Аграрная структура в сочетании со специфическими географическими условиями стала препятствием для капитала.
Даже в том случае, когда капитал доминирует над производительным процессом (надо отметить, что в 1917-м многие петроградские рабочие поддерживали важные связи с деревней и что значит т.о. что они не были полностью пролетаризированы), его существование не гарантировано на социальном уровне. Его развитие уже обусловлено преобразованием старого процесса обращения капитала, объединявшего его с непосредственным производительным процессом, формируя глобальный производительный процесс капитала. Вот почему мы расширили концепции Маркса и подняли вопрос о формальном и реальном господстве капитала над обществом. Реальное господство достигается, когда преобразуются социальные предпосылки, когда их вводит сам капитал. Это происходит, когда капитал становится материальной общностью и завершает процесс антропоморфоза, навязывая себя в качестве фиктивной общности. Но это не означает тотальное и абсолютное господство над людьми и конец любой возможности борьбы за освобождение для людей.
Вот почему нам представляется совершенно неверным, когда говорят, что в России до 1917-го доминировал капиталистический способ производства. Если говорят это, тогда надо также утверждать, что революция должна была быть коммунистической, потому что она реализовала бы коммунизм напрямую. Так победа большевиков полностью необъяснима для тех, кто защищает тезис о буржуазной революции, осуществлённой в пролетарской манере (избыточный рост, зависящий от Запада).
Ответ лежит в простом и чистом замалчивании действий большевиков и крестьянской проблемы. Иногда говорят, что КСП был в начале и в конце. Революции не было, вместо неё произошёл переворот, поддержанный в числе прочих большевиками. Их управленческие взгляды позволяли им поддерживать КСП. Однако логике здесь не отдаётся должное, потому что тогда следовало бы объявить большевиков реакционерами с самого начала и заявить, что революционное движение могло, и должно было быть. Но, нелогичным образом, некоторые признают, что демократические задачи были реализованы, когда КСП уже господствовал!
Если считать, что русская революция была буржуазной (и всегда считать КСП доминирующим), надо немедленно пояснять, что именно политическая революция позволила России обрести государственный эквивалент в современной экономической структуре. Это единственный способ избежать противоречия:
" Напротив, политическая душа революции состоит в стремлении классов, не имеющих политического влияния, уничтожить свою изолированность от государства и от господства. Её точка зрения есть точка зрения государства, абстрактного целого, которое существует только в результате отрыва от действительной жизни и которое немыслимо без организованной противоположности между всеобщей идеей человека и его индивидуальным существованием. Поэтому-то революция с политической душой, в соответствии с ограниченной и раздвоенной природой этой души, организует господствующий слой в обществе за счёт самого общества".63
Утверждение о необходимости революции, которая была бы только политической, позволило Троцкому сохранять свою теорию о перманентной революции. Поскольку если в России оставалось нечто революционное и социалистическое, оставалось лишь завершить работу: отсюда перманентность революции. Но поддержка политической революции в СССР является поддержкой перманентности доминирующей сферы за счёт общества. Это вполне сочетается с блужданиями Троцкого, потому что подразумевает понимание общества на пути к коммунизму как буржуазного общества.
Фактически существовало формальное господство производительного процесса на уровне всего общества. Капитал ни в коем случае не упразднил старые предпосылки, в первую очередь, в сельском хозяйстве. Теперь мы можем говорить, что капитал не достиг реального господства в России, потому что ему пришлось добиваться господства в сельском хозяйстве, что подтверждает прогноз Маркса, что России неизбежно пришлось бы перейти от экспорта к импорту зерна после реформы 1861-го и что ей пришлось бы пройти через периодические кризисы64. Ясно, что давление американской конкуренции (латиноамериканские страны, но особенно США) сыграло свою роль в замораживании российского сельского хозяйства65.
Точно так же, когда Бордига определял Россию, как государство колхозных крестьян и мирового капитала, это объясняло продолжительную хрупкость КСП в СССР. Можно сказать, что колхозники сыграли роль ростовщиков в другой форме!
