Помоги проекту - поделись книгой:
В свою очередь, мусульманские и китайские хроники, содержащие сведения об осаде и взятии Рязани объединенными силами Чингизидов, не упоминают о полевом сражении монголов с рязанскими дружинами, а также ничего не говорят о судьбе Юрия Ингваревича, равно как и о других представителях рязанского княжеского дома[223]. Вышеуказанные разночтения в источниках свидетельствуют о том, что сообщения о событиях начального этапа монгольского нашествия на Русь, доходившие до основных центров летописания во второй половине XIII–XIV в., носили отрывочный и противоречивый характер, что еще более затрудняет реконструкцию реально происходивших исторических событий. Вместе с тем, учитывая значительные аналогии в описании начального этапа военной компании монголов 1237–1238 гг., присутствующие в хронике Рашид ад-Дина и «Юаньши», с информацией, содержащейся в ранних русских летописных сводах, наиболее вероятной представляется гибель семьи Юрия Ингваревича при взятии монгольскими войсками административных центров княжества – Рязани и Пронска.
В январе 1238 г. в битве под Коломной погибает еще один представитель рязанского княжеского дома – Роман Ингваревич[224]. Таким образом, в результате зимней кампании монгольских войск (декабрь 1237 – январь 1238 г.) Рязанское княжество подверглось полному военному разгрому, сопровождавшемуся гибелью значительной части политической элиты, включая представителей правящей династии. Данное обстоятельство делает актуальным вопрос об административно-политическом статусе и системе управления рязанско-пронских земель в начальный период ордынской зависимости (1238–1252 гг.).
А.Г. Кузьмин, проведя анализ летописных сообщений, относящихся к политической истории Рязанского княжества XIII в., пришел к выводу о легендарности сведений «Повести о разорении Рязани Батыем», относящихся к эпизоду возвращения князей Ингваря Ингваревича (ум. в 1235 г.) и Михаила Всеволодовича (погиб в 1217 г.) в Рязань и Пронск сразу после разорения княжества[225]. Опираясь на данный вывод советского историка, американский исследователь Ч. Гальперин, а также современный российский историк и археолог Г.А. Шебанин высказали предположение о непосредственном управлении рязанскими землями монгольской администрацией в первые 14 лет после нашествия[226]. В то же время отсутствие в источниках какой-либо информации, способной подтвердить вышеуказанную гипотезу исследователей, не позволяет принять ее в качестве установленного факта.
Согласно устоявшимся нормам древнерусской лествичной традиции наследования престола, после гибели правящего князя и его сыновей наиболее вероятным претендентом на рязанский стол являлся выживший в военной катастрофе сын Ингваря Ингваревича и племянник Юрия Ингваревича – Олег Ингваревич Красный, сообщения о котором сохранились в ряде летописных источников[227].
В «Повести о разорении Рязани Батыем» содержится информация как о гибели целого ряда рязанских и союзных им князей в битве с монголами на южных границах княжества, так и о якобы состоявшемся пленении и позднейшей мученической гибели Олега Ингваревича: «…И бысть сеча зла и ужасна… Ту убиен бысть благоверный князь велики Георгий Ингоревич, брат его князь Давид Ингоревич Муромсккий, брат его князь Глеб Ингоревич Коломенский, брат их Всеволод Проньской, и многая князи месныа и воеводы крепкыа, и воинство… А князя Олга Ингоревича яша еле жива суща… Царь Батый видя Олга Ингоревича велми красна и храбра и изнемогающи от великых ран, и хотя его изврачевать от великых ран и на свою прелесть возвратити. Князь Олег Ингоревич укори царя Батыа, и нарек его безбожна, и врага христианска. Окаяный Батый и дохну огнем от мерскаго сердца своего, и въскоре повеле Олга ножи на части роздробити. Сии бо есть вторый страстроположник Стефан приа венецъ своего страданиа от всемилостиваго бога и испи чашу смертную своею братею ровно»[228].
Рассматривая данное сообщение литературно-исторического источника, следует учитывать, что цикл повестей о Николе Заразском, в который входит и «Повесть о разорении Рязани Батыем», был создан в период жесточайшего военного противостояния Московского царства (включившего к тому времени в свой состав земли Рязанского княжества) с «татарскими» государствами, позиционировавшими себя наследниками Золотой Орды (Крымское и Казанское ханства). Сама «Повесть…» была написана автором (авторами) в панегирическом стиле с целью прославления династии рязанских князей и всех русских воинов, противостоящих военной угрозе со стороны степняков-иноверцев. В данных обстоятельствах вполне закономерно выглядит представленное в «Повести…» окончание истории «пленения» Олега Ингваревича как его мученической гибели за христианскую веру с отсылками к житиям раннехристианских мучеников.
Кроме того, идентичность описаний казни Романа Рязанского, содержащейся в Московском летописном своде, с аналогичным эпизодом «Повести о разорении Рязани Батыем», относящимся к гибели Олега Красного в ставке Батыя[229], свидетельствует о намеренном или ошибочном перенесении составителем «Повести…» событий, связанных с казнью в ставке хана Менгу-Тимура рязанского князя Романа Ольговича (1270 г.), являвшегося сыном Олега Ингваревича Красного, во времена монгольского нашествия.
Принимая во внимание вышеизложенные аргументы, а также учитывая сообщения ряда ближневосточных хронистов (Джувейни, Вассафа) о религиозной индифферентности и веротерпимости Бату[230], можно сделать достаточно обоснованный вывод о том, что сообщение литературно-панегирического произведения XVI в. о казни князя Олега Ингваревича в монгольском плену является позднейшей исторической легендой, не имеющей подтверждения в аутентичных эпохе письменных источниках.
Еще одним историографическим мифом, получившим широкое распространение в отечественных и отчасти в зарубежных исторических исследованиях, является тезис о продолжительном (по А.Н. Насонову, 10-летнем) «ордынском пленении» Олега Ингваревича[231]. Данный тезис основывается на отрывочном сообщении Лаврентьевской летописи, датировавшей возвращение Олега Ингваревича из Орды 6760 (1252) г. (без указания времени и обстоятельств появления рязанского князя в ставке Бату): «…Пустиша Татарове Олга князя Рязаньского. в свою землю…»[232], а также позднейших летописных сводах середины XVI–XVII в., прямо указывавших на длительный (14-летний) срок пребывания рязанского князя в ордынском плену: «Олега с собой сведе, а был 14 лет в Орде и прииде опять на свою отчину»[233].
Вместе с тем в более ранних летописях не содержится информации о столь длительных сроках пребывания в монгольском (ордынском) «плену» как рязанских, так и в целом русских князей на протяжении всего периода ордынской зависимости[234]. Данное обстоятельство позволяет поставить под сомнение достоверность сведений, присутствующих в Воскресенской летописи и родословных списках представителей московской аристократии, время составления которых приходится на эпоху, отделенную от описываемых событий тремя столетиями. В то же время московским историком А.В. Кузьминым на основе исследований ряда северорусских летописных сводов была доказана ошибочность утвердившегося в научной литературе постулата о политическом «заложничестве» рязанского князя в ставках монгольских правителей, в период с 1237 по 1252 г.[235] Тем не менее тезис о многолетнем «ордынском плене» Олега Красного продолжает встречаться в работах современных исследователей[236].
Первое упоминание о деятельности Олега Ингваревича как правителя Рязанской земли содержится в тексте Новгородской IV летописи, отмечающей начало поездки рязанского князя в ставку великого хана («каана») 1242 г.: «Иде Александр къ Батыю царю, а Олегъ Рязанский къ канови иде»[237]. Исходя из данного сообщения можно констатировать, что Олег Красный стал первым русским князем, получившим вызов от центральных властей Монгольской империи.
Указанная поездка вполне соответствовала имперской политической традиции посещений зависимыми правителями ставок великих ханов, глав улусов, а также мест пребывания некоторых представителей имперской военной элиты, не принадлежавших к «золотому роду», но имевших полномочия региональных наместников (Чормагун, Байджу-нойон). В частности, в 40—50-х гг. XIII в. подобные поездки совершали не только представители русских княжеских домов, но и ряд правителей государств, признавших сюзеренитет Чингизидов и стремившиеся заручиться их поддержкой в борьбе с внешними врагами или внутридинастическом противостоянии (грузинские царевичи Давид Нарини и Давид Улу, сельджукские султаны Изз ад-Дин Кей-Кавус II и Рукн ад-Дин, правитель Киликийской Армении – Хетум I)[238].
В ряде случаев поездкам указанных правителей в ставку великого хана предшествовало посещение ими ставок глав улусов или монгольских военачальников. Так, Хетум I перед поездкой к великому хану Мунке в 1253 г. посетил месторасположение Бачунойона «…военачальника татарских войск расположенных на востоке…»[239], а Ярослав Всеволодович, получив в 1245 г. вызов от имени великого хана, предварил свою поездку посещением ставки правителя Улуса Джучи, по всей вероятности для получения предварительной инвеституры на Владимирское княжение. По сообщению Новгородской I летописи в 1245 г., «князь Ярославъ Всеволодиць позван цесарем татарским, и иде в татары къ Батыеви, воеводе татарьску»[240]. К сожалению, как и в случае с Олегом Ингваревичем Рязанским, русские летописи не содержат никаких сведений о результатах поездки Ярослава Всеволодовича, ограничиваясь кратким сообщением о его кончине во время возвращения на Русь осенью 1246 г.[241]
По аналогии с приведенными примерами допустимо высказать гипотезу о том, что перед поездкой рязанского князя «къ канови» произошло посещение Олегом Красным ставки Бату. Оно могло состояться как во временном промежутке между кампанией 1237/38 г. и началом похода в Европу (1240 г.), так и непосредственно перед поездкой в столицу империи, после возвращения Джучидов в половецкие степи весной 1242 г. Вместе с тем отсутствие в источниках какой-либо информации по данному вопросу относит вышеизложенную гипотезу к сфере гипотетических предположений.
По мнению А.Н. Насонова, Олег Ингваревич удерживался в ставке Великого хана с 1242 по 1252 г.[242] Однако данный тезис исследователя опровергается сообщением новгородской летописи Авраамки, отмечавший под 1243 г. возвращение рязанского князя на родину: «прииде Олегъ отъ Кана»[243]. Таким образом, поездка Олега Ингваревича к «Кану» заняла около или чуть больше года и, по всей вероятности, завершилась получением ярлыка на княжение от Туракины (вдовы великого хана Угэдэя), являвшейся временной правительницей Монгольской империи в период «междуцарствия» (1241–1246)[244].
Основанием для подобного предположения могут являться сообщения Ата-Малика Джувейни и Киракоса Гандзакеци о результатах поездок в ставки великих ханов правителей государств, признавших политическую зависимость от Чингизидов. Так, после избрания в 1246 г. великим ханом Гуюка ряду правителей вассальных государств, присутствовавших на курултае, были вручены ярлыки, подтверждающие их властные полномочия: «А султаном Рума он (Гуюк. –
Заслуживает внимания и тот факт, что в год возвращения Олега Ингваревича Красного в ставку великих ханов был направлен сын владимирского князя Ярослава Всеволодовича – Константин Ярославович[247]. Разбор причин и целей поездки Константина Ярославовича не является целью данного исследования, однако следует отметить, что успешное возвращение на родину рязанского князя могло оказать определенное влияние на решение Ярослава Всеволодовича об отправке своего сына в ставку Туракины.
Характерно, что согласно сообщению Лаврентьевской летописи поездка Константина Ярославовича «к Кановичам» также заняла около двух лет[248].
После успешного возвращения рязанского князя из ставки Туракины сведения о нем вновь прерываются. Следующее по времени упоминание Олега Красного в русских летописях относится к 1250 г. По сообщению Вологодской летописи: «Князь Олег Рязанской пошел в Орду и всадиша его в садъ»[249]. Причины ареста рязанского князя не отражены в письменных источниках и находятся в сфере предположений исследователей. По мнению А.В. Кузьмина, политические репрессии в отношении правителя Рязани могли быть связаны с попытками Даниила Галицкого и митрополита Кирилла создать антиордынскую коалицию из русских княжеств, в которую попытались привлечь и Олега Ингваревича[250]. Основанием для данного тезиса, на взгляд исследователя, является сообщение В.Н. Татищева о приезде в Рязань митрополита Кирилла в 1250 г., основной целью поездки которого по землям Северо-Восточной Руси, согласно гипотезе А.В. Кузьмина, являлась организация антиордынского военно-политического союза[251].
Рассматривая вопрос о причинах вызова в Орду и ареста рязанского князя в 1250 г., следует отметить, что первым предположение о существовании антимонгольского альянса русских князей на раннем этапе формирования политической зависимости сформулировал А.Н. Насонов, по мнению которого перед событиями 1252 г. («Неврюевой рати») Андрей Ярославович Владимирский «сделал как будто попытку войти в соглашение с Даниилом Галицким, рассчитывая, очевидно, на военную помощь от папы (римского первосвященника. –
Позднее В.В. Каргалов, сконцентрировав представления советских историков о политике, проводимой русскими князьями в отношении Золотой Орды на рубеже 1240— 1250-х гг., сделал вывод о складывании к этому времени антимонгольской коалиции. По мнению исследователя, в эту коалицию вошли сильнейшие русские князья того времени – Андрей Ярославович Владимирский, Даниил Романович Галицкий и Ярослав Ярославович Тверской[254].
Вместе с тем сам факт посещения митрополитом Кириллом Рязани, сведения о котором содержатся лишь в исторических трудах В.Н. Татищева и отсутствуют в дошедших до нас летописных источниках, не может являться свидетельством светской политико-дипломатической деятельности первосвященника РПЦ. Наиболее вероятной целью возможного визита киевского митрополита в Рязань могла быть ревизия Рязанской епархии недавно утвержденным предстоятелем Русской православной церкви, равно как и других епархий Северо-Восточной Руси. По достаточно обоснованному предположению Т.Р. Галимова, после легитимации статуса Кирилла, произошедшей в результате поездки в Никею в 1250 г., главной задачей нового митрополита являлось сохранение контроля над епархиями Северо-Восточной Руси и недопущение церковного сепаратизма местных епископий (в первую очередь Ростовской, Владимирской и Новгородской), находившихся под ктиторским покровительством Ярославичей, а также других удельных князей и боярской аристократии[255]. В пользу данной гипотезы свидетельствует сообщение Лаврентьевской летописи об утверждении Кириллом новгородского епископа Далмата, рукоположенного в сан новым главой Русской церкви. Характерно, что во время поездки в Новгород митрополита сопровождал ростовский епископ, являвшийся старейшим иерархом Залесской Руси после гибели владимирского епископа Митрофана во время штурма города монгольскими войсками зимой 1238 г.[256]
Единственным свидетельством союзнических отношений Даниила Романовича и Андрея Ярославовича может служить сообщение Лаврентьевской летописи о бракосочетании владимирского князя и дочери Даниила Галицкого в 1250 г.[257] Однако ни вышеприведенное летописное сообщение, ни дальнейшее развитие военно-политических событий не позволяют говорить об антиордынской направленности данного союза, скрепленного династическим браком. В частности, Е.И. Иванова отмечает отсутствие согласованных антиордынских действий между Андреем Ярославовичем Владимирским и Даниилом Романовичем Галицким в период «Куремсиной» и «Неврюевой» ратей[258]. Также следует отметить, что заключение в 1250 г. мирного соглашения между Даниилом Галицким и венгерским королем Белой IV, сопровождавшееся бракосочетанием сына галицкого князя Льва Даниловича и дочери правителя Венгрии[259], не повлекло за собой создания военного союза двух государств, направленного против Золотой Орды. На это указывает как отсутствие сообщений о совместных действиях галицко-волынских и венгерских войск в военных кампаниях Даниила Галицкого в период «Татарской рати» (1253–1257), так и неоказание военной поддержки галицко-волынским князьям со стороны Белы IV во время подхода войск Бурундая к границам владений Романовичей в 1258 г. Учитывая вышеизложенные аргументы, можно сделать вывод о том, что тезис о создании в начале 50-х гг. XIII в. «антимонгольской коалиции» русских князей представляется лишь гипотезой, не имеющей под собой доказательной базы в письменных источниках.
Реальную причину вызова Олега Ингваревича в ставку Бату можно выявить, применив методику сравнительно-исторического анализа. Аналогичный случай вызова и временного ареста правителя зависимого от монголов государства зафиксирован в армянских и грузинских источниках. По сообщению армянских хроник: «…в году 698 [1249 г.] Бачу (Байджу-нойон, командующий монгольской армией на Ближнем Востоке с 1242 г. –
В то же время представители аристократии зависимых от монголов государств, уличенные в отношениях с враждебными государствами или подготовке мятежа, были казнены по приговорам ханского суда. К числу таковых следует отнести грузинского амирспасалара Закарэ[264] и визиря Румского (Иконийского султаната) – Муин-ад-дина Перване[265].
На основании вышеприведенных примеров допустимо высказать предположение о том, что вызов в Орду Олега Красного мог быть спровоцирован доносом и имел своей целью проведение судебного расследования. Учитывая тот факт, что ярлык, подтверждавший княжеские полномочия Олега Ингваревича, был получен в ставке Туракины-хатун и, по всей вероятности, был впоследствии подтвержден великим ханом Гуюком после его избрания в 1246 г., у Джучидов могли иметься некоторые основания для подозрений в политической нелояльности правителя Рязанского княжества. Вероятно, процедуры судебного разбирательства по уложениям Ясы были проведены и в отношении рязанского князя, по результатам которых он был полностью оправдан.
Длительность пребывания рязанского князя в ставке Бату может объясняться нестабильной политической ситуацией в Монгольской империи, сложившейся после скоропостижной кончины великого хана Гуюка в 1248 г.
и развернувшейся в 1248–1251 гг. борьбой за власть между различными ветвями Чингизидов. В этот период времени все внимание Джучидов было сосредоточено на проведении всемонгольского курултая и поддержке своего кандидата (Менгу) на ханский престол[266]. Кроме того, согласно сообщению Ата-Малика Джувейни, судебные процедуры на
Примечательно, что в 1252 г. состоялась поездка Александра Ярославича Невского в ставку Бату. По мнению Ю.В. Селезнева, этот визит в Орду был вызван необходимостью подтверждения полномочий на великое княжение Владимирское в связи с избранием зимой 1251 г. нового великого хана Менгу[268], хотя источники это не фиксируют[269]. Вместе с тем летописное сообщение фиксирует утверждение за Александром Ярославичем великокняжеского титула[270]. Вероятно, тогда же произошло подтверждение княжеских полномочий рязанского князя Олега Ингваревича Красного. В 1252 г. Олег Ингваревич был освобожден из заключения и вернулся в Рязань: «…Тогож лѣта. Пустиша Татарове Ѡлга кнѧзѧ Рѧзаньского. в свою землю…»[271]
Княжеские полномочия сохранялись за Олегом Ингваревичем вплоть до его кончины в 1258 г. После смерти Олега Красного в 1258 г. рязанский стол переходит по прямой линии к его сыну Роману Ольговичу, правившему 12 лет, вплоть до своей гибели в ставке хана Менгу-Тимура в 1270 г.[272] Несмотря на казнь рязанского князя, обвиненного, по мнению ряда исследователей, в государственной измене и оскорблении представителей «Золотого рода»[273], власти Улуса Джучи сохраняют права на престол за его сыновьями – Ярославом Романовичем и Федором Романовичем, с вероятным разделением княжества на два удела – Рязанский и Пронский. Косвенным свидетельством этому могут служить сообщения Лаврентьевской летописи о кончине братьев Романовичей, отмеченных разными владельческими титулами[274].
§ 2.3. Переяславская земля
Следующей южнорусской землей, подвергшейся разгрому монгольскими войсками в 1239 г., стало Переяславское княжество, основная территория которого занимала лесостепные районы водоразделов Трубежа, Супоя и Сулы, располагаясь в непосредственной близости от половецких кочевий Днепровско-Донского междуречья. Данная особенность географического расположения княжества обусловливала административно-территориальный статус Переяславщины как пограничного владения (удела) на юго-восточных рубежах Русской земли[275].
Являясь на протяжении XI – первой половины XII в. одним из наиболее динамично развивавшихся регионов Южной Руси, во второй половине XII столетия, вследствие непрекращающихся конфликтов между Мономашичами и Ольговичами, Переяславская земля переживает хозяйственно-экономический упадок, сопровождавшийся постепенным уменьшением политического статуса княжества и его военного потенциала[276]. Так, в летописном перечне князей – участников битвы на Калке (1223 г.) отсутствует упоминание о переяславском князе как участнике русско-половецкой коалиции[277]. Данный факт, по оценке некоторых исследователей, может являться свидетельством утраты Переяславлем политической субъектности как отдельного княжеского стола и превращением его в первой трети XIII столетия в «рядовую крепость на окраине Руси»[278]. Однако этот тезис опровергается сообщением Лаврентьевской летописи, согласно которому в 1227 г. Переяславская земля была передана владимирским князем Юрием Всеволодовичем в качестве удела своему брату Святославу[279], последнее упоминание о деятельности которого относится к 1234 г.[280]
Характерно, что в летописных сообщениях, посвященных взятию Переяславля монгольскими войсками в 1239 г., не содержится упоминаний о князе, руководившем обороной города. Указанное обстоятельство позволяет высказать предположение, что к моменту монгольского нашествия Переяславская земля управлялась представителями местной боярской аристократии, признававших номинальную власть князей, занимавших Киевский стол.
Географическое расположение Переяславской земли, как стратегически важной в военном отношении территории, прикрывающей с юга и юго-востока подходы к Киеву и плотно заселенным районам Среднего Поднепровья, не могло не остаться незамеченным фактором для монгольских военачальников, составлявших планы военных кампаний Западного похода.
По сообщению Ипатьевской летописи, после завершения военных действий против княжеств Северо-Восточной (Залесской) Руси монгольскими войсками был взят и разграблен Переяславль[281]. Лаврентьевская летопись отмечает взятие монголами значительного числа пленных из числа горожан: «…Тогож лета Татарове взяша Переяславль Рускъыи и епископа оубиша и люди избиша а град пожьгоша огнем и люди и полона много вземше оидоша…»[282] По всей вероятности, руководство монгольскими войсками, штурмовавшими Переяславль-Русский, осуществлялось Менгу (Мункэ, Меньгуканови русских летописей), подход корпуса которого к Киеву со стороны Днепровского левобережья фиксируется Ипатьевской летописью в год, предшествующий осаде Киева[283].
После разгрома 1239 г. первым упоминанием Переяславля в русских летописных источниках является сообщение о проезде посольства Даниила Галицкого по переяславским землям на пути в ставку Бату в 1245 г.: «…и прииде Переяславлю и стретоша Татарове отоуда же еха къ Коуремесе…»[284] Характерно, что, в отличие от Киева, Галицко-Волынская летопись не отмечает наличие в Переяславле представителей русской администрации. В то же время источник фиксирует пребывание на переяславских землях ордынцев («татар»), что является косвенным свидетельством включения территории княжества в состав одного из ордынских улусов.
Рассматривая административно-политический статус Переяславщины в период становления государственной структуры Улуса Джучи, следует учитывать тот факт, что практически вся территория Переяславского княжества располагалась в лесостепной ландшафтной зоне, пригодной для хозяйственного использования кочевниками. Помимо этого, население южных и юго-восточных районов Переяславской земли в значительной степени состояло из союзных тюркоязычных кочевников-конфедератов, расселившихся в переяславско-половецком пограничье еще в домонгольскую эпоху. Сообщения о «переяславских торках» и их городах содержатся в Ипатьевской летописи[285]. Шесть ближайших к Переяславлю безымянных крепостей с фортификацией кочевнического типа, а также известные по летописям торческие «города», основанные в конце XI в., – Саков, Баруч, Бронь Княж – являлись укрепленными пунктами области расселения «переяславских торков»[286].
По оценке Ю.Ю. Моргунова, районы компактного расселения кочевников-федератов на землях Переяславщины следует локализовать бассейнами Сулы, Супоя, а также междуречьем Нижнего Удая и Снипорода, то есть территориями, располагавшимися на границе с половецкими кочевьями[287]. Данное обстоятельство могло послужить дополнительным стимулом для включения земель на водоразделах Трубежа, Сулы, Псёла и Ворсклы в территориальную структуру Улуса Джучи.
Исходя из вышеизложенных аргументов можно констатировать, что к основным определяющим факторам включения Переяславской земли в административно-территориальную структуру Улуса Джучи следует отнести географическое расположение Переяславщины в лесостепной ландшафтной зоне, необходимой для продуктивной хозяйственной деятельности золотоордынских кочевников, наличие значительного по численности тюркоязычного населения, а также отсутствие в Переяславле местной княжеской династии и вероятной гибели большей части представителей местной боярской аристократии.
В пользу гипотезы о включении Переяславских земель в состав Золотоордынского государства свидетельствуют и данные археологических исследований древнерусских поселений, располагавшихся на территории Переяславского княжества. В частности, находка бронзовой монгольской пайцзы в районе городища Лубен[288] указывает на пребывание в данном населенном пункте (или его окрестностях) представителей золотоордынской администрации.
Еще одним косвенным свидетельством ликвидации монголами Переяславского княжества как отдельной административно-территориальной единицы является сохранившееся в Тверской летописи свидетельство о судьбе Переяславской епископии. Согласно летописному сообщению, после монгольского разгрома и гибели епископа Симеона в Переяславле прекращается функционирование епископской кафедры: «…а сей бысть Семіон 9 епископ Переяславлю, то и последний… от того доныне безъ пяти летъ 300 летъ какъ тамо епископа нетъ, а и градъ безъ людей»[289].
В контексте данного сообщения следует принимать во внимание тот факт, что в домонгольскую эпоху и в первые десятилетия ордынского владычества (до учреждения в 1261 г. Сарайской епархии) существование всех епископских кафедр на Руси (за исключением Новгородской епископии) непосредственным образом было связано с поддержкой церковных структур княжескими администрациями. Князья выступали не только в качестве инициаторов возведения кандидатов на архиерейские должности, но и обеспечивали материальную составляющую церковной организации (десятина от взимания судебных пошлин, отчисления от торговых пошлин, передача церкви земельной недвижимости и денежных вкладов)[290].
Таким образом, вышеприведенное летописное свидетельство о прекращении функционирования Переяславской епископии с 1239 г. и последующем запустении города свидетельствует об отсутствии в Переяславле русской княжеской администрации на протяжении без малого трех столетий. По мнению Т.Ю. Фоминой, длительное отсутствие в Переяславле княжеского стола привело к тому, что в 60-х гг. XIII в., по инициативе киевского митрополита Кирилла, Переяславская кафедра вошла в состав Сарайской епископии[291]. Однако восстановления епископского центра непосредственно в Переяславле так и не произошло[292].
Следует отметить, что в литовских летописных сводах XVII в. – «Хронике Литовской и Жмойтской» и «Хронике Быховца» – содержится упоминание о князе Олеге Переяславском (Olhom Pereslwlskim) как одном из участников коалиции южнорусских князей, дружины которых якобы были разбиты литовским князем Гедимином в битве на р. Ирпень в 1322 г.[293] Данное сообщение позволило Р.В. Зотову выдвинуть гипотезу о возможном управлении Переяславской землей в первой половине XIV в. представителями черниговской династии Ольговичей[294].
Однако в Густынской летописи, датирующей сражение на Ирпене 1305 г., переяславский князь не упоминается в числе ее участников[295], а в Ипатьевском летописном своде отсутствует информация о самой битве. Галицкий летописец ограничивается констатацией факта активизации военных действий литовцев в связи с приходом к власти Гедимина: «В лето 6813 (1305)… Нача княжити Кгедеминъ Витуновичь въ Литве, и воева на Русь крепко»[296]. Противоречивость вышеприведенных летописных свидетельств ставит под сомнение достоверность сообщений поздних литовских хроник, относящихся к событиям начала XIV в., и не позволяет признать факт существования в золотоордынскую эпоху Переяславского княжества как отдельного государственного образования.
Согласно гипотезе украинского историка О.В. Юрченко, Переяславская земля изначально была включена в состав так называемой «Сарайской тьмы», включавшей в себя, по мнению исследователя, огромные территории «межиріччя Дніпра та Волги», являясь, в его представлении, некой «буферной зоной» между Киевской и Черниговской «тьмами»[297]. В качестве обоснования вышеуказанной локализации Переяславщины О.В. Юрченко использует сведения, содержащиеся в источнике последней четверти XV в. – ярлыке крымского хана Менгли-Гирея, датируемого 1482 г. Однако следует учитывать тот факт, что данные, представленные в жалованной грамоте правителя Крымского юрта, скорее отражали реалии административно-территориального устройства Улуса Джучи позднеордынской эпохи, нежели начального периода становления Золотоордынского государства.
Более ревалентными в этом вопросе являются сообщения источников XIII столетия. В частности, по свидетельству Плано Карпини, в середине 40-х гг. XIII в. степные (и, вероятно, лесостепные) регионы Днепровского левобережья входили в состав улуса Мауци[298]. Тогда как Ипатьевская летопись отмечает посещение Даниилом Галицким ставки Куремсы, располагавшейся в 1245 г. в окрестностях Переяславля[299]. Учитывая то обстоятельство, что владения Куремсы достаточно четко локализуются на территории Днепровского Правобережья[300], более вероятным выглядит предположение о временном характере пребывания вышеуказанного ордынского аристократа на землях Днепровско-Сульского междуречья. В последней трети XIII в. земли Среднего Поднепровья входили в зону влияния Ногая, после разгрома и гибели которого в 1300 г. могли быть включены в состав владений одного из близких родственников или приближенных нойонов хана Токты либо вошли в состав собственно ханского домена. Таким образом, следует констатировать, что территория Переяславского княжества начиная с 40-х гг. XIII в. была напрямую интегрирована в административно-территориальную структуру Улуса Джучи, находясь под управлением ордынских чиновников вплоть до периода «Великой замятни» (60-е гг. XIV столетия).
§ 2.4. Черниговская земля
Первым удельным владением Чернигово-Северской земли, подвергшейся военному разгрому и разорению монгольскими туменами весной 1238 г., стало Козельское княжество, земли которого оказались на пути возвращения корпуса Бату в степи после завершения зимней кампании 1237/38 г. После продолжительной (пятинедельной) осады, столица княжества г. Козельск был взят объединенными силами туменов Бату, Кадана и Бури[301]. В 1239 г. на восточные, центральные и южные области княжества обрушился основной удар монгольской армии. 18 октября 1239 г. Чернигов был взят штурмом, разграблен и сожжен[302].
Согласно вышеприведенным летописным сведениям, организатором военного сопротивления монгольским войскам являлся один из младших представителей династии Ольговичей – князь Мстислав Глебович, в то время как глава черниговского княжеского дома Михаил Всеволодович, после непродолжительного пребывания в Киеве, скрылся за рубежами русских земель[303]. В 1242 г. Михаил Всеволодович возвращается на Русь. По сообщению Ипатьевской летописи, местом пребывания князя становится некий «остров» (острог?) под Киевом[304]. Данный факт может свидетельствовать об отсутствии у Михаила Всеволодовича военно-политического ресурса для восстановления контроля не только над Киевом, но и над своим родовым уделом – центральными областями Черниговщины и разоренной столицей княжества, возможно находившейся в это время под управлением монгольских чиновников или другого русского князя из династии Ольговичей.
Дошедшие до нашего времени летописные источники не фиксируют наличие в Чернигове монгольских чиновников, «посаженных» сразу после взятия города войсками Чингизидов. Единственное упоминание о неком «черниговском баскаке Иване Шаине» содержится в позднейшем источнике XVII в. – родословной рязанских бояр Измайловых. Однако приложенная к основному тексту родословной «жалованная грамота» рязанского князя Олега Ингваревича[305] большинством исследователей признается фальсификатом позднейшего времени[306]. Вместе с тем, учитывая отмечаемый в летописях факт наличия баскаческих «дворов» в некоторых других крупнейших административных центрах русских княжеств (Владимире, Киеве, Ростове)[307], нельзя полностью исключать саму возможность нахождения в Чернигове представителей джучидской администрации.
В 1245 г. черниговский князь предпринял безрезультатный визит ко двору венгерского короля Белы IV[308], после возвращения от которого отправился в ставку главы Джучидов: «…отоуда еха Батыеви прося волости своее от него…»[309] В тексте летописного сообщения не содержится информации о вызове в ставку Бату черниговского князя, что не исключает добровольный характер поездки. Вместе с тем агиографическое «Сказание об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и его боярина Федора» увязывает поездку Михаила Всеволодовича в Орду с проведением властями Улуса Джучи серии дипломатических акций, направленных на установление политической зависимости тех русских княжеств, правители которых к 1245 г. не имели подтверждения своих властных полномочий от Чингизидов: «…Начаша ихъ звати татарове нужею, глаголаще: „Не подобаеть жити на земле канови и Батыеви, не поклонившеся има“. Мнози бо ехаша и поклонишася канови и Батыеви»[310].
Учитывая, что именно 1245 г. летописями датируются посещения ставки Бату несколькими князьями Северо-Восточной Руси[311], а также поездка в Орду Даниила Романовича Галицкого[312], представляется вполне вероятным наличие официального вызова и для Михаила Всеволодовича Черниговского перед поездкой, закончившейся его гибелью[313].
В 1246 г. в Орде погибает еще один представитель династии Ольговичей – князь Андрей Мстиславович Черниговский. По сообщению Плано Карпини, этот русский правитель был казнен за то, «…что уводил лошадей татар из земли и продавал их в другое место; и хотя это не было доказано, он все-таки был убит»[314].
Анализируя данное сообщение, следует отметить, что обвинения монголов в отношении черниговского князя, вероятно, носили формальный характер и не укладывались в рамки монгольского обычного права, регламентировавшего наказания за конокрадство. По сообщению Ибн Баттуты, отмечавшего в своих записках в том числе и некоторые правовые обычаи ордынских кочевников, «…тот, у кого найдут украденного коня, обязан возвратить его хозяину и вместе с тем дать ему девять таких же [коней], а если он не в состоянии сделать это, то отбирают у него за это детей его, если же у него нет детей, то его зарезывают, как зарезывается овца»[315]. Марко Поло также указывает на возможность выкупа жизни конокрада выплатой десятикратного к цене украденной лошади штрафа: «Кто украдет коня или что-либо другое – тому за это смерть; мечом разрубают его; а кто может дать выкуп, заплатить против украденного в десять раз, того не убивают»[316].
Таким образом, даже наличие доказанного факта воровства лошадей не влекло за собой незамедлительной казни обвиняемого, а в случае с Андреем Мстиславичем этот факт, по свидетельству Плано Карпини, был не доказан. В этой связи можно предположить, что действия ордынских властей в отношении русского князя имели политическую подоплеку и были обусловлены неприятием Джучидами кандидатуры Андрея в качестве правителя Черниговского княжества.
Возможным объяснением такого неприятия может служить династическая принадлежность Андрея Мстиславича. В отечественной историографии не сложилось однозначного мнения, к какой из ветвей черниговского дома принадлежал казненный в Орде князь[317]. По наиболее аргументированной версии, он мог являться сыном Мстислава Святославовича Черниговского, погибшего в битве на Калке в 1223 г.[318] Основанием для подобного предположения является упоминание в Елецком и Северском синодиках «в[еликого] к[нязя] Пантелеимона Мстислава Черниг[овского]» и его сыновей, князей Димитрия, Андрея, Иоанна и Гавриила[319]. Учитывая, что Мстислав Святославович принимал активное участие в боевых действиях против монгольских войск (битва на Калке, 1223 г.)[320], у Бату могли иметься обоснованные сомнения в политической лояльности его сыновей.
После казни Андрея Мстиславича в ставку главы Улуса Джучи приехал младший брат погибшего черниговского князя «с женою убитого… с намерением упросить его (Бату. –
Принимая во внимание данную аналогию, допустимо высказать предположение о том, что посещение вдовой Андрея Черниговского ставки монгольского правителя может объясняться стремлением княгини сохранить наследственные права на часть удела погибшего мужа. О наличии у жены убитого князя неких «земель» свидетельствует и вышеприведенное сообщение папского дипломата.
Следует отметить, что нормы древнерусского права разрешали наследование недвижимого имущества (в том числе и земельных уделов) «в кормлю» княжескими и боярскими вдовами. До нашего времени дошло 36 документов, в которых встречаются упоминания о наследовании знатными женщинами уделов после смерти мужа. Среди них пять документов являются завещаниями великим княгиням, девять – удельным княгиням[323]. Вместе с тем имущественные права княжеских вдов сохранялись лишь в случае сохранения их вдовьего статуса «до живота» (то есть до смерти). В случае же повторного замужества женщина теряла права на наследство покойного мужа: «А поидет замуж, иное и не дати участок ничего, и участка еи в земле нет»[324]. Возможно, именно этим обстоятельством объясняется тот факт, что вдовы погибших или умерших русских князей, как правило, не выходили повторно замуж, предпочитая сохранять свой вдовий статус, гарантировавший возможность владения наследственным уделом. По наблюдению А.Ф. Литвиной и Ф.Б. Успенского, в русских летописях, относящихся к домонгольскому времени, нет ни одного свидетельства, согласно которому русский князь-христианин взял бы в жены вдову другого русского князя[325].
Не исключено, что овдовевшая супруга князя Андрея также исполняла функции регентши черниговского престола до возможного утверждения в Орде княжеских полномочий деверя (брата мужа). Примеры женского регентства княжескими вдовами при несовершеннолетних сыновьях прослеживаются в сообщениях русских летописных источников, относящихся к домонгольской эпохе. Первой из таких регентш являлась вдова князя Игоря Старого, Ольга, взявшая властные полномочия по управлению княжеством после гибели мужа в 945 г.[326] В 1209–1226 гг. вдова галицкого князя Романа Мстиславича Анна («великая княгиня Романова») играла весьма значимую роль в политической борьбе за Галицко-Волынский стол, развернувшейся после смерти ее мужа в 1205 г.[327] Однако отсутствие в источниках сведений о наличии (или отсутствии) у Андрея Мстиславича Черниговского наследников мужского пола оставляет предположение о регентстве вдовы в качестве гипотетического предположения, основанного на логических допущениях и исторических аналогиях.
Согласно сообщению Плано Карпини, во время пребывания в Орде младшему брату Андрея Мстиславича было выдвинуто условие, «…чтобы он взял в жены жену вышеупомянутого родного брата своего… согласно обычаю татар»[328]. Черниговский княжич категорически отверг требования монгольского правителя, заявляя, «что лучше желает быть убитым, чем поступить вопреки закону»[329]. Однако, несмотря на отказ, «…Бату тем не менее передал ее ему, хотя оба отказывались, насколько могли, их обоих повели на ложе, и плачущего и кричащего отрока положили на нее (вдову Андрея. –
Следует отметить, что унаследование жены покойного брата являлось древней степной традицией, практиковавшейся со времен хунну. Вдова старшего брата становилась женой младшего, который был обязан о ней заботиться, как о своей любимой жене[332]. Существование аналогичной традиции у монголов отмечается в ряде письменных источников[333].
Вместе с тем ни один средневековый источник не сообщает об обычае публичного полового акта новобрачных, равно как и принуждения к замужеству или женитьбе. Вдовы монгольских великих ханов Угедэя и Гуюка – Туракина и Огул-Гаймиш, ставшие регентшами имперского престола после смерти мужей в 1242–1246 и 1248–1251 гг. соответственно, не выходили повторно замуж[334]. Старшая жена Бату Боракчин-хатун после смерти мужа заключила брачный союз с пасынком (сыном покойного супруга от другой жены) – Туканом[335], однако вдова хана Менгу-Тимура Джиджек-хатун, казненная по приказу Ногая около 1281–1282 гг., по сообщению арабского хрониста Бейбарса, «…правила [государством]… в царствование [своего сына] Туда-Менгу», не заключая повторного брака[336]. Не вступала в брачные отношения с родственниками покойного мужа и вдова хана Узбека Тайдула-хатун, оказывавшая большое влияние на политические процессы в Улусе Джучи и после смерти мужа[337].
На основании вышеуказанных фактов можно сделать вывод о том, что обычай заключения брака между вдовой и младшим братом (или иным младшим родственником умершего) являлся желательным, однако не носил обязательного характера.
В русском каноническом праве, регулировавшем брачные отношения, существовал прямой запрет на браки между людьми, находящимися в свойстве между собой. Согласно «Уставу о брацех», сохранившемуся в русских Кормчих XIII–XV вв., а также источнике церковного права XVI в. «Мериле праведном», браки в двухродном свойстве (между одним овдовевшим супругом и кровными родственниками другого), на основании решения Собора 997 г., запрещались до шестой степени родства[338].
В то же время в монгольской бытовой культуре отсутствовало понятие свойства. По свидетельству Гильома Рубрука: «Они (монголы. –
Кроме того, заключение брака по «татарскому обычаю» в ордынском кочевье не подразумевало проведения обряда венчания, являвшегося необходимым условием признания законности христианского брака. Согласно каноническому уложению русского церковного права, «без венчания женитва беззаконна есть и неблагословенна и нечиста…»[340]. Данное обстоятельство придавало монгольскому брачному обычаю дополнительный элемент «беззакония».
Таким образом, требование Бату о заключении брака между вдовой и младшим братом Андрея Черниговского, противореча древнерусским правовым нормам, полностью соответствовало обычному праву монголов. В таких условиях даже потенциальное согласие родственников казненного черниговского князя принять условия, выдвинутые правителем Улуса Джучи, вступало бы в абсолютное противоречие с церковными законами и мировоззренческими установками представителей русской знати.
В данном контексте допустимо высказать предположение о провокационном характере действий ордынских властей. По мнению Р.Ю. Почекаева, карательная акция Бату была направлена на дискредитацию младшего брата князя Андрея в глазах русских, с целью исключения его из числа претендентов на черниговское княжение[341].
Вместе с тем нельзя исключать и иные причины, объясняющие действия ордынских властей. Требование о заключении брака «согласно обычаю татар» (то есть степному обычному праву) могло иметь своей целью проверить политическую лояльность младшего брата казненного Андрея Черниговского перед принятием решения о передаче ему прав на княжеский стол. Принимая во внимание тот факт, что Джучиды незадолго до описываемых событий уже дважды сталкивались с нарушением этикетных установок и правовых норм представителями черниговского княжеского дома (Михаилом Всеволодовичем и Андреем Мстиславичем), действия правителя Ордынского государства представляются в значительной степени оправданными или, по меньшей мере, логичными.
Вторым вероятным вариантом объяснения действий Бату в отношении представителей одного из южнорусских княжеских домов могло быть стремление привести систему административно-политической власти в Черниговском княжестве в соответствие с представлениями властей Улуса Джучи, ликвидировав то двоевластие, которое возникло после казни князя Андрея. Косвенным подтверждением подобного двоевластия является совместная поездка брата и вдовы казненного князя в ставку Бату.
Дальнейшая судьба подвергшихся насилию брата и вдовы Андрея Мстиславича неизвестна. Исходя из того, что следующим упоминаемым в источниках черниговским князем является представитель другой ветви Ольговичей, вполне вероятно, что подвергнутые насилию родственники Андрея Мстиславича были отстранены (или добровольно отказались) от наследования Черниговского стола и, вероятно, приняли монашеский постриг.
На сохранение в Чернигове русской княжеской администрации после трагических событий 1246 г. указывает сообщение Плано Карпини о встрече на галицко-ордынской границе некоего «посла» черниговского князя, выехавшего с папским посольством из ставки Бату[342].
К сожалению, Карпини не указывает имени черниговского князя, чей посол сопровождал европейских дипломатов на обратном пути. По мнению Р.В. Зотова, им мог быть упоминаемый в Любецком синодике Лаврентий Всеволод Ярополчич Черниговский[343]. Дополнительным, хотя и косвеннным, свидетельством занятия этим князем Черниговского стола является сообщение Ипатьевской летописи от 1261 г. о свадьбе черниговского князя Андрея Всеволодовича и дочери Василька Романовича Волынского[344]. Данное сообщение позволяет высказать предположение о том, что упоминаемый летописью черниговский князь Андрей Всеволодович являлся сыном Всеволода Ярополчича, занимавшего Черниговский стол во второй половине 40-х – 50-х гг. XIII в.
Последними представителями династии Ольговичей, отмеченными в Любецком синодике титулом черниговских князей, являются брянский князь Роман Старый и его сын Олег-Леонтий Романович. Степень родства Романа с Михаилом Черниговским до настоящего времени остается предметом научной дискуссии[345]. А.А. Горский, признавая Романа Брянского сыном Михаила Всеволодовича, полагает, что Черниговский стол он занял не позднее 60-х гг. XIII столетия[346]. Важнейшим направлением деятельности Романа Брянского являлась организация обороны от усиливавшейся военной экспансии литовских князей-кунигасов. Значительные набеги литовских отрядов на брянско-черниговские земли отмечаются Ипатьевской летописью в 1261, 1263 и 1264 гг.[347] В 1274 г. брянский князь участвовал в неудачном походе ордынско-русских войск на Литву[348].
В некотором роде уникальным свидетельством является сообщение Любецкого синодика о демографическом состоянии Черниговско-Брянского княжества по итогам правления сына Романа Старого – Олега-Леонтия Романовича, оставившего после себя «двунадесять тем людей»[349]. По всей вероятности, зафиксированная в синодике численность взрослого мужского населения княжества являлась отражением результатов ордынской переписи («числа»), проведенной властями Улуса Джучи в 1274–1275 гг. на территории большей части русских земель[350]. Вопрос о сохранении административного контроля брянских князей над Черниговом после кончины Олега Романовича остается предметом научной дискуссии, ввиду крайне незначительного объема сведений письменных источников, относящихся к политической истории Чернигово-Северской земли последней четверти XIII–XIV в.
Административно-политическая нестабильность, вызванная репрессиями ордынских властей в отношении ряда представителей династии черниговских Ольговичей (Михаила Всеволодовича, Андрея Мстиславича и его младшего брата), а также рядом причин внутриполитического характера, активизировала процессы дезинтеграции Черниговского княжества. В 40-х гг. XIII в. происходит выделение в самостоятельные государственные образования Брянского, Глуховско-Новосильского, Карачевского и Тарусского уделов[351]. Во второй половине XIII столетия южные районы Чернигово-Северской земли (Стародубский, Рыльский и Курский уделы), располагавшиеся в непосредственной близости от ордынских владений, также становятся самостоятельными княжениями, свидетельством чему являются неоднократные поездки их князей в ставки ордынских правителей[352].
Таким образом, административно-территориальная структура Чернигово-Северской земли претерпела значительные изменения уже в первые десятилетия ордынской зависимости. В результате ряда политических действий Бату, целью которых являлось утверждение на Черниговском столе лояльных Джучидам представителей княжеского дома Ольговичей, произошло усиление процессов дезинтеграции Черниговщины, приведшее к окончательному распаду княжества на отдельные, фактически независимые удельные владения местных династий.
§ 2.5. Киевская земля
Киевское княжество, являвшееся на протяжении XXII вв. административно-политическим центром Древнерусского государства, ко времени монгольского нашествия в значительной степени утрачивает свое прежнее значение, становясь объектом борьбы между наиболее могущественными княжескими домами (галицко-волынскими Романовичами, черниговскими Ольговичами, смоленскими Ростиславичами и владимиро-суздальскими Всеволодовичами). Участие киевского князя Мстислава в антимонгольской коалиции и последующий разгром русско-половецких войск в битве на Калке (1223 г.) усилил процесс дальнейшего ослабления военного потенциала Киевской земли. Вместе с тем территория Среднего Поднепровья продолжала оставаться одним из наиболее густонаселенных и экономически развитых регионов Древней Руси, а Киевский княжеский стол формально считался «старейшим» столом Русской земли (в широком значении этого термина).
Особенностью территориальной структуры Киевского княжества являлось наличие на южных рубежах Киевщины своеобразной буферной зоны в Поросье, отделявшей наиболее заселенные и развитые в хозяйственно-экономическом отношении области Среднего Поднепровья от половецких кочевий. При активном участии союзных кочевников («черных клобуков») киевскими князьями была создана система пограничных укреплений, состоявшая из двух линий так называемых Змиевых валов и нескольких десятков крепостей[353]. Административными и хозяйственно-экономическими центрами региона являлись г. Торческ и Юрьев, имевшие полиэтничное, славяно-тюркское население[354]. Несмотря на значительную степень административной автономии кочевых федератов, их земли были включены в административно-территориальную и политическую структуру Южной Руси. Характерно, что в описании завершающего этапа Западного похода монгольских войск хулагуидский хронист Рашид ад-Дин обозначает Киевскую землю как «страну русских и народа черных шапок»[355], не выделяя область расселения торко-печенежских союзников Киева в качестве отдельного государственного образования.
Рассматривая вопросы административно-политического статуса Киевской земли в государственной системе Монгольской империи и Улуса Джучи, следует отметить, что сведения о Киеве, относящиеся к 40—90-м гг. XIII в., имеют отрывочный и крайне противоречивый характер. Ввиду данного обстоятельства историческая реконструкция административного статуса и территориальной структуры Киевщины в период ордынского владычества представляется достаточно затруднительной, но необходимой исследовательской задачей.
Согласно сообщению «Сокровенного сказания», сразу после взятия Киева (Керман-Кива) армией Чингизидов в городе были оставлены монгольские чиновники: «Посланные в помощь Субетаю царевичи Бату, Бури, Гуюк, Мунке и все другие царевичи… совершенно разгромили и полонили Орусутов. Они полностью покорили Асутов и Сесутов, а также население городов Белерман, Керман-Кива и прочих городов, поставили даругачинов и танмачинов и возвратились на родину»[356].
Данное свидетельство не противоречит сообщениям других источников об административной политике монголов на завоеванных территориях. Так, хулагуидский хронист Рашид ад-Дин, описывая события Хорезмийского похода Чингисхана, отмечает: «…Во всех завоеванных городах он (Чингисхан. –
Основными направлениями деятельности даруг (даругачинов) в эпоху становления государственной структуры Монгольской империи были поддержание порядка в недавно завоеванном регионе (подавление восстаний, борьба с разбойниками), а также обустройство системы административного управления территориями, включенными в державу Чингизидов[360]. В частности, по сообщению южно-китайской государственной хроники «Мэн-да бэйлу», после взятия монголами чжурчженской столицы мусульманин («сартаул») Джафар получил должность «главного даругачи» и «был оставлен охранять Джунду вместе со всеми полководцами»[361].
В свою очередь, по данным китайских источников, переведенных П.И. Кафаровым, танмачины являлись монгольскими военачальниками низшего ранга, командовавшими вспомогательными отрядами (тама), набираемых из представителей покоренных народов. Подразделения тама использовались в качестве передовых отрядов монгольских войск в период боевых действий, а в мирное время из них формировали подразделения для несения гарнизонной и караульной службы на завоеванных территориях[362]. О достаточно низком статусе танмачинов в системе военной иерархии Монгольской империи свидетельствует сообщение «Сокровенного сказания» об угрозе великого хана Угэдэя поставить своего сына Гуюка, нарушившего одно из положений Ясы, во главе авангардных штурмовых отрядов: «…вот возьму да поставлю тебя танмачином-воеводой, да велю взбираться на стены крепко кованные, пока ты под корень не ссучишь себе ногтей со всей пятерни!»[363]
Вместе с тем, при определенных обстоятельствах, танмачины могли быть наделены полномочиями осуществлять гражданский (в том числе судебный и фискальный) контроль над завоеванными землями. В частности, согласно информации, содержащейся в «Монгол-ун ниуча тобчиян», нойон Чормагун (Чормахан), возглавлявший в 1230-х гг. монгольские войска действовавшие на Кавказе и Ближнем Востоке, был назначен великим ханом Угэдэем танмачином «Багдадского народа», с обязательством сбора и отсылки в Каракорум ежегодной дани скотом и ремесленными изделиями[364]. В данном случае административный статус Чормагуна, судя по всему, подразумевал совмещение полномочий военного наместника и главного фискального чиновника (баскака).
Таким образом, земли Среднего Поднепровья первоначально были включены в имперскую административно-территориальную систему уже в 1240 г. и в первые годы после завоевания управлялись непосредственно монгольскими чиновниками. Однако уже к середине 40-х гг. XIII в. источники фиксируют факт присутствия в Киеве представителей русской княжеской администрации.
В частности, Ипатьевская летопись, описывая поездку Даниила Галицкого в ставку Бату (1245–1246), отмечает пребывание в Киеве наместника владимирского князя Ярослава Всеволодовича[365]. Киевский «тысячник» упоминается и в записках Плано Карпини, дважды посещавшего город (зимой 1246/47 г. и на обратном пути, летом 1247 г.)[366].
По всей вероятности, права на управление Киевской землей в качестве своеобразного ленного (пожалованного) владения были получены Ярославом во время его первого визита в ставку Бату, который состоялся в 1242/43 г. Согласно сообщению Лаврентьевской летописи, основным итогом поездки стало утверждение за владимирским князем его великокняжеского статуса[367].
Появление в городе полномочного представителя великого князя не могло не сказаться на общей стабилизации общественной жизни и восстановлении ряда общественных и государственных институтов. В частности, к середине 40-х гг. XIII в. относятся первые сообщения о возобновлении внешнеторговых связей Киева с представителями европейских и ближневосточных купеческих корпораций[368]. Несколько позднее, усилиями нового предстоятеля РПЦ – Кирилла, происходит восстановление Киевской митрополии как главного центра высшего церковного управления в русских землях[369].
Вместе с тем представляется крайне маловероятным полное отсутствие военно-административного контроля над центральными, наиболее густо заселенными районами Киевской земли со стороны Джучидов, заинтересованных как в контроле за сбором налогов с местного населения (в отношении которого были проведены переписные мероприятия уже в 1245 г.)[370], так и обеспечении безопасности торговых коммуникаций в Среднем Поднепровье с целью получения стабильных доходов от взимания торговой пошлины (тамги).
В данном контексте особого внимания заслуживает сообщение Плано Карпини, о встрече им в ставке Куремсы «киевского сотника Монгрота и его товарищей…», которые сопровождали папских дипломатов «некоторую часть дороги»[371]. Согласно наиболее точным переводам списков «Истории монгалов», имя киевского сотника читается как Hongrot или Nongrot[372]. Учитывая тот факт, что «Словарь древнерусских личных собственных имен» не содержит имени, которое можно было бы соотнести ни с одним из трех вышеуказанных вариантов[373], наиболее вероятной представляется гипотеза французского исследователя П. Пеллио, высказавшего предположение о том, что имя киевского сотника могло иметь основу в его этнической принадлежности к племени онгиратов/конгиратов[374].
А.А. Горский определяет статус Хонгрота как одного из монгольских чиновников, отвечавших за сбор дани в Киевской земле[375]. Не отрицая возможности исполнения киевским сотником обязанностей фискального чиновника, следует отметить, что согласно информации, содержащейся в ряде источников, в военно-административной системе Монгольской империи сотник являлся прежде всего военачальником соответствующего его рангу подразделения[376].
В данном контексте допустимо высказать предположение о том, что упоминаемый Карпини монгольский «сотник» мог быть так называемым «охранным воеводой» (танмачином), имевшим в своем подчинении военный отряд, размещенный на землях Среднего Поднепровья в виде «застав» и «караулов», как для осуществления контроля над покоренной территорией, так и для защиты Киева и его окрестностей от внешних и внутренних угроз (литовских набегов, разбоев).
Свидетельства о «сетевой» структуре военно-административного контроля над завоеванными территориями в Монгольской империи содержатся в отчете сунского дипломата Сюй Тина, посетившего владения Чингизидов в 1235–1236 гг. Описывая систему административного управления завоеванными монголами землями империи Цзинь (Северным Китаем), южнокитайский сановник отмечал следующую особенность: «…Внутри городов, округов и уездов… не было ни одного воина [татар], только за пределами городов, в селах имелись конные дозоры, разбросанные по всем направлениям и хозяйничавшие [в тех местах]…»[377]
Учитывая тот факт, что в 40-х гг. XIII в. Улус Джучи являлся составной частью Монгольской империи, представляется весьма вероятным, что вышеописанная практика размещения воинских контингентов на завоеванных территориях, имевших значительное по численности население, действовала и в западных владениях державы Чингизидов. Косвенным свидетельством этому служат сообщения Плано Карпини о монгольских «заставах», неоднократно встречавшихся папскому дипломату во время проезда по территории джучидских улусов, граничивших с русскими землями[378].
Специфика административно-территориального устройства Улуса Джучи, базировавшегося на общеимперских стандартах Yeke Mongyol Ulus, в некоторой степени усложняет проблему определения русско-ордынской пограничной зоны на землях Днепровского правобережья, оставляя ее предметом научной дискуссии. Так, В.Л. Егоровым была высказана гипотеза о существовании в Среднем Поднепровье некой пограничной «буферной зоны», якобы занимавшей значительную территорию между Киевом и Каневом и разделявшей русские земли и собственно монгольские владения. Согласно представлениям исследователя, указанный район находился под управлением монгольских чиновников, но в то же время не был включен в территориальную структуру Золотоордынского государства[379]. Вместе с тем следует отметить, что теоретические построения В.Л. Егорова содержат необъяснимые противоречия (в частности, наличие управленческой администрации является ключевым фактором государственной принадлежности территории), не имеют доказательной базы в источниках и по факту являются гипотетическим конструктом, основанным на ряде допущений и аналогий.
Поделиться книгой: