Путь к пыльной смерти

Алистер Маклин

Путь к пыльной смерти

Глава 1

В тот жаркий и безоблачный день Харлоу сидел на краю трека и ветер трепал его длинные волосы, бросая пряди на лицо. Его руки в шоферских перчатках крепко сжимали золотящийся на солнце шлем — казалось, Харлоу пытается раздавить его. Руки эти неудержимо дрожали и временами все его тело сводила мучительная судорога.

Машина, из которой лишь чудом его выбросило живым и невредимым в последний момент перед тем, как она перевернулась, теперь, по иронии судьбы, лежала в смотровой яме фирмы «Коронадо» вверх колесами, которые все еще крутились. Струйки дыма выползали из мотора, уже погребенного под пеной огнетушителей, и было ясно, что теперь можно не опасаться взрыва уцелевшего бензинового бака.

Алексис Даннет, первым прибежавший к месту катастрофы, заметил, что Харлоу смотрит не на свой автомобиль, а, словно завороженный, не сводит глаз с того места, где — ярдах в двухстах от него — человек по имени Айзек Джету догорал в белом пламени погребального костра, пожиравшего то, что до недавнего времени было его прославленной гоночной машиной. Удивительно мало дыма поднималось от пылающих обломков, может быть, из-за тепла, исходившего из раскаленного магниевого сплава колес, и когда порыв ветра разрывал порой высокую завесу пламени, можно было видеть Джету в единственно уцелевшей части машины среди всей этой бесформенной, неузнаваемой массы покореженной стали. По крайней мере, Даннет знал, что это — Айзек Джету, ибо то, что представилось его взору, было почерневшее до жути и обугленное человеческое тело.

Тысячи людей на трибунах и вдоль трека, застыв в безмолвии, с ужасом, еще не веря своим глазам, смотрели на горящую машину. Когда дежурные по трассе, отчаянно размахивая флажками, дали сигнал к прекращению гонок, у пункта обслуживания фирмы «Коронадо» замер мотор последней из тех девяти машин, участвовавших в гонках Гран-При, что скопились сейчас здесь.

Теперь все потонуло в молчании: и голос диктора, и вопль сирены на машине «скорой помощи», со скрежетом затормозившей на благоразумном расстоянии от автомобиля Джету. Свет ее фонаря словно растворился на фоне белого пламени. Рабочие спасательной команды в огнеупорных комбинезонах, орудуя кто огромными огнетушителями на колесах, а кто ломиками и топорами, отчаянно пытались добраться до автомобиля и извлечь из него обуглившийся труп, но неослабевающий огонь как будто издевался над ними. Их усилия были столь же тщетны, как бесполезно было и присутствие «скорой помощи». Айзек Джету находился уже там, где для человека нет ни помощи, ни надежды.

Даннет перевел взгляд на человека в комбинезоне, сгорбившегося рядом с ним. Руки, сжимавшие шлем, все еще дрожали, а глаза, неподвижно прикованные к пламени, охватившему теперь уже весь автомобиль Джету, напоминали глаза ослепшего орла. Даннет протянул руку и слегка потряс его за плечо, но Харлоу словно не заметил этого. Тогда Даннет спросил, не ранен ли он, потому что трясущиеся руки Харлоу и его лицо были в крови (он перевернулся по крайней мере раз шесть, прежде чем его выбросило из машины и она рухнула в смотровую яму), но Харлоу не шевельнулся и взглянул на Даннета как человек, с трудом приходящий в себя после кошмарного сна. Потом покачал головой.

К ним подбежали два санитара с носилками, но Харлоу, опираясь только на руку Даннета, с трудом поднялся на ноги и отмахнулся от них. Однако не оттолкнул поддержавшую его руку, и оба они медленно направились к пункту обслуживания — все еще оглушенный, не сознающий всей полноты случившегося Харлоу и Даннет — высокий, худой, с темными волосами, разделенными прямым пробором, с темной, словно подведенной карандашом, полоской усов и в пенсне — воплощение ходячей идеи образцового бухгалтера, хотя паспорт его недвусмысленно указывал на то, что он журналист.

У входа в пункт обслуживания им повстречался Мак-Элпайн, все еще не выпускавший из рук огнетушителя. Джеймс Мак-Элпайн, владелец фирмы «Коронадо» и создатель ее гоночной команды, был человеком лет пятидесяти пяти с массивным подбородком и грузной фигурой, изрезанным морщинами лицом и внушительной гривой черных с серебристой проседью волос. За его спиной главный механик Джейкобсон и два его рыжеволосых помощника, близнецы Рафферти, которых все почему-то звали Твидлдом и Твидлди, все еще возились у догоравшего автомобиля, в то время как за ними двое людей в белых халатах из «скорой помощи» выполняли свои более сложные функции. На шоссе, потеряв сознание, но все еще сжимая в руках карандаш и блокнот, где она описывала каждый эпизод, лежала Мери Мак-Элпайн, черноволосая двадцатилетняя дочь владельца «Коронадо». Склонившись над ней, врачи осторожно разрезали ножницами от лодыжки до колена левую брючину, которая еще минуту назад была белой, но сейчас имела винно-красный цвет.

Мак-Элпайн взял Харлоу за руку, намеренно заслонив от него свою дочь, и повел к павильону, который находился позади смотровых ям. Он в полной мере обладал качествами, как правило, присущими миллионерам: деловитостью, твердостью духа и самообладанием. Правда, за всем этим скрывались — проглядывая порой, как, например, сейчас — доброта и чуткость, в которых никто не посмел бы его заподозрить.

В глубине павильона стоял деревянный ящик, служивший портативным баром. Большую его часть занимал холодильник с запасами пива и множеством безалкогольных напитков, предназначенных главным образом для механиков, так как работа под иссушающе жарким солнцем вызывала сильную жажду. Здесь же хранились две бутылки шампанского на случай, если гонщик, выигравший Гран-При пять раз подряд (что практически невозможно), станет победителем и в шестой.

Харлоу поднял крышку бара и не глядя вынул бутылку бренди и налил полстакана. При этом горлышко бутылки так стучало по краю стакана, что бренди вылилось больше на пол, чем попало в стакан. А чтобы поднести стакан ко рту, Харлоу пришлось взять его обеими руками, и теперь его край выбивал звонкую дробь — не хуже кастаньет — на зубах Харлоу. Тем не менее ему удалось сделать глоток, но большая часть все-таки стекла маленькими струйками по испачканному кровью подбородку на белый комбинезон, оставив на нем пятна такого же цвета, как и на одежде раненой девушки.

Харлоу тупо уставился на пустой стакан, опустился на скамью и снова потянулся за бутылкой.

Мак-Элпайн бесстрастно посмотрел на Даннета.

За всю свою карьеру гонщика Харлоу пережил три катастрофы, из которых последняя, произошедшая два года назад, едва не оказалась для него роковой. Но даже тогда, находясь почти в агонии, он улыбался, когда его клали на носилки и вносили в самолет, чтобы отправить обратно в Лондон, и его левая рука с многозначительно поднятым вверх большим пальцем (правда, сломанная в двух местах), была тверда, словно высеченная из мрамора. Но еще более зловещим было то обстоятельство, что, если не считать символического глотка шампанского в честь одержанной им победы, Харлоу до этого никогда в жизни не притрагивался к алкоголю.

«Все они к этому приходят, — часто говаривал Мак-Элпайн, — рано или поздно, но все они к этому приходят. Не важно, в какой степени, они хладнокровны, смелы и талантливы, они все равно придут к этому, и чем тверже их ледяное спокойствие и самообладание, тем легче они ломаются».

Правда, Мак-Элпайн порой любил несколько преувеличить. К тому же была группа — пусть даже и очень небольшая — выдающихся гонщиков, в прошлом победителей в больших международных состязаниях, которые ушли из спорта в расцвете физических и духовных сил и, таким образом, могли бы начисто опровергнуть утверждение Мак-Элпайна. Но, с другой стороны, кто же не знал о водителях-виртуозах, которые пришли к полному краху или так устали от нервного и умственного напряжения, что превратились в пустую оболочку своих прежних «я», и кто же не знал, что среди нынешних двадцати четырех завоевателей Гран-При есть пять или шесть человек, которые никогда больше не выиграют ни одной гонки, так как утратили всякое желание добиваться победы и продолжают участвовать в гонках только ради поддержания своего фасада — уже давно опустевшего обиталища гордости. И все же в мире гонщиков есть свои законы, и один из них гласит: нельзя вычеркнуть человека из славной когорты участников Гран-При только из-за того, что у него сдали нервы.

Печальная истина, однако, заключалась в том, что Мак-Элпайн был чаще прав, чем неправ, о чем ясно свидетельствовал вид дрожащей фигурки, поникшей рядом с ним на скамье. Если какой-нибудь человек и одолевал вершину, достигал и перешагивал пределы возможного, прежде чем низвергнуться в бездну самоотрицания и приятия конечного краха, то этим человеком, несомненно, был Джонни Харлоу, золотой мальчик заездов Гран-При и до этого дня, без сомнения, выдающийся гонщик своего времени, а по мнению многих, и всех времен. Ведь несмотря на то, что в прошлом году он стал чемпионом международных гонок и что, лидируя в первой половине заездов нынешнего сезона, он мог, по всем прогнозам, снова стать обладателем Гран-При, его нервы и воля, очевидно, были непоправимо надломлены. И Мак-Элпайн, и Даннет ясно понимали, что — проживи он хоть сто лет — обугленный призрак, бывший раньше Айзеком Джету, будет преследовать его до конца дней.

Да, по правде говоря, те, кто имеет глаза, чтобы видеть, могли и раньше заметить кое-какие признаки, а у гонщиков и механиков на трассе глаза что надо. Эти признаки появились уже после второй большой гонки этого сезона, когда Харлоу так легко и убедительно одержал победу, еще не зная, что его младший брат, идя со скоростью более ста пятидесяти миль в час, был оттеснен с трека и врезался в ствол сосны. Харлоу никогда не отличался общительностью и не тянулся к шумным сборищам, но после этого он стал еще более сдержанным и молчаливым, а если и улыбался, что случалось все реже, улыбка эта была пустой, как у человека, который не находит в жизни ничего, чему стоило бы улыбаться. До сих пор самый хладнокровный из гонщиков, учитывающий любую мелочь, и враг всякого лихачества, цена которому — человеческая жизнь, он стал понемногу отступать от своих высоких принципов и все меньше заботился о безопасности, хотя и продолжал свой триумфальный путь на мототреках Европы. Но теперь он добивался рекордов, завоевывая один за другим трофеи Гран-При с риском для себя и своих товарищей. Его езда стала неосторожной и даже опасной, и другие гонщики, при всей их крепкой профессиональной закалке, явно испытывали перед ним какой-то страх, ибо вместо того, чтобы оспаривать у него повороты, как это бывало прежде, почти все они теперь предпочитали притормаживать, когда сзади появлялся его бледно-зеленый «коронадо». Говоря по совести, последнее было весьма редко, ибо Харлоу придерживался простой и эффективной формулы: сразу проскочить вперед и оставаться впереди до конца.

Теперь все больше людей громко заявляли, что его самоубийственное соперничество на гоночных дорогах означало битву не против равных, а против самого себя. Становилось все очевиднее, что эта битва была единственной, которую он никогда не сможет выиграть, что его последняя отчаянная ставка против сдающих нервов ни к чему не приведет, что настанет день, когда поток удач иссякнет. И вот теперь такое случилось — с ним и с Айзеком Джету, и Джонни Харлоу на глазах у всего мира проиграл свою последнюю битву на треках приза Гран-При и в Европе, и в Америке.

Не исключено, конечно, что он останется на треке и будет еще сражаться, но одно казалось совершенно очевидным: никто не понимает с большей ясностью, чем сам Харлоу, что его боевые дни уже позади.

В третий раз Харлоу потянулся к бутылке. Руки его по-прежнему дрожали. Бутылка была уже на треть опорожнена, но лишь малая доля жидкости попала по назначению — настолько неуверенными и неуправляемыми были движения Харлоу.

Мак-Элпайн мрачно взглянул на Даннета, пожал грузными плечами, жест не то отречения, не то принятия неизбежного, и выглянул из павильона. В этот момент за его дочерью прибыла машина «скорой помощи» и он поспешил туда, а Даннет принялся обмывать лицо Харлоу губкой, обмакивая ее в ведро с водой. Казалось, Харлоу было совершенно все равно, что будет с его лицом. О чем бы ни думал он в те минуты, а при данных обстоятельствах только полный идиот не прочитал бы его мыслей, все его внимание сосредоточивалось на этой бутылке бренди, и если вообще в человеческих возможностях стать воплощением какой-то идеи, причем, абсолютным воплощением, то именно таким и был Харлоу сейчас: воплощением одной-единственной потребности, одного неумолимого желания, а именно — немедленного забвения.

Пожалуй, оно и к лучшему, что ни Харлоу, ни Мак-Элпайн не заметили человека, стоявшего снаружи у самой двери и всем своим видом показывавшего, что больше всего на свете ему хочется, чтобы Харлоу вообще перешел в мир вечного забвения. Лицо сына Мак-Элпайна, Рори, этого смуглого кудрявого подростка, отличавшегося обычно дружелюбием, сейчас омрачала грозовая туча — выражение как будто и немыслимое для человека, который уже несколько лет и даже еще несколько минут тому назад считал Харлоу единственным кумиром своей жизни.

Рори перевел взгляд на машину «скорой помощи», куда внесли его окровавленную сестру, и немыслимое перестало казаться немыслимым. Он повернулся, чтобы еще раз бросить взгляд на Харлоу, и во взгляде этом было столько ненависти, сколько вообще может выражать взгляд шестнадцатилетнего подростка.

Официальное следствие, проведенное почти сразу после несчастного случая, как и предполагали, не выявило никого, кто мог бы служить причиной катастрофы. Официальное следствие почти никогда не выявляло конкретного виновника, в том числе и в пресловутом и беспрецедентном убийстве в Ле-Мансе, где во время гонок погибли семьдесят три зрителя, а виновника так и не нашли, хотя всем было хорошо известно, что виновником этой трагедии был всего один человек, теперь уже покойный.

Как только что было упомянуто, виновника не нашли и на этот раз, хотя две или три тысячи зрителей, находившихся на главных трибунах, не колеблясь, возложили бы вину на плечи Джонни Харлоу. Но еще больше его обличало неопровержимое свидетельство всего случившегося в виде телезаписи. Экран в маленьком зале, где велось следствие, был небольшой и весь в пятнах, но изображение на нем было достаточно четким, а звук живо и реалистично воспроизводил то, что произошло на трассе. Из фильма — а он длился всего каких-нибудь двадцать секунд, но повторялся для просмотра пять раз — было видно, как три машины, снятые сзади при помощи телеобъектива с переменным фокусным расстоянием, приближались к пункту обслуживания. Харлоу в своем «коронадо» висел на лидирующей машине, зарегистрированной от имени частного лица, старой марки «феррари», которая шла впереди лишь по той причине, что уже успела отстать на целый круг. Двигаясь на еще большей скорости, чем Харлоу, и держась четко другой стороны трека, шла зарегистрированная от завода красная, как пожарный автомобиль, машина фирмы «феррари», которую вел блестящий калифорниец Айзек Джету. На прямом отрезке пути двенадцатицилиндровый двигатель Джету имел значительное преимущество перед восьмицилиндровым двигателем Харлоу, и было ясно, что Джету намерен обойти Харлоу. Видимо, и Харлоу это понимал, ибо включил стоп-сигнал, очевидно, собираясь слегка убавить скорость и следовать за отстающей на круг машиной, пока Джету не проскочит мимо.

Вдруг случилось невероятное: тормозные сигналы машины Харлоу погасли, и «коронадо» с силой рвануло вбок, словно Харлоу в последний момент решил обойти идущую впереди машину до того, как Джету успеет проскочить.

Если он действительно принял столь необъяснимое решение, то это было величайшим безрассудством, ибо он поставил свою машину на пути машины Джету, который шел со скоростью не менее 180 миль и не имел ни малейшей возможности затормозить или уклониться в сторону; а ведь только это и могло спасти его.

В момент столкновения переднее колесо машины Джету ударило сбоку в самый центр переднего колеса машины Харлоу. Для последнего последствия столкновения были, мягко говоря, достаточно серьезны, ибо его машина превратилась в неуправляемый волчок, для Джету же они оказались фатальными. Даже сквозь какофонию ревущих моторов и скрежет шин на гудроне звук лопнувшей шины на переднем колесе машины Джету прогремел как выстрел, и в этот самый момент Джету был обречен. Его «феррари», полностью потеряв управление и превратившись в бездушное механическое чудовище, стремящееся к самоуничтожению, ударился о предохранительный барьер, идущий вдоль трека, отлетел от него рикошетом на другую сторону шоссе и, изрыгая красное пламя и клубы черного жаркого дыма, врезался в противоположный барьер. После удара, вращаясь, как безумный, «феррари» пронесся по треку ярдов двести, дважды перевернулся и рухнул на все четыре исковерканные колеса. И все это время Джету продолжал сидеть в водительском кресле, запертый в машине, как в ловушке. Скорее всего, он к этому моменту был уже мертв. И именно к этому моменту красное пламя превратилось в белое.

То, что Харлоу явился непосредственной причиной гибели Джету, не вызывало сомнений. Но Харлоу — одиннадцатикратный чемпион Гран-При — был и по очкам, и по общим характеристикам лучшим водителем в мире, а кто же осмелится осуждать такого человека? Такие вещи не делаются! Поэтому все это трагическое происшествие определили как гоночный эквивалент божьего деяния и, скромно опустив занавес, дали понять, что действие закончено.

Глава 2

Французы даже в расслабленном состоянии не способны скрывать свои истинные чувства, а плотная толпа, что собралась в тот день в Клермон-Ферране, была крайне возбуждена и напряжена и тем более не была расположена сдерживаться. Когда Харлоу, опустив голову, скорее плелся, чем шел, вдоль трека, направляясь из зала следствия к пункту обслуживания фирмы «Коронадо», выражение ее чувств стало поистине громогласным. Вопли, сопровождаемые типично галльским размахиванием множества сжатых в кулаки рук, шипение, свист и просто гневные выкрики были не только страшными, но и угрожающими. Зрелище было отнюдь не из приятных, казалось, не хватает только искры, чтобы вспыхнул мятеж, и мстительные чувства против Джонни Харлоу вылились бы в физическую расправу над ним. Очевидно, именно этого и боялись полицейские, ибо они шли следом за Харлоу, готовые, в случае необходимости, тут же взять его под защиту, хотя по выражению их лиц можно было судить, что такая задача им совсем не по душе, и по тому, как они избегали смотреть на Харлоу, было ясно, что они полностью разделяли чувства своих соотечественников.

Отставая на несколько шагов от Харлоу и окруженный по бокам Даннетом и Мак-Элпайном, шел еще один человек, мнение которого явно совпадало с мнением зрителей и полицейских. Гневно дергая за ремешок свой шлем, он шел, одетый в комбинезон гонщика, похожий на комбинезон Харлоу, — Никола Тараккиа фактически был водителем номер 2 в гоночной команде «Коронадо». Тараккиа был вызывающе красив. Его темные волосы вились, сияющие зубы были столь совершенны, что ни один производитель зубной пасты не посмел бы изобразить такие в своей рекламе, а по сравнению с его загаром любой другой загар показался бы бледно-зеленым. И то, что в данный момент он выглядел не особенно привлекательно, объяснялось злобной гримасой, омрачавшей его лицо, — легендарной гримасой Тараккиа, которая славилась, словно одно из чудес света, была всегда у него наготове и воспринималась окружающими с различной степенью почтительности, благоговейного ужаса или открытого страха, но никогда — равнодушно.

Тараккиа был весьма невысокого мнения о своих близких и смотрел на большинство людей, в частности на своих прославленных товарищей-гонщиков, как на недоразвитых подростков. Разумеется, круг его общения был ограничен. Но обиднее всего для Тараккиа было то обстоятельство, что, каким бы блестящим водителем он ни был, он все же чуть-чуть не дотягивал до Харлоу. И это обострялось сознанием того, что, как бы долго и отчаянно он ни старался, ему никогда не удастся преодолеть это «чуть-чуть». И сейчас, разговаривая с Мак-Элпайном, он не делал ни малейшей попытки понизить голос, что при данных обстоятельствах не имело никакого значения, так как из-за воплей толпы Харлоу все равно не смог бы ничего услышать. Правда, было ясно, что Тараккиа не понизил бы голоса и при других обстоятельствах.

— Божье деяние! — горькое удивление в его голосе было совершенно искренним. — О боже ты мой! Вы слышали, какое определение дали эти кретины судьи? Божье деяние! А я бы сказал — злодеяние!

— Ты неправ, мой мальчик, неправ. — Мак-Элпайн положил руку на плечо Тараккиа, но тот в раздражении стряхнул ее. — Если посмотреть только с внешней стороны, то можно говорить лишь о непреднамеренном убийстве. Но и эта формулировка слишком строга. Вы же сами знаете, как много водителей погибло во время гонок Гран-При за последние четыре года и только из-за того, что их машины теряли управление. — Он вздохнул.

— Теряли!.. Управление!.. — Не находя слов, что отнюдь не было ему свойственно, Тараккиа возвел глаза к небу, будто ожидая подсказки свыше. — О, боже ты мой, так ведь мы все видели на экране. Видели пять раз. Он снял ногу с педали и пошел наперерез Джету… — А вы говорите божье деяние! Ну, конечно, конечно, божье деяние! Но только потому, что за последнее время он взял одиннадцать призов чемпиона Гран-При, и потому, что в прошлом году он выиграл чемпионат и, похоже, выиграет в этом!

— Что вы имеете в виду?

— Как будто вы сами не знаете, что я имею в виду! Отлично знаете, черт бы вас побрал! Ведь если вы снимете его с дистанции, то спокойно можете снимать и всю команду! Если уж он так плох, то каковы, скажут, остальные? Мы-то знаем, что все это не так, но что скажет публика? Видит бог, и так уж многие люди, и притом чертовски влиятельные, ратуют за запрещение гонок Гран-При во всем мире, а многие страны просто ждут приличного повода, чтобы выйти из этого дела. А тут — убрать чемпиона! Как бы не так! Ведь это было бы для них отличной зацепкой… Нам нужны наши джонни харлоу, разве не так, Мак? Даже, если они убивают людей…

— А я-то думал, что он — ваш друг, Никки.

— Само собой, Мак! Само собой! Но ведь Джету тоже был моим другом!

На такую реплику нечего было возразить, и Мак-Элпайн промолчал. Тараккиа, видимо, уже высказал все, что хотел, и тоже умолк, вновь изобразив свою гримасу на лице.

Молча и без всяких происшествий, так как полицейский эскорт к тому времени значительно увеличился, все четверо дошли до пункта обслуживания. Ни на кого не глядя и не сказав никому ни слова, Харлоу устремился в павильончик за эстакадой. В свою очередь никто из присутствующих — а здесь были также Джейкобсон и двое его механиков — не попытался заговорить с ним или остановить его. Никто даже не обменялся с другими многозначительными взглядами — к чему подчеркивать то, что и так бросается в глаза? Джейкобсон просто сделал вид, что не видит Харлоу, и подошел к Мак-Элпайну. Главный механик, признанный мастер своего дела, был тощим, высоким, крепко сбитым мужчиной со смуглым, покрытым глубокими морщинами лицом, которое имело такое выражение, словно он уже давно не улыбался и не собирался делать исключения и на этот раз.

Он спросил:

— Харлоу, конечно, оправдали?

— Конечно?.. Я вас не понимаю.

— Ну вот! Неужели мне нужно объяснять, что, если осудить Харлоу, это значит отбросить автоспорт на десять лет назад? Кто же позволит такое? Ведь в гонки вложены миллионы! Что, разве не так, мистер Мак-Элпайн?

Ничего не ответив, Мак-Элпайн задумчиво посмотрел на Джейкобсона, потом бросил мимолетный взгляд на все еще не убравшего злобную гримасу Тараккиа и, наконец, отвернулся и подошел к искалеченному и покореженному огнем «коронадо» Харлоу. Машину уже успели поднять и поставить на колеса. Мак-Элпайн осмотрел ее не спеша, даже как-то задумчиво, постоял над водительским креслом и, повернув рулевое колесо, которое не оказало никакого сопротивления, выпрямился.

— Н-да, интересно! — протянул он.

Джейкобсон холодно взглянул на него. Его глаза, выражая неудовольствие, могли быть столь же грозными и страшными, как и злобная гримаса Тараккиа.

Он произнес:

— Эту машину готовил я, мистер Мак-Элпайн.

Мак-Элпайн лишь пожал плечами, последовала долгая минута молчания. Наконец он сказал:

— Знаю, Джейкобсон, знаю. Я знаю также, что никто не делает это лучше вас. Знаю и то, что вы здесь служите уже слишком давно, чтобы говорить чепуху. Такое может случиться с любой машиной. Сколько вам нужно времени?

— Вы хотите, чтобы я начал сейчас же?

— Вот именно.

— Четыре часа. — Джейкобсон говорил сухо: он был обижен и не скрывал этого. — От силы шесть.

Мак-Элпайн кивнул и, взяв Даннета под руку, хотел было уйти, но в последнее мгновение остановился. Тараккиа и Рори тихо разговаривали о чем-то, и хотя слов не было слышно, враждебные, жесткие взгляды, которые они бросали внутрь павильона на Харлоу и на его бутылку с бренди, были достаточно красноречивы. Мак-Элпайн, все еще держа Даннета за руку, отвернулся с сожалением и снова вздохнул.

— Сегодня у Джонни друзей не прибавилось, не так ли?

— Угу. Да и за последние дни, боюсь, тоже. А вон, кажется, и еще один, который едва ли увеличит их число.

Человек в комбинезоне небесно-голубого цвета шагал по направлению к пункту обслуживания с таким видом, как будто у него было что-то на уме. Это был Нойбауер — высокий и очень светлый блондин истинно нордического типа, хотя и австриец, гонщик номер 1 команды «Гальяри». Имя «Гальяри» было вышито на груди его комбинезона. Своими победами на трассах Гран-При он завоевал репутацию кронпринца среди гонщиков, и его прочили в наследники Харлоу. Как и Тараккиа, это был холодный, недружелюбный человек, совершенно нетерпимый к дуракам, каковыми он считал большинство окружающих. Как и у Тараккиа, у него было мало друзей, и не удивительно, что эти два человека, самые непримиримые соперники на автотрассах, в жизни были близкими друзьями.

Нойбауер явно кипел от гнева, и его настроение отнюдь не улучшилось, когда на его пути возникла массивная фигура Мак-Элпайна.

— О, боже ты мой! — Вздохи как будто становились второй натурой Мак-Элпайна. — Кажется, у Нойбауера действительно есть что-то на уме.

— Прочь с дороги! — сквозь зубы произнес Нойбауер.

Мак-Элпайн посмотрел на него с кротким удивлением.

— Простите, что вы сказали?

— Извините меня, мистер Мак-Элпайн… Где этот негодяй Харлоу?

— Оставьте его в покое. Ему и без того тошно…

— А Джету, считаете, не тошно? Не знаю, какого дьявола все носятся с этим Харлоу! Правда, мне наплевать на это. Но с какой стати этот маньяк должен оставаться на свободе? Ведь он же настоящий маньяк! И вы это отлично знаете. Мы все это знаем. Сегодня он дважды оттеснял меня с трека. И я тоже мог сгореть заживо, как Джету. Я вас предупреждаю, мистер Мак-Элпайн! Я собираюсь поставить вопрос, чтобы Харлоу сняли с дистанции.

— Кому-кому, но только не вам, Вилли, поднимать такой вопрос. — Мак-Элпайн положил руку на плечо Нойбауера. — Вы не можете позволить себе показывать пальцем на Джонни. Вы отлично знаете, кого ждет чемпионское место, если Харлоу уйдет.

Нойбауер широко раскрыл глаза. Ярость почти погасла на его лице, и он с удивлением уставился на Мак-Элпайна — с удивлением и недоверчивым изумлением. А когда он заговорил снова, голос его упал почти до шепота:

— Вы думаете, я действительно поступил бы так, мистер Мак-Элпайн?

— Нет, Вилли, я этого не думаю. Я просто хочу сказать, что большинство людей подумали бы так.

Наступила долгая пауза, за это время гнев Нойбауера окончательно угас, и он спокойно сказал:

— Но он же убийца. Он и еще кого-нибудь убьет, — он мягко снял руку Мак-Элпайна со своих плеч, повернулся и пошел прочь. Даннет проводил его задумчивым и тревожным взглядом.

— Может, он и прав, Джеймс… Я понимаю, Харлоу взял подряд четыре приза Гран-При, но с тех пор, как его брат погиб на Больших гонках в Испании… Да что говорить, вы и сами это хорошо знаете…

— Взял подряд четыре приза, а вы хотите убедить меня, что у него сдали нервы?

— Я не могу сказать точно, что у него там сдало. Просто не знаю. Я знаю только одно: если самый осторожный гонщик стал неосторожен и опасен, так самоубийственно неистов, если хотите, то это ненормально. Ведь другие гонщики просто боятся его. Они уступают ему дорогу, потому что предпочитают остаться в живых, чем оспаривать у него хотя бы ярд пути. Вот почему он и продолжает выигрывать.

Мак-Элпайн пристально посмотрел на Даннета и покачал головой. Ему было не по себе. Это правда, он, Мак-Элпайн, а совсем не Даннет, — признанный мастер в подобных делах. Но Мак-Элпайн относился к самому Даннету и к его мнению с глубочайшим уважением. Что ни говори, а Даннет чрезвычайно умный и проницательный человек. Будучи профессиональным журналистом, и весьма компетентным, он сменил роль политического обозревателя на роль спортивного комментатора лишь по той причине, что нет на свете ничего скучнее политики. Против такого объяснения трудно привести какие-либо контрдоводы. Острую проницательность и незаурядную способность наблюдать и анализировать он теперь легко и успешно применял на мототреках мира. Будучи постоянным корреспондентом одной из ежедневных британских газет и двух журналов по автомобильному спорту — британского и американского (хотя, кроме того, он выполнял много работы и на стороне), — он быстро приобрел репутацию одного из немногих действительно крупных обозревателей мирового автомобильного спорта. Добиться всего этого за два с небольшим года было бесспорным достижением. Причем успех его был настолько велик, что он даже навлёк на себя зависть и неудовольствие, если не сказать ярость, со стороны многих, не столь преуспевающих братьев по перу.

Не возвысило его в мнении коллег и то обстоятельство, что он, по их же выражению, прилип, как пиявка, к команде гонщиков фирмы «Коронадо», сделавшись их постоянным комментатором. Нельзя сказать, чтобы насчет подобного образа действий существовали какие-нибудь законы, писаные или неписаные, но во всяком случае до него так не поступал ни один журналист. Его задача, — утверждали собратья по перу, — состоит в том, чтобы беспристрастно и без предубеждений писать обо всех автомобилях и обо всех водителях на трассах Гран-При, и их возмущение отнюдь не уменьшилось, когда он вполне разумно и с неопровержимой логикой и точностью доказал им, что именно этим он и занимается. В действительности, конечно, их глубоко задевало, что во время гонок он первым из всех комментаторов получал материалы у команды фирмы «Коронадо», расцветшей и уже прославленной компании спортивного бизнеса, и трудно было бы отрицать, что все статьи, которые он вообще когда-либо написал — частично о команде, но главным образом о Харлоу, — составили бы в целом весьма внушительный том. Не исправила положения и публикация книги, которую он написал в соавторстве с Харлоу.

Мак-Элпайн сказал:

— Боюсь, что вы правы, Алексис… то есть, я знаю, что вы правы, но не хочу признаваться в этом даже самому себе. Он прямо страх на всех наводит. И на меня — тоже. А теперь еще это…

Оба посмотрели в ту сторону, где у самого павильона, на скамье, сидел Харлоу. Совершенно не заботясь о том, видят его или нет, он наполовину наполнил стакан из быстро опустошаемой бутылки с бренди. Даже издали можно было с уверенностью сказать, что руки у него все еще дрожат, хотя протестующие крики зрителей стали много тише. Правда, разговаривать при этом гуле было еще труднее, но тем не менее даже на его фоне можно было услышать, как стекло выбивает дробь о стекло.

Харлоу сделал быстрый глоток, оперся локтями на колени, и, не мигая, без всякого выражения, уставился на свою искалеченную машину.

Даннет сказал:

— А ведь еще два месяца назад он бы ни за что не притронулся к спиртному. Что вы собираетесь предпринять, Джеймс?

— Сейчас? — Мак-Элпайн слабо улыбнулся. — Навестить Мери. Надеюсь, теперь-то уж меня пустят к ней. — Он бросил взгляд на Харлоу, снова подносившего стакан к губам, потом — на рыжеволосых близнецов Рафферти, у которых был почти такой же удрученный вид, как и у Даннета, на Джейкобсона, Тараккиа и Рори, с одинаково злобными лицами поглядывавших в известном направлении, последний раз вздохнул, повернулся и, тяжело ступая, пошел прочь.

Мери Мак-Элпайн было двадцать лет. Лицо у нее было бледным несмотря на многие часы, проведенные на солнце, большие карие глаза, блестящие, черные, как ночь, и зачесанные назад волосы и самая обворожительная улыбка, когда-либо озарявшая мототрек Гран-При. Она вовсе не старалась улыбаться обворожительно, это получалось само собой. Все члены команды, даже молчаливый Джейкобсон с его ужасным характером, были так или иначе в нее влюблены, не говоря уже о множестве других. Мери сознавала это, принимала как должное и с достоинством, но без тени насмешки или снисхождения. Во всяком случае, она рассматривала уважение, которое к ней питали другие, лишь как естественный отклик на то уважение, которое она питала к ним. Несмотря на живой ум и сообразительность, Мери Мак-Элпайн в некоторых отношениях была еще совсем ребенком.

В этот вечер, лежа в безупречно чистой и безжизненно стерильной больничной палате, Мери Мак-Элпайн выглядела еще более юной, чем обычно, а также, что и не удивительно, совсем больной. И без того бледная от природы кожа сейчас казалась совсем белой, а большие темные глаза, которые она открывала на мгновение и будто нехотя, были затуманены от боли.

Эта боль отразилась и в глазах Мак-Элпайна, когда он посмотрел на свою дочь, на ее перевязанную ногу, лежавшую поверх простыни.

Он наклонился и поцеловал дочь в лоб, потом сказал:

— Тебе надо хорошенько выспаться, дорогая. Спокойной ночи!

Она попыталась улыбнуться.

— После всех этих таблеток, что мне дали, я, конечно, засну… И еще, папа…

— Да, родная?

— Джонни не виноват… Я знаю, он не виноват. Это все из-за машины. Я точно знаю.

— Мы это выясним. Джейкобсон уже занялся машиной.