Это не исчерпывает нашего анализа судьбы российской общины. Была ли она или не была живой после 1917-го? Это сильно влияет на нашу оценку позиций большевиков. Сделаем небольшой крюк в нашем ответе, чтобы напомнить, что во всех революционных процессах присутствует два важных феномена, противоположных друг другу в определённой мере: феномен избыточного роста, к которому мы вернёмся, и повторное проявление противоречий, потрясений и конфликтов, забытых оттого, что их считали разрешёнными. Как показал Маркс, развитие меновой стоимости не разрешает, а интегрирует противоречия. Капитал продолжает функционировать схожим образом. Так, вслед за кризисом, нарушением равновесия или разрушением правящей системы, все противоречия могут возвращаться, просто в интегрированной манере. Вполне возможно, что старые человеческие типы поведения вернутся, особенно там, где приручение капитала не приобрело исторического измерения. Это означает, что даже если статистика показывает исчезновение общины в 1917-м, это не уменьшает проблему её оживления из-за самого революционного взрыва.
Ленин частично понимал это в 1918-м и 1919-м (ср. Восьмой съезд российской коммунистической партии). Он настаивал на возвращении старых форм. Однако он анализировал феномен лишь с точки зрения развития капитала, а не общины (притом, что это не взаимоисключающие понятия). Разве не могла русская община ожить, когда огромный царский аппарат (который препятствовал всему развитию общин) был покалечен из-за ликвидации царя, а затем полностью разрушена началом борьбы на селе? Русские утратили свою старую общность после 1861-го, это было подтверждено многими писателями, но она не сменилась стабильной формой организации, и капитал развился лишь формально в некоторых регионах.
Возможность возрождения общин наиболее интересна для понимания того, как русская революция могла продолжиться и вынесения полного суждения о ней. Центральная царская власть была привита мелким общинам, как мы это видели. Когда она исчезла, общность мирового пролетариата (диктатура пролетариата) смогла бы помочь коммунизму наступить гармоничным, т.е. ненасильственным путём, без тех мук, с которыми сталкивается СССР с революции до наших дней. Возрождение общин – это не просто гипотеза. Энгельс писал следующее о Польше:
"В Польше, в частности, в Гродненской губернии, где аристократия была большей частью уничтожена в бунтах 1865-го, крестьяне теперь часто покупают или снимают в аренду земли у аристократов и обрабатывают их, не разделяя на части, за свой коллективный счёт. Причём у этих крестьян не было векового коммунального земледелия, это не великороссы, а поляки, литовцы и белорусы".66
В общем, можно сказать, что поскольку капиталу не удаётся преобразовать человека и породить новый вид, существуют человеческие инварианты, которые очевидно скрыты, особенно по мере того, как господство капитала становится старше. Более того, эти инварианты подвержены географическим влияниям, так, существует инвариантная тенденция возвращения к общине, которая сильнее и жизнеспособнее в зонах, в которых преобладающие условия затрудняют автономизацию индивида. Вот почему у людей есть возможность отвоевать свою жизнь и начать самим творить её, когда материальная и фиктивная общность капитала будет уничтожена. Тенденция к формированию общечеловеческой коммуны наверняка будет очень сильной в СССР именно из-за того, что мы сказали об истории этой страны.
Стойкость и даже оживление аграрной общины в России отмечалось специалистом по славянским вопросам, П. Паскалем:
"Община не умерла после революции".67
Он пишет, что она всё ещё была живой в 1966-м.
Ясно, что нельзя делать основательные выводы из нескольких замечаний автора в его книге. Однако существуют прямые и косвенные свидетельства, доказывающие факт оживления коммуны. Волин приводит их в Неизвестной революции, но это просто аллюзии, на основе которых нельзя ничего выстроить.
Свидетельство Троцкого особенно интересно из-за его чисто марксистской позиции. Он пишет в Истории русской революции:
"Одновременно начинается движение общинников против отрубников, т. е. крепких крестьян, выделившихся на самостоятельные участки на основании столыпинского закона 9 ноября 1906 года".68
Это ясно выражает желание крестьян восстановить общину, о котором Троцкий ничего не говорит: он удивлён тем, что бедные крестьяне искали кулаков, чтобы те шли вместе с ними грабить поместья дворян. Кулаки всё ещё были частью общины. Её власть впечатляла его.
"В Курской губернии начались преследования отрубников, отказывавшихся вернуться в общину. Перед великим земельным переворотом, перед черным переделом, крестьянство хочет выступать как одно целое. Внутренние перегородки могут стать помехой. Мир должен выступать как один человек. Борьба за помещичью землю сопровождается поэтому насилиями над хуторянами, т. е. земельными индивидуалистами".69
Реформа Столыпина была важной только для того, чтобы КСП внедрился в сельское хозяйство через государственное вмешательство вместо того, чтобы позволять действовать механизмам стихийной экономии. Текст Троцкого показывает волю общины к восстановлению своей тотальности и своего самоопределения в целостности. Объяснение Троцкого абсолютно поверхностно, это попытка оправдать его чисто классовую теорию. Бордига поддержал Ленина в «России и революции в марксистской теории», сказав, что аграрная община была полностью уничтожена до 1917-го, но в «Экономической и социальной структуре России» сегодня он написал:
"Самой смелой реформе Столыпина 1906-го не удалось даже установить режим частных наделов на всей сельскохозяйственной земле (…) Но, считается, что только четверть коллективной формы управления была ликвидирована накануне мировой войны".70
Это довольно близко к тому, что написал историк Кармайкл.
Это замечание Бордиги также объясняет, почему Ленин всегда говорил о начале классовой борьбы на селе (тема, поднятая Сталиным в 1923-м), для того, чтобы с одной стороны поднять производительные силы, с другой, уничтожить власть кулаков. Когда Ленин написал:
"Для того, чтобы расколоть крестьянство и некулацкие элементы привлечь на свою сторону, потребуется много времени"71 не означало ли это, что община сохранялась, несмотря на то, что статистика не показывала этого? Позже он впервые отметил, что с крестьянами существовал альянс на экономическом уровне в 1921-м72. Эволюция Ленина в отношении крестьянства выказывает себя в формуле "демократическая диктатура пролетариата и крестьянства", которая стала "демократической диктатурой пролетариата и бедного крестьянства", затем "диктатурой пролетариата… при поддержке бедного крестьянства или полупролетариата". 73
Это не решающий фактор, но его достаточно для того, чтобы предпринять новый анализ этого вопроса. Это также следует сделать со знаменитой мерой эсеровской программы, которую они не смогли применить и которую реализовали напрямую крестьяне с согласия и даже с помощью большевиков; земля – крестьянам. Таково было требование крестьян к царю, освободившему их от крепостничества, но наложившего на них выплату выкупов. Крестьяне считали, что земля принадлежит им, как вспоминал Плеханов:
«'Мы принадлежим вам, а земля принадлежит нам', говорили крестьяне помещикам».74
Нельзя с точностью утверждать, что это доказывает мелкобуржуазный характер крестьян: их собственнический инстинкт. Царь ушёл, они вернули себе своё. Понятно, что многое за это время изменилось. Аристократам и буржуазии удалось монополизировать землю, создав множество второстепенных антагонизмов. Но в основном произошло то же, что и с Коммуной:
"Коммуна – это обратное поглощение государственной власти обществом, когда на место сил, подчиняющих и порабощающих общество, становятся его собственные живые силы…".75
Рабочие вновь ввели республику, отнятую у них Второй Империей. Русские крестьяне вернули себе землю и свою общность, отнятые у них царизмом. Это могло стать началом возрождения общин на более высоком уровне, при условии, что крестьян поддерживало бы новое государство, которое должно было устранить элементы, пагубные для развития общин, как Маркс писал в своих черновиках писем к Засулич. Победа марксизма стала препятствием для реализации этого решения. Государство считалось создателем организационных форм (и действовало как таковое, ср. создание комитетов крестьянской бедноты в 1918-м), а не живительной координационной силой для обеспечения связей различных общин между собой и с городами. Государство стало выражением не органического централизма, а деспотического централизма.
Наконец, вполне возможно, что коммунитарный феномен не проявлялся с одинаковой интенсивностью (документы не проясняют этого обстоятельно), но существовали регионы, где это происходило, без малейшей степени сомнения – на Украине.
Махновщина была бы невозможна без сопротивления крестьянской общинной основы и Троцкий не отрицает данных, приводимых Аршиновым. Троцкий лишь негативно подтверждает основные характеристики, описанные выше в своей полемике (Военные работы). Движение обвиняется в анархизме, и в нём, конечно, участвовали анархисты (только они защищали его и восхищались им), но это верно лишь отчасти, потому что означало бы забвение того факта, что всё народническое движение, как выражение общины, было анти-государственническим. Мы видели, что русский марксизм утратил своё народническое измерение в своём желании способствовать развитию капитала. Позиция Маркса в черновике письма к Засулич не была таковой:
"Ныне этот недостаток (изолированность общин, благоприятная для прививания деспотизма – Ред.) весьма легко устраним. Следовало бы просто заменить волость
Именно это пытались реализовать украинцы, как объясняет Аршинов в своей книге Махновское движение.
Поделиться книгой: